Опустевшее гнездо. сила небесная, ч. 23

     Дом Наталь находился в Катыдпоме, а эта часть села называлась Кывтыдпом. Леда прошла ещё немного и наткнулась на ограждение из деревянных кольев. За ним стоял совсем не старый добротный дом-пятистенок. Рядом с домом красовались новые постройки – обязательный во всех справных хозяйствах житник, баня, дровянник  и другие, необходимые в хозяйстве строения.
     Леда спросила мимо проходящую женщину, чей это дом перед ними. Женщина сказала, что дом семьи Веры, дочери Глафиры. Женщина указала на дом, стоящий поблизости и сказала, что вот этот дом - самой Глафиры, когда-то приехавшей в эти забытые богом края из Ленинграда, но Глафира сейчас переехала в город.
     Леда поняла, что речь идёт о её бабушке, удивилась, как торжественно и уважительно отзывалась о Глафире женщина. Девчушке очень захотелось ощутить атмосферу, в которой жила её бабушка. Немного постояв возле дома Веры, и даже посидев на заборе напротив окон, зайти она однако не решилась. Во дворе и в доме стояла полная тишина, в окнах дома никого не было видно, никто не входил и не выходил из двери.
     Леда подошла к дому Глафиры. Он не был огорожен. Прислонилась к двери, осторожно, будто даже нежно, погладила её рукой. Здесь жил и рос Василий. Здесь они переживали войну, голодали, мыкались. Леда слегка дёрнула за ручку, дверь легко поддалась и открылась. Странно, надолго уехала в город - до него больше двухсот километров - а дом не закрыла. Леда, немного помедлив, перешагнула через высокий порог, закрыла за собой дверь, в полумраке прошла по маленькому коридорчику и, нащупав ручку внутренней двери, потянула её на себя, вошла в комнату. Она была светлая, просторная. В углу, тут же, стояла русская печь с паччером. За печью спускалась лестница в голбец. Над дверью у самого потолка до печи располагались просторные полати, призакрытые лёгкой ситцевой занавесочкой в мелкий голубенький цветочек.
 
     Девочка присела на коричневатый выкрашенный масляной краской пол. Кругом было до такой степени чисто, что, наверное, невозможно было бы найти ни одну пылинку. В доме ни одной лишней вещи. Было не понятно: или это крайняя убогость и нищета, или это намеренный в крайность возведённый аскетизм.
     «А где же она спит, на чём же она ест?» - глядя по сторонам, подумала Леда. Она вдохнула во все лёгкие. Воздух был хрустально свеж. Опьянённая этой хрустальной свежестью, Леда продолжала сидеть прямо на полу и глазеть по совершенно пустым стенам. Она выловила из памяти образ кучерявой красавицы Глафиры, которая, стесняясь своих шикарных тёмненьких завитков, всегда ходила покрыв голову неброским тёмным платочком в мелкий светлый цветочек. Она стеснялась своей вечной смуглости, а Леда не понимала, почему её так пугает её смуглость. Леда и её друзья летом часами бегали на солнце, чтобы хоть немного стать загорелыми.
     - Если так хороша Глафира сейчас, то какова она была в молодости? - думала Леда, говоря сама с собой в гнетущей тишине.
     Леда знала, что Ника недолюбливает Глафиру, даже временами говорит о ней не очень лестные слова. В голове Леды не укладывалось, отчего Ника не любит Глафиру, отчего её вообще можно не любить. От обиды за Глафиру, Леда ещё больше проникается к своей бабушке нежной, трепетной, но скрытой от посторонних глаз и даже от самой Глафиры любовью, и всё более расширяется пропасть непонимания между Никой и Ледой. Эта пропасть просуществует все годы.   
     Леда хотела заглянуть в голбец, но не стала этого делать. Почему? Почему-то ей было страшновато в пустом помещении, оставленном открытым. А вдруг кто-то вошёл и прячется, сидит себе в голбце? Она сидела на полу и, как канатоходец на тонком канате, пыталась удержаться между двумя мирами, чтоб не соскользнуть в мир чужой, но и чтоб ощущать его веяния. Она почувствовала, как только вошла, что этот дом не так прост, как может показаться на первый взгляд любому. Любому, но не ей. Леда ощутила выход "туда", а значит, дверь была открыта и "оттуда", ещё именно поэтому и не стала заглядывать в голбец, как не входит в глубь реки человек, не умеющий плавать или делающий это плохо.
     Недаром Глафира не боялась "гостей", свой дом не закрывала, даже уехав надолго. Недаром, видимо, не заходили односельчане в него в отсутствие хозяйки. Раньше конечно в деревнях и сёлах замков на двери не вешали, но к двери хотя бы приставляли что-нибудь, то ли веник, то ли ведро. Или табурет. Просто оставляли знак, что хозяев дома нет. Это, правда, уже в прошлом. Теперь стали запираться, порой даже не на один замок. А Глафира не запирала. Она была уверена, что без неё не войдёт никто. Это видимо так и было. 
     Почему вошла Леда? На неё чары Глафиры не распространялись, кроме того, она была Глафире родственна, так сказать, духовно. И духи впустили её, но были настороже, зорко следили за каждым движением Леды, не причиняя ей зла. Выходил конфуз: Леда внутренне относилась к Глафире, своей бабушке, по-матерински. Это отношение сложилось ещё в самую первую их с Глафирой встречу.
     Леда хотела взять что-нибудь на память, но помня, что она вошла незваной, в отсутствие хозяйки, не стала этого делать. Да и дом был настолько скромен, что брать–то было нечего. Леда внимательно осмотрела полати, отодвинув весёленький ситчик. Ситчик был накрахмален, отчего казался новым.
    
     Пока сидела на полу, разглядывала комнату, Леда до мелочей представила сцены жизни этой семьи. Вот семья приехала в эти края из соседней области, высаживается на песчаный берег реки из большущей  лодки: родители, дети мал–мала-меньше. С собой из утвари не довезли ничего. Обустроились, стали жить, выстроили этот маленький домик. Во дворе–житник, скатная крыша для дров. Мать с отцом, однако, быстро сдали, ушли, чтобы не возвращаться. Алексей, старший сын, женился на переселенке Глафире. Остальные дети кто умер, кто, повзрослев, перебрался в другие места.
     Начали обживаться, жизнь мало-помалу стала улучшаться, но объявили о финской войне. Муж её, Алексей, был уже немолод,а брали на войну молодых. Молодые уходили, да там по большей части и оставались, сложив головы на чужой земле. Война есть война, и даже если ты не на войне, всё равно, работать приходится много и тяжело.
     Затем начинается Великая Отечественная война. Алексея, мужа Глафиры пока на войну не взяли - стар. Но это только пока! «Всё для фронта, всё для победы!» Отправляют лес, отправляют вязаные носки, всё-всё, что может пригодиться на фронте солдатам. Начинается голод. Гибнут люди. А что делается на родине Глафиры в Ленинграде - страшно подумать. Там уже съели всех собак и кошек, расцветает каннибализм, голодные люди от бессилия падают прямо на улицах.
     Вот к дому идёт почтальон. Седовласый отец посылает десятилетнего  Василия навстречу ему. Алексей чувствует, с чем идёт почтальон. Василий заносит бумажку, этот клочок бумажки оказывается повесткой на войну. 1944 год.
     Двенадцатилетняя Вера качает в потане - качалке, свисающей с потолка почти до пола, заменяющей люльку, двухлетнего малыша, Толеньку, а Василёк, забравшись на полати, приоткрыв занавеску, читать книжку, затем выводит каракули на клочке пожелтевшей от времени газетной бумаги. Нормальной бумаги уж давно нет, даже в учреждениях пишут важные документы на газетных листах. Саша, сын Алексея, пасынок  Глафиры, ушёл на рыбалку, может что и поймает к обеду.
     Отец уходит на фронт, оставив Глафиру с четырьмя детьми: одного своего и троих совместно нажитых. Воюет в Ленинградской области. Мужчин среднего возраста призвали первыми. Кто убит, кто ранен. Затем призвали тех, кому давали отсрочки, или «бронь». Настала очередь стариков и безусых ещё юнцов. Всех гребёт война, никого не жалеет, никого не щадит. Даже за немцев воюют всё больше «сынки», потому что и у них уже некому воевать.
     Странная штука судьба. Глафира – родом из Ленинградской области, но остаётся в республике. Алексей из родной республики судьбой заброшен в Ленинградскую область, да там и остаётся навеки. Он погибает в день рождения жены. Его хоронят в селе Кресты, в братской могиле. Глафира так и не найдёт его могилы. Через четверть века взрослому уже Васильку удастся–таки найти её в селе Кресты и установить, что отец похоронен в братской могиле. А пока обстоятельства и место гибели семье не известны. Без вести пропавший. Только  вот эта "похоронка", принесённая тем же почтальоном. 
     Вот Глафира с Верой делают уборку, а ребята колют во дворе дрова. А вот из полатей торчат головы, дети смотрят, как мать печёт шаньги с ячменной крупой. Она привыкла экономить, чтоб хватило всем, чтобы все остались живы, поэтому шаньги получаются аккуратные, скромненькие по форме.
     Мать строга, потому что боится за детей, как бы они не забаловали. Старшие ревнуют её к самому маленькому.       
     Тяжела доля одинокой многодетной матери. Но Глафира не клянёт судьбу, стойко выносит все лишения. Как может, заботится о своих детях. Голодно, тяжело, одиноко ей. Но никто, кроме неё, об этом не знает.
    
     Дальше представления не хотели являться Леде, она устала от тяжёлой ноши, которую пронесла сейчас в памяти, и не стала более додумывать. Тяжесть, которую вынесла Глафира, Леде оказалась пока не под силу.
     - Как же можно было выжить, не сломаться? - Леда полна печали о тяжёлой судьбе Глафиры. Ей вдруг жалко становится и отца Василия.       
     Прислушалась к звенящей, пугающей тишине. Прохладный чистый воздух, стерильная чистота и голимая нищета. А откуда взяться богатству? Зато все дети выжили. Всех Глафира выходила.
     Леда больше не может оставаться здесь одна. Ей становится страшно, как, наверное, должно было быть страшно Глафире оставаться в войну одной, с детьми.Жалость к Глафире переполняет Леду. Боль вонзается в её сердце. Леда встаёт, выходит из дома. Душа благоговейно трепещет, в груди рождается чувство сопричастности к родовому древу. Духовное родство заменило кровное.
     - Ну и ладно, что Глафира не родная бабушка. Мне-то какая разница: бабушка и бабушка, без уточнений.
     Леда вспомнила самую первую встречу, которую уже запомнила со своего детства, с обеими бабушками в своём доме. Она с родителями только переехала в новую квартиру. Приехали и Глафира,и Наталь. Вот стоят они обе у крыльца. Обе надеются, что понравятся Леде. Так, стояли треугольником и смотрели друг на друга, пытаясь угадать, кто из них что думает.
      Наконец, надоело стоять, и Леда сказала:
      -Пошлите, мои любимые бабушки, в дом. Бабушки даже как-то счастливо выдохнули, будто какая-то пытка закончилась, будто обе экзамен на пять сдали.
      Леда пыталась прочувствовать и определить для себя, которая бабушка дороже и ближе. Прислушивалась к своим чувствам, прислушивалась: ничего не вышло. К обеим чувство было одинаковое, даже в нюансах не разнилось. Вот так!
      Впоследствии Леда Глафиру любила больше, восполняя своей любовью нелюбовь к Глафире Ники. Или это было чувство жалости и защиты...