Апостол Иуда, роман-апокриф, Часть1, фрагмент 3

< > За три года Иуда освоил полный курс начального еврейского образования, освоил то, что другие в равных с ним условиях обычно проходят  в течение пяти  лет. Учитывая, что учитель порой давал ему материал, явно выходящий за общую программу, Иуда знал даже значительно больше остальных выпускников школы раббе Илии. Мальчишку можно было смело поздравлять с окончанием хедера.
Но, как и прежде, Иуду  всё интересовало. Он по-прежнему хватался за всё новые и новые знания и не сравнивал свои успехи с достижениями  товарищей по учебной скамье. 
И тут Илия бен Завад задумался…
За долгие годы преподавания раббе Илию осчастливило несколько способных… Нет, пожалуй, так грубо. Скажем корректнее: несколько  учеников, более способных, нежели   все остальные. Сейчас он вряд ли бы смог припомнить их имена. Да и было-то их, честно говоря, не так много, около пяти человек. Всех их он по мере сил и возможности,  душевной теплоты и отеческого внимания лелеял и холил. Всем старался передать свои обширные знания. Во всех старый учитель старался видеть награду за добровольное кириафанское  заточение.
Илия бен Завад советовал родителям своих лучших  учеников  согласиться на продолженное обучение их чад, доказывал, что ради образования отложенный нынешний  заработок ребенка не пропадет даром, что он  в дальнейшем непременно вернется с большей пользой, прибылью и авторитетом. Родители мялись, говорили что-то не очень понятное о синице, своих руках и еще о какой-то птице в небе. Тогда Илия, напомнив, что детский труд не так уж дорого стоит,  предлагал им обучать их отпрыска совершенно для родительского кошелька необременительно, то есть за его, так сказать, учительский счет. И тут раббе Илия одерживал полную победу,  радовался: папы и мамы с виду нехотя, как бы делая одолжение, соглашались.
А его ученики…
Лучшие ученики Илии бен Завада, его гордость и надежда, понимая, что необходимые для жизни знания они получили,  увидев, что пребывание в хедере ни им, ни их родителям уже ничего как в материальном, так и в моральном плане не стоит, почувствовав в результате внутреннюю свободу,  об учении переставали думать совсем.
Они считали себя взрослыми, выросшими из школьного возраста, а потому независимыми,  вели себя развязно и нагло, тем самым мстя и ненавистному хедеру,  и их тирану – раббе Илии.
Помыслы и сокровенные чаяния меламеда рушились на глазах. И он, помучившись сам, помучив свою надежду и будущую награду, выгонял всех месяцев от силы  через  шесть без сожаления и без особых переживаний как со своей стороны, так и со стороны учеников.
Так продолжалось раз  пять. Случай шестой был особенный, потому памятный. Ученик по имени Иоханнан (его-то Илия помнил, не мог забыть) все науки сверх хедера осваивал с удовольствием и прилежанием.
Илия пестовал ученика как своего сына и был счастлив.
И вот однажды в разгар обучения… Когда это  было? В год кончины Великого царя Ирода, кажется?..  Да-да…  Именно тогда... Как-то вечером, придя на квартиру раббе Илии, Иоханнан прямо с порога сухо и отстроненно заявил, что покидает Кириаф. Да, он благодарен учителю за науку и доброту, но не намерен ничего более продолжать. Мальчик, теперь уже юноша, так и сказал: не намерен.
Спина старого учителя выпрямилась. Плечи расправились. Голова приоткинулась назад.
Учитель, не смотря на своего ученика, выдержал долгую, густую паузу. Потом мягким движением руки  указал  в сторону камина, выждал, пока ученик займет кресло. Сам сел напротив. Подбирая слова, что с ним раннее никогда не случалось, заговорил:
– Ты вырос, дружок, понимаю. Манят и зовут дороги? Да, перед тобой целая жизнь... Всё ясно.  Кем хочешь стать? Несомненно, желаешь посвятить себя науке, продолжить образование? Не так ли? С твоими способностями ты года за два окончишь приличную иешиву... Если позволишь, я дам тебе хорошие рекомендации, будь уверен, сделать это я могу. А затем ученый муж Иоханнан, ученик скромного кириафанского меламеда, обратит полученные знания во благо сынов Израильских, станет почетен и уважаем. Угадал?
А может, останешься со мной, если старик Илия не слишком тебе надоел? Мирские науки пару лет еще подождут, и никуда они   от тебя не уйдут. Я же  могу дать тебе и кое-что еще. Давай попробуем вместе осмыслить и  Божий промысел!  Я передам тебе свой духовный поиск, а ты… ты пойдешь дальше…
Тут меламед заметил, что последняя его фраза вроде бы заинтересовала ученика. Догадайся Илия  порассуждать не только о духовном наследстве, но и о наследстве материальном, Иоханнан, пожалуй, и согласился. Но Илия почему-то не догадался.
Подождав некоторое время, будто обдумывая слова учителя, Иоханнан  молодым петухом  надменно повел головой:
– Я таки просто удивляюсь. Учитель предлагает мне только два пути, но ведь есть еще и третий. Раббе о нем специально не догадался, или у него есть свои интересы?
Мальчик откинулся на спинку кресла, заложил  ногу на ногу, осмотрел  своего наставника. Глядя на своего ученика,  Илия бен Завад вдруг вспомнил давний над ним процесс, почему-то глаза следователя и его вопросы.
– Вы же умный человек, учитель, или я ошибаюсь? – кажется, теперь Иоханнан ждал ответа от своего меламеда. –  Рекомендовать  мне вновь сесть на школьную скамью, чтобы изучать – обратите внимание, за деньги! – то, что в жизни никому и никогда  не пригодится? Советовать мне тратить силы и время, чтобы потом всю жизнь  дышать пылью библиотек или   подтирать чьи-то носы,  собирая за это  крохи, – по несколько сиклей в год с ученика! – как, простите,  это делаете Вы? Предлагать мне остаться в Кириафе, в этом очаровательном городе?  Не думать, подобно Вам, ни о Ершалаиме, ни о Риме, Афинах или Санкт-Петербурге, поскольку эти да и многие другие  города не в состоянии сравниться с тем славным убожеством,  которое мы с Вами наблюдаем из окон Вашей квартиры? Так? Или я не прав? Но зачем? Чтобы понять промысел Божий?  Покорно благодарю...  В отличие от Вас я его превосходно знаю. Божий промысел в том, дорогой учитель, чтобы еврей всегда имел неплохой гешефт, и чем раньше, чем больше, тем лучше. Вот видите, раббе,  теперь я поделился с Вами знаниями.
И улыбнулся.
Через пару лет до Илии бен Завада дошли слухи, что его любимый ученик стал преуспевающим коммерсантом, торгующим подкожными жировыми  отложениями свиней, выращенными в бассейне рек Горынь и Случь. Более того, поговаривали, что он сам (видимо, пронюхав где-то о печальном  опыте своего учителя)  в политику не лез, но ссужал сиклями одного из  тамошних ханов, желая посредством оранжевых флагов на майдане и ближайших выборов посадить его в местный диван. Те, кто говорил так, оглаживая бороды и усмехаясь, были уверены: ученик раббе Илии сумеет погреть руки на своем выдвиженце, даже если тот и не будет никуда  избран.
Илия долго и сложно переживал предприимчивые пируэты господина коммерсанта. Вспоминал радужные романтические мечтания своего ученика, его воздушные устремления, которыми тот частенько со стариком делился. Куда всё улетучилось?  Почему испарилось? Да и было ли? Не столкнулся ли Илия в очередной раз с заурядным подыгрыванием подхалима?   Себя учитель корил нещадно, хотя отлично понимал, в его труде шлака, грязи не меньше, чем в телеге кириафанского мусорщика. Больше всего мутил душу цинизм  бывшего ученика, его желание показать превосходство. И неблагодарность. Можно было бы сказать точнее – предательство, но Илия, измученный сомнениями и горестными думами, искал эвфемизмы...
Теперь раббе Илии пришлось задуматься над Иудой. Память отнесла его к событиям годичной давности.
…На следующий день после предложения маленькому Иуде попробовать освоить гусли, то есть проявить себя еще и в истинно еврейском поприще, вечером дверь квартиры Илии потревожил требовательный,  нетерпеливый стук.
На пороге стоял Иосиф, отец Иуды.
Илия, старательно скрывая удивление (родители хороших учеников никогда его не беспокоили), усадил гостя в удобное низкое кресло, добавил свечей и предложил бокал мадеры.
– Господин учитель, –  Иосиф принял официальный тон,  и по нему, по тому, что посетитель сразу перешел к сути своего визита, Илия понял: предстоит непростой разговор. – Вчера вы изволили поманить моего сына обучением на музыкальном инструменте. Я искренне  благодарен вам за это. Иуда весь день плясал от радости. Мне приятно отметить также, что вы относитесь к моему сыну по-доброму. Еще раз благодарю... Тем не менее, прошу вас учесть на будущее, что я отдал вам сына для обычного образования. Насколько мне известно, хедер не предполагает обучения игре на гуслях. Буду откровенен: я не покраснею, если скажу, что не слишком богат.  Во всяком случае, я имею тот достаток, который требует предварительного анализа предполагаемых затрат. Мой мальчик уже размечтался, у него уже разыгрались фантазии, и я не желал бы его огорчать. Учитывая сложившуюся ситуацию, ваш труд музыканта я так и быть оплачу. Но впредь  прошу вас согласовывать со мной  объем  школьной программы моего сына…
Илия всё понял, склонил в знак согласия голову и  с легкой улыбкой радушного хозяина заговорил   в   тон, но  менее официально:
– Дорогой Иосиф, поверьте, я не хотел вас обидеть.  Ваш сын и мой ученик Иуда – весьма способный мальчик. Судя по всему, многое ему доступно. Согласитесь, было бы обидно, если он за время, проведенное в хедере, освоит меньше, чем мог бы. Не так ли?  Вот и пришла мне в голову мысль чуточку расширить перечень изучаемых Иудой дисциплин. Что в этом вы находите предосудительного? Но, предлагая ему уроки музыки, я отнюдь не собирался брать с вас дополнительную плату. С чего вы взяли? И  мне кажется, вы поторопились...  Видите ли, любезный Иосиф, педагогическая деятельность несколько сродни творчеству, в ней всегда есть место поиску,  найдется уголок и вдохновению.  Ваш труд, как я понимаю, обладает теми же качествами,  в нем непременно отыщется место и для фантазии, и для эксперимента.   Вы ведь – плотник? [55] Работая то с пальмой, то с  кипарисом или ситтимовым деревом, разве вы используете одни и те же приемы? Изготавливая простую скамью, вы возьмете одни инструменты, но, работая над ломберным столом или над  креслом, на котором вы сейчас сидите, наверняка, прибавите к тем инструментам кое-что еще из своего арсенала. А трудясь  над будущей Короной Торы [56], вы подключите и свое  богатое воображение. Разве я не прав? У меня же, как вы можете заметить,  на попечении дети, души живые, умы пытливые,  потому-то и учебный процесс обоюдонаправлен. Я, по счастью, не Джапетто [57]. Имею ли я право всех учеников своих мерить одной  малкой [58] или применять к ним единственное и грубое долото? Учитель лишь тогда учитель, милейший Иосиф, когда желает и может дать ученику всё, что тот способен освоить. Возвращаясь к теме нашего разговора, могу только повторить:  вы действительно поспешили... Считайте, что уроки музыки с Иудой – это мой педагогический каприз, желание взбалмошного меламеда добровольно  потратить на хорошего ученика несколько больше времени, дабы посмотреть, как музыка влияет на общее развитие ученика и как он справится с новым учебным  заданием. А если справится? Могу я в качестве вознаграждения получить душевную уверенность, что как учитель не так уж плох? Как вы думаете? – Илия поднял свой бокал. – Здоровья вашей супруге, ваше здоровье, Иосиф,  здоровья и успехов вашему сыну! Ле хайм [59]!
Илия готов был праздновать успех. На такую тираду трудно было что-либо  возразить.
Уютно потрескивал камин, горели домашние свечи.
 Иосиф поднял со стола свой бокал, поблагодарил хозяина, сквозь янтарную  жидкость осмотрел огонь и отпил глоток:
– Я вас отлично понимаю, Илия, – почувствовав уверенность собеседника, Иосиф отбросил официальность,  принял манеру хозяина, – но потрудитесь понять и меня. Я стараюсь внушить Иуде, что в этом мире ничего не бывает бесплатным. Я  постоянно говорю ему, что любой труд не только почетен, но и обязательно должен быть соответствующим образом оплачен. Мне хочется, чтобы мой сын понял и усвоил крайне простую мысль: любые подарки в этом мире  очень дорого стоят тому, кто их получает. Как прикажете мне смотреть в глаза моего сына, когда он скажет, – а он непременно скажет, – что его отец согласился на…  на измену своим принципам? Ле хайм!
Выпили. Илия пододвинул собеседнику вазу с фруктами, пригнулся к камину, долго возился с щипцами, поправляя огонь. Вновь усаживаясь в  кресло, тихо, но с внутренней силой заговорил:
– Вот что я вам скажу, Иосиф... Мне приятно, что мой ученик воспитывается столь достойными убеждениями... Денег я с вас не возьму. И даже не пытайтесь мне что-либо  возражать, не хочу слушать. Сделаем так. Будем считать, что обучение  на пресловутых гуслях – это награда вашему сыну за весьма и весьма успешное прохождение им  наук в хедере. Надеюсь, вы отличаете награду от подарка.  Что вы станете говорить Иуде, ваше дело, но я буду с этой минуты придерживаться именно такой версии... – заметив в глазах собеседника холодные искры, с кроткой улыбкой добавил. –  Добротная успеваемость – обязанность ученика, не так ли? Но ваш сын своими способностями и успехами уже оплатил и мое время, и мой, как вы говорите, труд музыканта. Наконец, я смиренно прошу вас, Иосиф, позволить мне заниматься моим ремеслом так, как я сочту нужным, и получать от него не только сикли, но и удовольствие…
Вспоминая тот давний разговор, Илия испытывал удовлетворение. Он  и отца Иуды убедил (быть может, и не убедил, но заставил Иосифа, хотя бы внешне, согласиться с собою), и открыл для себя новое в ученике.
Однако, вторичного неприятного разговора с Иосифом не избежать, это Илия сейчас хорошо понимал. Правда, время давало отсрочку. Десятилетний Иуда, прошедший весь курс хедера, мог, не вызывая подозрений ни у родителей, ни у соседей, оставаться его учеником, по крайней мере, еще года два.
По бытовавшим правилам контракт с учителем заключался обычно лет на пять. Ребятишек приводили и в шести, и в десятилетнем возрасте, некоторых отдавали в обучение даже двенадцатилетними, причин этому в еврейских семьях было много, о них никто не спрашивал. Меламед же брал на себя обязанности  дать необходимое образование в течение именно пяти лет. Он имел право выпустить ученика  через четыре года и даже через три, если тот осваивал все начальные науки за этот период. Обычно такое случалось с великовозрастными  воспитанниками. Тут, скорее всего, можно усмотреть одну из причин, по которой  родители  отдавали своих детей  в хедер позже обычного: обучение обходилось им дешевле. Но у меламеда также было право удерживать учащихся при себе весь оговоренный контрактом срок. Как распоряжался учитель учебным процессом, и что происходило в это время с его подопечными,  никого уже интересовать не могло, лишь бы ребенок к концу обучения имел необходимые знания. Не интересовало, правда, в том случае, если Илия не выходил столь открыто за рамки оговоренного образования, как это произошло всё с теми же  гуслями.
В городе были и свои музыканты, имелись и две-три школы, где ребятишки обучались игре на различных музыкальных инструментах.
В городе вообще у каждого  был свой бизнес, границы которого строго охранялись. Переступать их считалось   mauvais ton [60]. Однако, переступали, как еще переступали…
Мысли в голове учителя, как в молодости, полетели и заиграли фейерверком:  в лице Иуды судьба преподнесла старому учителю еще один шанс, кто знает, быть может, последний.
Да, у Илии имелось в запасе время, одновременно  жалкие и долгие два года, была отсрочка, которой  нужно было воспользоваться в полной мере.
Прежде всего,  решил он, нельзя допускать ошибок прошлого. Он их и не допустит.
Бесплатное обучение разлагает ученика. Это ясно. Другой факт заключался в том, что такое обучение вообще проблематично, если  имеешь дело с Иосифом. Можно сказать категоричнее:  чревато   катастрофой. Илии  это было совсем ни к чему.
Долгими темными вечерами в кабинетной тиши быстрые мысли Илии теряли подвижность и яркость, густели, смешиваясь друг с другом, перерождались в тяжелые тягучие думы. От них веяло одиночеством, становилось зябко. Размышления сковывали мышцы, напоминали о возрасте. В их замысловатой вязи всё вокруг мельчало, представлялось ненужным…
Наконец учитель позволил себе расправить плечи.
– Heureka! – воскликнул старик. – Ай да Илия, ай да сукин сын!
Посторонних в кабинете не было, но говорили, что Илия после своих восклицаний, заложив большие пальцы рук под мышки, сотворил несколько бравурных танцевальных па [61].
Эврика! Решение найдено, и простота его предвещала фортуну! Для реализации плана всего-то и нужно – приложить немного хитрости, каплю внимания  и не бог весть сколько терпения.   
Остальное было поручено времени и доброте Иеговы…
Как-то вечером, когда все ученики готовились покинуть хедер, Иуда, придя на урок музыки, не увидел на столе учителя привычный для себя футляр с гуслями. «Кажется, урок будет отменен», – подумал Иуда и присел в углу стола, стал ждать. С расспросами к учителю он никогда не подходил, знал, всё должно само собой разрешиться. Так и случилось.
Ученики разошлись, и раббе Илия подозвал Иуду к себе.
– Удивлен, что нет инструмента? Он наверху. С этого дня мы будем заниматься музыкой у меня на квартире. Почему так, я объясню тебе позже. Пойдем.
И повел опешившего Иуду по деревянной очень красивой лестнице, к которой даже близко подходить не дозволялось ни одному ученику, к себе в покои.
Иуда покорно следовал за раббе, плохо понимая, что всё это значит.   Мысли, одна коварнее другой, заполошились,  зазвенели в его голове. Запашок от них струился, прямо скажем, сладковато-удушливый, отдаленно  напоминающий формалин.
Иуда впервые перешагнул запретный  порог учительского дома. Стало жарко, ладони вспотели, сердце сжалось и  застучало, будто пробежал Иуда без остановки пол-Кириафа, захотелось пить. Суровый занавес, доселе  закрывавший собою неизвестность, с каждым новым шагом полз вверх.
Поднимались долго... Раббе Илия что-то дорогой говорил, но Иуда его не слышал, а потому  не понимал. Отвечать было бессмысленно. Наконец, учитель отворил тяжелую ясеневую дверь и ввел оробевшего ученика в свои владения.
Огромная комната, представшая юному взору,  ошеломила Иуду.
Он готов был на Торе поклясться, что дворец Соломона не имел и десятой доли той роскоши, что во всей своей красе блистала, цвела и играла перед ним.
Вдоль стен стояли длинные и тощие деревянные шкафы с фризом   и стеклянными дверцами. На всех их полках аккуратно лежали, стояли и, как определил Иуда, сидели всевозможные свитки разных размеров и расцветок.
Пол, арабскую софу и кресла устилали толстые персепольской ручной работы  ковры причудливого рисунка, мягкие и очень красивые.
Высокий потолок был расписан египетскими сюжетами, границей ему служил широкий лепной бордюр с витиеватым растительным орнаментом.
Окна, а их было четыре – два по одной стене и два по другой, – обрамляли плотные, тяжелые портьеры.
Место у одного из окон занимал письменный стол с двумя массивными тумбами с ящиками, а поверх устлан матовым темно-зеленым сукном. На нем возвышались бронзовые витые подсвечники с пятью рожками, лежали свитки,  чистые листы пергамента. Внимание Иуды привлек  тонкий филигранный стакан с перьями и чернильница. Письменный прибор поблескивал рыцарским холодом серебра.
В одной из стен, что без окон, в низкой каменной нише, украшенной по краям объемными фигурами крылатых сфинксов, горел костер. Нишу прикрывала полка, на которой по бокам тоже стояли подсвечники, но уже  в  три рожка, а посередине – шкатулка со статуэткой белого мрамора не то Венеры, не то нимфы Калипсо, Иуда не разглядел. Шкатулка имела круглое стеклянное окно, по краю которого были нанесены римские цифры, а из центра  окна торчали в разные стороны две золотые палочки, одна была короче другой. Это Иуду озадачило – некрасиво. От полки вверх, к потолку, тянулось зеркало в богатой воинственной раме. По обе стороны ниши гордо красовались низкие кресла с вытянутыми и, как  лебединые шеи, изогнутыми спинками. За одним из них Иуда увидел другой стол, овальный и на колесиках.
Третий стол прямоугольный, самый низкий и одноногий, разместился поодаль, почти в углу. Весь он был разрисован темными и светлыми квадратами. На нем друг против друга, как воины перед боем, стояли черные и белые замысловатые фигурки, каждые в два ряда. У этого стола кресла тоже имелись.
Вся мебель была орехового дерева, резной и одного стиля, он, кажется, называется ампир.
На стенах то там, то здесь поблескивали ажурные бра; висели картины, с некоторых из них на Иуду взирали морщинистые  строгие старцы, на других были изображены странные и даже диковинные пейзажи.
Комната дышала уютом и покоем. Сплошь залитая теплым ласковым светом, трепетным, как в праздничной синагоге, она играла и была строгой одновременно. 
Подавленный Иуда стоял и не понимал, куда он попал и, самое главное, зачем попал. Спасало, что рядом был раббе и что всё случившееся   исходило от него.  С ним Иуда всегда чувствовал себя  мирно. Он доверял учителю, привык доверять, знал, ничего плохого тот не сделает.
Увидев растерянность мальчишки, раббе Илия вспомнил  своих бывших учеников, которых приводил к себе. Но те были старше Иуды, они уже закончили хедер и знали об этом, а вели себя в первый день точно так же. Вспомнил  и    в душе улыбнулся: «Ничего, мой милый, тебе придется испить эту чашу уже сейчас. И не только эту. Так надо.  Для твоего же блага, глупыш, всё задумано. Терпи». И не дав гостю полностью освоиться, ничего не объясняя ему, безжалостный раббе Илия позвонил в колокольчик.
На зов пришла его служанка Кира, добродушная и приветливая женщина лет сорока. Иуда знал тетю Киру хорошо, сегодня утром уже встречался с нею, но сейчас, почувствовав желание вновь  поприветствовать ее,  поклонился ей почему-то  как незнакомой. Странно, но и тетя Кира смотрела на Иуду, будто видела его впервые.
– Окажите любезность, Кира, – обратился раббе к служанке, – и принесите нам с молодым человеком чаю, пожалуйста. А к нему, если не трудно, что-нибудь вкусненькое, – раббе Илия  повернулся к Иуде. – Я обещал тебе кое-что объяснить перед уроком музыки. А разговаривать всегда приятнее за чашкой благородного восточного напитка, не так ли?
Раббе предлагает ученику сесть за один с ним стол! От нахлынувшего смятения Иуду бросило в жар. Мальчишка готов был опрометью выбежать на улицу, а там забиться в какой-нибудь потаенный   уголок, чтобы никто и никогда  не смог отыскать несчастного Иуду. Но предательски онемели, стали ватными и тяжелыми  ноги, а дверь, не успев закрыться, вновь отворилась, и тетя Кира внесла поднос с чаем.
Раббе властно указал ученику на одно из кресел у огня, сам сел во второе и, пока тетя Кира расставляла на овальном столе все принесенное: чайники, чашки с блюдцами и ложками, вазы, розетки, еще что-то, –  заговорил мягко, проникновенно-успокаивающе:
– Расслабься,  дружок, считай, что сейчас ты играешь роль гостя, а я хозяина. Ты  Ясон, а я  Ээт. И мы пируем!.. Благодарю вас, Кира, вы свободны. Остальное мы сделаем сами.
Иуда встрепенулся: неужели раббе Илия подсмотрел, как он играет? Какой ужас! Как теперь он будет выглядеть в глазах учителя? Да нет, быть того не может! Откуда ему знать? А если всё-таки увидел? Обдумывать слова учителя – нет времени, раббе продолжал говорить,  и голос его завораживал,  притягивал внимание:
– Ты уже большой мальчик, Иуда.  И, без сомнения, поймешь меня, – разговаривая, раббе Илия разливал чай, хозяйничал. – Хедер был хорош, когда ты только начал изучать музыкальную грамоту и осваивал инструмент. Сейчас ты неплохо играешь, и твоей игре  потребна иная акустика, именно такая, как здесь, в этой комнате, а она и строилась специально  для занятий музыкой... Я, видишь ли, тоже люблю играть на гуслях. Теперь инструмент... Гусли,  которые ты до сих пор  держал в руках, это же  простая безделушка со струнами! Нужная лишь для первых уроков. Сегодня ты познакомишься с настоящим, удивительным по красоте звучания инструментом. Его явил миру талантливый итальянский мастер – великий  Джузеппе  Гварнери. Я им дорожу и никогда не выношу за порог моей квартиры. Видишь, как всё просто. Ты вырос, выросли и музыкальные потребности, расширились интересы. А всё должно быть в гармонии. Надеюсь, с этим ты согласен? Пей чай, дружок, вот варенье, пирожные, не стесняйся... Кстати, почему бы нам после утренних  трудов праведных вечером не посидеть за чашкой чая, не отдохнуть несколько минут у камина? Будем сочетать приятное с полезным. Глядишь, и дела пойдут быстрее...
Раббе Илия заговорил о семье своего гостя, поинтересовался здоровьем матушки, завел разговор о его друзьях. Заставил Иуду отвечать, несколько раз вынудил в разговоре задать вопрос.
Помешивая серебряными ложечками, пили чай из тонкого китайского фарфора. Наслаждались теплом, светом, уютом.
Иуда освоился, сообразил, что его приход в дом учителя – это поощрение ему,  и теперь старался перенять манеры раббе, казаться взрослее.
Илия смотрел на своего ученика и не мог скрыть удивления: как быстро мальчишка всё схватывает!
Спустя какое-то время, раббе Илия подошел к шкафу, достал темный поблескивающий в лучах канделябра  футляр, который Иуда сразу почему-то не заметил.
– Вот он, мой Гварнери, – Илия взял в руки гусли. – Чудо, а не инструмент! Какие линии, какие пропорции!  Попробуй сыграть двадцать третий каприс, что мы с тобой разучили на прошлой неделе.
Инструмент был действительно хорош: теплые лаковые обечайки ласкали руку, на гриф, узкий и строгий, пальцы ложились сами.
Иуда принял от учителя гусли: «Какое смешное имя – Джузеппе  Гварнери! Неужели все итальянцы так себя называют? Джу-зе-п-пе Гва-р-не-ри». Он улыбнулся,  на душе стало покойно и весело. Можно было играть. Первые звуки оказались слабыми, больными, они задыхались и кашляли.
– Смелее, мой мальчик, – подбодрил Иуду раббе Илия, – этот инструмент требует сильной руки. Будь мужчиной! Отбрось все сомнения, прочь волнения, есть только ты, гусли и музыка.
Иуда и сам понял, что смешной Гварнери не прост, с характером. Пальцы сильнее прижимали струны, смычок властно, по-взрослому, касался их.
Теперь звуки рождались мощные,  глубокие, нервные. Они рвались на свободу, захватывали пространство, останавливали время и,  заполняя душу, всё подчиняли себе...


  <  > Отроком Иосиф мечтал…
Его отец был человеком земным, то есть без хитроумных причуд, в меру прижимистым, скорее расчетливым, и основательным в поступках, он хорошо знал столярное дело,  а потому  в клиентах никогда не имел нужды. В пристроенной к жилищу мастерской он, понимая цену свободного труда,  терпеливо воспитывал своего наследника, обучал жизни.
Сыну наука была скучной и тяжелой, однако к возрасту «бар мицва» отец сумел приучить его к своему ремеслу.
Случилось так, что ни бабушкиных, ни дедушкиных ласок Иуде познать было не суждено: их души отлетели к Иегове несколькими годами  раньше, чем внук увидел свет.
 Восемнадцатилетний Иосиф, оставшись в небольшом, но крепком доме единоличным хозяином, уже без особых фантазий принялся за дело. Вскоре он женился на юной миловидной сиротке, жившей  на соседней улице в доме не то дальних родственников, не то просто сердобольных евреев.
Женой Мария стала справной, в мужнины дела не лезла, была ласкова и весела, хозяйство вела опрятно. И через год родила Иуду. 
Иосиф, окруженный семейным уютом и любовью, трудился с утра до вечера, добывая в дом  кусок насущного хлеба. Нехитрое семейное счастье само собой умиротворило душу столяра.
Отроку   Иосифу мечталось иное, большее…


<  > Заметил Предатель особое, странное в хедере внимание к себе...
В чем была причина такого  отношения к нему, Иуда при всем своем желании  определить не мог.
Тетя Кира и дядя Абрам стали почему-то первыми с ним здороваться, причем обязательно с открытой, приветливой  улыбкой.
Дядя Абрам, который  тоже прислуживал раббе Илии,  был дворником и истопником, приносил воду, иногда ходил на рынок, то есть, выполнял грубую домашнюю работу, следил за порядком в хедере и охранял покой дома,  при встрече с Иудой даже приподнимал свою широкополую шляпу.
В классной комнате, у окна, неизвестно для каких целей, явился новый на одного человека стол. А рядом с ним не какой-нибудь табурет – стул!  Стол был развернут к центру комнаты, к ученикам, и на нем двумя аккуратными стопками лежали новые и большие доски для письма,  стоял  точеный деревянный стакан со стилями. Дня три, привлекая внимание ребят и одновременно отпугивая их, стол оставался пустым. Потом раббе Илия при всех указал на него Иуде, заявив, что отныне это его рабочее место. Иуда встал и, сопровождаемый внимательными, холодными взглядами учеников, покорно сел отдельно от них. 
Почувствовав себя на новом месте неуютно, одиноко, Иуда задумался. Он был у всех на виду, будто нарочно выставлен напоказ всей своей школьной братии, выставлен, как примерно за что-то наказанный. Но и его однокашники, да и сам раббе Илия выглядели теперь непривычно, обособленно. Иуда заметил, что раббе, отдавая ему приказание, говорил как-то буднично, тоном человека, произносящего привычное ежедневное распоряжение. Обратил внимание на слова учителя: «рабочее место» и не  понял, зачем нужно было выделять его из числа других учеников. «Работать» Иуда вполне свободно мог и на своем обычном месте, то есть сидя на общей скамье в левом и ближнем к раббе Илии углу стола.
С этого дня перед началом занятий, озадачив очередным упражнением прежде всех остальных Иуду, раббе уже не обращал на него ровным счетом никакого внимания, тем самым  всем своим видом показывая, что целиком ему доверяет. Все остальное урочное время учитель был полностью поглощен обучением других своих воспитанников.
А Иуда в часы утренних занятий читал свитки, принесенные раббе Илией из своей личной библиотеки, выполнял письменные задания. Писать он стал много и на нескольких восковых досках одновременно, так требовало учительское задание.
Порой какой-нибудь ученик нуждался в помощи и  шел за разъяснениями к меламеду. В таких случаях раббе нередко указывал перстом в сторону нового стола:
– Подойди, – в голосе учителя слышались удивление и досада, будто приблизившийся ошибся адресом, –  и, если  Иуда не слишком занят, деликатно попроси его помочь тебе.
Отложив свои дела, вникнув в суть проблемы товарища, Иуда быстро и легко объяснял ему трудное или непонятое место.
Тут заметно изменилось и отношение ребят к Иуде. Над ним перестали подтрунивать, перестали ехидничать, Предателем называли только за глаза, а так – по имени, не иначе. Были подчеркнуто вежливы. Время от времени они сами, минуя раббе, напрямую  подходили к Иуде за помощью. Назвать это уважением, при всем желании, язык не повернется. Такое поведение скорее являлось вынужденным ребячьим ответом на внешнюю отчужденность и исключительность Иуды. Но давняя  их неприязнь к соученику не остыла, тлела и подогревалась  тем, что отдельное место Иуды строго охранялось раббе Илией: мимо него, как и около стола самого учителя, никому не разрешалось пройтись без крайней  нужды. Если такое случалось, брови раббе Илии грозно сходились на переносице, и нарушителя ждало примерное наказание. В глазах ребят повинен в этом был только Иуда, он сам и  никто иной.
Со своим заданием Иуда справлялся часа за два-три. И был свободен. Учитель категорически  запретил ему высиживать в хедере дольше положенного для выполнения  работы. И уж, конечно, не разрешал ему задерживаться после уроков вместе  с отстающими учениками. Говоря честно, излишним являлся этот запрет. После завершения  всех своих утренних трудов  делать Иуде в хедере было абсолютно нечего: он всё, что можно, что имелось  в классе, давно перечитал, пересмотрел и переделал.
Весь день мальчишка, сам себе предоставленный,  бегал и прыгал, играл и резвился. А вечером…
Вечером, когда школу все ученики давно и благополучно  уже покинули, в назначенный час Иуда  вновь приходил в хедер. Дядя Абрам открывал ему дверь, приветствовал его,  как и утром,  и пропускал наверх.
Иуда поднимался по лестнице на второй этаж. Шел теперь один спокойно, уверенно,   смело.
Если в эти мгновения Иуда и испытывал трепетное волнение, то вызвано оно было близостью   непосредственного, прямого  общения с раббе Илией, ожиданием  предстоящей тихой и задушевной с ним беседы.
Иуда любил раббе Илию, боготворил его и относился к нему с неизменным кротким почтением. А учитель, облаченный в бархатный домашний халат, из грозного, готового покарать за любое непослушание меламеда превращался в вечерние часы  в доброго и мудрого  наставника, которому власть применять нет нужды, ибо нет рядом с ним ослушника.
Раббе Илия интересовался работой, проделанной Иудой утром. Просил пересказать прочитанное, дать свой комментарий.   Написанный Иудой текст вместе подробно разбирали. Иуде дозволялось высказывать личное  мнение, даже если оно разнилось с мнением раббе Илии, дозволялось при одном, правда, условии: он обязан был доказать, обосновать свою позицию.
 Затем играли дуэтом или соло на гуслях, разучивали новые пьесы, рассуждали о музыке. От нее плавно переходили к другим видам искусств. Разбирали архитектурные и живописные стили, читали стихотворения эллинов и латинян. Для этого пришлось Иуде познакомиться с грамматическим строем, лексикой и фонетикой их языков.
Садились за шахматный стол и отдыхали, увлеченные хитроумным  расположением фигур. Разумеется, раббе Илия не преминул познакомить Иуду и с этой замечательной игрой, придуманной когда-то их сородичами в забытой Иеговой Индии.
Пили чай, вкусный горячий напиток, собранный нежными женскими руками на горных склонах Цейлона. Во время чаепития раббе Илия  увлекательно рассказывал о быте и нравах разных народов, описывал ландшафт и природу тех стран, в которых ему довелось побывать. А Иуда задавал вопросы, интересовался деталями, просил уточнений.
Своему ученику раббе захватывающе описывал деятельность великих мужей прошлого – Иудеи, Месопотамии и Египта, Эллады и Рима, Московии и Саксонии: военачальников, политиков, творцов прекрасного и ученых. Знакомство с ними всегда вызывало у Иуды желание изучить их жизнь и труды.
Время летело незаметно. Вечера, напоенные теплым, мягким общением, были  увлекательны и весьма полезны.
Взрослел, мужал и духовно креп Иуда из Кириафа.
И никто в городе понятия не имел, что скрывали в вечерние часы глухие шторы на окнах второго этажа заурядного хедера раббе Илии…

< > Как-то в разгар занятий вошел в хедер  раввин Захария, глава  ближайшей синагоги.
Ученики словно по команде встали со своих мест, а брови раббе Илии  недоброжелательно насели на глаза.
– Прошу прощения, уважаемый Илия бен Завад, за неурочное вторжение, но я все-таки пришел просить у вас помощи, – раввин отвесил поклон и продолжил. – Не могли бы вы немного порекомендовать мне своего ученика для работы в моей генизе [62]  ? Я, видите ли, полагаю так, совсем мало систематизировать документы и  имеющиеся там пергаменты. Вы можете мне не верить,  но я никак не могу найти для этого нужного человека! Хотя такое дело, скажу вам откровенно, не стоит простого выеденного бейца. Думаю,  часа два-три в день юноше не будет обременительно поработать с рукописями, а за это  я готов платить ему   полдинария в день, вполне приличную, как вы сами можете понимать,  цену. Или я не прав?
– Так вот в чем дело, – раббе Илия смягчился. – Что ж, мой друг,  попытаюсь помочь вам.
Он посадил учеников, окинул всех взглядом, как бы выбирая из них достойного,  и обратился к Иуде:
–  Не будешь ли ты, Иуда,  столь любезен оказать помощь почтенному  раввину Захарии, если, разумеется, тебя это не затруднит и не отвлечет от основных занятий?
Иуда встал.
– Я был бы счастлив, учитель, если бы смог помочь уважаемому раббе Захарии, но опасаюсь, что это еще не в моих силах... – Иуда испугался, кровь прилила к его лицу, и он опустил глаза. Впервые на просьбу раббе он выказал сомнение, почти отказал.
Некоторые ученики постарше его, кто с завистью, а кто и с явным живым ехидством взирали на Предателя.
– Стоит ли волноваться раньше времени? Попробуй. Приложи свои знания и умения. Если получится,   отлично, а нет, так на то воля Всевидящего Яхве. Милейший Захария, сегодня часа, я думаю,  через два Иуда подойдет к вам в кенассу, и вы вдвоем  оговорите все детали. А сейчас прошу вас позволить мне продолжить урок…
Раббе Илия говорил, не смотря в сторону Иуды, уверенно, монотонно, будто диктовал текст хорошо ему известного грамматического правила, и не замечал ни испуга ученика, ни его смятения.
Захария поблагодарил меламеда за участие, порадовался, что всё так быстро и благополучно разрешилось, и вышел. Занятия в хедере потекли обычным своим чередом.
Со следующего дня Иуда начал зарабатывать свои первые в жизни        сикли…
…Гениза, полуподвальное, но достаточно светлое и вместительное   помещение, сплошь  уставленное высоченными многоярусными и двухсторонними стеллажами, дышала тишиной и отменным еврейским порядком. На всех полках аккуратно лежали свитки, перевязанные в несколько обхватов сапожной дратвой стопки пергамента ин-октаво, такие же стопки, но уже   ин-кварто и ин-фолио, да еще многочисленные  разных размеров картонные коробки,  закрытые крышками с нарисованными на них номерами. На полу вдоль стен стояли мешки грубой ткани. В них тоже что-то хранилось, но явно побочное, малонужное.  Под одним окном находился стол, как две капли чистейшего священного масла ханукии [63], похожий на тот, за которым Иуда сидел в хедере – его новое рабочее место. На столе имелись гусиные перья, чернильница и внушительных размеров пачка чистых писчих листов. 
Раббе Захария ввел Иуду в круг его предстоящих обязанностей. Двумя словами, скучно, как совершенно незначительное, пустое, определил условия его будущего труда и покинул генизу.
И юный работник,  озадаченный каким-то странным полуучастливым, полупренебрежительным отношением раввина к нему, остался один на один со своим удивлением.
Приводить в порядок, систематизировать что-либо в генизе было абсолютно нечего. Ну, разве что рассортировать и занести в сводную ведомость десяток-другой новых документов. Можно  ли считать это таким уж сложным и долгим делом? И так ли необходим для этих целей работник? Правда, уважаемому раввину Захарии зачем-то потребовалась повторная сверка основных единиц хранения с имеющейся картотекой. Учитывая, что для этого нужно было сунуть нос в каждый такой документ, то есть потратить некоторое время и какие ни есть усилия, на труд это действительно походило. Но сроки завершения работы раббе Захария не установил, сказал уклончиво «по мере сил», и всё. Сказал  как-то вскользь,  будто окончательный результат  его совсем не волновал.
Иуда приступил к своим новым обязанностям рьяно. Явно не желая давать повода подвергать сомнению выбор раббе Илией среди остальных учеников именно его, был аккуратен и скоро втянулся, стал получать от работы удовольствие, а не только драхмы.
Он брал с полки очередной свиток или фолиант, сверял его данные с материалами алфавитного и систематического каталогов, если требовалось, делал исправления или вносил уточнения, но не спешил возвращать документ на место. Ученическая привычка властно требовала детального ознакомления с текстом. И Иуда со своей привычкой не спорил, читал.
Гениза раскрыла Иуде историю его родного города, сношения с ним Ершалаима, жизнь ближних в округе селений, вердикты местного раввината, касающиеся диких племен, рядом обитающих,  и иноверцев, живущих в самом Кириафе.
Попалась ему на глаза и  его собственная родословная. Узнал Иуда, кем жил дед его прадеда, когда и где обитал, чем зарабатывал свой ежедневный кусок хлеба с маслом, как  умирал.  Многое узнал Иуда о семейных преданиях своих соседей.
Раз в неделю  на его столе ощущалось присутствие чьей-то  незримой руки: обновлялись перья, пополнялась чернильница, появлялась новая стопка готового к письму пергамента. Зачем она была нужна, если еще прежние листы не все пошли в дело, Иуда понять не мог. Когда он обратился за разъяснениями к раввину Захарии, то получил в ответ что-то совсем неожиданное: бумага, дескать, нужна ему для работы, ее количество не должно стеснять, а отчета в использовании ее у Иуды никто спрашивать не намерен. Иуда подумал и возражать не стал.
Так у Предателя появилась возможность записывать свои мысли. И не на восковой доске как прежде, а на более прочном, основательном, долговечном материале, записывать и оберегать от посторонних глаз, гениза-то была под рукой…


< >  Однажды утром раббе Илия не вышел в обычное время к своим ученикам.
Заминкой перед уроками ребятишки распорядились по-своему: звонко галдели, весело толкались  и прыгали. Детская суматоха охватила хедер, некоторые  ученики даже выбежали во двор.
Иуда сидел на своем месте и наблюдал за ребячьими забавами. Ему очень хотелось включиться в их бесшабашную шумную возню и вместе с остальными школярами от души порезвиться. Не просто хотелось – подмывало.  Но останавливала мысль: вот войдет сейчас раббе Илия, увидит его скачущим по лавкам и кричащим во все горло, удивится, конечно,  для начала, а потом с горечью в голосе при всех и отчитает. Скажет: не пристало Иуде быть нерадивым. Еще скажет: не думал я, что Иуда у нас в хедере ученик невоспитанный. Да головой при этом укоризненно так покачает. Иуда, разумеется, догадывался, что скажет это раббе скорее всего с известной и плохо скрываемой долей иронии, возможно, даже с улыбкой, однако, слушать слова учительского упрека было бы ему и стыдно, и неприятно.
Минут через десять в класс вошел дядя Абрам и, наведя порядок, важно возвестил:
– Уважаемый раббе  Илия бен Завад сегодня провести занятия не может. Он таки заболел. Учитель поручает Иуде провести  сегодня урок в свое отсутствие. Я говорю, в отсутствие реббе Илии,  а не Иуды. Раббе Илия приказал слушаться его сегодня. Слушаться не раббе Илию, а Иуду, но как самого раббе. Всем ясно?  – и передал  Иуде вдвое сложенный листок.
Ученики неодобрительно загудели, явно недовольные происходящим: отмена занятий была бы куда как лучше. А Иуда развернул полученный пергамент. Учитель писал задание на день: кого и о чем  необходимо спросить устно, кому и какое  дать письменное упражнение, что нужно рассказать первогодкам.
– Иуда, занимай место за столом  раббе Илии и начинай урок, – сказал дядя Абрам и вышел.
Иуду обожгла злая мысль: «Зачем так со мной… Что я такого сделал дурного… Ведь не справлюсь! Опозорюсь!» Потом его сознания коснулась мысль другая, менее горячая: «Пусть и не справлюсь, что с того. Какой с меня спрос? Я же не учитель. И не готов даже». Наконец, третья мысль окатила Иуду холодом ответственности: «Раббе болен. Ему нужна моя помощь, и он на меня надеется. Я должен оправдать его доверие! По крайней мере, сделать всё, что в моих силах… А что я могу?.. Да ровным счетом ничего. Фантазировать и только.  Только? Ладно, попробуем сыграть роль Хирона…»
Из всех находящихся в классе (вот ведь как получилось!) был Иуда сейчас самым опытным и знающим, можно сказать  старшим, если и не по возрасту, то уж точно по степени обученности. Это понимал он сам, видели это и остальные ученики. Всеми были заметны и необычное, индивидуальное в хедере положение Иуды и в силу этого вольные зачастую его поступки. Все знали: Иуда уже не ученик раббе Илии, он  его апсит, студент.  К тому же, ни для кого  не являлось секретом, что  между учителем и Предателем сложились особые,  доверительные отношения, взрослые,   почти равные. 
Чужое место Иуда занимать не стал, предпочел свое. Он окинул взглядом класс и, остановившись на рослом ученике своих лет, попросил:
– Хайм, не сочти за труд, пригласи всех в класс со двора. Будем исполнять волю раббе Илии…
Уверенный голос Иуды, его речь, очень напоминающая манеру говорить самого учителя, спокойствие, пусть даже внешнее, напускное, быстрота, с которой он принял на себя исполнение приказания раббе Илии – всё подействовало на учеников: они беспрекословно  сели на свои места, приготовились слушать и заниматься. Воле раббе Илии никто в хедере  противиться не смел, она была законом.
Иуда припомнил, как раббе дает задания, проверяет выполнение  порученного, объясняет новое (объяснять и самому Иуде уже не раз доводилось), как наводит в классе порядок. Припомнил и постарался всё повторить, как  понимал, как мог и умел.
 И провел Иуда урок! Справился!
А раббе Илия сидел на верхних ступенях своей неприступной лестницы и всему, происходящему в хедере, блаженно улыбался  в бороду…