Апостол Иуда, роман-апокриф, Часть 1, фрагмент 2

*    *    *

< > [36]  На восьмой день по рождеству Иуды родители принесли его в    синагогу.
На утренних улицах Кириафа разгуливал теплый весенний месяц нисан, и по случаю веселого праздника Рош-ха  шана [37] синагога была пуста – добрые жители города отдавались в эти часы углубленному самоанализу, каялись в своих грехах.
Храм встретил Иуду  полумраком, тишиной, резкими благовониями и запахом пыли.
Отец пошел звать могеля [38], а мать, держа сына  на руках,   устало опустилась на скамью. В помещении было душно, и у женщины слегка закружилась голова, она всё еще была слаба. Беременность протекала легко, безболезненно  и, если так можно сказать, необременительно, однако продолжалась на две недели долее. Скорее всего, поэтому роды были трудными, затяжными. Иуда, как будто не желая являться на этот свет,  терпел и сопротивлялся. Измучены были все: отец, повивальная бабка (Почему их называют – бабками? Принимала роды молодая соседка лет двадцати восьми.) и, разумеется, мать. Усталым и ослабленным родился сам Иуда.
Через некоторое время вернулся муж,  за ним шаркающей походкой шел средних лет, но по-стариковски обрюзгший служитель культа. Очищая языком рот (видимо, его только что оторвали от трапезы), он сразу же без лишних слов,   деловито приступил к исполнению своих обязанностей.
Отец, взяв у жены младенца,  сел с ним в кресло Илии-пророка [39]. Таинство приобщения нового еврея к синагоге прошло быстро и буднично – излишняя церемониальная напыщенность в полупустой кенассе была ни к чему.
Отдав Богу принадлежащую Ему и по праву, и по обычаю крайнюю плоть, Иуда щенком взвизгнул разок и, крепко сжав губы, засопел. Больше он не проронил ни звука.
Растроганный таким поведением сына, отец  умиленно смотрел по сторонам, как бы призывая окружающих присоединиться к его радости и гордости. Сделав то, к чему был призван, служитель культа, привыкший ко всему, стоял в позе аморрейского истукана и не желал, кажется, ничего замечать, а жена, может быть, и разделяла чувства мужа, но виду не подала, она уже  пеленала  ребенка. Процедура, занявшая не так много времени, подходила к концу.      
Тут могель движением обозначил свое нетерпение. Солнечный луч, до этого косо бившийся о его плечо, упал на серебряный поднос и  осветил на нем узкую, серо-холодную и острую полосу, на которой горел рубиновый блестящий шарик.
 «Кровь... Кровь сына,–  мелькнуло в голове отца, –  моего сына, первенца…»
 И блаженная улыбка разлилась по лицу счастливого родителя. Его охватила томная нега, сонная мечтательность, не хотелось двигаться, говорить, думать. Тело наполнилось приятной, ласкающей  слабостью. Жесткое кресло стало почему-то мягким, удобным.
–  Иосиф, – голос жены звучал где-то далеко,  тихо, – могель ждет…
– Да, да, Мария, сейчас, – муж  тяжело поднялся. Действительность возвращалась. Еще небольшая формальность – и   всё будет закончено.
Иосиф развязал кошелек, лениво в нем порылся.
Отсыпанные монеты исполнитель знака завета перебросил из одной ладони в другую – тридцать ассариев,  негусто,     и брови  могеля вопросительно поползли вверх.
 Но Иосиф, взяв жену под руку, уже  шел к дверям храма.
Легкое неудовольствие могеля, если оно и было им проявлено,  мало смущало молодого отца, расценки он знал. Быть может, он и не доплатил какой-нибудь кодрант меди, но только  не из жадности, а желая строго следовать принятым в городе в таких случаях правилам расчета. И потом – какое имеет значение чье-то неудовольствие, когда  над его сыном свершен священный,  великий обряд.
Так началась земная жизнь Иуды  из Кириафа…


< > Настало время, Иуда впервые осознал себя человеком.
Было утро, и был вечер. День первый.
Иуда, окруженный ласковой заботой матери, уверенной и спокойной защитой отца, покоем и уютом домашнего очага, впервые ощутил себя самостоятельной личностью – Иудой.
Всё, ранее бывшее частью Иуды, бывшее им самим:  мать, отец, родной и милый дом, тихий двор, –  отделилось от Иуды, стало принадлежать не только  ему, но и городу.
Душа восторженно-тревожно запела фальцетом, нежно и трепетно.
И, надо сказать,  было отчего.
Город Кириаф, радостно приветствуя  нового Иуду, распахнул  перед ним свои улицы, площади, сады и рощи, раскрыл свои  тайные закоулки.
Необъятный город, обойти и половину которого без солидного отдыха было совершенно  невозможно, заворожил, ошеломил Иуду.
Очарованный красотой и величием Кириафа, Иуда смиренно и чутко прислушивался к голосу города, стараясь понять и перенять его интонацию, акценты, мысли.
А город старым добрым, всё понимающим раввином напевал Иуде свои песни...
Ровные и бесконечные городские улицы были прямы и просторны. Разноцветные повозки со всевозможными товарами, запряженные мулами, ослами, лошадьми и волами, нескончаемой  вереницей шли по ним от первого утреннего луча до мерцания последних звезд. Вперемешку с повозками рядом с ними степенно вышагивали длинноногие гордые верблюды, навьюченные тугими и объёмистыми тюками. Толпы народа  пестрым плотным потоком текли по ним и в прохладные секунды  рассвета, и в знойные минуты полудня, и в душные часы заката. Цокот молодых копыт, скрип усталых колес, крики нетерпеливых людей и животных высокими, шумными волнами поднимались над городом и повисали в вышине. Тревожно-радостное, словно предпраздничное оживление царило в Кириафе. Улицы манили и притягивали, обещали обучить и воспитать.
Дома, глиняные или каменные, стоящие по обеим сторонам улиц, этих живых, пульсирующих вен города, тянулись вверх, к небу. Их красивые, нарядные фасады радовали глаз, тревожили воображение. Каждый дом непременно отличался от своих соседей формой и цветом. Чистые, опрятные окна придавали  домам парадный и несколько торжественный вид. Перед домами, рядом с ними были двор, сад или палисадник, обязательно огороженные крепким и очень высоким забором. Растущие в них необъятные деревья из подоблачной выси отбрасывали сиреневую  прохладную тень.
Огромная базарная площадь, особая городская примечательность,  лениво разлеглась в самом центре Кириафа. С южной стороны она упиралась в главную  местную синагогу, а на севере граничила с густой вековой рощей. От востока и  запада к площади подходили четыре дороги и, будто желая перечеркнуть ее, образовывали косой пыльный крест.
Базар захватил все свободное пространство площади и на радость кириафанам, в усладу им никому не позволял ею владеть. Над площадью плыли щекочущие ноздри, пьянящие ароматы. Шумное разноцветье весело гуляло по базару. Разноголосый, многоязычный гомон сытно урчал меж его торговых рядов. Дух захватывало от обилия товаров и продуктов, лежащих на длинных рядах повозок,    телег и колясок, от обилия форм, фасонов и стилей. Базар голодным, хищным зверем заглатывал прохожих, мял  их меж своих прилавков-зубов и выплевывал обратно в город с товаром. Площадь от робкого бледно-розового рассвета до хищного кроваво-багрового заката  кишела, клокотала и бурлила.
Роща, та самая вековая и почти непроходимая, сырой прохладой съедала солнечный луч, всасывала дневной свет, обгладывала до ночного шепота торговый, базарный ор. Под сенью ее деревьев трудно было отличить полуденный час от вечернего. Из неведомых и таинственных глубин, из   сердца рощи, выбивался на свет сильный и смелый  ключ. Мощный ручей, облизывая корни деревьев, рвался вперед, извиваясь и звеня, бежал прочь. Родниковая вода  была обжигающе холодной и вкусной. 
Сразу за рощей разлил свои воды городской пруд. Дома, люди и деревья на противоположном его берегу казались игрушечными, а потому смешными. Пруд отливал агатом,  был  тих и глубок.
Высокий шатер голубого шелка, чистого и прозрачного, покрывал город, могучие пропадающие в синеве горы на севере и бескрайние желтые поля на восходе, закате и юге. Восточные слегка холмистые степи прорезала прямая, как  развернутый свиток Торы,  широкая дорога, острым концом своим указующая на горизонт.  Там, говорили, находится радостный город Ершалаим.
Говорили взрослые жители города, которые все до единого были красивы и сильны, как юный Самсон. Горожане отличались добротой и приветливостью. Их несколько лукавые фразы были полны хитроумных шуток и легких, беззлобных острот. Мудрая самоирония искрилась и звенела в их речах. Жили взрослые люди весело, общение с ними доставляло Иуде всегда неподдельное удовольствие и радость.
Дышалось в Кириафе легко,  вольготно. Воздух был прозрачен и свеж,   поил он не только легкие, но и мысли, сердце и душу. Каждый глоток воздуха пробуждал мечты, навевал таинственные образы грядущего, вселял уверенность, вливал силы.
Кириаф  цвел, благоухал, заигрывал!
Кириаф кружил в мелодичном, зажигательном, ритмичном еврейском танце.
Кириаф пленял!
Отрок Иуда обожал Кириаф, а город любил Иуду...


< > На седьмом году жизни отдан был Иуда в обучение.
Любой еврейский ребенок, если рядом с домом располагался хедер, а у родителей имелись средства на меламеда [40], обязан учиться.
Деньги у Иосифа нашлись, а школа помещалась в небольшом двухэтажном флигеле при ближайшей синагоге, до которой ходьбы – минуты три-четыре.               
Когда Мария впервые привела Иуду в школу, та встретила его множеством неизвестных предметов, тоской по дому и слабым  ощущением будущего одиночества.
Иуда растерялся. Не зная, что делать, он стал сиротливо вертеть головой.
Помещение, достаточно тесное и  неуютное, освещалось тремя узкими окнами, разрезавшими стену на равные части. На  вбитых в противоположную стену  гвоздях висели какие-то странные игрушки: две палки, соединенные концами в одной точке, кольцо, имеющее посередине перекладину и еще что-то, Иуда не разобрал. Вдоль самой стены тянулся ряд ящиков и сундуков, на некоторых из них лежали свитки такие же, какие Иуда видел в синагоге.
Середину классной [41]  комнаты  занимал длинный деревянный стол с лавками в одну доску по его краям. На них сидело несколько учеников разного возраста. Были они все старше Иуды. Ученики бубнили что-то себе под нос,  водя маленькими палочками по странным серым и тонким предметам прямоугольной формы, лежащими перед ними на столе. Судя по нестройному гомону, разносившемуся по комнате, каждый  ученик бубнил нечто свое.
Одну свободную сторону ученического стола подпирал другой стол, широкий,  короткий и более высокий, за которым  на жестком стуле с долговязой спинкой сидел пожилой мужчина с черной окладистой бородой, в черной кипе и черном же до пола платье. Черный человек ничего не бубнил, ему, видимо, это дозволялось, и выглядел сидящий на стуле  очень грозно, словно царь Соломон на троне.
И тут Иуда отчетливо уяснил две вещи:  во-первых, что перед ним  учитель, а во-вторых, – жизнь его кончилась...
Страх охватил Иуду, сердце ёкнуло, по спине побежали холодные волны,  и он вжался  в складки маминой юбки. Захотелось плакать. Но слезы не полились, мальчишка чувствовал:  они уже ничего изменить не могли.
Меламед поднялся со своего места и заговорил с Марией. Голос учителя звучал тихо, уверенно и успокаивающе мягко. О чем беседовали взрослые, Иуда не понял, лишь  услышал, как мама сказала:  «Бедный ребенок». С этим Иуда был согласен полностью: он действительно    бедный и очень несчастный ребенок.
Вдруг он почувствовал на себе  прикосновение широкой, теплой и тяжелой, как у отца, руки  и осмелился поднять глаза.
– Сколько тебе лет, малыш? – произнес учитель, обращаясь к Иуде.
Взгляд Черного человека оказался ласковым, ободряюще приветливым и добрым, а ладонь  высасывала Иудину робость.
– Восемь месяцев и шесть лет, – тихо ответил Иуда, решив, что так он будет старше.
– Меня зовут раббе Илия,  –  сказал Черный человек,  –  постарайся запомнить. Сегодня ты заниматься не будешь, завтра начнем. Учись прилежно, не ленись, и у нас  с тобой всё получится. Договорились?
 – Хорошо, Илия раббе,   я  постараюсь,  –  Иуда явно перенервничал, от волнения во рту было сухо, голос дрожал. Но страх ушел, и слеза больше не щекотала веко.
Под ресницами учителя играли лукавые умные лучики.
Так Иуда стал учеником, двенадцатым у раббе Илии...


< > Кириаф манил Иуду.
Птичьим щебетом, дыханием ветра, солнечным зайчиком на стене взывал город к Иуде, требовал внимания и  общения, жаждал игр.
Обучение по вине Кириафа у Иуды поначалу не заладилось. По вине своего друга   Иуда с трудом познавал премудрости письма и чтения, законы сухой арифметики.
Раббе Илия то ли по природной доброте, то ли в силу опытности первые недели две-три нового своего ученика не слишком нагружал и уж, конечно, не наказывал. Напротив, уделял ему больше внимания, больше проявлял к нему заботы.
Нельзя сказать, что Иуда не старался. Он и старался, и учиться хотел, точнее, не хотел казаться хуже других,  но отвлекал Кириаф, а Иуда слабо ему противился.
И  настало время, когда раббе Илия вынужден был оставлять в хедере после обычного срока занятий вместе с другими, такими же нерадивыми, учениками и Иуду.
Дополнительное учебное время пользы не приносило. Усталость, голод, скука, тоска по дому, желание двигаться и бегать, мало способствовали обучению.
Часы утреннего обучения тянулись долго, часы обучения вечернего были нескончаемы.
Наконец, с трудом Иуда освоил и  запомнил  все замысловатые крючочки, обозначающие звуки его родной речи. Наконец, Иуда понял, что по отдельности они ничего не значат или значат очень мало. А вот составленные вместе …
Магия букв   заворожила,    взяла  в полон   детскую  душу  Иуды,   разбудила ребяческое его воображение. Буквенное чародейство вознесло Иуду над скучным текстом, написанным на восковой доске или на пергаменте свитка. 
Стройное, осмысленное, неслучайное сочетание букв  рисовало живописные картины, заключало в себе героические подвиги, раскрывало лица, характеры.
При помощи этих крючочков –  волшебство! –  можно было перенести на замазанную свечой доску  свои слова, только Иуде известные. А потом, если захочется,  забыть их. Не страшно! Буквы Иудины слова помнили, сами выговаривали их, притом для этого не нужно было открывать рот, достаточно только смотреть на них. Буквы звучали либо голосом Иуды, либо голосом другого читающего.
Буквы проснулись, буквы ожили!
Читать и писать стало интересно, легко и полезно.
Чуть позже Иуда заметил, что арифметические знаки повели себя точно так же, заговорили. Общение с цифрами стало для Иуды  не менее интересным и познавательным.
Конечно, они не рисовали красочных картин, но передавали мысли, создавали хитроумные образы и могли еще очень  многое другое. Иуда определил это так:

Цифры – не буквы, но с ними близнецы.
Те – читают,
А эти – считают.
Вот какие молодцы!

После всех этих Иудиных  открытий раббе Илия сначала реже, а потом и вовсе перестал оставлять Иуду после уроков. Наконец, со словами одобрения стал позволять Иуде иногда покидать занятия раньше других.
Радость переполняла сердце Иуды, ликовал вместе со своим другом и  Кириаф.
Что значат какие-то три или четыре часа, проведенные в хедере?!  Они пролетали незаметно, весело,  не принося усталости и раздражения. Впереди весь день  увлеченных игр с соседскими ребятишками, внимания родителей, общения с городом. 
К Иуде вернулась свобода!
Однако скоро Кириафу пришлось загрустить, пришлось скучать и дольше обычного пришлось ожидать на своих улицах Иуду. 
Тяжелые, плохо раскручивающиеся свитки манили, притягивали, требовали прикосновения глаз и рук. Противиться этому Иуда сил не имел, да и рад был такой своей слабости. Колдовство  познания нового  завладело  Иудой, цепко держало в своих объятиях.
Теперь уже по собственной воле, без всякого внешнего принуждения Иуда оставался в хедере дольше положенного. По собственной воле сидел он  на одной скамье вместе с отстающими учениками.
Такое Иудино поведение  не могло остаться незамеченным, оно и было замечено. 
Первым, естественно, обратил внимание на Иуду раббе Илия. Опытный учитель знал, еврейский ребенок, когда учебный материал им  плохо усвоен или ему хочется положительно утвердиться  во мнении  педагога, обязательно будет мозолить глаза, требовать повышенного внимания, предлагать свою помощь, будет побочными действиями, но не трудом и учением заявлять о себе. Раббе Илия знал это и первоначально отнесся к Иуде скептически, настороженно. Желание Иуды подольше позаниматься раббе Илия оценил вначале как проявление учеником национального  характера.
 Но Иуда особого  внимания не требовал, не вертелся перед глазами, явно не стремился отвлекать  учителя по пустякам, был тих и сосредоточен. Иуда брал свободный свиток и в стороне  от других  молча читал. Иногда  подсаживался к старшему ученику;  стараясь ему не мешать, пытался понять его задание,  решить его учебную задачу.
Присмотревшись к Иуде, раббе Илия стал сначала целенаправленно давать ученику дополнительные знания, а потом начал обучать его по программе более сложной.
Иуда легко со всем справлялся! И раббе Илия не только хвалил его, но часто ставил другим ученикам в пример. 
Через месяцев семь-восемь Иуда догнал в обучении тех, кто посещал хедер раббе Илии более двух лет, он отлично знал грамматику, прекрасно считал, бегло и выразительно читал, тексты Торы знал почти наизусть.
По неписаным еврейским законам хороший, сильный ученик имел право, если не сказать был обязан, помогать,  разумеется,    с разрешения учителя в обучении отстающим своим товарищам. Было это принято  исключительно в силу двух причин: во-первых, чтобы облегчить работу меламеда, во-вторых, для привития перспективному ученику навыков логического и стройного  изложения своих мыслей, умения объяснять, показывать, доказывать.
И вот настал день, когда раббе Илия указал семилетнему Иуде на двух его подопечных, которые были старше его года на два-три.
Однокашники всё это поняли и оценили по-своему.
В любом ученическом коллективе (еврейский, конечно же, не исключение) отличник – всегда изгой. Над ним подтрунивают, с ним не желают дружить, его исподтишка обижают, смеются над ним, строят козни.
Не избежал такой участи и Иуда, тем более что по малолетству своему был прекрасной мишенью для острот и колкостей.
Другой отличник раббе Илии, мальчишка лет двенадцати, мог теперь вздохнуть свободно: новая игрушка появилась в классе. Мог, но этого не делал, так как Иуда мало уступал ему в знаниях. Да, он перестал быть предметом издевок, однако, толкаемый завистью (быть первым и единственным в еврейской среде, невзирая ни на что, престижно), сам с удовольствием включился  в травлю Иуды.
Детишки безобидны в своих играх и очень изобретательны.
Издеваться просто так  не весело, нужно оскорбить, задеть  еще и словом, дать хлесткую кличку, едкое прозвище.  Сколько раз слышал Иуда в свой адрес:
– Эй, гаон… [42]
– Подойди сюда, профессор…
– Дай пройти, расселся тут… раббе Иуда…
И это было далеко не самое обидное. Иуда внимания не обращал. Ну, почти не обращал, он старался взрослеть.
И вот однажды, когда Иуда шел после хедера домой, вслед ему кто-то (не тот ли завистник?) звонко выкрикнул:
– Предатель!
Свидетелей не было, окрик напрямую Иуды вроде бы не касался, а с этого дня все в школе стали звать его  Предателем.
Что предал Иуда и кого  предал, для него было не понятно; однако, другого обращения к себе он уже больше не слышал. 
 –  Иуда –  предатель! 
Беспечно  и быстро разносили детские голоса радостную весть.
–  Иуда – предатель!! 
Весело гудел хедер, смеялись ближайшие дворы, хохотала родная улица.
Солнце ехидно улыбалось,  порывисто хихикал ветер, небо  лукаво кудрявилось кучевыми  облаками,   изменнически пылил улицами Кириаф:
– Иуда –  предатель!!!..
 При каждом окрике коварно дрожали ноги, руки немели и отказывались подчиняться, словно принимали на себя удар электрического тока. Наконец, чувство ранее неизвестное,  потому  непонятное, шершавым,  сухим языком лизнуло  душу Иуды, а  сердце  кольнула острая, как осколок стекла, заноза, кольнула да  там и осталась. Иуда ощутил во рту  кислый    металлическо-ржавый привкус…
Так Иуда из Кириафа стал  Предателем...


< > Однажды раббе Илия сам попросил Иуду задержаться после уроков, задержаться уже после дополнительных занятий. Это, надо сказать, несколько озадачило мальчишку: что произошло? Уж не хочет ли учитель сделать ему выговор? Разве он в чем-то провинился?
Когда все ученики, собрав вещи, крича и толкаясь,  разошлись по домам, раббе Илия сам подсел к Иуде. Сел на его низкую, жесткую скамью и, безжалостно смяв бороду, подпер ладонью свою щеку. Под внимательным оценивающим взглядом  раббе  Иуда внутренне сжался. Томная, тягучая пауза разлилась в хедере. За окном зевало солнце, о чем-то  гундосили голуби. 
– Не устал, сынок?   
Голос раббе Илии звучал густо и проникновенно. Никогда еще учитель не называл его  «сынком», и Иуда, как в первый день пребывания в хедере, растерялся.
– Совсем нет, раббе Илия, благодарю вас,  –  Иуда опустил в пол глаза, ждал своей участи.
– Да… время… Когда ж это было? Дай, Бог, памяти, – учитель прикрыл пожелтелые от времени глаза, осматривал нечто, одному ему ведомое;  через минуту растерянно глядя на ученика, промолвил:  – Не помню… Ты уже  многого достиг, мой мальчик, а достигнешь еще большего, если не пропадет в тебе тяга к знаниям. Постарайся ее сберечь… Конечно, знания не принесут тебе счастья, не дадут тебе покоя…   Да и что такое счастье?.. Кто скажет, что такое покой?.. Но, возможно, они поспособствуют приобретению некоего положения  и необходимого достатка? Быть может, независимость будет тебе наградой за познание? А, может быть, ты станешь провозвестником иной истины и, кто знает, откроешь нечто новое, нам, старикам, недоступное?..  Ты плохо еще понимаешь это… Не беда…  Что ждет тебя, Иуда?..
Учитель как будто разговаривал сам с собой, не требовал ответов,  не ждал участия. Иуда понял это и молчал. Замолчал и раббе Илия.  За спиной Иуды сладко посапывал во сне  сытый хедерский кот.
 –  Ладно, дружок,   –   очнулся от своих мыслей учитель,  –  оставим твое  будущее   Всезнающему Иегове...   Хочешь,  я  научу  тебя  игре  на гуслях?  [43] 
– С радостью, раббе Илия. А что это такое?
– Это, мой милый, не кости, которые вы, мальчишки, бросаете в придорожной пыли,  –  раббе Илия позволил себе расслабиться, улыбнулся.  –  Гусли – это музыкальный инструмент, очень сложный и очень красивый. Чтобы играть на нем, необходимо знать особую, ни на что не похожую грамоту, нужно научиться владеть этим инструментом. Нужны время, силы и терпение,  более чем за этим столом в хедере. Ну, как? Не боишься? 
Иуда  ощутил прилив сил. Неожиданная возможность  приобщиться к новым знаниям окатила  сознание ребенка приятным знакомым волнением:
– Раббе Илия, я буду счастлив, если вы окажете мне эту честь…   
Учитель увидел, как увлажнились и  заблестели Иудины глаза, и, нахмурив лоб, вновь задумался. Казалось, он  уже сожалел о начатом разговоре или в чем-то сомневался. Наконец, тень под его бровями поредела:
– Звуки, рожденные   гуслями, надеюсь, скрасят твою жизнь, принесут тебе, если не радость, то отдохновение… 
Опираясь на плечо своего ученика, раббе Илия тяжело по-стариковски поднялся   с ученической скамьи:
– Завтра…
 Помедлив халаким [44], отрешенно,   не глядя на Иуду, учитель  хрипло и глухо выдавил из себя:
– Всё завтра… Прощай… Прощай


< > Потомок древнего, но в дыму времени почему-то не оскудевшего казной знатного рода  из колена Гадова первые двадцать лет своей жизни провел безмятежно и весело, выражаясь языком, понятным современному читателю,  был  истинным светским  львом.
Превосходный экипаж на мягких, как пух, рессорах; арабские, не позволяющие себя обогнать тонконогие скакуны; модное платье, шитое  не где-нибудь, а в знаменитых домах, у старого еврея Лорана или не очень старого еврея Диора; милые, вызывающие зависть окружающих аксессуары-безделушки, каждая из которых ценой в половину Иродового дворца; всегда тугой и тяжелый, но весьма изящный, постоянно готовый к услугам кошелек; прибавьте к этому высокий рост, статную фигуру, красивый и гордый профиль,  устало-грациозные по-светски отточенные манеры, насмешливо-образную речь да еще  бесконечность свободного времени, убить которое требовались особые  таланты и неподдельное искусство, – таковым был любимец столичной «золотой» молодежи.
Принимая во внимание многочисленные заслуги его предков перед иудейским народом, учитывая нынешнее положение родителей в Ершалаиме, даже в раннем, несмышленом детстве все называли барчука с прибавлением отчества – Илия бен Завад.
Великолепное домашнее воспитание, лучшая в столице иешива [45], прекрасные знакомства, заведенные в ее стенах и вне их, прирожденное упорство в достижении целей вкупе с именем и титулом  – всё обещало в будущем  легкий  успех и  спокойное благоденствие.
О прирожденном упорстве стоит сказать несколько слов. Не первый в семье ребенок, разумеется,  ребенок любимый и  ненаглядный, Илия бен Завад отлично понимал, что основная, образующая часть   семейной кассы со временем перейдет к его старшему брату. Варить чечевичную похлебку желания не обнаружилось, следовать примеру  Каина – тем более. Оставалось одно: своим трудом, своими знаниями и умениями занять подобающее и приготовленное честолюбием место в обществе.
Больших звезд в обучении и прилежании  Илия с неба не хватал, довольствовался малыми. Однако умел одним выстрелом поразить  две мишени. С детства он,  ленивый и изнеженный, ловко имитировал трудолюбие, упорство при достижении цели, легко создавал впечатление рассудительного, знающего и способного  ученика. Поэтому завершил образование свое в числе пяти лучших студентов.
Очень кстати при самом выходе Илии из иешивы почил в бозе его любимый дядюшка, который, говорили, был правил очень строгих, умер, оставив племяннику свой скудный скарб. Наследник распорядился дядюшкиным  имуществом с умом и  вскоре  получил место в канцелярии Внешних сношений ершалаимского Синедриона.
Осталось обзавестись семьей. Илия бен Завад и тут одним выпадом убил двух зайцев: взял в жены дочь начальника своего департамента. Всё, начало карьеры положено. Подготовленный таким образом молодой дипломат  стал готовить сундуки,  чемоданы, новомодные  saces de voyage[46].
И заграничные командировки, как манна небесная на головы аравийских скитальцев, посыпались на Илию и спутницу его жизни: Египет,  Эллада,  (Боже мой!)     Галлия и Туманный Альбион, вперемешку с Персией, Малой Азией и прочими, прочими  иными странами – всё  было у ног, всё было доступно и близко.
Свое пребывание в заморских странах Илия бен Завад и его супруга  начинали, прежде всего, с того, что устанавливали тесные контакты с эдилами и агораномами [47]. И так удачно, что по прошествии  лет четырех-пяти  дядюшкино наследство вернулось к ним сторицей.
Настоящее было разнообразно и беззаботно, будущее  –  обеспечено и  беспечно.
Пожалуй, Илия всё-таки умел учиться, был, несомненно, умен, сообразителен и терпелив, со временем поэтому он стал неплохо справляться  с возложенными на него тайными, политическими  миссиями. В столице им были довольны. А новые знакомства, деловая и личная переписка с влиятельными иноземными, да и своими, родными, чиновниками  сулили еще больший авторитет и престиж. Но, надо полагать, и вскружили голову.
 Годам к сорока созрела у Илии бен Завада мысль о восхождении в Ершалаим [48].
При всём своем далеко не скромном  багаже, обладая политическим опытом,  знаниями своей страны  и иноплеменных культур, Илия бен Завад понимал:  этого недостаточно. Знал: наскоком, приступом Ершалаим не возьмешь, не тот город; нужна продуктивная идея, необходима программа действий.
Видимо, всё, что требовалось, нашлось без особого труда, поскольку заметили  Илию бен Завада, выступающим с проповедями в ершалаимских синагогах, делающим доклады перед политической и духовной элитой страны, мимоходом в дамских салонах роняющим меткие и образные афоризмы.
Игра началась большая, активная. Илия ни сил, ни времени не жалел. Дипломатическое прошлое, советы и поддержка, исходящие от семейного окружения, прежде всего от  прямого его начальника, помогали завоевывать вес и влияние  в столице.
Скоро около него даже образовался некий кружок единомышленников. Заманчиво, радужно забрезжил близкий желанный  успех. Илия, ожидая виктории,  собирал крохи своего последнего терпения.
 И тут произошло необъяснимое… Крах, быстрый и неожиданный, точно удар разбойничьего ножа, перехватил дыхание  Илии. Он  и   понять-то толком  ничего не успел, как была создана специальная, компетентная и полномочная комиссия. Последовало серьезное, но очень короткое разбирательство. Заслушали свидетелей, записали показания участников дела и  вынесли приговор.
 Вероятно, думал Илия, что-то он неправильно рассчитал, где-то неловко передернул колоду. Или его партнеры раньше времени сбросили карты?
Что стало с соратниками Илии, неизвестно. Но Илию обвинили в волюнтаризме, мракобесии, безродном космополитизме и антисемитизме. Никто из тройки обвинителей возражений не слушал, объяснений и доказательств обратного не принимал.
Прошлая деятельность, казавшаяся теперь столь привлекательной,  для него была навсегда  потеряна, ершалаимские прожекты,  увы, недосягаемы. Родные и всякие там родственники тут же от Илии отвернулись, перестали подавать руку друзья.
Был ли Илия действительно повинен во всех инкриминируемых ему грехах или политический процесс отражал заурядную, многовековую  практику преследования новой политической мысли, а может быть, один еврейский клан что-то не поделил с другим кланом, но тоже еврейским, а Илия просто путался под ногами, кто знает?               
Но вот что следует отметить:  за подобные обвинения, да что там, будем говорить откровенно,     за половину вынесенных обвинений другому неминуемо грозила бы смертная казнь, публичная и позорная. Однако прошла неделя, затем другая, крамольника никто не трогал. О нем как будто все забыли. А он …
Илия бен Завад откопал в Гефсиманском саду кубышку с золотыми талантами и серебряными сестерциями, откопал и другую с каменьями ребристыми, холодными,  тяжелыми. Собрал в сундуки библиотеку, приобретенную им во время заграничных поездок, цены немалой. Погрузил все свои вещи на три  крепкие телеги, и один, без жены, без любимых   чад,  выехал из Ершалаима через Ефраимовы ворота. 
Илия благополучно миновал Лысую гору и двинулся по северо-западной дороге в сторону от Мертвого моря.
«В Новый Свет!  –  говорил всем Илия. –  Там пройдут мои последние, безрадостные годы».
Однако, доехав до Кириафа, он почему-то дальше не двинулся. Обосновался, стал мирно и благопристойно жить в тиши и покое.
Но почему Кириаф? Зачем Илии бен Заваду такая дремучая провинциальная глушь?
– И вы еще спрашиваете, почему Кириаф? Ну, разумеется, Cherchez la femme [49],– с легким акцентом выговаривали в округе.  –  Или вы думаете иначе?
Думать иначе заставляют по-еврейски упрямые факты. Впрочем, так ли уж были неправы всеведающие кириафане?
В архивах ершалаимского Синедриона случайно были найдены два  документа за подписью некоего Елама бен Хагава, потертые, едва сохранившиеся в круговерти времени.
Первый из них – это донос, в котором говорится, что Илия в проповедях своих ни в лепту не ставит иудейскую религию. Для него она («а я знаю, как вам это нравится?») не  выше других религий.  Кроме всего прочего Илия призывает иудеев не замыкаться в скорлупе своей национальной культуры, но советует  смело приобщаться к знаниям сопредельных народов.
Такой тривиальный донос сейчас вызвал бы в лучшем случае улыбку, но в те времена, когда он создавался, реакция на него последовала иная. Об этом говорит второй документ,  чисто служебный. В нем рекомендовалось за вольнодумство Илию бен Завада больше за границу не пускать, из Ершалаима удалить, местом проживания определить  Кириаф, раввину (имя прочесть не удалось) осуществлять негласный надзор. На этом втором документе видна наложенная синим карандашом Первосвященника Иоазара резолюция: «Согласен!»
Отъезд Илии бен Завада из Ершалаима, таким образом, – банальная политическая ссылка.
Всё окончательно становится ясным, если повнимательнее рассмотреть подписи  на этих старых пергаментах: Елама бен Хагава не кто иной, как благочестивый тесть нашего Илии...
После веселой заграничной жизни, после бурных событий  в Ершалаиме  Илия в Кириафе заскучал. Особенно тосковал он по своим детям, с ним разлученным по воле их матери, оказавшейся  неспособной разделить   его изгнание. О самой жене мыслей у Илии не нашлось, ни плохих, ни хороших.
Почти сельская действительность, окружавшая теперь Илию, была спокойной, здоровой, располагающей к легкому философскому миросозерцанию. Время остановилось, почти остановилось; в липкой его   патоке всё вязло,   еле шевелилось от утреней зари до закатных сумерек.  И Илия целыми днями то бродил по окрестным полям и мечтал, то сосредоточенно думал,   сидя на камне в позе роденовского Мыслителя. Словом, как мог, отдыхал душой и телом.
Внешне ссыльного  поселенца ничто не тревожило и не беспокоило. Тому раввину, которому надлежало следить за мятежным Илией, самому требовался  пригляд, и не негласный, а весьма даже существенный, ему самому требовался уход, притом  постоянный. Соглядатаю было лет далеко за восемьдесят, и без посторонней помощи не мыслил он путешествия по двору своего дома, думать о более длительном вояже вообще не имело смысла. Вряд ли ему сообщили, какая возложена на него ответственная и деликатная миссия, а если и сообщили, что с того, едва ли  он осознавал всю степень благородства своих новых забот.
В средствах изгнанник никогда не нуждался, не испытывал он, живя в Кириафе, и  потребности в заработке. Илия без особого труда мог уехать куда угодно: в Новый Свет, Элладу, на северный берег Эвксинского Понта к своему другу Назону [50], да  хоть к китайскому императору. Никто бы его в Кириафе не искал, никто бы с ледорубом в руках не гонялся за ним по странам, городам  и весям. Мог, разумеется, мог, но этого не делал. 
Была ли в том повинна близость Ершалаима, быть может, стоит винить в том возможность видеться, изредка хотя бы, со своими  детьми или следует обвинять уверенность Илии в скорой отмене опалы, кто скажет? Но Илия, самовольно надев на себя  тогу  провинциала, ее уже не снимал.
Сонной улиткой проползли месяцы ленивого созерцания и сладостной, томной неги раздумий – почувствовал Илия приторную наркотическую  потребность в педагогической деятельности. И тут же перестал ощущать кириафанскую скуку. Напротив, мозг проснулся, нервы ожили и окрепли, появились аппетит и сон, кровь, как в былые годы, заиграла в жилах.  Желание передавать свои знания, а быть может, если позволит Яхве, и опыт стойким хмелем  обволокло сознание Илии.   
Но его  устремления распространялись (кто скажет, что это странность?!) не только   на воспитание  иудейской молодежи.
Безусловно, трудно понять мысли и намерения столь неординарного     человека.  Смирение ли, замешанное на еврейском мазохизме [51], желание ли воплотить в жизнь свои недавние ершалаимские задумки, новые ли навеянные кириафанской действительностью проекты, или иные помыслы, возникшие из тайных видений,  подсмотренных в тумане далекого будущего,  что  толкнуло Илию к преподавательской кафедре?
Иешиву как ступень в обучении более высокую он отверг сразу, переучивать – это, знаете ли, работа всегда неблагодарная. Пусть этим занимаются другие. Он же займется воспитанием начальным, основательным и, в конечном счете, своим.
Настало время перейти от созерцательности к конкретному делу. Илия выкупил простенький одноэтажный флигелек. Полностью отремонтировал его, надстроил второй этаж для себя, для своей будущей квартиры.  Привел всё внутреннее убранство согласно  своему вкусу. Заказал  купцам обстановку и необходимый учебный инвентарь для хедера. А  потом и сам (было это похоже на  сардоническую, но гордую   улыбку в адрес прошлого) отбыл на  неделю в столицу. В Ершалаиме он подбирал и приобретал дидактический материал. Наконец, объявил в синагоге о готовности его школы принять учеников.
Так Илия бен Завад, осколок древнего и знатного рода, когда-то баловень судьбы, бывший  дипломат и не слишком  удачный политик, а теперь вполне состоявшийся ссыльный поселенец стал заурядным  меламедом в обычном провинциальном хедере...


< > Судьба Предателя хранила –  друзей у него не было…
Соседские мальчишки и девчонки с охотой принимали Иуду в свои игры. В шумной детской возне рождались привязанности, проявлялись антипатии, пробуждались будущие характеры.
Ребяческие забавы разнообразны и веселы. Иуда любил играть и игры выбирал всегда со смыслом, пусть с детским, но творчеством, такие, в которых можно было проявить себя. Там, где это бывало главным условием, он неизменно оказывался на высоте.
Считалку, например,  а с нее начинаются почти все детские потехи, Иуда воспринимал как развлечение. Успех при расчете игроков, понял Иуда, зависит от количества играющих, от слов в считалках, ну и от порядка расчета, разумеется. Иуда вызывался расставить участников игры по номерам и, если это ему дозволялось, то, пользуясь своим наблюдением и умением быстро манипулировать цифрами, всегда получал лучший в игре   номер. Ребятишки удивлялись, но понять причину Иудиного везения не могли. Недоумение друзей забавляло его и очень веселило.
Но больше всего Иуда любил  прятки.
Знаете ли вы, что такое прятки? Знаете ли вы игру более подвижную, веселую и интересную? Знаете ли вы игру более  радостную, восторженную, остроумную?
Нет… вы не знаете, такой игры!
Прятки!  Одно название  дышит поэзией, взывает к творчеству, требует поиска, смекалки и хитрости. А сколько волнующей магии, таинственности и чародейства заключено в нем!  Вы только вслушайтесь: прятки!! Вдохните нежный, сочный пьянящий  аромат этого загадочного, трепетного  слова: прят-ки… Как много в этом звуке для сердца детского слилось, как много в нем отозвалось!..
Но, Иуда заметил, все дети стараются спрятаться в самых обычных и всем за многие дни известных местах: за деревом, в тени куста, между двух сараев, стоящих почти рядом, за домом или забором. Игроков обнаруживали без усилий и интереса, и вся игра сводилась к стремлению добежать до назначенного места раньше товарища. Для Иуды такая игра была не прятки, а догонялки, игра, может быть,  интересная, но не его любимая. Поэтому он заранее осмотрел двор, часть улицы, где обычно проводила время детвора, и отметил в памяти новые свои будущие норки.
Когда пришло время игры, Иуда сначала занял одно найденное им укромное место, потом другое, затем третье. Выбегая всегда неожиданно, Иуда быстрее водящего оказывался у заветного места и выигрывал. Ребятишки по достоинству оценили находки Иуды, и очень скоро все стали пользоваться новыми убежищами. Игра расширилась в границах, но потеряла в глазах Иуды  интерес.
Тогда Иуда вновь осмотрел поле игры, прошелся по улице, залез на крышу сарая, спрыгнул в  ближайший сад, осмотрел лазейки в заборах, отдал должное висящему на веревке белью, посидел на широкой и низкой скамье у дома, оценил расстояния между осмотренными предметами, заглянул за стоящую рядом бочку с водой и остался доволен собой.
Теперь он, играя, не  дожидался  удобного момента в одном укромном месте, а незаметно и быстро перемещался из одного своего убежища в другое, стараясь занять то, из которого только что выбежал игрок. Иуда по-мальчишески чувствовал, водящий туда уже не заглянет, и оказывался прав. Внезапность появления опять была на стороне Иуды, а значит и победа!
Дети попытались перенять и эти приемы Иуды, но у них почему-то ничего не получалось, они были постоянно заметны и у всех  на виду.
 –   Это нечестно! – закричали тогда на Иуду. – Ты должен играть по правилам! Мы не перебегаем с места на место, не бегай и ты!
Иуда упрека не понял:
 –   Мы, кажется, играем в прятки,  –    удивился Иуда,  –    и   каждый волен прятаться,  как умеет. Не так ли?  Не  вы ли  сами только что бегали то туда, то сюда. И это было можно? А почему мне нельзя? Разве вы  устанавливаете правила игры? И разве я виноват, что у вас не выходит то, что получается у меня? Давайте лучше играть…
Против почти взрослой логики, которую проявил Иуда, простое детское недовольство  оказалось  бессильно.
Игра продолжилась, но приобрела иной смысл: выигрыш Иуды как-то перестал  его товарищами учитываться, был вне общих интересов.
Тогда Иуда решил научиться  так прятаться, чтобы это было незаметно не только водящему, но и остальным игрокам. Он подсмотрел, в игре каждый занят собой, озабочен только приобретением  своего успеха, на соседа он не смотрит, почти не смотрит, обмануть приятеля будет нетрудно. Иуда не ошибся и здесь.
Скоро игра действительно приобрела иной смысл, стала захватывающе интересной, очень активной и тайной, ибо играл Иуда один против всех. Теперь уже никто не знал, сколько укромных мест сумел поменять Иуда за время игры. Он выскакивал неизвестно откуда и, довольный собой, ликующий,  возвещал о своей победе!
Отношение к Иудиной игре у ребят не изменилось, но это его не тревожило. 
Был Иуда и водящим. Такая роль поначалу казалась ему скучной и малопривлекательной. Какой смысл, отвернувшись, ждать, когда товарищи спрячутся, а потом осторожно искать их, поглядывая в разные стороны, и бояться отойти далеко от условленного места. Бояться чего бы то ни было Иуда не любил. Конечно, по-детски Иуде приходилось порой бояться или, лучше сказать, опасаться, но он всегда   стремился изменить ситуацию так, чтобы причина его опасений перестала его тревожить. Следуя этому своему правилу, Иуда решил не искать игроков, а отгадывать, где они спрятались. А если быть совсем точным, отгадывать самих игроков.
Иуда внимательно осмотрел всех участников игры и пришел к мнению, что отгадать будет, хоть и трудно, но можно. Мойша прячется в двух, трех местах, от силы – в четырех. Ребекка никогда не прячется там-то, а хитрая и  нетерпеливая Машка всегда спрячется где-то близко, но  где именно, это уже неважно.  Изя может спрятаться только в одном месте, но, если оно  занято, он, скорее всего, присядет за сложенной горой приготовленного  навоза [52], просто и в его вкусе. Ханох не любит грязных и тесных мест, поэтому он будет или за каштаном, или за домом, ну, может быть, если разыграется, выбежит на дорогу и встанет за забором. Кто еще остался? А, близнецы – Елам и Ефрем, эти будут всегда вместе, станут толкаться, чуть ли не кричать  и выталкивать друг друга.
Оценив таким образом всех игроков, Иуда произвел в уме некоторые расчеты, нам совершенно непонятные, и смело вышел играть водящим.
Отстояв положенное время с закрытыми глазами (Иуда никогда не подсматривал), он никуда не шел, никого не искал, а,  внимательно оглядывая поле игры,  по одним  ему известным приметам определял каждого игрока:
– Давид, выходи! Сарра, вылезай! Кончай прятаться, Узал! –  кричал Иуда своим товарищам, указывая при этом, кто где находится.
Порой Иуда ошибался, тогда ребята засчитывали ему поражение,  требовали переиграть.  Иуда охотно принимал условия. Его волновал не проигрыш, а собственный просчет, поэтому он мысленно, про себя, что-то уточнял и изменял. По прошествии очень незначительного времени ошибок Иуда уже не допускал: он как будто и не искал, а чувствовал, что ли,  местонахождение каждого игрока. 
 Игра и с этой своей стороны приобрела иной смысл, Иуда вновь оказался один и против всех.
Прятаться самому и угадывать  спрятавшихся  стало одинаково интересно. Иуда по собственной воле,  поддавшись то там, то здесь,  мог теперь полностью насладиться любимой игрой.
А дети играли по своим правилам, жили в своих радостях и совершенно не замечали ни Иудиной  игры, ни  Иудиного восторга.
 
< > Решил как-то Иуда изменить дружине своей детской, дружине крепкой, надежной. Твердо решил, окончательно. 
И пошел он, словно убогий попрошайка, по дворам чужим,  незнакомым. Бродит Иуда  по городу, высматривает, всё примечает да на ус наматывает. Увидит: детишки в прятки играют, постоит минутку-другую, почешет в затылке, посмотрит внимательно  вокруг,  поглядит   на играющих, да и попросится к ним. Дескать, примите меня, иудеи истинные, честные, в игру свою, я, Иуда-предатель, к вам в гости зашел. А иудеи и рады новому товарищу, принимают. Тут Иуда вдоволь наскачется по их дворам и задворкам, наползается, напрыгается всласть по их крышам и заборам, обыграет всех и каждого, да довольный  дальше пойдет искать таких же недогадливых, наивных евреев.
Не буйная головушка, токмо в  набегах на соседей отраду знающая, не слава громкая, во всех землях именитая, не злато-серебро, власть приносящее, вели Предателя во чужи дворы  да огороды, а  грусть-тоска молодецкая.
Растекаться  мысью по одному и тому же древу, иже знакомо, аки длань собственная, да тропами, много раз хожеными, бегати, отгадывая лики одних тех же сотоварищей своих, – скука зеленая. Вот и задумал умный Иудушка попробовать силы свои игорные, зело великие да могучие, на чужих полях, средь лихих игроков, ему неведомых.   
Сколь долго бродил  Иудушка по Кириафу, никто не сказывал. Только, молвят люди знающие, правильно всё понимающие, видели его и   у заставы закатной, и у предела   восходного, видели  у ворот полуденных, жарких, и у северных, студеных границ. А уж как играл Иуда в центре Кириафа, то ни в сказке сказать, ни пером описать…[53]   


< > Дети любят играть в героев.
Всегда приятно представить себя  в глазах друзей, да и в своих собственных, ловким, могучим,  отважным. Каждый хочет быть как ни на есть самым-самым, ясно, что в силу своего понимания и характера. Соберутся ребятишки в кружок и давай перекрикивать друг друга:
– Я Самсон! Я  судья иудейский! – быстро с достоинством оповещал первый.
– А я Давид! Я  Давид! Я Голиафа победил! 
– Чур, я   Моисей!
– А я буду Иудифью. Ну-ка, подать сюда Олоферна, – высокая, но  еще  нескладная девчонка тянула руку к курчавой голове мальчишки лет восьми. – Где твой меч, проклятый вавилонянин?
– Я не Олоферн, – мальчонка обиделся и предусмотрительно увильнул за спину Самсона. – Я… Я… Я  Иисус Навин, вот! 
– Тогда я буду самым мудрым и самым справедливым, – пробурчал младший и явно зазевавшийся. – Я  царь Соломон!
Захватывающе интересно почувствовать себя на месте любимого персонажа!
Иуда спокойно стоял и не оспаривал первенства, ждал, когда иссякнет детское воображение. Ему нравилось представлять себя героем, но он   никак не мог понять, почему все ребята из игры в игру называют одни и те же имена. Героев-то много! Ахиллес, Персей, Ясон, Тор со своим молотом, Зигфрид, Илия бен Иоханнан из Мурома, в конце концов. Стоит только задуматься – и образ нового могучего, непобедимого  героя перед тобой! Иуда ждал, он знал, чье имя назовет, и имя это затмит кумиров друзей.  Дошла очередь и до него.
– А кем будешь ты, Иуда? – спросил Моисей.
– Я  буду Геркулесом… – подбородок Иуды потянулся вверх. 
– Кем-кем? Геркулесом? Нет такого героя. Нет и никогда не было. – Самсон жестом, не терпящим возражения, поставил в разговоре точку.
– Ну почему же, – удивился Иуда. – О нем писал благонравный Николай бен Кун. Его свиток под названием «Легенды и мифы Древней Греции» я читал в хедере.
– Легенды… мифы… А кто этот Николай  бен Кун? Грек? Постой… Как ты говоришь? Бен Кун?.. Все равно, нет такого героя… Вот я         Самсон, я совершил много подвигов, я поборол льва, я такой сильный, что разрушил руками целый дворец. А что сделал твой Геркулес?
– Геркулес? Он держал на своих плечах свод неба, и это только часть его двенадцатого подвига, – Иуда ждал удивления, может быть, даже   восхищения его избранником. Но детский смех, звонкий, обидный, а потому заразительный, уже разрывал его слух.
– Каша держала свод неба! Сырая или вареная? Ха! Иуда выбрал себе героем кашу! Ха-ха-ха!
Иуда не стал спорить, он подождал, пока все от души насмеются:
– Хорошо, я не буду Геркулесом, если вы его не знаете. В конце концов, нам играть вместе. Я буду  Иудой!
– Иудой? – Спросил юный Давид. – Каким Иудой? Сыном Иакова? Или Иудой Маккавеем?
– Я буду просто Иудой… Иудой из города Кириафа.
– А чем ты знаменит, Иуда из Кириафа? – Давид и в легком отказе от прежнего персонажа, и в невозможности найти тому замену почувствовал слабость Иуды, тщеславие подкатило к горлу, захотелось еще большего унижения товарища. – Может быть, ты пророк или будущий мессия? Скажи?
Иуда опустил голову, смотрел в пыль под ногами. Затем лениво поднял с земли камень, повертел на ладони, подбросил его вверх  и поймал. Пристально посмотрев на своего товарища,  увидел в его глазах испуг.
– Давид. Ты  Давид? Тогда попади в Голиафа. – Иуда говорил тихо, очень тихо, но в наступившей тишине голос его звучал, как иерихонские трубы. –   Видишь тот кедр, пусть он будет Голиафом. Порази его с десяти шагов. А если не попадешь, тогда это сделаю я. Согласен?
Вызов? На раздумье времени нет: мальчишки и девчонки оживились, смотрят на Давида со вниманием, ждут. Ну да, вызов!  Не принять условия поединка невозможно. Позора не оберешься. Вызов!!!
Заключили пари... Ребята тут же заинтересованно отмерили расстояние. Встали полукругом за спиной Давида. А тот, достав пращу, надменно вдел в нее камень и, прицелившись,  швырнул его в сторону дерева… Хилое облако пыли вспыхнуло на дороге за стволом и погасло.  Голиаф не пострадал.
– Еще одна попытка! – закричал мальчишка. – Еще одна попытка! Бросаем до трех раз!
– Ты что, издеваешься? – Иуда изобразил удивление и улыбку. – Станет Голиаф ждать твоей третьей попытки. Как же? Ты уже убит, Давид!
Иуда зашел  за кедр, поднял злополучный камень и вернулся на линию броска.  Ребятня беспечно смеялась над Давидом.
– Камень должен быть один. Всё по-честному, – трудно было понять, Иуда обращался к собравшимся или говорил сам с собой, – но бросать его я буду из своей пращи. У каждого свое оружие. 
Вновь все отошли в сторону. Притихли… Шумно шмыгал носом царь Соломон.
А Иуда вложил камень в веревочную петлю, по-кошачьи сделал полшага назад и молниеносно, почти  незаметно выкинул вперед  правую руку – сухой звук дерева возвестил  победителя. Тут же одобрительно загалдела и ватага ребят.
Иуда гордо повернулся к сопернику:
– Ты  не Давид. Я – Иуда из Кириафа! 
Город мурлыкал свою мелодию, в небе приплясывало солнце.
Играть Иуде расхотелось… На душе было скверно: тоскливо и одиноко. Предательски пощипывала веко непрошеная слеза. Иуда повернулся и размашисто пошел прочь. О чем-то галдели за спиной герои, судьи и цари.
Он шел по Кириафу, взметая ногами  дорожную пыль, и успокаивал себя:  «Ты глупый, Иуда. Глупый и наивный. Нашел с кем играть. Не знают Геркулеса! Ну и пусть. Тебе-то какая забота? Так нет, еще взялся доказывать им что-то… «Я герой, я сильный, я меткий!» – а сам в дерево попасть не может. Другой тоже хорош, всегда считает себя самым главным и самым лучшим, тут же начнет командовать, требовать подчинения. Третий не лучше, будет устанавливать свои правила игры и менять их, как и когда ему захочется. А если что не по его нраву, так разобидится, – просто смешно. И вся игра сведется к хвастливым выкрикам, а потом к ссорам. А ты, Иуда, – предатель! Как есть предатель! Настоящий предатель!»
Иуде нравилось фантазировать и мечтать, любил он  в мыслях своих улетать в разные страны и эпохи. Обожал Иуда представлять себя  в лицах незаурядных, особенных.
Был он  Моисеем,  вел народ свой по пустыне сорок лет и сорок зим. Разговаривал с Великим Иеговой,  учил иудеев закону Божьему, питал их водой и хлебом, усмирял. Горевал, что не суждено ему пожить на земле Ханаанской, обетованной.
Иуда был и Иисусом Навином. Водил евреев у иерихонских стен, высоких и крепких, но после разрушенных. А потом покорял царей не обрезанных. Останавливал во время тяжкой, кровавой битвы солнце.
Иуда-Самсон разрывал пасть грозного льва и нежно любил Далилу. Далила ему была верна, и волосы свои он резать никому не позволил.  Разрушая стены и своды на головы врагов своих, оставался живым, здоровым и невредимым,  а потом  совершал еще множество подвигов во славу народа иудейского и своей возлюбленной.
Давидом Иуда был часто и всегда побеждал ненавистного Голиафа метким броском камня с расстояния вдвое больше десяти шагов, притом Голиаф выбирался в городской роще всё тоньше и тоньше.
Мудрым и добрым царем был Иуда-Соломон. И, конечно же, умело пользовался носовым платком. К нему матери приносили детей не только для опознания, но и приводили для воспитания. Он принимал всех, никому не отказывал. И, как раббе Илия, обучал мудрости и игре на гуслях.
Иуда был и красавицей Иудифью. А почему бы и нет?! В женском платье Иудифи рубил Иуда в одну ночь и голову Олоферна, и головы его главных сподвижников. Тяжело было тащить его прислужнице мешок с множеством отрубленных вражеских голов. Зато каково было ликование в стане еврейском!
Строил Иуда-Ной выносливый и справный ковчег. Нежил всякую пришедшую к нему живность, она была к нему  особенно ласкова и доверчива. А потом долго плавал по холодному, бушующему океану, терпя страшные, нечеловеческие лишения и ожидая спада морской воды.
Потом Иуда, будучи Авелем, убедил брата отбросить смертоносное оружие, в образе Эсфири наказал Амана, Авраамом пас стада и ходил в Египет.
Много раз совершал Иуда все двенадцать походов   Геркулеса или Геракла.
Тесеем Иуда плыл на остров Крит, и в огромном запутанном дворце Лабиринте смело вонзал  острый меч в сердце грозного Минотавра.
Да мало ли кем был Иуда в своих мечтаниях, мало ли неведомых стран и экзотических  народов посетил он силою вольного своего воображения.  Кто знает, сколько никем не превзойденных  подвигов совершил Иуда в заветных  фантазиях своих! 
И всегда  ему было вольготно и весело.
Он мог представить себя царем израильским Иеффаем и в этом образе надолго избавить свой народ от набегов коварных аммонитян, а мог быть Иеффаем-разбойником на земле Тов, вольным стрелком  и предводителем отпетых головорезов. Главный разбойник  Иуда-Иеффай всегда заботливо относился к простым иудеям, зато враждебные евреям народы не знали от него ни милости, ни пощады.
Когда очень хотелось, мог Иуда стать даже Голиафом, Олоферном  или Аманом. В образе грозных врагов евреев он проникался мудростью иудейского писания, признавал величие Моисеевых законов и, обновленный знаниями, изменял своим прошлым языческим взглядам. Теперь он вместе с Давидом разгонял трусливых филистимлян. Полюбив Иудифь, даровал неприкосновенность городу Вефулия, а заодно возвращал иудеям  вечный Ершалаим. Рассуждал с мудрым Мордехаем и его племянницей об упрочении благоденствия еврейского народа.
Легко видел себя Иуда одновремено и Исавом, и Иаковым, Ясоном и царем Ээтом или смуглой чаровницей Медеей, Каином и его отцом либо матерью Евой.
Мог Иуда представить себя бесхитростно,  немудрено – просто  Иудой из Кириафа, грозным, непобедимым воином,  тонким политиком, могучим и благородным защитником обездоленных. Любимца народа,  Иуду, всегда призывали в годину тяжких испытаний, в момент наивысших страданий, когда оказывались бессильны Самсон, Навин и Давид, и помощи ждать было уже не от кого. Его просили оберечь иудейскую веру и богоизбранный люд от многочисленных толп варваров. И он шел, сражался,  спасал… Стоя на высоких, величественных стенах лучшего в мире, красивейшего города Ершалаима, окруженного со всех сторон ненавистными полчищами язычников, Иуда под дождем стрел и камней    уверенно отдавал команды своим смелым солдатам, а потом первым выбегал из ворот и шел на врага, увлекая за собой  верное воинство. И громил, и крушил, и сметал всё на своем пути. На стенах Ершалаима ликовали и плакали освобожденные  счастливые  соплеменники.
И зачем тебе, Иуда, в грёзах твоих приятели, которые только-то и знают, что с десяток имен, и не очень уверенно вспоминают их деяния? Зачем тебе ехидные наблюдатели полетов мыслей твоих, воздушных твоих фантазий, свидетели твоего добросердечия и благородства? Зачем тебе шумная толпа хвастунов и завистников?
Иуда, дай ответ!
Не дает ответа….
Иуда шел по Кириафу и постепенно успокаивался: «Предатель, истинный предатель… Будешь теперь знать, как выпячивать перед всякими неучами свои тайные, заветные мечты. Будешь высовываться со своими  знаниями. Воображала! Так тебе и надо, Иуда-предатель!»
Иуда шел по Кириафу,  и глаза постепенно освобождались от едкой,  соленой влаги. Кириаф ласкал голосами птиц, шелестом крон, яркими красками степи и неба, усмирял и подбадривал укромными тихими закоулками. Дышать становилось легче, свободней. Кириаф  вновь протянул ему свою широкую, дружескую руку.
Теперь, думал Иуда, он ни за какую пасхальную кеару [54] не отдаст на поругание кому бы то ни было свои образы, не предаст восторженность полетов и очарование перевоплощений.
Но мысленно видеть себя какой-либо  героической  персоной стало почему-то незанимательно, просто  и  скучно. Захотелось движений, звуков и красок. Захотелось изображать. 
И способ был найден!
Теперь в часы,  свободные от хедера, от своих домашних детских полузабот и полуигр,  шел Иуда в какое-нибудь уединенное  место, под сень раскидистых финиковых пальм или в поле за городом и отдавался  безмятежному отдыху души и творческому полету мысли.
Представляя себе приятный и интересный в данную минуту образ, решил Иуда его оживлять,  делать наглядным.
Опираясь на палку-посох, Иуда горбился, шаркающей походкой шел на немощных высохших  ногах, руки и голова  его тряслись, в беззубый рот проваливались щеки и губы, глаза теряли блеск и прозрачность – он был столетним патриархом.
Расправив могучие  плечи и выпрямив крепкий стан так, что, казалось, прибавлялось роста, грозно говорил Иуда басом Олоферна. Его сильные скрещенные на груди руки, его гордо поднятая голова, его широко поставленные дюжие ноги возвещали уверенность и здоровье.
Сорвав с дерева лист, он смотрелся в него как в зеркало и наносил мягкими плавными движениями женщины на лицо свое  воображаемые благовония и масла. При этом не забывал Иуда взглядом и мимикой кокетничать с Олоферном, стоящим перед ним. Он – Иудифь. Голос у Иудифи был тонок и мелодичен.
Иуда вживался в роль старухи Сарры и старика Акрисия, был юным Исааком и девочкой Данаей. Иуда подражал Раббе Илии и своему доброму знакомому, базарному торговцу, армянину Ашоту. Иуда прыгал здоровым молодым воином и еле   передвигался старым покалеченным в боях ветераном;  передразнивал  ребятишек из соседнего двора и представлял себя на месте их да и своего  любимца, большого  косматого и очень ласкового  пса по кличке Гой.
Иуда рычал и пищал, плакал и смеялся. Иуда обезьянничал и корчил рожи, кривлялся и паясничал.
Иуда  играл!
Чтобы удобнее было входить в образ, он мастерил из пакли и ветоши усы и бороды. Сооружал  парик с пейсами (как у дяди Абрама, что живет в хедере) или делал себе другой  парик с большой плешью и редким пушком на затылке, как у отца, использовал для костюмов  выпрошенные у мамы старые  тряпки. 
 Иуда лицедействовал!
И не существовало в этой игре ни запретов, ни ограничений, а была только свобода вседозволенности и радость перевоплощений …


< >   Дрались хлестко, увлеченно, с аппетитом, в каждый удар вкладывая всю силу плеча. В боевом запале готовили атаки, с азартом нападали,  лихо уходили в защиту.
Ушибленные места ныли, зудели ссадины.
В первую минуту боя сильный  плотного телосложения парень, именем Марк, используя преимущество в весе,  сумел приложиться пару раз к плечу и груди Иуды. Смачно, надо сказать, приложился, звонко. Иуда стерпел, выстоял. Сам произвел удачный выпад и изменил тактику боя.
Теперь Иуда плясал вокруг своего противника и то слева, то справа, то прямо в лицо быстро и точно наносил удары. Бил аккуратно, весело  и  резкими непредсказуемыми движениями изматывал соперника.
  Через какое-то время Марк  зашмыгал  окровавленным носом, стал вертеться на одном месте и шумно пыхтеть. Свирепо глядя на Иуду одним глазом (второй давно заплыл), противник суетливо расшвыривал в пустоту неподготовленные атаки, явно желая нанести решающий, последний удар, и от этого еще больше терял силы. Иуда отлично видел грозное бессилие Марка, но ставить в схватке точку  не спешил.
Поединок  явно подходил к концу...
…Мальчишки в Кириафе дрались постоянно; редко по делу, чаще просто так, без повода, чтобы утвердиться в глазах братии в силе, смелости и ловкости, с целью проявить и закрепить свое над другими превосходство.
Иуда драться не любил. Злости к приятелям не испытывал, превосходства над ними не искал, а если и находил, то никак не в ударе по лицу. Однако и кулачных потех никто ему избегать не позволял. Несколько раз поэтому приходил Иуда домой  с обидой в душе и хорошим синяком под глазом.
Однажды базарный Ашот поворотил Иуду к свету и грязным шершавым пальцем провел под бровью мальчишки:
– За что получил боевое отличие?
– Ни за что…– буркнул Иуда.
– Брось валять дурака, ни за что так не бьют.
Иуда хотел убежать, дернулся, но был взят за плечи крепкими мужскими руками:
– Если я тебе друг, говори.
Иуда глянул снизу вверх – Ашот сосредоточен, смотрит участливо,  мягко.
– Я же никого не обижаю,  не задеваю. А  меня все обзывают и бьют. Почему? Что я им сделал плохого? Почему никто из ребят меня не любит? – мальчишка говорил себе под нос жалобно, словно готовясь расплакаться. – Дразнятся… Ашот, я разве  виноват, что люблю раббе Илию и учиться люблю. Мне в хедере интересно. Честное слово, очень интересно, там столько всего… И с ребятами мне тоже интересно… Правда, когда они не пристают.
– Понятно… Отец знает?
Иуда покачал головой.
– Правильно. Мужчина не должен расстраивать своих близких, – Ашот еще раз осмотрел Иудин глаз. – Знаешь, а за науку, пожалуй, можно и  пострадать. Пошли.
Ашот цепко взял своего приятеля  за запястье и, не сказав больше ни слова, оставив свой товар на пригляд соседа,  повел в армянский квартал. Там, переговорив на своем гортанном языке с каким-то стариком, мирно сидевшим под раскидистым одряхлевшим буком, похлопал паренька по загривку и ушел. А старик подозвал пальцем Иуду:
– Каждый вечер будешь приходить сюда. Один. Я научу тебя быть воином. Но об этом никому не говори.
Иуда ощутил в старике такую основательную мощь и непреодолимую власть, что тут же с условиями согласился.
Старику-армянину оказалось лет сорок пять. Он был медлителен и точен в движениях, зорок и внимателен ко всему в округе, быстр и энергичен в принятии  решения, активен и  неумолим, достигая цели, величественно спокоен  и уверен в себе.
Особой физической силой, заметил Иуда, «старик» не обладал, но чувствовалось,  если бы ему это захотелось, мог, пользуясь своим умением,  ладонью переломить гужевой лошади хребет.
Месяца этак через четыре подвел «старик»  Иуду к крепкому парню и предложил с ним посостязаться. Парень был постарше Иуды и выше на целую голову.
Полчаса махания руками и дрыганья ногами ничего не принесли. Никто не пострадал, синяков ожидать не имело смысла. Оба бойца лишь измокли от пота.
«Старик» хлопнул в ладоши, и единоборство прекратилось.
– Акоп, – обратился он к юноше, – если бы Иуда пожелал, ты уже раз двадцать мог  стать инвалидом. Уйди с глаз моих, видеть тебя не хочу… И тебе, Иуда, делать здесь больше нечего. Спасибо за науку. Иди и соизмеряй силы. Людей не ломай.
Иуда поклонился и ушел.
…Именно в эти месяцы обучения у «старика»-армянина привел случай Иуду в компанию ребятишек. Играли, весело перекидывали друг другу мяч. Увлеченно резвясь, заметил Иуда, как его приятель Ханох подошел к Марку и, махнув рукой в сторону Иуды, что-то шепнул на ухо.  Марк кивнул головой, и Ханох отбежал.
Не прошло и минуты, как на Иуду, догонявшего  кого-то в игре, наскочил Марк, явно умышленно. Парень зловеще улыбнулся и без всякой подготовки остро выкинул кулак, желая достать до Иудиного носа. Удара Иуда не ожидал, но в последний момент сумел увернуться и отпрыгнул в сторону – кулак пролетел мимо.
– Ты чего? – Иуда глядел удивленно. По щеке текла тоненькая струйка крови: пролетая, кулак царапнул ее чем-то жгучим.
– Сейчас узнаешь, бумажная крыса, прихвостень учительский, – и Марк грязно выругался, обидев  маму и раббе.
Иуда раскусил намерения Марка, ждать продолжения бранной увертюры не стал и одним ударом сшиб парня с ног. 
Девчонки завизжали, мальчишки загалдели, игра прекратилась.
Пока Марк вставал, Иуда оценил количество зрителей.
…Поединок подходил к концу. Иудины атаки методично доламывали противника. Он  то бил, но не сильно по ссадинам и ушибам, желая причинить боль, а не поставить очередной синяк,  то, явно издеваясь, грозно замахивался и мгновенно  отскакивал назад.   Иуда  выжидал. Наконец, он понял, что ни мольбы о пощаде, ни слов извинений не услышит. И тут Марк вторично оказался на земле, надолго…
Больше к Предателю с кулаками никто не подходил.