Мгновение счастья

Промелькнул год, как они встретились. На маленьком, с резными ножками, столе покрытом синей мягкой скатертью, стояла «Ника» с распахнутыми бронзовыми крыльями. В ее поднятых руках горели три высокие свечи. В бокалах, на уровне встретившихся глаз, мерцало подогретое красное вино. «Люблю тебя…»,- беззвучно, одними губами, прошептала она. «Люблю тебя…», - беззвучно ответил он. Они молча разговаривали. Быстрые язычки пламени играли в рубиновой прозрачной глубине бокалов.      
       Через несколько дней, он собирал чемодан, аккуратно, тщательно укладывал вещи. Она беспорядочно запихивала в дорожную сумку нужные в отъезде лекарства, разные мелочи. Свой первый Новый год они собирались встретить в Финляндии. Провести  несколько дней вдали от дома, подальше от традиционных обязательств и ненужных визитов и звонков.
       Голландская елка, купленная по случаю у «Бородинской панорамы», у бойкого парня в яркой оранжевой куртке с тупым русским топором, стоявшая на полу в большой банке с водой, была по кремлевски пушиста и также не интересна. Она ничем не пахла, ни снегом, ни лесом, ни Новым годом. Наряжали они ее вместе. Он болезненно вспоминал о своих давних новогодних елках, о детях, которые много лет назад, еще были совсем маленькими, еще не выросли в циничных и жестоких  негодяев. Она читала его мысли, хмурилась и неудачно шутила. Поздно ночью  благословили свой дом, и вышли на улицу, в зимний, холодный дождь.

       Вокзал был многолюдным, чужим. Их ждали. Ему показалось, что все эти люди - спутники по путешествию. Подойдя поближе, он негромко рассмеялся. Рядом с ожидавшей их компанией, в полумраке, спиной к ним, на мусорной урне сидел человек, которого он издали также принял за участника поездки. Ненадолго оставив своих спутников, отошел к ближайшему киоску купить в дорогу бутылку шампанского. Возвращаясь, с удивлением отметил, что на грязной, заплеванной вокзальной урне сидит не мужчина, а странная щербатая женщина с красным, почти алым лицом, насколько это можно было различить в дрожащем мутном свете вокзального фонаря. В толстых ярко накрашенных губах застряла странная ухмылка и дымящаяся сигарета. Руки - в карманах куртки. Ее взгляд, отсутствующий, пустой, как поверхность бильярдного шара в темноте,  еще несколько минут преследовал его.      
       Состав уже подали. Она подхватила дорожную сумку и шагнула в вагон. Он, разговаривая с одним из попутчиков, задержался на перроне. Он не очень любил путешествовать поездом. В памяти всплывали: навязчивый вечный запах угля, серое и влажное постельное белье, грязные, тошнотворные туалеты, вечная духота и обжигающий кипяток из неработающего маленького крана.
       Она сидела  в купе, не сняв шубы, и смотрела в закрытое шторками окно.
- Что с тобой? Что-то случилось?
Она повернула голову. В его сердце ударил короткий дротик взгляда взбешенной амазонки.
- Это не наше купе!
- Так пойдем в наше? - Он, наконец, поставил на пол чемодан, и в ожидании ответа, медленно спустил руки в карманы пальто.
- Меня только что оттуда выставили, прямо вытолкали в спину!
- Кто, же этот вконец охамевший интеллигент?
- Это она!
- Подожди минутку. Какие у нас места?
       Держа руки по прежнему в карманах, он прошел по вагонному коридору, заглянул в нужное купе, и  ласково, почти нежно поинтересовался  у молодой женщины сидевшей у окна: «Не вы ли, любезная, только что вытолкали из этого купе мою супругу?» К кому обращаться из четырех сидевших женщин, он определил сразу, по выражению глаз опытной стервы.
- Все места здесь принадлежат нам! Мы едем одной компанией. А вы поедете в том купе, где сейчас сидит ваша жена! - Женщина, ухмыляясь, теперь стояла прямо перед ним и резко дернула дверь купе, намереваясь ее закрыть. Однако та уперлась в поставленный им на порог, ботинок. Он вынул правую руку из кармана, не спеша, просунул ее в образовавшуюся щель, схватил даму за концы повязанного на шее шарфика и как рыболов рыбку подтянул к себе. От неожиданности происходящего, дама резко побледнела, в голубых стервячьих глазах плеснула тень страха, и резко дернулась, отчего петля шарфика сильно сдавила ее горло. Теперь их лица разделяли всего несколько сантиметров войны. Выдержав паузу, со всем равнодушием, на какое был способен, Он произнёс: «Уважаемая трудящаяся советского трамвая, если вас в детстве не научили хорошим манерам, то за отдельные деньги я могу восполнить этот пробел вашего воспитания, но вы намерены, я знаю, провести несколько дней в культурном обществе, поэтому постарайтесь впредь не выказывать публично вашей хамской натуры и не попадаться мне на глаза. Последствия могут быть для вас весьма неприятны. Да, - он выдержал чеховскую паузу, - и уберите этот омерзительный запах протухшей рыбы изо рта. Приятных сновидений!» Он отпустил концы шарфика. Дама отпрянула. Достал платок, вытер руку и поднес к лицу, принюхался. - Надо же, хватаешься за всякое-разное… Необходимо пойти вымыть руки… - Он убрал ногу. Дверь громко захлопнулась и в панике хрястнула замком.
       Она все еще сидела в шубе и по-прежнему смотрела в зашторенное окно. Он вошел, снял пальто, аккуратно повесил на плечики. Она повернулась. Подняла заплаканные глаза. Коротко поджатые губы, наконец, разомкнулись. Он молча снял пиджак.
- Что ты ей сказал?
- Ничего особенного. За все надо платить. Поступай с ближними так, как хочешь, чтобы они поступали с тобой! - Это сказал Иисус Христос - мудрость, проверенная веками. - Он сел, приобнял ее за плечи. - Давай переводить минусы в плюсы! Договорились! Снимем шубу и успокоимся.

       Ночью поезд пьяно покачивал, громко стучал колесами, скрипел полками, чем-то ритмично погромыхивал и заунывно металлически свистал рельсами на поворотах. На ночных станциях, за окном, гулко переругивались матерком машинисты маневровых паровозов и светили одинокие фонари.

       Ранним утром, финские подтянутые пограничники в светлых шинелях вежливо вернули им паспорта, пожелали счастливого пути, и степенно удалились. Высокий автобус с симпатичным улыбчивым водителем, равномерно катил по белоснежной, посыпанной мелким гравием, зимней дороге. За окнами, неторопливой трусцой бежали аккуратные домики с красными черепичными крышами и игрушечными, утопающими в пушистом снегу, садиками.
       Отель лежал на высоком берегу большой детской игрушкой из белого бетона и огромных прозрачных стекол. С высоты седьмого этажа, из высокого окна их номера, они, взявшись за руки, и прижавшись друг к другу плечами, а к холодному стеклу носами, смотрели на бесконечный, блистающий кое-где темным льдом, простор замерзшего озера  в густых воротниках высоких елей, на фигурки неторопливых лыжников, сиреневый чай дымчатого заката со спускающимся в эту дымку лимоном зимнего солнца, на длинные прозрачные тени, на беззвучно хлопающие на невидимом ветру, полотнища разноцветных рождественских флагов. Он повернул ее к себе лицом и, смотря, прямо и не отрываясь в ее зрачки, осторожно поцеловал.

       Они долго гуляли по лесу, улыбались встреченным финнам, смеялись, барахтались в снегу. Вернувшись, раскрасневшиеся, надышавшиеся морозом, переоделись в махровые белые халаты и спустились на бесшумном лифте в бассейн. Теплая, пахнущая хлоркой вода, пощипывала глаза, убаюкивала, вытягивала накопившуюся за целую жизнь усталость.
 
       В новогодний вечер она долго прихорашивалась, вертелась, в сияющей голубоватым светом от ярких светильников ванной, перед зеркалом. Он, сидя в кресле в трусах, майке и домашних тапочках, то пришивал, то вновь отпарывал немыслимую, фиолетовую, тряпичную, но почти как живую, огромную розу к ее, специально купленному для этого случая, жакету. Нитка все время рвалась. Выскакивала из почти невидимого ушка тонкой иголки. Наконец, ей понравился результат его работы, и они  стали одеваться. Он надел свой, традиционный в таких случаях, смокинг, при помощи костяного рожка, лаковые туфли, встал перед зеркалом и, долго и тщательно прилаживал алую, как свежая кровь, бабочку под жесткие уголки воротника сорочки.
       Они поднялись в лифте в большой, с уже накрытыми белоснежными скатертями столами, банкетный зал. Ее синий, стильный костюм, огромная переливающаяся капельками искусственной росы роза, атласные, безукоризненно черные отвороты его строго смокинга, неожиданно и выгодно выделяли их среди разношерстой  и, в большинстве своем небрежно одетой, артистической толпы.
       В шум, гул и шорох рассаживавшихся гостей неожиданно ворвался, многократно усиленный микрофоном, голос руководителя и организатора этой поездки. Милая, чрезвычайно активная, молодая дама, их общая знакомая, объявила, что всех гостей ждут сюрпризы и интересные подарки, в обмен на частицу их разносторонних талантов. Микрофон высоко свистнул и смолк. Яркие столпы света от сверкающих люстр под высоким потолком мешались с глубокой темнотой чистых огромных оконных стекол. В не ясном, чуть струящемся, странном световом растворе плыло маленькое трио из рояля, гитары и скрипки. Двигались руки музыкантов. Музыка медленно летела откуда то из далека.
       В залу, шлепая огромными валенками вошел финский Дед Мороз в короткой красной куртке и синтетической, стреляющей электрическими искрами, бороде. Подошел к микрофону, с мягким бряком, поставил свой огромный мешок на пол и сказал на ломанном русском языке, что его зовут - Пукала. Все захохотали. Наивно полагая, что он произвел такой эффект своим появлением, и все более нажимая на исковерканные русские слова, говорил много разных глупостей, пока, наконец, не произнес, громко и достаточно внятно, - «А теперь позовем мою Снегурочку! Финскую Снегурочку зовут…,- здесь он сделал ненужную паузу, куда Он, не вставая с места, но достаточно громко, профессионально поставленным голосом, бросил всего одно слово, - Пукалка!» Подвыпивший зал буквально зарыдал в судорогах гомерического хохота. Ничего не понимая, и уже подозрительно посматривая в слишком развеселившийся зал, вошла рослая, метра под два, девица с толстыми затянутыми белыми, тугими колготками, ляжками, берущими свое таинственное начало под вызывающе короткой, цвета морской волны, юбкой. Мужская половина престала хохотать и разглядывала это чудо финской природы с неподдельным интересом.
       Им было хорошо. Они находились в самой гуще танцующий толпы, и были вдвоем. Она шептала ему в ухо короткие, легкие как пушинки, слова. Они щекотали, будоражили его воображение. Он смотрел ей в зрачки и слегка касался губами ее полуоткрытых губ.
       Неожиданно в зале прозвучало его имя. Усиленное микрофоном эхо шумно бросилось в темные квадраты окон.
«Иди, иди! Это тебя!»,- Она сняла свои руки с его плеч и засмеялась. Сквозь танцующую толпу он прошел к маленькой эстрадке. Милая дама объяснила ему, что, как и было обещанно, каждый получает свой подарок в обмен на частицу своего таланта,- «Что вы будете делать: расскажете о смешном случае на последних съемках? А может, споете или сыграете?». «Спою!», - кратко ответил Он. Подошел к музыкантам, тихо и быстро с ними переговорил и вышел к микрофону. «Вдоль по улице метелица метет… За метелицей мой миленький идет...», - у него оказался приятный баритон. Под общие аплодисменты и короткие «Браво!» - ее серебрящегося голоса, ему вручили большую синюю коробку, перевязанную широкой лентой. «Давай откроем!»,- она дернула за концы атласного банта. Он едва успел подхватить скользнувшую на пол картонную крышку. В коробке лежала свинья. Тяжелая, оранжевая, улыбавшаяся во всю свою поросячью морду, свинья-тостер. Она  громко рассмеялась. «Забавно, - улыбнулся Он,- подарок со смыслом! Элегантно «подложить свинью» ни каждый умеет».
      
       Уставшие, спустились в номер. Аккуратно повесив смокинг на плечики в шкафу, Он улыбаясь, сидел в кресле с бокалом холодного шампанского, смотрел, как по всему номеру разлетаются жакет, поблескивавший обещанием счастья шарф, длинная юбка, пролетел пропеллером падающего самолета белоснежный лифчик, на бокал в его руке спланировали только что обтягивавшие ее тело кружева.
«Люблю тебя… - беззвучно шептали его губы, касаясь в каплях воды ее обнаженной груди. О решетку ребер бешено билось уставшее сердце. Она так и заснула, обняв его за шею и прильнув губами, к успевшей обрасти седой щетиной, щеке.
      
       Он поцеловал ее волосы и коснулся указательным пальцем ее макушки. Автобус неспешно вез их в другой город, тихо скользил на поворотах и мигал красными елочными огнями. Вечером они гуляли по улочкам маленького финского городка, кидались снежками в бумажные игрушки на большой снежной ели на ратушной площади, читали вывески, пробуя произнести финские слова на русский лад. Много смеялись. Рано легли спать. 

       В снежное рождественское утро в магазинах ходили нарядные финны и много больше русских. Все что-то примеряли – покупали, заполняли специальные дорожные чеки. С большими бумажными пакетами, набитыми красивыми лыжными костюмами, свитерами, и даже одной специальной книгой, которую он купил себе, зашли в кафе, расположились, довольные, у окна. Пили обжигающий кофе, хрустели горячими круасанами и смотрели, как, падающий большими хлопьями, снег тихо засыпает их маленький город. Кофе пах счастьем. У круасанов был вкус счастья. О счастье шелестел мягкий летящий с небес снег.
      
       Долгая прогулка утомила ее. Тихо прикрыв дверь номера, он спустился в бар. Заказал  дорогой коньяк, устрицы и два лимона. Белобрысый, хитрый финн в белом колпаке принес ему маленькую плоскую тарелочку с вареными ракушечками. Через несколько минут, хозяин ресторанчика долго и путано, по-английски извинялся, подвигая к нему блюдо из темного стекла со свежайшими, пахнущими морем и обложенными прозрачными кусочками льда, устрицами. Он сидел в одиночестве. В полумраке.
      
       «Что же это такое, счастье? Простое человеческое счастье? Глазами его не увидишь. Его не слышишь. Но оно здесь, рядом, с тобою… Впервые, вдали от России, в снегах чужой страны, среди говорящих на непонятном, тянущемся как резиновая игрушка, языке людей, под тихое потрескивание поленьев в маленьком камине, под коньячный аромат, неторопливо вьющийся над широким бокалом, под неожиданный запах зимнего моря, понимаешь что счастлив! Странно!»
      
       Вечером, на продуваемом холодным ветром отъезда, перроне, они стояли обнявшись в ожидании поезда. Она прижималась к нему спиной, он, обхватив ее сзади и сцепив коченеющие пальцы рук на ее животе.
      
       В душном купе, лежа на верхней полке, и оперев голову на кисть руки, он пил из  широкого стакана дрянной виски и разговаривал с соседом-попутчиком, молодым русским дипломатом. Ему необходимо было высказаться. Рассказать кому-то случайному о своем непонятном  восторге. О своем счастье. О своем головокружении. О невероятном каком-то внутреннем полете. О том, как это странно. Что так беспокойно мучит его, и он не понимает причину этой восторженной душевной своей муки. Ведь жизнь почти прожита. Почему Бог распоряжается так? Награда ли это? Почему это? Попутчик его заинтересованно слушал, и пытался толи говорить, толи отвечать что-то в ответ...
        Дверь купе была полуоткрыта. И потянувшись за салфеткой, лежавшей внизу, он заметил в просвет белоснежный край ее теплой шали. Она, наверное, давно слушала их разговор. 
       Войдя в купе, она молча вырвала из его рук стакан. Стекло неприятно загремело о пластик маленького купейного столика. Вызывающе молча села. Ощущение счастья в его мозгу больно хлестнуло через край, и пропало.
      
       Ночью, под мерный стук металлических, тяжелых колесных пар, ему снился бесконечный, неправдоподобно бесконечный полет. Он летел над цветными зелеными лугами. Запах цветущей ромашки кружил голову... По лицу больно захлестали еловые ветки, полет оборвался и, ломая сучья, и в кровь сдирая кожу он рухнул в сухой, мертвый, пружинистый мох.
      
       Утром, проснувшись и открыв глаза, он обреченно понял, что все изменилось. Вновь прикрыв веки, он пытался, что-то вспомнить, догнать, вернуть, но уже безуспешно и поздно.

       В такси они не разговаривали. Он разобрал вещи. Налил кофе. Оставив чашку на столе, вдруг пошел, почти побежал, в комнату, где она лежала в постели. Слова застревали в мозгу. Он не понимал, что говорил и что слышал в ответ. Все исчезло. Ускользнуло. Без объяснений и причин.
       Ночью, за закрытой дверью, не выключая свет старинной, под синим абажуром лампы, долго не спал, вслушивался в тревожную тишину дома.
       Утром они попрощались. Отрывисто и сухо перекрестили друг друга. Она едва коснулась его щеки. Глаза ее были пусты. Он вышел. Дверь закрылась. Громко хлопнула металлическая щеколда. Лифт, со скрежетом закрыл створки.
      
       Это место на дороге в загородный дом он хорошо знал. Крутой спуск к реке и поворот. Машина разогналась под гору, послушная утопленной в пол педали, проломила ограждение моста и большой черной птицей долго и медленно летела над замерзшей рекой и белыми, в тяжелом, темном снеге, высокими елями.