Танки на крышах. Ч. 1, гл. 4

                Г л а в а    4

         Я всегда был убежден, что Африка – это когда жаркое солнышко бьет тебе ровно в центр твоей маковки, давая тень от тебя только под тебя. Она же – Африка! Но подлетая к столице «ридной замбийщины», я увидел огромное количество облаков, сбившихся в стаи и дававших божественную тень на сплошь покрытую зеленью, слегка холмистую землю. Зверей с такой высоты было конечно не разглядеть, но я рисовал их в своем воображении, отчего пейзаж далеко внизу становился живым.
         На паспортном контроле в аэропорту мне нужно было показать копии  приглашения и визы. Я полез в свой кейс, но папки с этими бумагами не нашел. И тут же с ужасом вспомнил, что в горячке, торопясь на регистрацию и посадку, я оставил ее на стойке в Йоханнесбурге, когда объяснял этим кретинам в диспетчерской, что мой чемодан нужно отправить со мной в Лусаку. Меня прошиб холодный пот.
         Я начал объяснять, что я не виноват, что у меня все было, но мои друзья в ЮАР украли это в память обо мне, и что вон там, за дверью, стоит еще один мой самый лучший замбийский друг, почти родственник, и у него в руках и виза, и приглашение в оригинале, и что если они разрешат мне дойти до двери, я тут же принесу и то, и другое.
         Они смотрели на меня, явно не понимая ни черта. Но не моя же вина, что они тоже не соображают в английском. Я было двинулся бочком в сторону двери, но дежурный по паспортному контролю остановил меня возгласом, в котором я отчетливо разобрал только «пятьдесят долларов». Какие проблемы? Возьмите. Они взяли деньги, шлепнули мне штамп визы, вернули паспорт и судя по выраженияю лиц мгновенно обо мне забыли.
   «Что, вот так просто? Штамп – и гуляй? Мы к такому обращению не “привыкши”».
         У нас сначала отвели бы в сторонку и заставили ждать, пока не кончится никогда не кончающийся поток вновь прибывших пассажиров, а потом просто отправили бы назад. Или штрафанули бы нехило. А здесь, ишь ты! Цивилизация, однако.

         Хорошо, что я не дал волю своим желаниям выпить что-нибудь экзотическое со столика в самолете. Вместе с Каюмом встречать меня приехал и сам престарелый профессор Мунконге. Самостоятельно он, конечно, меня бы не узнал, поскольку видел только на портрете в копии моего паспорта, где я на десять лет моложе. А я если даже и задумывался над тем, как он мог выглядеть, то не напряженно. Во-первых, африканцы, как вороны: поначалу на лицо все одинаковы. А во-вторых, какая мне разница? Все равно будем работать вместе,  успеем разглядеть.   
         Каюм слегка полысел, поседел, постарел и потолстел. Еще не до безобразия, но заметно. Выросло рыхлое брюшко. И еще у него появился какой-то несимметричный прищур одним глазом со слегка запрокинутой назад головой. Как будто сверху вниз смотрит. Знакомо. Так на меня смотрели некоторые профессора и академики, которые пузырились от обилия своих титулов и званий.
   - Говорить только по-английски, - сразу предупредил меня Каюм. - Они не любят, когда им что-то не понятно. Начинают думать, что мы говорим о них что-то плохое.
   - В честь чего? Я его впервые в жизни вижу, почему я должен говорить о нем плохо? А предположить, что мы с тобой общаемся после долгой разлуки или я передаю тебе поручение от твоих родственников, для него туго?
   - Вы делайте то, что я вам говорю, - гавкнул он.
   «О-о-о, братан! Оказывается, ты изменился не только внешне».
         В таком тоне он со мной никогда еще не разговаривал. Стала понятной и та прохладца в голосе, когда он упрекал меня за то, что я не раскланялся перед профессором за его любезное приглашение.
         Эта мысль пролетела сквозь меня, щелкнув, но почти ничего не задев. Не придал значения поначалу. Я радовался, что прибыл наконец в Замбию, что мое утомительное путешествие закончилось, что вокруг меня Африка и африканцы. Что вместо холодного марта здесь теплая весна, хотя тут же сообразил, что для них это только начало осени. Но в тот момент все это не имело ни малейшего значения. Я улыбался во всю ширину своей физиономии, чувствуя себя счастливейшим из людей.
         Не знаю, как профессор оценил эту мою нескрываемую ажитацию. Лицо у него было непроницаемым, с едва заметной улыбкой одними губами. Ему было 76, но выглядел он гораздо моложе. Познакомились.
         Самым трудным было резко перейти на английский. Писать я умел хорошо, а вот разговаривать... «Теория без практики мертва». Не ворочался язык, хоть плачь. Но и профессор на английском тоже говорил скверно, с каким-то жутким акцентом. Моего языка он явно недопонимал и посматривал на Каюма то с недоумением, то с некоторым укором, мол, кого ты мне приволок? Но я сумел все-таки объяснить, что нужно дать мне время для адаптации. Профессор, не в пример нашим, оказался умным, все понял. Или сделал вид, что понял.
   - Я же говорил вам, что надо учить английский, - упрекнул меня Каюм с некоторым раздражением в голосе. - Ладно, потом поговорим. Идите получать свой чемодан. Мы вас подождем в зале.
         Они повернулись и вышли.
         Чемодан я не получил. Эти дубайские недоумки не читали, видимо, даже английского букваря. Они ничего не поняли из того, что я им объяснял, и мой чемодан остался неизвестно где. Это было плохо потому, что вся моя одежда была в нем, а летел я, естественно, не в парадном мундире. Но по незабвенному  Илье Николаевичу Зимону, нельзя ни при каких обстоятельствах терять чувство юмора. Выставлять напоказ свой конфуз я не собирался.
   - Самая быстрая авиакомпания в мире – «SAA*»! - громко прокричал я Каюму, войдя в зал, где они рядком мирно сидели на скамеечке. - Летайте самолетами «SAA»! Только «SAA» доставит вас к месту назначения с такой скоростью и комфортом!
-----------------------------------------------------
         * - «South Africa Airways».

   - Что случилось? Где ваш чемодан? - выпрямился Каюм.
   - С ума сойти! Он все еще летит, а я уже здесь. Как они это делают так быстро?
         Еще два дня мне пришлось носить то, в чем я прибыл. Я многократно извинялся за свой вид и размышлял, что я буду делать, если мой чемодан стырят или раздраконят. Профессор в эти дни добровольно исполнял роль шофера - возил меня в аэропорт и обратно. Может быть, привыкал ко мне, а может, мне давал возможность привыкнуть к нему.
         Когда чемодан через два дня благополучно меня догнал, я с удивлением отметил, что он в целости и сохранности, и никто не проявил даже детского любопытства по поводу его содержимого.
         Однажды, во время учебы в Ленинграде, я летел туда после отпуска, а мой чемодан по ошибке отправили в Киев. Получив свой багаж через три дня, я даже не сразу его узнал. Оба замка оказались взломанными, и чемодан был обмотан какой-то грязной веревкой. Из щелей торчали рукава моих рубашек. Уже дома я не досчитался еще одной рубашки, совсем новой, в упаковке.  Вместе с ней пропало несколько книг, электробритва и новые носки. Поверх моего барахла лежала бумажка, в которой с киевским акцентом было написано, шо «Догляд проведен. Забороненных вещiв немае». И опись содержимого чемодана, естественно, без упоминания об исчезнувшем. А вместо фамилии чья-то неразборчивая подпись. И никто и не подумал не только возместить мне моральный и материальный ущерб, но даже просто принести извинения. После того случая я всю жизнь, по сей день, книги вожу отдельно или не вожу вовсе, носки - только на себе, рубашки - исключительно ношенные, а для бритья пользуюсь  «одноразовыми» безопасными бритвами типа «Gillett». Из принципа.
         30 лет назад мне на день рождения подарили хорошую по тем временам электробритву, но она так и пролежала все эти годы не распакованной и, благополучно пережив этап старой девы, тихо умерла естественной смертью.

         Предназначенная мне квартира оказалась еще не готовой, поэтому остановился  я  у Каюма, больше  было просто негде. Мне всегда в тягость жить  не  в  своем  доме  и  действовать  кому-то  на  нервы  подобным образом. Терпеть не могу коммунальные квартиры. Совместное проживание разных людей всегда ведет к разладу между ними, ибо одинаковых характеров не бывает. Даже безумно любившие друг друга до свадьбы жених и невеста, становясь мужем и женой, довольно скоро начинают ощущать, что «не сошлись характерами», и очень часто это несходство столь велико, что они дружно, в ногу, совершают тот самый «один шаг», который отделяет любовь от ненависти. «Зад об зад – кто дальше прыгнет». И при этом очень часто удивляются, что не сумели разглядеть эту разницу за время от знакомства до свадьбы.   
         Мои предположения подтвердились очень скоро. С первых минут моего появления в его доме Каюм стал меня посвящать и воспитывать.
   - Английский у вас отвратительный. Вам надо срочно учиться. Будете на первых порах по вечерам ходить со мной в клинику и разговаривать с сестрами и врачами. А в «Хиллтопе» есть операционная сестра Нора, так вот она вас быстро научит. И почему вы сказали, что не пьете? У вас же на лице написано.
   - Мы с тобой последний раз виделись лет пятнадцать назад. Алкоголь здесь ни при чем. Это годы натоптали, проходя по нему один за другим, чеканя шаг. Выпить я могу, но не хочу. Я это бросил.
   - Вам бы и курить тоже бросить надо. Профессор этого очень не любит.
   «Ну уж это дудки. Этого вы у меня не отнимете. Я вообще сюда приехал не для того, чтобы изменять своим вредным привычкам».
   - Какая ему разница? Это моя жизнь. Он не увидит моего курения. Не будет же он все время за мной следить. Со своей стороны обещаю в операционной не курить и даже не выходить во время операций на перекуры.
   - Лучше не берите с собой на работу сигареты. Будете курить меньше. 
   - Может мне еще и женщин бросить? - пошутил я.
   - Временно лучше бросить, - ответил он на полном серьезе. - В Африке это опасно.
   «Полезным привычкам я не собираюсь изменять тем более».
   - В моем возрасте бросать гораздо опасней. Ладно, с этим я попробую разобраться самостоятельно. А как все наши?               
   - Имейте в виду, что все наши, а их здесь человек сорок, знают о вашем приезде. Они поголовно против вас. Особенно Ахат. Он в Замбии считается ведущим хирургом. Ему соперники не нужны. Наши все здесь гоняются за деньгами, стараются отделаться от конкурентов. В минздраве два наших анестезиолога даже подрались из-за этого. Скандал был на всю страну.
   - Ты сказал, что Ахат здесь ведущий хирург? Он же у нас был анестезиологом, а в конце вообще ангиографистом*. Хирургом он не был. Он что-то умеет?
   - Он здесь в районе поработал два года, научился.
         * - Околохирургический метод рентгеновского обследования с использованием специальных контрастных препаратов для визуализации сосудов различных органов.

   - За два года работы в замбийском районе можно стать ведущим хирургом страны? - от удивления с меня даже очки сползли.
   - Здесь можно. Что касается работы, наши все здесь на хорошем счету. А вот в быту... Шухрат, например, постоянно пьет вместе со своей женой. Они даже в аварию серьезную попадали, с разбитыми рожами ходили. Держитесь от них подальше. Он и Файзулла будут специально стараться вас споить, - продолжал пугать меня Каюм.
   - Споить меня никому не удастся, - отвечаю твердо. - Если я не захочу, меня никто не заставит, а если захочу, никто не сможет меня остановить. Но сюда я приехал работать.
   - И постарайтесь как можно меньше улыбаться, - дал он мне еще один совет.
   - Почему? Ты же знаешь, что я веселый и улыбчивый. Если я прекращу улыбаться, они могут заподозрить меня в недостаточной доброжелательности.
   - Для этого используйте какой-нибудь другой способ. Говорите с ними почаще, о себе рассказывайте, их расспрашивайте. Только не улыбайтесь.
   - Почему? - продолжаю искренне недоумевать. - У меня что, улыбка отталкивающая?
   - Нет. У вас золотые зубы.
   - Ну во-первых, они не золотые, а крашеные. Это только золотое напыление на титан. А во-вторых, какая им разница?
   - Всем вы про титан рассказать не сможете. А этими зубами вы будете их дразнить, потому что сами они очень бедно живут. Они начнут приставать к вам, выпрашивать деньги. Не давайте ничего. Даже не показывайте. Потом не отстанут. А могут и напасть. Поэтому по улице в одиночку не ходите. Особенно после работы и по вечерам. Профессор обещал, что на работу и с работы вас будут возить, пока у вас нет своей машины. 
   - А как же наши «мир – дружба»?
   - Вы это скоро сами увидите. Здесь навалом своих расистов. Они белых и ограбить, и даже убить могут.
         Я опешил:
   «Как же так? Нам столько твердили, что мы друзья навек. Куда я попал?».
   - И еще раз предупреждаю: не вздумайте связываться с женщинами, - убивал во мне Каюм веру во все чистое и светлое. - Они в белых вцепляются мертвой хваткой и стараются забеременеть. И если это произойдет, вы станете нищим, оберут до нитки. Закон на их стороне. Ваш Эркин связался здесь с одной, так теперь не знает, как выпутаться. Она его и бьет, и в полицию ходит жаловаться, если он денег не дает или дает мало. Свою семью он потерял и теперь даже домой попасть не сможет. По местным законам, если вы три месяца живете с женщиной, она автоматически считается вашей женой, и вы обязаны ее содержать.      
         Разговор в таком духе на множество разных тем продолжался допоздна. Каюм знакомил меня с Африкой. И о чем бы ни шла речь, все было плохо, грустно, опасно. Он явно меня запугивал. И говорил он все время как-то сухо и менторским тоном. Создавалось впечатление, что я, как недотепа, школьник–двоечник, стою перед строгим учителем и выслушиваю его отповедь и наставления. И так каждый день. А через несколько дней его нравоучения стали просто оскорбительными. Он начал отправлять меня спать или учить английский. Как тот старый еврейский папа: 
   - Изя, иди пописай и ложись спать.
         Тут уже вздыбился мой внутренний голос:
   «Э, парень, я уже не пацан. Я даже бреюсь самостоятельно. Уже лет сорок, как. Что происходит? Что позволяет тебе разговаривать со мной в таком тоне и вести себя подобным образом? Ты мне показываешь, кто в доме хозяин? Я с малолетства знаю, что такое чужой дом. А твой дом, это еще не вся Замбия».   
         Мало того, что он с первой минуты моего появления в его доме строго предупредил меня, что курить я должен только на балконе, так он еще всякий раз читал мне лекции о вреде этой привычки лично для меня. И лично для него. Для меня, потому что отношение профессора ко мне может испортиться, и он меня выгонит. А идти здесь мне некуда. Меня выкинут на улицу и никакой работы здесь я больше не найду, потому что профессор всех предупредит, чтобы меня не брали. Он здесь – большой авторитет. А уж если он уловит запах спиртного у меня изо рта, это будет катастрофой. Ничто не сможет меня спасти. Мне тут же укажут на дверь. А лично для Каюма все это вредно, потому что профессор и его станет не любить за то, что подсунул ему меня. Типичные узбекские рассуждения.
         Да, в Узбекистане это было именно так. Если начальник тебя невзлюбил, и ты вынужденно уходишь, он не поленится обзвонить всех своих знакомых и предупредить, чтобы тебя близко не подпускали. Чаще, правда, наоборот: тот, кто хочет принять на работу, звонит тому, от кого ты собрался уйти, и спрашивает, что это за сомнительная рожа, которая маячит за порогом и скребется в его дверь. Дальше все зависит от того, какую характеристику тебе дадут. Я всю жизнь провел в этой атмосфере, привык. Думал, что в Африке, которая переняла манеры поведения у европейских стран, как-то все иначе. Но выясняется, что все точно так же. За каким же «другим образом жизни» я летел через полмира?
         Я не железобетонный. Разумеется, мое настроение постепенно менялось. Заметив, наконец, во мне перемену, Каюм, в конце концов, прекратил свой моральный прессинг и стал преимущественно молчать, лишь вяло отвечая на вопросы и довольно грубо давая мне понять, что разговаривать со мной в общем-то и не о чем, и незачем.
         Размышлять обо всем этом я не переставал даже ночью, когда заниматься языком уже не хотелось, а спать еще не хотелось. Когда раньше со мной обращались так, как сейчас это делал Каюм, я всегда молча вставал и уходил, после чего мой собеседник для меня на всю жизнь становился невидимкой. Сейчас уйти было некуда. И он это прекрасно знал. Но продолжал методично добивать.
         В одну из таких ночей я вспомнил, как однажды меня поразила характерная для Востока вообще, и для узбеков в частности, перемена, которая происходит с ними сразу после того, как им дадут какую-то должность. Правда,  я осознал это многие годы спустя. А впервые столкнулся с этим больше сорока лет назад, сразу после поступления в институт.
         До этого я учился в русской школе и жил в преимущественно русском районе города. Никто из нас тогда вообще не задумывался о национальностях. Одна компания, и все. Два узбека из нашего класса тоже были русскоязычными. У нас были и татары, и корейцы, и два еврея. В институте окружение стало уже другим. Но юность - есть юность. Веселые, оживленные, мы постоянно шутили и смеялись. Я продолжал быть абсолютным интернационалистом. Поначалу даже комнату снимал с одним узбеком на пару. Но по советским традициям пришло время выбирать старосту группы и комсорга. Еще толком не зная друг друга, выбирали, в основном, по рекомендации преподавателя-куратора или, что случалось реже, по росту и выражению лица. Выбрали и тут же увидели резкую перемену и того и другого. Рост увеличился, потому что изменилась осанка. А лица посуровели, стали «деревянными», с выражением личной значимости. Одна бровь приподнялась. На вопрос и поворот головы замедлился, и отвечать стали не сразу, а с выразительной паузой, придававшей, как им казалось, определенный вес. Тех улыбок и смеха уже не было.
         За свою жизнь я потом наблюдал такое очень много раз. Только спустя много лет я узнал, что кураторы, как правило, протежируют детей или племянников своих профессоров. Сейчас я ко всему этому уже давно привык, но тогда это меня шокировало:
   «Вы что, ребята? Что это с вами? Мы же все после смерти одинаково пахнем».               
         Мне припоминается один не очень молодой «лопух», весьма неудачно попробовавший себя на поприще хирургии лет 25 назад. Чтобы не увольнять этого «хирурга» совсем, его назначили заведующим оперблоком, в обязанности которого входила только тщательная организация готовности операционных к любого рода операциям в круглосуточном режиме. Войдя в «должность», он прежде всего возомнил себя заведующим не только оперблоком, но и всей хирургией в целом, и поэтому стал требовать лично для себя допуска к сложным операциям, в которых не понимал ничего. А в ответ, например, на просьбу старшей медсестры подписать требования на необходимые инструменты и материал, отвечал:
   - Оставь на столе. Мне сейчас некогда.
         Хотя в тот момент был занят только тем, что сосредоточенно  перебирал  связку своих ключей. 
         Каюм стал таким, потому что и должность у него была - он заведовал всей анестезиологической службой в крупнейшей клинике Замбии. И положение у него было – за прошедшее время сросся со всей профессурой, благодаря врожденному умению становиться любимым. И деньги, по-видимому, у него были. А я еще только первые дни в Замбии, почти без работы, без знакомств и связей и с остатками чужих денег. О чем ему разговаривать с нищим?   
         Но как он и обещал, по вечерам мы стали ходить в его клинику. Он отдавал меня на растерзание медсестрам и уходил заниматься своими делами. Те, естественно, налетали на меня с расспросами. Через некоторое время я уже чувствовал себя измотанным, и искал глазами того, кто придумал такой способ обучения. Но в дальнейшем, надо признаться, мне это все-таки пригодилось.