Ты только прости

«…А давеча  вышла на двор  - и  так   сдавило… Куда б, думаю, голову  приклонить на  чуток.   Глядь – а  уже  на боку лежу, и подняться мочи нету…
Но я, сына,  все ж   крепенькая,  оклемалась, счас  уже  и за дровами могу, и кашу сварить.  Вот еще  б на тебя поглядеть…»
На этом месте Андрей отложил  материно письмо, машинально, не думая, взялся  за кочергу, стал выгребать из печи золу. По старинке кованая железяка то и дело  застревала в  колосниках, грохотала  безбожно,  зола  плотным  сизым маревом  вздымалась ввысь, осыпалась  на плечи.  Андрей  угрюмо  ссыпал еще теплый, густой шлак в  рыжее от ржавчины ведро, пытаясь  унять, кажется,  единственное чувство, которое поднималось внутри  от этих  последнее время участившихся материнских писем -  раздражение. Он  пробовал письма  не читать – так,  пришедший двумя  неделями ранее  конверт, надписанный  корявым материнским  почерком, он при входе с улицы сунул за печную  заслонку. Тут же схватил, решившись, кинул в горящую печь – а потом горько жалел об  этом. Так горько, что хотелось поплакать, уткнуться  куда-нибудь  и повыть, пореветь по-детски,  чтобы отпустила мешающая  даже дышать  тяжесть в груди, тяжесть, рожденная давней и непреодолимой обидой…
Читать письма было еще хуже  -  обида  выше поднимала  свою змеиную  голову,  шипела, требовала  вымещения, выплеска, и тогда  уж  такая злость охватывала  Андрея, что заливала глаза, мутила  разум…

Отец  бросил  их, когда  Андрею  было три  годика.  Он  плохо помнил  своего «батю» - только его  колкие усы и  басистый   смех. Еще с отцом  в памяти  Андрея ассоциировался  стойкий  запах  настоящего  картофельного  самогона, который   гнать  тот  был мастер. После  каждой   новой порции  опробованного   свежего,  только  что отцеженного  первача  отец  наливал литровую бутылку, а то и несколько, и уходил «по гостям». Возвращался   когда наутро,  когда и через день-два, а однажды  не вернулся вообще – нашел себе другую  женщину. Чуть позже  он укатил  с  ней  куда-то  на  Север, и Андрей с матерью никогда о нем  больше не слышали.
Мать больше  года помыкалась одна – но каково  одинокой женщине в деревне, когда без мужика и дров  наколоть некому, и огород  вскопать не под  силу, и ограда валится, а тут еще  после сильной болезни  она получила  инвалидность  и ей  «прописали»  легкий труд, какой в деревне по определению   найти  трудно…  В общем, семья  их  осталась  без заработка. Может, от безвыходности, а может, просто  с  тоски,  но мать сошлась с  угрюмым, рослым  мужиком  Авдеевым, которого в деревне  сторонились и за  глаза    называли  «Лютым».  Вот   тогда-то, с момента появления  «Лютого»  в их  семье,  Андрюшкина жизнь перестала  казаться детским праздником.  Отчим  обозначил отношения  сразу: «Какой я  тебе  папка,  зови  дядь  Вова…  А работать я тебя  научу как  надо, мужика из тебя  сделаю…» И на материны «сюсюканья» и поблажки в  отношении  сына тоже  был с этого времени  наложен запрет.

«Здравствуй, Дюшенька!  Пишу  тебе  при свечке  - на  улице такой  ветряка дует, что свет оборвался… Давеча как  железом тукнуло:  я в сенцы  побегла,  думаю,  мож письмоноска  пришла, да в ящик  весточку от тебя сунула, оказалось – нет, от ветра   кус  железа, что оконце в углярке прикрывал, сорвался…»
Андрей читал очередное материно письмо, как всегда начинавшееся  одинаково - привычно: «Здравствуй,  Дюшенька». Мать писала, словно и  не  замечая  сыновьего  молчания.  «А  если я уехал или умер?» – думал Андрей, уже понемногу остывая от первых, обычных горестных эмоций, как всегда сразу после прочтения стараясь занять себя делом. На этот раз он взялся за шило и кусок старой кожи  - чтоб залатать прохудившиеся уже  и в местах прежних  заплат боты. Этот кусок   истертой, покрытой  заскорузлой  коркой каких-то засохших отходов  кожи он нашел  в кладовой умершего минувшим летом старика Степаныча, в доме которого  жил. Нашел и старательно отчистил, сразу решив пустить «в дело». Он вообще ко многим вещам научился относиться экономно, «вприглядку» - с одного взгляда определять, на что может пойти, куда пристроить.
 К Степанычу судьба забросила  Андрея после  долгих скитаний по чужим углам, а то и котельным, сторожкам, где он бесплатно «дежурил»  за право поспать на очередном засаленном  казенном  топчане,  зато в каком-никаком тепле.
У одинокого старика, в его маленьком, ветхом  домишке  Андрей,  конечно, по сути был тоже чужим. Но как-то так быстро они сошлись -  Степаныч  смирился  с  Андреевой  угрюмостью и  неразговорчивостью,  а тот, в свою очередь – с частыми выпивками деда, - что впервые  за последний  десяток  лет Андрей почувствовал себя наконец  не щепкой, летящей по ветру,  а, скорее, дворняжкой,  что обрела  наконец  своего пусть временного, но хозяина…

Есть, есть в нашем сознании «озоновые дыры», пропускающие ядовитые  воздействия  вредных воспоминаний.  Заделать бы  их  - чтоб  никогда не мучиться  от  этих подарков  прошлого, время от времени преподносимых   неразборчивой памятью - отравляющих, свербящих, вызывающих  злобу…  Еще хуже, когда воспоминания вызывают жалость к себе - вот как у  Андрея – чувство  обездоленности  рождало  неистовую,  глубокую обиду на весь мир. Андрею казалось – вся  его  жизнь,  как тетрадка  нерадивого ученика,  настолько  заляпана  помарками и   кляксами,  что и одного – единственного чистого, понятного островка  порядка  найти в ней  трудно…  А, как известно, начав писать небрежно, трудно вернуться к каллиграфии, как  не  старайся…
Слишком  много было  тех воспоминаний, которые  с удовольствием заклеил бы клочком свежей бумаги и переписал набело… Андрей  именно за  это  и ненавидел  материны письма - они заставляли   его помнить то, что хотелось забыть. Нет, мудрая мать ни словом  не напомнила ни об одном из ТЕХ событий, но они невидимыми  нитями  тянулись из ее писем,   вырывались  из памяти  клоками, и это доставляло  почти физическую боль…
… Вот  он десятилетним мальчишкой  заставлен  наравне с  Авдеевым  кидать сено – с тех  пор, как мать сошлась с ним, в семье появилось  огромное хозяйство, и спрос  в  уходе  за коровой, телятами и прочей  живностью  с  Андрея  был строгий. Въедливый, удушливый  запах  сенной трухи  не дает дышать, навильник  крупной  наждачкой больно трется  о  детские ладошки – Андрей старается ухватить сена  поменьше, потянуть  время. Отчим  замечает, но терпит недолго – молча  дает звонкую оплеуху, в голове  мутится  и  звенит, а вечером, за столом, спрашивает  накинувшегося на еду мальчишку: «А  ты  заработал?» -  и кусок  уже не лезет в  горло,  обида поднимается не на  отчима даже – на мать, которая,  не смея тому перечить, не зовет  больше сына за стол…
…Вот отчим  «застукивает» Андрея на  огороде -  тот разбирает по винтикам новенький однокассетник «Легенда» - подарок отца братьям-близнецам (мать почти  сразу  родила  Авдееву двух сыновей). Этот магнитофон, подаренный в пору  юношеских  грез о  подобной вещи тринадцатилетнего Андрея -  тогда кассетники только-только  стали входить в массовую продажу – стал  «камнем  преткновения» между младшими и старшим.  Братья, пользуясь  безоговорочной поддержкой отца, выпрашивали  у того все новые и  новые  покупки, мать молчала; Андрей  тихо злился. «Легенда»  нарушила шаткое  равновесие в душе  подростка – зависть  и  отчаяние  оказались сильнее. «Легенду», приближаться к  которой Андрею  было запрещено, он решил тайком от всех «раскурочить» и закопать в огороде… Липкий ужас при виде озверевшего  Авдеева, кинувшегося   на  пасынка с лопатой… Побег из  дома…Через два  дня милиция доставила  подростка  домой, и страсти мало-помалу  улеглись, но спустя  несколько  месяцев  новое  происшествие -  Андрей оказался  замешан в краже чужого мотоцикла. И - слова матери  в  детской комнате  милиции, сказанные  нарочито громко, ему в лицо: «Он у нас  - как  сорняк в семье»,  забыть которые  Андрей не смог   ни через год, ни через десять…

«Ох, какой же ты  «колючка», Дрюха, кто ж  тебя  такого  любить - то будет», - бывало, спрашивал у Андрея Степаныч. И вправду – именно из-за  этой  «колючести»  характера еще в детстве  Андрей вызывал к себе   какие  угодно чувства,  но только не сочувствие  и  жалость. Вполне  мог бы учиться на «отлично» - если  бы  не  непонятно отчего возникающие  иной раз  упертость и грубость. Вот  так и получалось, что братья - близнецы  Санька с Сережкой  - «молодцы» во всем, везде, в том числе и в учебе, а он даже для матери родной – «сорняк».
… Последнее письмо из дома Андрей расценил как жалкую материну угрозу:
«Дюшенька!  Знаю, что  за  те  слова на  меня больше всего злишься… Прости  ж  меня, Христа ради, чую – смерть  рядышком, боюсь, коли не решишься  вскоре приехать -  так и не свидимся…»
Это  письмо  Андрей,  едва  дочитав,  не положил, как все другие, на дно своей «походной» сумки, где зимой и летом  хранился  немудреный  его скарб;  тетрадные листки, надписанные  матерью, он тут же скомкал и кинул, не  глядя, куда-то в  угол.
Мать  впервые, сама перешагнула  через молчание о тех, далеких событиях, память о которых  не давала Андрею  покоя в душе.
Скандалы и ссоры с отчимом после похищения  «Легенды»  заметно участились и стали  невыносимы для всех  членов семьи.  Теперь уже Авдеев  не скрывал своей неприязни к пасынку, не стеснялся  поднимать  на  него  руку.  И тогда после  восьмого класса   мать тихонько договорилась  с машиной, опять же  втайне от Авдеева  нагрузила  ее   картошкой, мясом, топленым маслом  - и увезла  старшего сына в  город, к своему двоюродному брату,  на прожитье и учебу. Андрюшка был устроен в училище, на телемастера. Уже спустя несколько месяцев он тайком бросил ненавистную учёбу и ещё недолго жил у дяди, пока тот не стал скрывать явного недовольства: мать как будто позабыла   о старшем сыне, из деревни не было ни вестей, ни продовольствия. На работу несовершеннолетнего нигде не брали; наконец  Андрей устроился   на мизерную зарплату грузчиком на завод, при заводе; опять-таки нелегально был пущен в общежитие. Вскоре сошелся с девушкой – и стал жить в доме ее родителей, впрочем, твердо возражавших против официального брака  дочери с «бесприданником»,  – вплоть до армии.  Вернувшись спустя два  года  «на крыльях» к  любимой, он   встретил от ворот поворот и, мало того, что  остался ни с чем – так  еще  и  оказался  втравлен в  скандал, где его обвинили в краже…  Тут Андрей, не  раздумывая, наплевав на гордость, впопыхах сбежал  домой – больше-то  было некуда.  Там встретили спокойно, если не сказать – равнодушно; одна мать всплакнула при виде сына после долгой разлуки… Зато Андрей, напившись,  учинил  скандал: перво-наперво высказал матери -  дескать, «сплавила» с рук и забыла, за что  ненавижу… Поднявшегося  на  защиту матери  отчима  Андрей измутузил  до полусмерти – видимо, дав волю  всей накопившейся  на  того обиде…
«Вот мое  «жизнеописание» - примерно  такими словами Андрей закончил в свое время рассказ о себе Степанычу – единственному человеку, с которым он  нашел возможным пооткровенничать; быть может, это было сделано и из благодарности - когда  старик, сам уже растерявший всех своих «родичей»,  разрешил  похожему  на  последнего бомжа молодому мужчине ( а кем  он и был-то на самом деле?), после  долгих  скитаний  по чужим деревням и казенным углам, пожить  у  себя.  Вот  только о тех словах, что  мать  тогда кричала ему  в драке, и теперь вдруг  в письме вспомнила,  словах, после которых он начисто лишился  отчего дома – никому   Андрей не говорил. Но письмо, написанное им спустя  одиннадцать  лет на прежний домашний  адрес, благодаря  штемпелю  на котором мать, узнав место пребывания сына,  и  взялась строчить ему позже  эти свои письма,  было – один только упрек.  «Ты  меня  прокляла,  ты от меня  отреклась – а  на свете нет ничего  страшнее  материнского проклятия. Именно поэтому, из-за  тебя  одной, вся  жизнь  моя – дерьмо,  и из дерьма  этого  мне уже не выбраться…» - так  написал  в своем  единственном письме  матери  Андрей.

В субботу, ближе к обеду, в дверь Степанычевой избы громко постучали: забежала соседка, тетка Зина, с просьбой заколоть кабана.
В маленькой деревушке работу найти трудно, и Андрей, остановившись у Степаныча, перебивался случайными заработками: нанимался кому дрова поколоть, кому уголь стаскать, а кому и что построить, отремонтировать… В счет оплаты предлагали в большинстве водку, но Андрей старался от этой основной валюты в деревне отказываться, охотнее брал деньги, продукты. «Заказов», к сожалению, было не так много, чаще они поступали от таких, как тетка Зина, одиноких женщин – у той муж скончался в прошлом году от рака. На этот раз финал работы предполагал как минимум – обед за хозяйским столом, с жареной с луком свежиной, как максимум – еще и кусок свинины, даденный «за труды», который, варя похлебку, можно растянуть на неделю, а то и на две… 
Возвращаясь уже от соседки, Андрей поймал себя на том, что еще издали приглядывается к щели Степанычева, по-старинке грубо, из досок сколоченного почтового ящика. Удостоверяясь, он заглянул даже в его темное, сыроватое от вчерашнего мокрого снега нутро – в нем только и было, что иссохший не до желтизны даже – белизны - скрученный кленовый листочек… Только теперь Андрей понял, что еще с самых первых полученных от матери писем он с несознаваемым нетерпением ждал каждое последующее из них; осознав это, он испугался своего страха за то, что теперь всегда, всю оставшуюся жизнь этот деревянный ящик будет так же равнодушно встречать его зияющей пустотой…   

Андрей  знал  из писем, что мать живет одна.   Авдеев  два  года назад умер, сыновья,  получив высшее  образование,  разлетелись по городам:  одного  судьба забросила в  другой  край, второго – вообще  в соседнее,  бывшее союзное  государство…  Мать  писала от скуки, от одиночества -  так  объяснял  себе и Степанычу, пока тот еще был жив, Андрей,  из какого-то  мстительного   расчета  запретив  себе даже   допустить мысль, что мать действительно тоскует по нему, надеется  на  встречу и, быть может, теперь, в одиночестве,  мучаясь  раскаянием («а ведь и ты,  ты  тоже   виноват  перед ней», - толковал Степаныч),    переживает  все  еще  больнее,  чем  он.
… В эту  ночь  ему  приснился  удивительный  сон -  он видел незнакомый, старый, однако  же светлый, прибранный дом с  самоткаными половицами, и – свою мать на скамье у окна,  держащую на руках какого-то  чужого ребенка. Мать   незнакомым, веселым, молодым  голосом приговаривала - причитывала  над завернутым в одеяльце  младенцем: «Да  ты же ж  мой  бедненький,  маленький, сладенький…  Да ты же ж  моя  лапушка, кровиночка моя…»  И так умилительно было  смотреть на эту картину, что хотелось плакать – и Андрей, еще не окончательно проснувшись и  только приоткрывая  глаза,  вдруг на самом  деле почувствовал покатившиеся   из них слезы….
На улице  выпал  снег – теперь,  к концу  ноября, он лег  уже  прочно, на всю зиму.  С непривычки  глаза  жмурились, защищаясь от сияющей  на солнце белизны,  Андрей набирал  воду в колонке  через два  дома, кажется, вслепую, и, пока  шел  к своей избе, стараясь не плеснуть на  ноги,   какая-то мысль  все билась  неотступно в голове, билась…
«Да это ж я был у нее  на руках», - ахнуло  вдруг в душе, и забилось  сердце  быстро – быстро, и  неосознанно руки потянулись к  одежде  - переодеться  в чистое, бежать, торопиться…
- Андрей! -  окликнул мужской  бас с порога, и он вначале  даже  не различил  - кто зовет, кого зовет, продолжая быстро одеваться, не  давая  себе времени одуматься, осознать.
- Слышь, - в единственную комнатенку, служившую  Андрею и  кухней, и горницей, вошел  сосед,  Мотин.
-Тебе  письмо  вот   пришло, к  нам в ящик  сунули, кажись, спутали, на  вот…
Андрей,  не оборачиваясь на оклик, было помедлил,  приостановился… И тут же, не отвечая  удивленному  такой  реакцией соседу,  еще лихорадочнее продолжил  сборы…
Письмо – так  и не тронутое, нераспечатанное, с незнакомым, «правильным» почерком на конверте   - осталось лежать на столе у входа,  в  опустевшем теперь уже доме…