Апостол Иуда, роман-апокриф, Часть 1, фрагмент 5

…Соседские петухи хрипло и  нагло  оповестили о приходе нового дня.
Иуда спал крепко и,  к своему удивлению, как в раннем детстве, спокойно, безмятежно. Глубокий, хотя и недолгий,  сон освежил Иудины тело и мысли, ободрил дух.
В розовых рассветных  лучах нарождающегося дня заботы ушедших суток потеряли остроту и крепость,  потускнели и опреснили.
Молодой человек, не мешкая, позавтракал, покорно принял напутственные слова родителей, сам с улыбкой пожелал им здоровья. И, не затягивая вязкую минуту расставания, вышел навстречу утренней прохладе.
Город пах росой и свежей колесной смазкой. Хедер или дом раббе Илии находился по левую руку, юноша повернул направо. Он знал, куда и зачем шел.
Никаких требований Иуда предъявлять уже не желал, не хотел и стыдливых,  скомканных оправданий. Он просто не смог бы никуда уехать, не сказав  подруге на прощание заветное слово, не утонув напоследок в ее пьянящих глазах. По крайней мере, всю недолгую дорогу так ему казалось.
Однако путь к любимой юноше  преградила мать Ребекки, дебелая Сарра.  Стоя на пороге, она сразу бесцеремонно отсекла все его намерения. О том, чтобы позвать дочь,  даже слушать не хотела. Иуду это озадачило, и он с истинно мужским напором предпринял попытку настоять на своем. Тут Сара рассердилась не на шутку.  Под угрозой, что его, как хулигана, выставят силой за ворота, если он не прекратит безобразничать и нарушать покой почтенных людей, пришлось Иуде ретироваться. Не драться же с будущей своей тещей. При всем том Иуду всё же примирили с самим  собой слова, брошенные,   правда,    вскользь,     между   выпячиванием  в  разные   стороны локтей и таранным напором торса: Ребекке тяжело будет вновь переживать расставание; вчера попрощались – и хватит.
Юноша гордо вскинул голову и  пошел прочь.
– Вот тебе и ответ на вчерашние вопросы…
Двигаясь к дому раббе, еще издали увидел Иуда стоящую у хедера изящную одноосную  коляску с опущенным верхом, уже запряженную парой великолепных лошадей. Кони, покусывая удила,  взметали копытами желтые веерообразные гейзеры песка и с нетерпением ожидали властной руки кучера.
Около двуколки возился дядя Абрам.
Иуда припомнил давешнюю свою выходку и не знал теперь, как поздороваться: вчерашнего куража в душе не ощущалось.
– А, господин учитель. Здравствуйте, здравствуйте. Поздравляю вас с началом восхождения в Ершалаим. Смотрите, какой чудный  экипаж для вас приготовлен. Да и погодка сегодня подстать, теплая, безветренная. Благодать! Отличная будет прогулка. Просто замечательная, – добрый Абрам болтовней своей первым пошел навстречу.
– Приветствую вас, Абрам, рад видеть, – легко заговорил Иуда. – Экипаж, действительно, хорош. Только, я смотрю, он двухместный, и облучка нет.
– В этом-то весь шик, сударь, вся изюминка. Господин Илия редко куда выезжает, но если случается такое,  он предпочитает сам управлять лошадьми и поводья передавать не любит. Потому-то и козлы не нужны. А коляска без них даже красивее. Или вы так не находите?
– А вы, Абрам, разве не едете с нами? – Иуда с позавчерашнего вечера был убежден, что раббе Илию обязательно будет сопровождать слуга, с учителем это не обсуждалось.
– Господь с вами, разумеется, нет.
И поездка вдвоем, только с раббе, мгновенно стала  еще привлекательней.
– Вот только уложу вещи, – тараторил себе слуга, – и останусь здесь хозяйничать. Да вас поджидать. Позвольте ваш чемодан, господин Иуда. Кстати, раббе Илия наверху, если имеете желание, можете подняться. Он будет рад.
Возвеличив старый Иудин сундук до ранга чемодана, Абрам, сам того не желая, ввел собеседника в краску. Юноша отвернулся.
В дверях стоял улыбающийся раббе Илия в дорожном платье и с тростью в руках.
– Салют, мой юный друг, ты, как всегда, вовремя, – учитель подошел к коляске, бросил взгляд на привязанные вещи и остался доволен. Потом вновь обратился к Иуде. – Похвально. Есть ли у тебя еще какие дела в Кириафе, дорогой?
– Нет, раббе, все мои дела отныне вне Кириафа.
– Отлично. Тогда в путь. В путь! – и, взяв вожжи,  сел на левое сидение. – Ну, что же ты замешкался, дружок, садись рядом, поехали.
Как только Иуда примостился к учителю, кони рванули, и экипаж вынесло на улицу.
Путешествие началось.
Коляска – да нет, карета! – бежала вперед maestoso и dolce [74]. Глубокие сидения были широки и удобны, они охватывали седока и убаюкивали. Дорожные рытвины и ухабы под рессорами куда-то пропали.
Раббе, полулежа на подушках, с гордо вскинутой головой, казалось, восседал в колеснице богом Фебом. Лихо управляя двуколкой, он проехал квартал и свернул, к удивлению Иуды, вправо, в сторону восточного тракта.
– Мне кажется, дорогой раббе,  дорога в Ершалаим несколько севернее,  – проговорил юноша. – Или я не прав?
Громкий, раскатистый  хохот учителя заставил Иуду вздрогнуть.
– Все дороги ведут в Ершалаим! Все! Запомни это, сынок, – и опять захохотал. – Ха-ха-ха!
Миновали городскую заставу.
И тут кони оголтело понеслись вперед, оставляя за колесами облака щебня и пыли.
Иуда и предположить был не в силах, что обычная лошадь способна на такую прыть. Он впервые вкусил аромат скорости. Сердце сладостно защемило, и  он невольно сжал рукой низенькую  дверцу кареты со  своей стороны.
Не понимая, что происходит, Иуда повернулся к учителю. А тот улыбается, глаза горят; ветер развевает длинные его локоны, они  шевелятся, словно змеи Горгоны.    Настроение Илии приподнятое, боевое:
– Ха-ха-ха! А серьезно: я знаю одну тропу. Славная, надо сказать, тропа, пастушья. Места живописные, тихие. Сам увидишь. И мы с тобой таким хитрым маневром сэкономим  десятка два миль. И если боги будут к нам благосклонны,  отобедаем  в Ершалаиме.
– Так скоро приедем? – изумился Иуда.
– Один граф, когда-то  мне знакомый, утверждал, что потеря половины дня в пути равносильна преступлению. И, представь себе, он никогда не бросал времени на ветер. Ну, разве что, на ветер скорого передвижения. Я всегда старался следовать этому его правилу. Не мне, правда, судить, достиг ли я успеха.
– Несомненно, дорогой учитель. Смотрите, как presto [75] пролетают мимо нас придорожные кусты. У меня в глазах рябит.
– Льстишь, приятель? Однако, черт возьми, приятно.
Иуда не смутился. Сидящий рядом раббе был сейчас совсем другим человеком: раскованным, задорным, молодым, чуть-чуть лукавым, абсолютно  не таким, как в хедере.
Впереди желтели застывшие волны холмов, и солнце, розовое, юное, било в лицо. Кони, почуя простор и азарт дороги,  безудержно летели вперед.
Раскинувшееся родное иудейское приволье, хрустальное, чистое небо над головой, свежий утренний воздух, дурман нахлынувшей свободы, осознание, что впереди  Ершалаим, – всё выдавливало, выжимало  из Иудиной души вчерашний нервозный Кириаф.
Стремительное мелькание предметов за бортом кареты, колющие глаза и не позволяющие ровно дышать струи зефира уже не так сильно тревожили, скорее занимали. Иуда пообвыкся. Он вытянул ноги и, подражая раббе, принял свободную, раскованную  позу.
 Через какое-то время то ли застрявшее в сознании  мерцание  давешней, не желающей развеяться мысли, то ли неясное чувство, только-только  нарождающееся, еще сырое, кольнуло сознание – юноша обернулся: вдали лежало серое блюдце родного города. От каждого нового удара копыт ходких и сильных скакунов оно съеживалось и темнело.
– …Ты уже за холмом, – наконец, вымолвил Иуда.
Как ни тих был его голос, а Илия услышал.
Хотелось мудрому меламеду приободрить своего спутника, очень хотелось, даже приготовился сказать  слова поддержки и утешения. Но осекся: лучше его самого  успокоит и примирит юношу дорога. Подождать надо, терпения набраться.
Проехали какую-то деревушку, внешне убогую и бесцветную.  Глаза отметили хилую группу седовласых старцев, сидящих в ряд перед забором в одной застывшей позе: бороды на руках, а руки  на крючковатых палках, да  ребятню, босоногую и бесштанную. Под колеса кареты и копыта коней то и дело с лаем и визгом лезли дворовые бестолковые псы.
Сразу за селением  дорога свернула немного влево, и солнце перестало слепить.
– Посмотри, какая красота впереди. Настоящая буколика, –  Илия широким жестом провел перед собой. – Честное слово, благословенные места.
Действительно, по обе стороны от дороги раскинулись бескрайние сочные поля. На них  то там, то здесь кучно паслись мирные  упитанные стада. Их вид говорил о здоровье и достатке. Тишина, стойкая, терпкая, висела в воздухе. Пахло травой и покоем.
     Несколько поодаль под кустом ракитника  сидел маленький евреенок [76] и играл на свирели. Пастушок выводил грустную, тягучую мелодию, а его подружка, девчушка лет восьми, весело,  совершенно не в такт, кружилась рядом  в густой ей по пояс траве, срывая  с каждым новым поворотом очередной цветок. На голове сельской Нимфы красовался лазоревый венок. Сорванные цветы, очевидно, предназначались для юного музыканта.
Иуда улыбнулся.
– Знаете, раббе, я готов позавидовать этому пареньку. Всё, что ему нужно, у него под рукой: еда, питье, одежда, кров и, по-моему, даже любимая. Не нужно думать о завтрашнем дне, о долге. Ни тайных влечений, ни прожигающих душу страстей. Свирель ему заменяет, пожалуй,  и закон. Так, должно быть, чувствовал себя Авраам, ухаживая за своими стадами.
– Ты прав, мой мальчик,  перед тобой истинная свобода. Но ты не учел самую малость: чтобы обладать ею, необходимы цветущие стада, густая трава на полях, молодость и… немного везения. Да, пожалуй, еще одно: отсутствие зависти соседей.
– Хороша малость, дорогой раббе! Это же – обычная, повседневная  жизнь. В таком случае, – Иуда сделал категорический  жест отрицания, – я решительно отказываюсь ему завидовать!
Сионисты переглянулись и дружно рассмеялись.
Путешествие продолжалось.
Проселочная стезя, оставив за собой сельскую идиллию,  слилась с просторной прямой дорогой, убитой щебнем. Илия дернул поводья, и лошади вновь послушно повернули налево. Теперь ехать стало еще удобнее. Ни встречных, ни попутных телег не наблюдалось. Солнце осталось сзади; воздух, еще не затвердевший от полуденного зноя, был мягок и шелковист. А кони… Иуда никак не мог взять в толк, что позволяет им без отдыха и провианта,  так разудало нестись вперед.
Через какое-то время Илия все-таки решился на привал. Нет, лошади были совсем  ни при чем, они и после проделанного ими немалого пути не казались усталыми или менее резвыми. Остановка понадобилась, чтобы размять свои мышцы и перекусить.
– Lunch нам, дорогой Иуда, я думаю, совсем не повредит, – останавливая коней, произнес Илия и стал доставать корзину со съестными припасами.
В два счета у обочины было брошено одеяло.
Тут на разложенной поверх него белоснежной скатерти старый меламед стал творить чудеса.
Первым из корзины на свет Божий появился копченый бараний окорок, дивно пахнущий дымком, несомненно, еще вчерашним. За ним явились ароматные жареные оливы, каждая величиной с грецкий орех. Мягкий и душистый пресный хлеб (раббе не любил квасного), не торопясь, последовал за гулливеровскими плодами. Занял свое почетное место на импровизированном столе и пузатый кувшинчик желтого блестящего  крестьянского масла. Вылетела из корзины и приземлилась на скатерти запеченная  в духовом шкафу курица с золотистой  кокетливой корочкой, хрустящей и нежной. Выплыла на  фарфоровом блюде  эффектно украшенная специями фаршированная щука и, оставив в  воздухе шлейф из запахов корицы и чеснока, стала соседкой овна и хохлатки. Увидели свет и домашние соления, источающие кисловато-сладкий, невероятно терпкий дух. Мелкие и крепкие маринованные грибочки разместились рядом. И тут раббе, как опытный иллюзионист, стал метать на скатерть остатки содержимого корзины: аппетитно-темную с кровью колбасу,  крутые яйца, паштет из говяжьей печени, дырявый и, очевидно,  поэтому со слезой сыр, пирог, начиненный абрикосовым вареньем, свежие фрукты,  мягкую, словно сейчас с грядки, зелень, горчицу, соль, перец.  Не была забыта зашитая в недубленую шкуру наизнанку бутыль крепкого,  всё еще горячего турецкого кофе. И в довершении ко всему явилась миру фляга красного  фракийского  вина. Сервировку закончили небрежно брошенные на одеяло салфетки и серебряные ножи, вилки, стаканчики.
Глядя на манипуляции Илии, выглядящие неправдоподобно, как пассы восточного мага, Иуда растерянно, переминаясь с ноги на ногу и  глотая слюну, еле выговорил:
– Раббе, Вы только что говорили о втором завтраке. Наверное, Вы хотели посмеяться надо мной. Разве это lunch? Тут и обед, и завтрак, и lunch, и даже  ужин! А если это, по-вашему, второй завтрак, то я просто не могу представить себе, что ждет нас на обед в Ершалаиме.
– Вот и отлично. Не можешь представить, и не надо. Приедем, сам всё увидишь. Садись.
Но Иуда не сел. Он бросился к коляске, достал свою сумку, а из нее пакет с мамиными пирожками. Скудные Иудины припасы присоединились к общей трапезе. И только после этого оба путешественника возлегли.
Ели обильно, подчиняясь зову желудка, не спеша,  с явным удовольствием, наслаждаясь  пасторальной тишиной окружавшей природы и общением.
В самый разгар застолья плавный ход беседы нарушил прибежавший неизвестно откуда пыльный и нечесаный пес. Молча сев в двух саженях от принимавших пищу эпикурейцев, он с видом заслуженного ветерана, проведшего все свои годы в грозных житейских баталиях, стал терпеливо  ждать положенной ему по праву подачки. Гордое и независимое сидение стоика вызвало смех одобрения и участия. Тут же полетел в сторону добрый кусок жирной колбасы, который, так и не сумев приземлиться, пропал в чреве непрошеного гостя. Кусок оказался  кошерным.
– Этот приятель, судя по всему, сегодня впервые оскоромился, – Илия не скрывал, что доволен собой. – Вряд ли он от молока своей матери едал нечто похожее. Теперь не уйдет. Пока мы не тронемся в путь, точно не уйдет.
Пиршество теперь продолжалось в три рта. Илия с удовольствием отведал Иудин дар общему  столу и отдал должное кулинарным способностям Марии. Губы двух едоков  и мохнатая морда третьего лоснились   от масел, соусов и улыбок.
Lunch  завершился еще одним стаканчиком сухого, то есть несколько кислого,  вина под сладковатый дымок двух трубок.
Без сожаления вытряхнув своему четвероногому сотрапезнику на траву остатки провизии, двинулись в путь.
Иуда, слегка захмелев, считал про себя проносящиеся мимо холмы. Кустарники на обочине, деревья и повороты дороги из-за быстрой смены подсчету не поддавались. Умиротворенная душа юноши отдыхала. Вчерашние мысли, холодные и злые, казались сейчас далекими, застывшими,  чужими.
Илия посмотрел на своего расслабившегося спутника и весело произнес:
– Еще три-четыре пригорка, любезный друг, и Ершалаим перед нашими очами.
Иуда встрепенулся, мотнул головой и поудобнее сел на подушках. Карета, словно что-то ища, долго шмыгала в низине, потом, повинуясь очень  хитрой спире [77] дороги, взлетела на очередную возвышенность, и  внизу,  поодаль, несколько справа, в полуденном жарком мареве  замаячило матовое пятно Жилища Мира.
Стали попадаться встречные и попутные телеги. Они совсем не двигались,   но при этом зачем-то вяло крутили своими колесами,  бесполезно, впустую. А впряженные в них лошади, стоя на одном месте, от нечего делать, просто так, лениво,  перебирали ногами. На телегах восседали сонные возницы и  охваченные дремой скучные седоки.
Вновь въехали в лощину. Столица пропала, осталась где-то за вздувшимися впереди холмами. Сердце Иуды заныло, и он обратился к Илии:
– Как Вы себе думаете, раббе, это был не мираж? Мы таки, действительно, видели Ершалаим?
– Нет сомнений, мой мальчик. Сейчас вскарабкаемся на ту кочку, и ты сможешь рассмотреть город получше, во всей его красе.
– Вы мне говорите правду, или я должен Вам верить?
Илия повернулся к собеседнику, наклонил голову и, глядя из-под бровей, ответил более чем серьезно:
– Разумеется, верить, дорогой мой. А что тебе еще остается делать?
В душе Иуды голосом Гварнери зазвучал серебряный мотив – andante cantabile [78].
Поплутав какое-то время  в ложбине, карета, наконец, поднялась на указанный учителем пригорок.
Илия не обманул:  внизу лежал треугольник Вечного города.  Обозначив  свои границы, Ершалаим всё еще стыдливо прятался в седой дрожащей дымке.
Иуда приподнялся на локтях.
Взор юноши выхватил желтовато-лиловые мощные стены, в некоторых местах продырявленные воротами.  Сразу были отмечены Темничные, Навозные и Золотые  двери города,  Иуда знал их по книгам. Колом торчала тощая Силоамская башня.
Широкие плоские щупальца основных дорог Ершалаима вытягивались пятиконечной звездой из каменного панциря столицы и, извиваясь по холмам и долам,  расползались по сторонам. 
За городом возвышалась,  прикрывая собой столицу иудеев от восточных ветров, Елеонская гора, вся усеянная густым грязно-зеленым кустарником. Перед горой лежала обширная долина,  неровно выкрашенная охрой. В ее центре круглой кляксой красовалась изумрудная Гефсимания.
Кедрон еще не высох и нес свои хилые воды простым сельским ручейком.
Чуть левее от города виднелись серые  кое-где покосившиеся надгробья кладбища, окружавшие пещеру Иеремии, совсем уже разрушенную и плохо видную.
Два голубых глаза Ершалаима – Змеиный пруд и Вифезда – смотрели в небо, широко, смиренно и преданно. Третий глаз был значительно меньше своих собратьев и постоянно почему-то моргал. Этот глаз располагался почти у самых ворот Генаф и назывался водоемом Езекии.
Чуть севернее его блестела желтая гладкая плешь Голгофы.
С каждым взмахом ресниц, с каждым новым  вздохом Ершалаим всё разбухал, надувался,  раздавался вширь и ввысь.
Дымка над городом поредела, стала теперь более легкой, прозрачной. И взору Иуды открылись сокровища Ершалаима.
Прежде всего он углядел Храм. Точнее, его стены. Они, высокие и толстые,   с арками,  галереями, с угловыми бастионами, обрамляя внешний двор, напоминающий скорее обширное поле, описывали в пространстве четырехугольник. Уже затем внимание Иуды сосредоточилось на  самом центре огромной Храмовой площади. Там на мощных плитах, которыми от стены до стены был устлан весь двор,  стояло во всем своем великолепии  грандиозное многоярусное строение самого Святилища, белое и воздушное. Мраморные резные колонны поддерживали плоскую крышу, от многочисленных тонких спиц сияющую золотом. Широкие ступени веером струились от  портика  вниз. Ниши, всевозможные площадки и выступы украшали внешний вид Храма. Зоркий глаз Иуды приметил у восточного, дальнего, предела приземистый куб жертвенника, отливающий благородством бронзы, а рядом с ним крошечную лазоревую капельку Медного моря.
Величие и кротость источала эта царственная сотворенная руками древних  каменная симфония, покой и волнение вселяла она в душу Иуды.
Севернее чернела крепость Антония. Соседство с Храмом делало ее невзрачной, тщедушной. Если бы вверх не выпячивалась коротенькая, как исписанный карандаш,  Антониева башня, то заметить эту убогую фортецию было бы трудно, просто невозможно: так, каменный сарай, не более.
Иуда перевел взгляд вправо. Южная часть Ершалаима сплошь была усеяна крупными коричневыми зернами-домами. Юноша, однако, в том скопище крыш и дворов не растерялся. Уже первый, а значит острый,  взгляд определил, что ближние к нему строения возвышались над остальными. Не случайно возвышались, они стояли не где-нибудь – на горе Сион! То был Верхний город.   Площадь, занимаемая им, размерами своими поражала воображение: люди в таком неимоверном количестве, по мнению Иуды,  вместе жить не могли. А все дома выглядели солидно, богато, ухоженно.
На западе Сиона у самой ершалаимской стены бугрилось различными надстройками серое и довольно объемистое здание, аляповатое и вычурное, – дворец Ирода. Перед ним на пятачке размером в ассарий дома были кем-то выклеваны.
Сосед Сионского города, Нижний, размерами не уступал Верхнему, и это удваивало удивление. Правда, отличался он однообразием безликих,  скученных бедняцких домов и  узкими кривыми улицами.
Иуда откинулся на спинку кареты. Путешествие подходило к концу.
Пока юноша осматривал город, Илия не отвлекал его ни вопросами, ни замечаниями. И сейчас, когда поверхностное знакомство с Ершалаимом состоялось, выдерживал паузу, давал Иуде время прийти от увиденного в себя. Ждал первых слов от него.
А Иуда молчал. Изумление его, похоже, только усиливалось.
Ограда Ершалаима выросла и грозно заслонила собой город. Глядя круглыми глазами то вверх на пропадающие в облаках крепостные плиты, то по сторонам на уходящую неизвестно в какие дали извивающуюся каменную ленту стены, юноша еле дышал.
И тогда Илия, как когда-то в Иудином детстве, решился на поступок, со своей стороны жестокосердный. Он проехал ближайшие ворота, направив лошадей вперед, дальше, к воротам Рыбным. Иуда города не знал, а потому сидел смирно, удивления действиям раббе не выказывал,   полагая, что путь, предпочтенный  учителем, будет короче.
У выбранного въезда в город Илия придержал коней и свернул вправо под арку. Иуде показалось, что они едут по темному нескончаемому туннелю. Под сводами копыта застучали гулко, воинственно, торжественно.
Въехали в Ершалаим.
Солнце и  воздух  источали умиротворение. Город  походил на молитву. Душа Иуды зазвенела, будто кто-то, шутя, поигрывал серебряным монисто тридцати сиклей весом.
– Крепость Антония, – Илия сухо отбросил в сторону левую руку и смело направил карету на грозную спекулу [79] впереди.
Иуда повернул голову и обомлел: перед ним возвышалось огромное, по-военному строгое здание с множеством  узких окон, кривых лестниц, всяких площадок и дверей. Да, здание было одно, по крайней мере, так казалось, но состояло оно из нескольких разных по высоте и форме частей, набросанных, как детские кубики, друг на друга. Над всей этой каменной мощью взмывал вверх и грозно парил в вышине прямоугольный абрис башни – предусмотрительно выстроенный редюит [80]. «Вот тебе и огрызок карандаша», – мысленно укорил себя Иуда.
Не успела крепость отойти назад, за опрокинутый  верх коляски, как тут же перед взором плавно поплыл лилейный портик Храма. Иуда его узнал, и сердце защемило от волнения и радости.
Ехали ленивой рысью, чинно.
Впереди  на Иуду надвигалась серая громада стены. У самых морд коней она расступилась широкими воротами и обволокла собой карету с путешественниками.
Как только стена за каретой сомкнулась и с почтением стала пятиться назад, раббе, продолжая исполнять роль добросовестного чичероне, бесцветным голосом проговорил:
– Мы на горе Сион.
Свершилось!!!
Неспешно двигались Верхним городом. Иуда с трепетом отмечал всё происходящее вокруг.
Двух-, а то и трехэтажные дворцы (иных просто не было) с колоннами, балконами, террасами вальяжно  восседали в зелени пышных садов. Кованые ограды, конюшни, бани, пристройки для слуг – непременные аксессуары столичного барства – красовались в каждом дворе.  Мощеные камнем улицы были никак не уже кириафанской почтовой дороги. На улицах царил отменный порядок: пешие жители непривычно проворно и сосредоточенно  муравьями бегали друг за другом вдоль обочин, оставляя центральную часть мостовой для экипажей. В их поведении не наблюдалась та с детства  знакомая сонливая крестьянская неспешность. «Сразу видно – столица, – подумал юноша. – Ритм! И притом деловой!»
Повернув (который уже раз!) голову вправо, Иуда заметил несколько в стороне дворец Ирода. Теперь, с более близкого расстояния, он не казался таким грубым и неотесанным. Некоторая мещанская распущенность   в его облике, правда,  прослеживалась. Но, присмотревшись, Иуда понял: простоватый внешний кафтан дворца – результат многочисленных и торопливых перестроек, кажется, всё еще не законченных.
Тут Иуда после долгих минут молчания нашел в себе силы обратиться к учителю:
– Скажите, раббе, Вы уже отметили для себя гостиницу, где мы могли бы  найти приют? Я спрашиваю потому, что на праздник Шавуот в Ершалаиме должно быть много народа.
–  «Уймитесь, сомненья и страсти…», – басом пропел Илия и с улыбкой добавил: – Будет тебе приют. Потерпи. Еще квартал, и мы на месте.
Учитель и на сей раз не обманул. Миновав несколько домов, лошади свернули и, проскочив ажурный металлический рубеж,  вбежали  во двор элегантного особняка палевых тонов  в три этажа с мезонином.  У парадных дверей остановились…

…Лишь кони остановились, из предела особняка тут же вышли двое: мальчишка лет двенадцати, проворно ухвативший лошадей под уздцы,  и сам хозяин владений, человек неторопливый, солидный, держащий голову высоко и гордо. Хозяин был одет в черный бархатный  кафтан, расшитый замысловатыми золотыми кренделями, его возраст напоминал годы раббе.
Учитель легко, по-молодецки спрыгнул на землю и обошел коляску.
– Приветствую тебя, дружище Арон. Не забыл еще старика Илию? – обратился он к степенному владельцу дома.
– Боже милостивый, как можно. С приездом, Ваше сиятельство, в родные, так сказать, пенаты, – осыпанный вензелями говорил сладко-умильно, одновременно улыбаясь, слегка кланяясь и придерживая рукой открытую дверь. – Рад видеть Вас в добром здравии. Многих Вам лет такого же благополучия. Милости прошу в дом, Вас ждут.
«Это не хозяин, – подумал Иуда, – хотя  разрисован, конечно, хорошо, тогда… но ведь он сказал, что… Значит, собственник дворца реббе? Интересно».
Илия, опершись на свою тросточку, совершил грациозный поворот в сторону Иуды:
– Друг мой, приехали. Пора, сдается  мне,  покинуть сей жалкий тарантас. Ты слышал, нас приглашают в апартаменты, – и двинулся вперед.
Поскольку учитель никак не проявил заботы о  личных вещах, оставленных в коляске, юноше ничего не оставалось делать, как  смиренно проследовать за учителем в дом. У самого порога разукрашенный  еще раз поклонился не только раббе, но и самому Иуде.
«Привратник», – заключил Иуда.
Шли недолго. Илия, бросив в прихожей перчатки,  шляпу и трость, смело направился к одной из двух полутемных (так после залитого солнцем двора казалось) лестниц, которые, извиваясь по бокам передней, вели на площадку второго этажа. Преодолев изогнутый, длинный марш, оба путешественника очутились в просторной богатой гостиной.
В середине комнаты в домашнем восточного покроя халате, подпоясанном широким кушаком с кистями, и мягких туфлях с загнутыми по-арабски вверх носами, но в кипе  стоял плотный и с хорошим животиком мужчина невысокого роста,   похожий на раббе лет этак,  видимо, двадцать пять назад.
– Bon jour, mon cher [81]. Принимай на постой сельских тружеников.
– Я счастлив твоему приезду, отец.
Илия и мужчина обнялись.
Раббе похлопал сына по плечам, как бы проверяя крепость их мышц, и повернулся к Иуде, стоявшему поодаль в позе посыльного, который после добросовестно выполненного поручения ждет положенную ему по праву медь.
– Рекомендую моего друга и незаменимого помощника Иуду бен Иосифа. Давид бен Илия, столь же незаменимый советник первосвященника и  мой сын.
Иуда поднял на сына своего учителя глаза и отметил изрядную поределость шевелюры, острый постоянно двигающийся  кадык на сытой шее, мясистую красную мочку правого уха и явную оттопыренность уха левого, потом сделал шаг вперед и поклонился.  Давид с места не сдвинулся, но движение головой обозначил. Верительные грамоты, таким образом, были вручены.
– Послушай, мой милый, – обратился Илия к сыну, – не мог бы ты  поручить кому-нибудь из слуг заботы о господине Иуде? Пусть покажет дом, сад, его комнату, ну и всё такое прочее.
Давид подошел к окну:
– Нет ничего проще, отец, – и подергал шнурок звонка.
Вошел какой-то вытянутый, словно проглотивший косовище. Он  церемонно нес съеженную не то от забот, не то от важности физиономию.
– Ефима ко мне.
Чопорный вышел,  через минуту дверь вновь отворилась и  впустила юношу одних с Иудой лет. Присмотревшись, Иуда понял, что ошибся: вошедший был старше его и явно  годков на пять.
– Любезный, – обратился Давид к слуге, – этого молодого человека зовут Иуда бен Иосиф. Исполнять все его прихоти. Проведите по дому. Развлеките беседой.  И приготовьте для гостя кипарисовую комнату.
Короткое покорное склонение головы говорило, что приказание Ефимом принято.
– Друг мой, –  Давид поворотил взор на Иуду, –  не угодно ли будет вам  до обеда ознакомиться с моим скромным жилищем? У нас, несомненно, еще будет время побеседовать по душам.
Иуда впервые в жизни  получил в свое распоряжение слугу, но удивляться случившемуся, а тем более, возражать происшедшему сил уже не имел. Он поклонился, одновременно подумав, что в этом Ершалаиме от частых и по каждому поводу, а то и без всяких поводов  кивков и реверансов за два дня голова не только может отвалиться совершенно натурально,  но и, без всякого сомнения, обязательно отвалится. И вышел из комнаты, сопровождаемый приставленным к нему гарсоном.
Илия, закинув ногу на ногу и раскинув по обеим сторонам руки,  уселся на мягкий широкий диван, сумев занять собой почти всю его площадь.
– Ершалаим уже тем хорош, что я не чувствую себя в нем евреем [82]. Поверишь ли, если я скажу, что дым столицы не менее сладок и приятен, чем воздух провинции.
Давид, усаживаясь в кресло напротив, отметил для себя только что услышанные слова, но разговор повел о своем:
– Этого мальчика я должен почитать своим братом, не так ли, отец? Крепенький, надо сказать, ребенок, держится уверенно, и достоинство имеется.  В меру скромен. Кровь играет?
Илия с наслаждением потянулся:
–  Папа Иуды, да будет тебе известно,  простой кириафанский плотник, правда, весьма достойных принципов. Так что твои опасения беспочвенны. Но если я в свое время сумел дать тебе хоть какое-то воспитание, и ты принимаешь между нами духовное родство, то, вне всякого сомнения, он  твой брат. Однако ты, по обыкновению своему, судишь поверхностно: этот, как ты говоришь, ребенок только внешне выглядел сейчас стойко. На самом деле душа его была в пятках. Меня не проведешь! Какие вести шлет Наема?
– Как всегда, хорошие. Мама по-прежнему в Риме, и у нее все в порядке.
– Давно от нее весточка пришла?
– Да месяца, кажется,  три назад. Пишет, что над всей Италией безоблачное небо.
– Твои сведения, сынок,  стары, как иерихонские развалины. Сейчас мама через  Анталию направляется на Кипр греть свои перышки. Что ей делать летом в Риме?
Давид понимающе кивнул:
– Поступок мамы как всегда разумен.
– Кстати, месяц назад, укладывая в чемоданы купальники, она сообщала мне  о приобретении Гаваилом, не без императорской, разумеется, протекции, контрольного пакета одной очень солидной тамошней фирмы. Твой отчим теперь – глава акционерного дома, прими мои поздравления.
– Мама  в письмах к тебе обсуждает проблемы своей семьи? А ты интересуешься тайнами чужого семейства, в курсе дел ее мужа? 
– Немного.
 – Н-дааа… О твоей переписке с мамой я кое-что знаю. Но всегда думал, что она  имеет характер обычного светского общения двух культурных, но, прости за откровенность, уже  чужих людей. Такое общение в наших кругах привычно, поскольку всегда поверхностно и не допускает ни оглашения домашних подробностей, ни стороннего внимания к ним. Твоей осведомленностью в делах не своей семьи удивлен...
Илия поиграл в воздухе ладонью, будто говоря, что удивление сына для него не новость, и оно не вызывает интереса.
– Следовательно, ты знаешь, что Гаваил получил орден от Тиберия? – спросил  Давид.
– Разумеется.
 – Ну и каково твое мнение? Забавно, не правда ли? Получить от императора чуть ли не на второй день, как тот  взошел на престол, орден «За заслуги перед отечеством». Только вот перед каким отечеством? Кесарией, надо полагать. Первосвященник, узнав о таком скоропалительном кавалерстве, смеялся от души.
– Не шали, Давид. Гаваил получил орден вполне заслуженно. В последней депеше ко мне он ссылается именно на такое мнение придворного окружения. Твое ехидство, таким образом,  не совсем уместно. Сам посуди: столько лет служить одному императору, чтобы следующий за ним отметил его заслуги так высоко и так быстро.
– Стало быть,  ты переписываешься с мужем своей бывшей жены, человеком, уведшим у тебя женщину? Вдвойне удивлен… На такое великодушие, признаться, я вряд ли был бы способен.  Не понимаю…
– То, что ты не понимаешь, радует. Всё понимать тебе и не нужно. А переписываюсь я не только с мужем своей бывшей жены, как ты говоришь, но и с давним верным моим другом и, должен уточнить, очень милым человеком. Ты окончательно всё перестанешь понимать, если скажу, что прошлым летом я гостил в доме Гаваила и Наемы в Риме. Мы славно провели время.
Давид отметил, что Илия в словах колок.
– Послушай, отец, мне кажется, что  я давно заслужил право на некоторое доверие с твоей стороны. Перед тобой не мальчик возраста нашего гостя. К тому же я никогда не вмешивался в ваши родительские отношения и всегда был лоялен к вам обоим. Так почему об  этом ты заговорил со мной сейчас, а не раньше?
– Иуда вырос…
Помолчали.
– Слышал, у вас в Кириафе намечается кое-что. Мероприятие какое-то… Нет?
– Может быть, может быть, не знаю, – Илия внимательно осмотрел левую свою ладонь и ее тыл с расстояния вытянутой руки. – Кириаф, знаешь ли, большой. 
– Скажи, тебе никогда не было жалко лет, проведенных в такой глухомани? Ты же мог свободно  годков этак пятнадцать назад перебраться в Ершалаим. Дом, как видишь, уцелел, не разрушен, не разграблен.  Вся  твоя семья здесь. Многие друзья тоже в столице, и они тебя помнят. Место? Ну, его-то уж можно было купить и без особых проблем. Имел бы почет, уважение, достаток, влияние, наконец. Или труд сельского учителя у нас оплачивается лучше, а почет и уважение от этого труда выше?
– Друзья, говоришь? Но ты только что узнал, что некоторые мои друзья в Риме. Влияние отставим в покое, это не твое дело. Переехать в Ершалаим? Можно. Но, знаешь, в Кириафе я каждый день, восстав от сна, благодарю сердечно Бога за то, что в наши времена предателей не так уж много. А труд меламеда … Я ведь понимаю, куда ты клонишь. Отец-старик выжил из ума, а потому годы свои истратил в деревне впустую, занимаясь мелочным, никому не нужным ремеслом и получая за это жалкие крохи. О почете и уважении за такой труд и говорить не приходится. Сыну, естественно, и стыдно, и обидно за своего папу-неудачника. Ты абсолютно прав. Однако есть нюанс; его могло и не быть, согласен, но снизошла милость Яхве. В Ершалаиме при любых обстоятельствах такого внимания от Бога  не дождешься.
– Ты говоришь об Иуде? – Давид отметил, что отец ничего не сказал ни  о доме, ни о семье.
– Да. Четверть века упорного педагогического труда потребовалось мне, чтобы найти и огранить такой самородок. Недурной результат за столь короткий срок, не правда ли? И поверь мне: Иуда стоит мессы.
– Ты, кажется, упомянул о предательстве. Не боишься, что этот достойный ученик в один прекрасный день так и поступит: возьмет, да и  предаст тебя?
– Обязательно предаст. Тут и сомнений  быть не может! Но со мной, не поверишь,  останутся годы, проведенные с ним в Кириафе.
– Вот, вот, и дочь свою так же воспитал, – Давид трижды, будто аплодируя,  хлопнул в ладоши. – Сидит сейчас сестренка в Кумране. Дыра дырой, благо Мертвое море рядом. А дом деда  Елама, записанный, между прочим, на нее, стоит пустой.
На аплодисменты вошел слуга. Не поворачивая головы, Давид пресек вторжение:
–  Вино, фрукты, кофе.
– Пустующий дом деда не дает покоя? Ты несправедлив, мой мальчик. Иедида замужняя женщина и обязана жить там, где трудится или считает необходимым пребывать ее муж. К тому же она – мать. Возможно, в Кумране твоя сестра воспитывает своего Иуду.
Разливая по бокалам принесенную слугой  рубиновую влагу, Давид улыбнулся:
– Лихо повернул тему, браво. Естественно, Иедида воспитывает своего Иуду,  твоего внука.
– Кстати, я не вижу невестки, где мои внуки?
– Руфь в Александрии, поехала навестить нашего Асафа. На лето все стремятся куда-то уехать. Асаф, как ты знаешь, заканчивает на будущий год курс обучения, и у него сейчас практика. Жена не утерпела и повезла сыну пирожки домашней выпечки. Так что ни невестки, ни старшего внука повидать тебе, увы, не удастся. А мелюзга где-то бегает, к вечеру проголодается и позволит себя лицезреть.
Илия понимающе кивнул.  Комнату накрыла минутная тишина. Отец и сын, наслаждаясь общением,  маленькими глотками пили кровавый сок испанской лозы.
– Как здоровье Его святейшества Первосвященника? – Илия, как хозяин, сам потянулся к кофейнику.
– Слава Всесущему,  он бодр и полон сил. Весь Синедрион считает, что такого мудрого ревнителя веры иудеи еще не знали, – Давид наполнил  бокалы. – Многие ему лета духовного подвижничества.
– Аминь! Что-нибудь новенькое витает в блаженном воздухе Ершалаима?
– Как не витать. Поговаривают, что скоро надо ждать нового прокуратора. Какого-то солдафона, то ли кавалериста, то ли еще кого. Имя у него забавное: Пилат. Судачат, что он сумел, и не раз, отличиться в боях,  говорят, даже  из благородных. Наверняка, врут как всегда. Сплетни об этом предстоящем назначении в кулуарах жужжат постоянно.
– Мне хочется сделать тебе подарок, сынок. Не материальный, а так сказать, идеальный презент. Позволишь?
– Буду рад принять его, отец.
– Наверняка Аннан спрашивал тебя (ты ведь его советник) о возможной и более или менее целесообразной реакции синедриона на действия Рима. И ты, разумеется, успел дать  свой мудрый совет. Так вот знай: прокуратором Иудеи будет не Пилат Понтийский, а другой. Некто Валерий Грат. Теперь у тебя две блистательные карьерные возможности: либо придерживаться своих прежних рекомендаций и потерять место, как никудышный советник; либо  убедить первосвященника в неверности своей прежней точки зрения в силу того, что тебе стали известны кое-какие подробности, и потерять место по той же причине. Советников, которые меняют свои взгляды, если я не ошибаюсь, как правило, выгоняют. Как ты распорядишься моим подарком,  не знаю. Но на меня ссылаться не советую, повредишь себе еще больше.
– Информация достоверна? Ошибка исключена?
– Куда уж достоверней! Какой мне смысл дарить сыну лживые сведения?
– Как ты говоришь: Валерий Грат?.. Откуда такие известия?
– Архангел Гавриил намедни депешу прислал… Да, приятель, положение твое незавидное. Впрочем, прояви немного ловкости. Сошлись на видение, на того же Гавриила или приплети  астрологов. Сильные мира сего это любят. Ты выкрутишься, я знаю. А нет, так будешь в каком-нибудь зачуханном Кириафе воспитывать своего Иуду и, если повезет, воспитаешь.
– Спасибо, отец. Во-первых, спасибо за нарисованную перспективу, а во-вторых, за подарок. В разговоре с первосвященником я непременно сошлюсь на телеграфное сообщение из Небесной канцелярии. Только зачем мне Гавриил? Телеграмма от Бога, не меньше! А для убедительности можно и квитанцию показать… Я переписываюсь с самим Яхве! Недурно, правда?.. Ладно, отложим эту тему,  кое-что для утешения господина Аннана найдется…  Значит, ты по-прежнему в гуще политической жизни? Всё отслеживаешь, анализируешь и, что нельзя исключить, принимаешь решения. Так? Мой отец –  действующий политик, притом политик, располагающий завтрашней информацией! Не ожидал. Похвально!
– Господь с тобой! Я не занимаюсь политикой, с чего ты взял? И завтрашние новости мне не доступны.  Глупость какая!  Не приписывай мне достоинств, которых у меня нет. Я просто имею добрых друзей, вот и всё. Правда, мне доставляет удовольствие  временами с ними переписываться…  А сопоставлять и анализировать факты обязан уметь  делать каждый думающий человек.
– Верю, верю. Оставим твою переписку в покое, с нею всё ясно. Скажи: ты счастлив, отец?
– Почему  нет?
– И Иуда, насколько я могу судить,  – один из составляющих твоего счастья?
Илия в знак согласия склонил голову.
– Расскажи мне о нем.
– Что тебя интересует?
– Всё!
– Ишь чего захотел! Всё об Иуде я и сам не прочь знать… Ему сейчас чуть больше четырнадцати. А в курсе его дел я лет восемь или около того. Из числа своих учеников мне посчастливилось выделить Иуду только лет пять назад. Нет, пожалуй, шесть. Что тебе сказать? Умен, памятлив, сообразителен. Как хороший породистый пес, великолепно обучаем. Но на веру ничего не берет, всё стремится осмыслить самостоятельно. Тут какие-то хитрые фантазии… внутренние сомнения… неясные, глухие… Н-да… Горд и самолюбив чрезвычайно, предельно независим, в вопросах чести щепетилен максимально. Впрочем, все эти «чрезвычайно» и «максимально» проявятся в нем значительно позже. Качества эти еще только наливаются соком. О них, скорее всего, он и сам сейчас не догадывается… Уместно и некий парадокс отметить: Иуда тщеславен и одновременно равнодушен к власти, почестям и всему такому прочему. Честолюбие – в нем самом. Здесь даже – главное, мысль краеугольная. Быть может, и разгадка парадокса в этом… Его мало интересует чужое мнение, важна ему собственная его оценка и себя, и других…  Душа его, вижу, вся перевита страстями, но в силу возраста  еще сонными какими-то, скованными. Что еще? Решителен; если обрел цель и знает средства ее достижения, не советую тогда оказаться на его пути – опасно для здоровья. В довершение ко всему, мечтателен и по-детски раним. Кстати, пишет и неплохо. Такое определение, понимаю, Иуду характеризует крайне неполно, но что делать, остальное – загадка.
Надеюсь, ершалаимские каникулы поселят в его душу удивительное и пока еще ему незнакомое чувство. То чувство, которое заставляет людей весело строить козни соседям, радоваться горю друзей и в сладостном упоении клеветать на родного брата. Это милое всем думающим существам чувство именуется, как тебе известно,  завистью. Она, по мысли моей, и должна разбудить Иуду, потребовать от него активных действий. Каких? Пока не знаю, вполне возможно, что даже с топором в руках. Так-то... Страшно стало? Не бойся. Зная своего воспитанника, уверен: преднамеренно посеянная мною в Иудино сознание зависть, если и   выведет его на большую дорогу, то где-нибудь в Иллирии или на земле Гесем. Здесь, в Ершалаиме, самим Богом отмеченном для него месте, холодный разбой Иуда творить не станет, поскольку не пустоголов.  Но с тобой, дружок, если не знатностью и властью, то богатством  что бы то ни стало попытается сравняться. Во всяком случае, Иуда  непременно проявит себя. Потому как – свободен… Господин советник, желаете еще слово? Так вот, Иуда ни в знаниях, ни в способности исполнять  государственные функции  и ныне (несмотря на возраст) не уступит вам, сударь. Как ты думаешь, сынок,  стоит набраться терпения, чтобы увидеть  завтрашнего Иуду?
– Отменная характеристика! Однако, к чему ирония, отец? Я принимаю твои слова безоговорочно. Иуда, охотно верю, и умнее меня, и способнее, а в будущем –  неизмеримо богаче. Бог ему в помощь, меня это как-то мало волнует.
– Плохо, что не волнует. Ты поосторожнее с ним. Палец ему в рот даже я остерёгся бы сейчас положить. А что будет дальше, и сам Яхве не знает.
– Даже так? Спасибо, что предупредил. Юноша явно с будущим.
– Не преуменьшай. С большим будущим!
– Теперь понятно: ты провел время в глуши не зря. Остается только узнать, почему именно этот Иуда, если данную тобой оценку ему перевести на нормальный человеческий язык, тебе и ближе, и  дороже родного сына, коль скоро ты готов унижать своего наследника?
– Не вижу, что в моих словах могло задеть тебя… О, да ты, кажется, ревнуешь? Напрасно. Дорогой Иуда – это понятие моральное или, если угодно,  личностное.
– Вот именно, отец…
– Ну что ж, – Илия улыбнулся. Не сыну, своим мыслям. – Попробуем уточнить. Уезжая в глухомань, я  (отпираться бессмысленно) кое-что недодал тебе, проще сказать, у родного сына украл. Это кое-что очень скоро,  после моей смерти, вернется к тебе и с солидной прибавкой. Потерпи, сынок, недолго осталось ждать. А Иуда не я, он, если и захочет стать профессиональным вором или разбойником,  не возьмет из твоего кармана даже фальшивой геры. Это во-вторых, а во-первых… Сдается мне, познакомиться с жизненным кредо отца нужно было удосужиться несколько раньше. Ты, как я вижу,  не  любопытен. Узнай, наконец, что ближе мне тот, кто не по родству, а по духу мой единомышленник. Родственников у меня несть числа, а вот людей одной со мной мысли,  однодумцев, так сказать… Иуда, о чем я искренне сожалею, к единомышленникам не принадлежит. Свои фантазии имеет. Но именно он, вооруженный знаниями (моими, заметь, знаниями),  пойдет дальше меня. Несомненно, пойдет. Следовательно,  он – истинный мой наследник.
– Ты говоришь так, будто между нами нет и никогда не было духовного родства.
– Совершенно верно, это я и говорю.
– Странно, мне казалось, что мы всегда отлично друг друга понимали.
– Ошибаешься, понимал тебя я. Ты же в общении со мной искал только свою выгоду.
– Отец!..
– Не расстраивайся и не ищи в моих словах обвинений. Ты мой сын, я люблю тебя и никогда не перестану любить. Быть тебе полезным мне приятно. Но любому отцу желательно, чтобы его сын стал еще и продолжателем его идей. Если такое не случается, винить некого.
– Ты заговорил со мной об этом и таким тоном потому, что Иуда вырос?
– Именно.
– Однако твое утверждение, будто я только и делал, что искал от тебя выгоды, и несправедливо, и обидно.
– Разве нужны пояснения? Пусть будет по-твоему. Тебя я воспитывал одиннадцать лет. Хорошо или плохо, судить не мне. Думаю, тебе всё-таки. Когда-то я позаботился о твоем образовании. Иешива, что ты окончил, стоила мне нескольких очень мелких камушков. Цену отбросим, она невелика.  Полученные в  высшей школе знания  по рекомендации  дедушки Елама ты применил разумно,  заняв должность юрисконсульта следственной канцелярии Синедриона. Если помнишь, я  тогда дал тебе пару советов, но ты к ним не прислушался. Тут дедушка покинул земную юдоль. И ты, лишившись своего покровителя, слезно просил защиты,  не помню уже по какому поводу, у  Альфа бен Омега.  Может быть, тебе неинтересно знать, но если бы не клочок бумаги за моей подписью, то почтенному Омега бен Альфа было бы не по силам оказать тебе помощь. История, однако, темная, и она, кажется, не оставила после себя подтвердительных документов. А позже, если память меня не подводит, мы  с тобой вновь обсуждали кое-какие твои прожекты…
– Отец…
– Терпение, мой мальчик… Засим дом, в котором мы сейчас ведем эту милую беседу, некоторые не очень значительные,  прости уж старика,  вклады и… Подожди, что же я забыл?.. Ах, да, вспомнил, титул. Я как-то не сумел его запачкать и передал тебе фамильный герб, начищенным до блеска. Таким образом, пред нами ершалаимский барин. Независимый и в суждениях, и в поступках. То есть личность вполне самостоятельная. Иуда, как видишь, между нами никогда не стоял и теперь не стоит. Тогда он был еще глуп, если вообще был. А сейчас ты и сам умен. Обижаться на Иуду грех. На меня можно. Это ведь я не сумел приучить тебя к своей философской системе. Правда, я предпочел жить в Кириафе.
–  Да, потому-то я никогда не понимал твоего отшельничества и всегда был его противником. Ну, когда-то разделял взгляды  фарисеев, потом поменял воззрения и примкнул к партии ессеев. Это что: великая провинность? Ты не один, многие делают так или в обратном порядке. И через год, от силы полтора ведут себя, будто они всю жизнь отстаивали одни и те же убеждения. Тем более, всем остальным, по большому счету,   до твоих убеждений нет никакого дела. Главное для них:  ты их сторонник или противник. В Ершалаиме, поверь мне,  и трех месяцев не минует, как  никто и вспомнить не сможет, какие флаги ты недавно вывешивал, или указать на цвета, тобою сейчас предпочитаемые.
– А ты сам-то, дружок,  так ни разу и не удосужился навестить меня в Кириафе. Noblesse oblige? [83] Понимаю. И поведение такое считаю вполне разумным.
– Это укор?
– Ни в коей мере. Я просто констатирую факты, к числу которых следует отнести и то, что я никогда не был ни фарисеем, ни ессеем. Для справки: не ищи меня в партийных списках саддукеев или зелотов. Не найдешь. Дедушка Елама ввел тебя в заблуждение. Его я давно простил. Тебе предстоит решить, последовать ли моему примеру.
– Да, отец, стало быть, плохой у тебя сын, – Давид растянул губы в плутоватой улыбке. – Следовало в детстве почаще меня сечь…
– Тогда нельзя было, Иуда еще не вырос.
Помолчали;     изредка    обменивались    короткими,      оценивающими
взглядами, будто решали: закончена беседа или нужны еще какие-то слова.
– Мы уже говорили на эту тему, отец, но позволь задать тебе еще один вопрос, уточняющий. Он меня очень интересует.
– Валяй, сынок, допрашивай папу.
– Представь на минуту, что в жизни твоей не было… события двадцатилетней давности. Не было, следовательно, и Кириафа. Иуда не явился в твой хедер. И никогда впредь он тебе не явится. Ну, не повезло, бывает. Короче говоря: нет Иуды!  Но есть реальная возможность повлиять на свою судьбу, изменить личную обездоленную отсутствием Иуды жизнь, ту самую последних двух десятков лет. Что бы ты изменил?
– Ничего… Пойми, Давид, если менять что-то в жизни с позиции именно этой прожитой  жизни… Скажу по-другому… Влиять на события, которые сделали тебя способным так, а не иначе, на них влиять… Это значит, прежде всего, хотеть  изменить самого себя. А я меняться не желаю ни в чем. Моя жизнь – это моя жизнь. И если, по твоему допущению, в ней не нашлось места Иуде, то, стало быть, непременно, отыщется уголок Моисею, Иисусу  или какому-нибудь Абраму, я уже не говорю о Давиде. Свято место, сам понимаешь, пусто не бывает.
И Илия изъявил желание осмотреть свои комнаты.



…Чем занят был Иуда в тот самый первый ершалаимский день, и почему  с ним происходило именно это, а не что-то другое, так никому и не удалось разузнать.
Но достоверно известны мысли Иуды перед сном. Укладываясь в постель, он страстно пожелал себе богатства.  Непременно такого же прочного и яркого, какое источал  Давид бен Илия, сын его благодатного учителя.  Потом, зевая и потягиваясь, Иуда усомнился: «Возможно ли такое?»  Наконец, засыпая, почувствовал, как его сознание лизнуло  теплое последнее воспоминание уходящего дня, и Иуда подумал: «Всё возможно. Велика милость Неба…  Не предатель же я самого себя».   



Утро жонглировало желаниями.    
За завтраком, между омлетом, ветчиной [84] и сыром, Илия предложил Иуде пешую прогулку по городу.
–  Начнем, пожалуй,  с посещения Храма, –  учитель, попивая кофе, приготовленный без сахара, то есть по-арабски,  строил планы. – После  покажу тебе, если не возражаешь, иные уголки столицы. Так сказать, местные достопримечательности. Побродим, не спеша, посмотрим вокруг, затем где-нибудь в городе отобедаем. Найдем, надеюсь,   простенькую ресторацию. А вечером я приглашаю тебя в оперу. Сегодня, если верить афишам, дают  «Бориса-царя» Мусоргского.
Странный всё-таки раббе… Как мог Иуда возражать?!  На сборы ушло не более пяти минут.
Вышли в город, в упитанный людской поток, по-праздничному шумный и  пестрый. Не успели пройти и полквартала, как тут же Илия, махнув вправо рукой, указал на стоящую поодаль базилику. Оказалось, что это – дом самого Аннана, первосвященника. «Неплохое, черт побери,  соседство»,– подумал Иуда, оглядывая крепкий надменный особняк. В конце улицы рука учителя вновь порхнула, теперь вперед и влево. Проследив за движением раббе, юноша увидел мощные приземистые камни, наполовину скрытые от глаз ближайшими строениями, – крепость царя Давида.
Шли, не торопясь, степенно и, понял Иуда, вчерашней дорогой. У самых ворот  Первой стены – Средних, как объяснил Илия, –  встретились лицом к лицу со щедрым когда-то на красоту домом,  выглядевшим сейчас несколько запустело.
– Дворец Соломона, сынок, – сказал учитель.
Постояли. Полюбовались. Затем миновали внутреннюю ограду города и, выйдя  в Предместье, повернули на солнце.
Храмовый двор гудел, словно кириафанский базар на Пасху.
Толпа в несколько сотен человек, расколовшись на отдельные муравейники, запрудила всё пространство площади. Сказать, что было оживленно, значит не сказать ничего. Мощный низкий рокот плотно висел в воздухе, студенистая людская масса лихорадочно качалась.
«Его Императорскому Величеству  Тиберию – ура!» –  восторженно возглашали в центре.
«Вся власть Советам кагальных депутатов!» – галдели слева.
«Да здравствует Учредительное собрание!» – неслось справа.
«Мыыы наааш, мы нооовый мир построооим до основааанья, ааа затееем…» – дружно пели юные и, видимо, наиболее сплоченные.
«Даешь союз  ПСП и «Фейхоа»! – по-чахоточному хило взвыл кто-то рядом и  мгновенно затерялся в толпе.  [85]
«Фейхоа – в компот!» –  тут же захохотали сбоку.
 «Анархия – это вам не мать вашу порядка! А типа правление свободных, в натуре, предпринимателей!» – уточнили бритоголовые.
«Мак’Ахада – наш президент!» – по-бабьи визгливо раздался откуда-то слабонервный писк.
 «Руки прочь от киббуц!» [86] – рыдала группа немощных стариков.
«Братья и сестры… Граждане!.. Сограждане мои!» – как с клироса голосил   кто-то.
 «Заткнись, подонок! Никому верить нельзя! Подонки, все подонки, однозначно!» – оратор почему-то кричал за  широкими спинами дюжих мужичков.
«Слава Иудее!» – будто протыкая что-то перед собой, выкинули вперед нехилые руки желторотые и наглые пацаны.
– Занятно, не правда ли, наблюдать политические митинги со стороны? – обратился Илия к своему спутнику. – Сколько оригинальных идей, различных мнений о них, сколько неподдельной страсти в отстаивании собственного суждения. Когда-то я сам принадлежал к числу вот таких же ораторов. И точно так же выступал на площадях перед народом. Удивлен? Как-нибудь расскажу. Вместе посмеемся.
– Я не понял вас, дорогой раббе? – Иуда приподнял плечи. – Чему мы должны смеяться? Политическая риторика, тут  вы правы, занятна, но ремесло политика почетно.
– Ты это серьезно? Ну, да… конечно… Так ты думаешь, что все эти крикуны высказывают свои мысли и зовут в дали, ими самими очертанные? Простишь ли меня, старика, если я осмелюсь сказать, что ты всё еще ребенок? Тебе приходилось слышать о так называемых «серых кардиналах»? Так вот знай, именно они пишут тезисы тех речей, что сейчас слышны на площади. А выступающие перед толпой только озвучивают их мысли, они рупоры чужой воли, не более. Поучительно было бы посмотреть на говоруна, если ему вдруг придет в голову в своей речи отойти от предложенного ему конспекта. Обратил внимание: я говорю не о действии, ибо его нет и быть не может, а только  о намерении. Впрочем, смотреть, поверь мне, будет не на что. Куда занятней будет выглядеть его преемник, который появится на трибуне через четверть часа после внутреннего, так сказать, неповиновения предшественника.
– Значит, истинный политик – это «серый кардинал»? И тогда его деятельность как политика почетна.
– Умница, схватываешь на лету. Но опыта нет, потому делаешь поспешный вывод. Сейчас скажу тебе страшную тайну. Никому не говорил,  и ты  не разглашай, что услышишь, – Илия сотворил грозное, как у сказочного героя, лицо и улыбнулся. – За «серым кардиналом» стоит «черный», он не только отслеживает поведение «серых», но и определяет ход  политической дискуссии, а также равновесие сил, приоритет одной из них или ее увядание. У каждого «черного» в подручных бегают два-три «серых», а у «серых» – несколько сладкоголосых ораторов. Выступая на площади, ораторы спорят друг с другом, что-то отстаивают, куда-то зовут, пытаются доказать нечто, готовы растерзать соседа, если слова не помогают или мешают. А того не знают, что сосед-то, может быть, читает тезисы, написанные тем же самым почерком, что и их собственные. При всём этом «серые» не любят, заметь,   собираться вместе, зато отлично поддерживают друг с другом связь. Правда, иногда двое, а то и трое «серых» могут себе позволить выпить на загородной вилле четвертого бокал «золотого, как небо, аи», предварительно  попарившись в его очаровательной баньке. А кто сказал, что дружеские притом старинные  отношения «серым» возбраняются или имеют криминальный душок? Что касается «черных», то внешне они холодны между собой, иными словами, не дружелюбны, не враждебны, хотя связь имеют даже более быструю, устойчивую и крепкую,  чем «серые». Да, они могут встретиться, например, на рауте у Первосвященника или будучи в числе приглашенных на бал во дворец Иродов. Можно увидеть их и в Антониевой башне, предположим,  по случаю инаугурации нового императора или приезда очередного прокуратора. Но никогда ни один из них не отвесит другому поклон. «Черным кардиналам» совместная банька с девочками (прости за уточнение) не нужна, а шампанское они давно привыкли пить в одиночку. Живут «черные кардиналы» скромно, занимаясь изо дня в день именно черным, то есть никому не заметным, зачастую грязным делом, и совсем не обязательно в столице. Как ты понимаешь, ораторов много, «серых кардиналов» меньше, а «черных»… сам догадайся.
Теперь улыбнулся Иуда.
– Ну, тогда, милейший  раббе, «черный кардинал» – это и есть настоящий политик. Или за ним еще кто-то стоит? Какого же цвета он?
– А вот таких вопросов задавать не следует. И считай, что слов твоих я не слышал.
– Картина, прямо скажем, нарисована какая-то упрощенная, а потому мало похожая на реальность, – Иуда решил проигнорировать предупреждение учителя. – Жизнь, а тем более, политическая жизнь должна быть сложнее, разнообразнее и, конечно, разноцветнее.
– Отчего ты решил, что я не думаю так же? Разумеется, я нарисовал тебе схему и только.  Твое дело, верить ей или нет. Можешь по своему усмотрению раскрасить картинку цветными карандашами, как детскую книжку-раскраску, можешь даже от себя добавить кое-какие рожицы. Схема от этого усложнится, но   в сути своей  нисколько не изменится, хотя и будет выглядеть несколько иначе. Внешне, естественно…
Потихоньку, осторожно стали пробираться к Храму, с  грехом пополам протискиваясь меж горячих крикливых голов и цепких холодных рук.
Наконец, топкую людскую преграду преодолели. Площадные интересы тут же отошли в сторону, остались  за спиной, растворились в звоне храмовой симфонии.
Иуда шел медленно. Дышал вполсилы, порывисто, нервно. Сердце яростно билось в груди, желая или мгновенно вырваться на свободу, или же сию минуту разорваться в плену на мелкие кровавые части. Мысли то путались, и тогда важность момента меркла, то вырисовывали феерические не связанные с реальностью  картины, в их радужном калейдоскопе все вокруг мельчало и тускнело. Душа баритоном напевала очень странную мелодию, призывную и прощальную одновременно…
Илия рядом.  Тоже сосредоточен, это видно.  Молчит и смотрит не по обыкновению своему гордо вперед, а вниз, смиренно, словно  подмастерье с упованием на похвалу, несущий на суд умельца сделанную им игрушку.  Даже шаг учителя стал какой-то нетвердый, шаркающий, угодливый.
 Вокруг возвышенный покой, строгая благодать. И прозрачная тишина. Одно лишь солнце беззаботно пляшет и поет в зените.
Неизвестно откуда с волнением и страхом вползло ощущение обиды, неминуемого    одиночества и непоправимого горя. Кисловатый привкус ржавчины моментально высушил Иудин рот и –  душное предчувствие скорой смерти  сверкнуло и обожгло  сознание.
Прошли какую-то стену. Тут бы молиться,  молиться… Но нет, надо идти  дальше, вперед. Где-то сбоку блеснула медь не то жертвенника, не то Моря. Вот и лестница, широкая, крутая… Боже, дай силы подняться! Перед встречей со святыней осталась одна последняя обшарпанная тысячами ног ступень.  И она преодолена. Теперь двери, высокие, тяжелые, грозные – конечная преграда. Еще один шаг, последний, венчающий тайные душевные борения и телесную квелость,  а за ним – торжественное безмолвие святилища…
Иуда сделал этот шаг и, как утомленный пилигрим после долгого мучительного пути к  родным берегам,  наконец, достигший их, пал на пороге ниц…