склад

    Убогая в своей правдивости повесть   
 
Мне 37 лет. Во рту 24 зуба, из них большинство -- необратимо испорчены. 2 ноги с варикозными венами; 2 руки с венами отсутствующими в результате ошибок молодости. 0,5 печени с 2 хроническими гепатитами. 1  хронический гайморит в силу сломанного носа, 1 перхоть, 1 застарелый хламидиоз, давление и склонность к психическим расстройствам. Всё это выдержано в алкоголе. Похоже на рецепт. Или на диагноз: «Пациент скорее мёртв, чем жив». Но это ни то, и не другое. Это история расцвета.

Я не шучу. Пару лет назад по телевизору выступал некий крепко сбитый психолог и крайне убедительно доказывал, что в сорок лет жизнь только начинается. Главное – взять себя в руки. Затем пожилая женщина  принялась утверждать, что наш возраст зависит только от нас. Переключив канал, я убедился, что подобные мне граждане очень востребованы в малом бизнесе. Нажал новую кнопку, и узнал, что без таких, как я, задыхается производство.

На тот момент я был безработным. «Удивительно!» - подумалось мне. Дождался, можно сказать, расцвета, а выхожу полный пустоцвет, некого и порадовать буйством красок и форм. Но ведь должна быть какая-то стезя, на которой могут развернуться присущие мне качества. Я стал упорен, обложился газетами и сел на телефон….

Никогда бы не подумал, что работа на складе сопряжена с такими затеями в сфере безопасности. Два часа я искал офис. Выписал пропуск в отдел кадров. Заполнил очень подробную анкету, после чего ответил на целый ряд странных вопросов. Некоторые из них были откровенно неприличны. Расписался в пяти местах. Поставил штамп на пропуске и был отправлен на собеседование к начальнику склада.

Склад притаился ровно в противоположной части города. От метро пришлось полчаса пилить пешком по какому-то пустырю, затем вдоль страшного бетонного забора, потом наискось лесом. Хорошо ещё, что дело случилось весной. Несколько встреченных по дороге личностей были так опасны на вид, что подойди они ко мне в сумерках, я, возможно, добровольно отдал бы им часы и деньги. Само помещение склада, напротив, оказалось жизнерадостным до тошноты. Оно притаилось в недрах какой-то мрачной заводской руины, и выглядело, как то самое жемчужное зерно: в один этаж, стены розовенькие, двери жёлтенькие, крыша голубенькая. Напоминает дешёвенький тортик, типа «Весна в Крыжополе».

На дверях два домофона, звонок, селектор. А над дверями камера слежения. Потыкал пальцем во все кнопки. Тишина. Но чувствую: непростая тишина. Затаились и рассматривают. Я в камеру пропуск показал. Через минуты три динамик свистнул, скрежетнул недобро, и неприятным механическим голосом поинтересовался целью визита. Я объяснил. Велели ждать. Ждал минут пять. Вдруг дверь открылась резко, и из неё какой-то лось двухметровый нарисовался. Ни тебе «здрасьте», ни «пожалуйста». Пропуск изучил со всех сторон, разве что не понюхал. «Со мной пройдём». Голос недобрый, пиджак сидит как на корове седло, усы ментовские и смотрит букой. Одеколоном разит. Прошли мимо его будки, миновали железную дверь,  какую-то сетку, обогнули  кучу несуразно наваленных  поддонов, опять дверь…Сопровождающий точно из «бывших»: вроде и дорогу мне показывает, но всё время за спиной оказывается. Вокруг стена трёхметровая из натянутой металлической сетки, проход узкий, Дахау какое-то. «Ток, - говорю, - не пропущен?». «Давай иди, -- грубо отвечает, -- надо будет – пропустим». За сеткой стеллажи в три яруса, на них тюки, коробки, кули. Мимо какие-то тени мечутся, свет неоновый, как в морге. Последний поворот миновали. Белый коридор. Много дверей. В одну из них меня и подтолкнул, легонько так, мой галантный провожатый.

Если до сих пор происходящее напоминало сериал о провинциальной мафии, то теперь ощутимо пахнуло Николаем Васильевичем. Современным Гоголем. Гремучая смесь мнительности, лживости и убожества. И всё на дрожжах раздутого самомнения. Три в одном. Лёгкий запашок, вкупе с закатным оттенком кожи, выдавали многолетнюю расположенность к порочным склонностям. Из-за дорогих очков не глядели, а искоса подглядывали виноватые глазёнки. Непонятно с какого перепугу, по лицу то и дело пробегала неуместно-стыдливая улыбка. Казалось,  он что-то подтибрил  ненароком, и теперь стесняется, проказник этакий. Неуловимо напоминает облысевшего Гребенщикова. Чувствовалось, что моё желание устроиться на работу доставляло ему определённое неудобство. Расспрашивая о побудивших меня на этот шаг причинах, лжегребень строил похоронные гримасы, тоскливо вздыхал и сокрушённо покачивал головой, словно вопрошая: «Ну, зачем тебе этот геморрой?! Беги отсюда, пока не поздно. Помни, что сапёр не ошибается дважды…». Не скрою, что подобный приём меня несколько озадачил. Но уж больно жалко было напрасно потраченного времени. Я был непреклонен. Услышав, что отдел кадров вполне одобряет мою кандидатуру, управляющий горестно съёжился на стуле и некоторое время пребывал в молчаливом отчаянии, после чего мужественно взглянул мне в глаза и сообщил, что я принят, и могу приступить к работе в ближайшем будущем, а именно сегодня в ночь. Высказавшись, он стал суров и недружелюбен. Чувствовалось, что своим упрямством я нанёс ему душевную травму.

Домой я прибыл с неприятным осадком в душе. До меня начало доходить, что мне не очень-то понравилось увиденное, а выход в ночную смену всего через три часа просто нервировал. Жена была довольна. В ответ на мои сомнения, она пожала плечами: « Ну а что ты хотел? Главное будешь при деле. Деньги, конечно, неважные, но…». Когда я обувался, готовясь десантироваться в ночь, подбежала дочка. Услышав, что папа собирается трудиться, вместо того, чтобы ложиться спать, как все нормальные люди, она не смогла скрыть разочарования. Казалось, ей стало обидно, что отец оказался вовсе не таким умным, каким она привыкла его считать.

Ночью забор казался ещё более страшен, а деревья угрожающе шипели вслед, словно предрекая беду. Я почти добежал до тошнотворного здания. В темноте прилежащую территорию освящали несколько прожекторов, привнося ещё один элемент сомнительной тюремной романтики в мир, который я добровольно сделал своим. На сей раз, меня впустили довольно оперативно. Двухметрового монстра сменил низенький плотный живчик, выдавший мне, на смену временному, уже вполне реальный пропуск. Корочки цвета запёкшейся крови. Они настраивали на серьёзный лад, не то, что легкомысленное удостоверения с прошлого места работы, выдержанное в тонах гусиного помёта.

Раздевалку я нашёл без труда. По запаху. Перед этой злобной вонью меркли сыроварни Швейцарии и Мексики. Тяжёлый специфический дух безошибочно провёл меня вверх по крутой лестнице, и ткнул носом в оцинкованную дверь. Здесь обоняние отступило на второй план, уступая очередь слуху. Было впечатление, что внутри запускают турбину. Поколебавшись, я потянул ручку и в открытую дверь вывалился ком спертого воздуха, крика и бесчеловечно яркого света. Около одного из раскрытых шкафчиков стоял весьма упитанный молодой человек в миниатюрных трусишках. От  пухлого белого тела веяло нерешительностью. Казалось, что раздеться его заставили силой, и он смущён таким неожиданным поворотом судьбы. С робкой улыбкой он обращался к своему оппоненту:

--Ну а что я был должен ей сказать, Юрик?
--Да ни … ты не должен ей говорить, потому что это нездоровый триппер!!! – заорал ему крепко сбитый, также весьма склонный к полноте, но гораздо более миниатюрный Юрик. Недостаток роста с лихвой искупался неуёмной силой лёгких. Втиснутый в синий комбинезон, он напоминал взбесившегося Карлсона.
--Нет, Юра, она же…
--Это триппер, понимаешь, натуральный триппер!!
--Но…
--Триппер! -- яростно отрезал неумолимый Юра, – Всё, что ты говоришь,--это  триппер!
Этим малоутешительным резюме он закончил своё выступление и резко повернулся на каблуках в мою сторону. Боюсь, что его экспрессивное кожно-венерическое соло не лучшим образом отразилась на моём помертвевшем лице. Я семейный человек, а тут на тебе – триппер.
Здоровая такая атмосфера.

Мужик матюгается повседневно Реже ли, чаще ли, но произносит некие словосочетания, идущие в разрез с этикой и эстетикой.

Тут было изначально мрачно. Мат висел в воздухе, парил, обволакивал. Оглушал и придавливал. Вяли уши и начинало тошнить. Но тошнило не только по причине обилия ненормативной лексики. Сам этот склад, сама эта работа, были в высшей степени тошнотворны. Представьте человека с высшим образованием, которого заставили считать бабские прокладки! Да вдобавок с опасностью перепутать эти прокладки. Дневные с ночными, и повседневные с праздничными. Считать какой-то вонючий крем от геморроя со «струёй бобра», и не перепутать его с кремом  от прыщей. Подбирать по размерам клизмы. Фасовать презервативы. Копаться в залежах гематогена, конкурируя порою с обожравшимися блестящими крысами, недовольно косящими в твою сторону….

В общем и целом дело обстояло просто: получил список, подцепил поддон, набрал коробок – и вперёд. Красный флаг в руки. Подошёл к стеллажу, нашёл, отсчитал, положил, поехал дальше. Собрал, привёз, скинул поддон, подцепил новый…. Всего-то двенадцать часов отработать, и – свободен. Дебилизм, конечно, но уж коли в этой стране особо почитаем труд для умственно отсталых, то это проблема государства, а не его граждан. Граждане, как выяснилось, были очень даже ничего. Качественные. Половина из них была дипломированными врачами. И не терапевтами, а специалистами: хирург, диагност, психиатр. Ещё пара весёлых парней, один из которых являлся практологом, а другой андрологом. Может быть и наоборот, но оба голубыми. Имел место хорошо распознающий малейшие признаки триппера гинеколог. Остальные вроде меня. Списанный водолаз, рок-музыкант, пахнущий чесноком сектант, бывший колхозник и угрюмый типчик, похожий на бандита. Какое разнообразие, казалось бы, а вот судьба – одна для всех. Катать тачку.

Но оказалось, что всё не так просто, как могло бы показаться. Даже эта нехитрая деятельность, как выяснилось, изобиловала разного рода подводными камнями и ловушками.

-- Тебя зовут, – сообщил нашедший меня в лекарственном разнотравье  водолаз.
-- Кто? – искренне подивился я, не успевший обзавестись пока ещё ни одним знакомцем.
-- На раздаче, – коротко прояснил он ситуацию и махнул короткой мускулистой рукой в сторону упаковочной. Каждое слово ему давалось с трудом. Видно было, что за  долгий водолазный век он привык к погружениям в неприветливые глубины и профессиональному одиночеству.

Терзаемый смутными сомнениями, я отправился в указанном направлении.

-- Ко мне! – резким птичьим голосом скомандовала мелкая брюнетка с удивительно плебейским лицом. Странно, но при всей  общей миниатюрности  -- ручки, ножки, тельце – всё маленькое и кривенькое, от лица оставалось впечатление неуместной масштабности. Оно словно оборачивало голову вокруг, оставляя неохваченным лишь пук волос, торчащий прямиком из затылка. Лоб был скошен, губы поджаты, а глаза пусты.
–  Ты собирал «Фармакор»?
-- Наверное, я…. – неуверенно подтвердил я её догадку, окинув взглядом вываленное на стол добро, в котором признал нечто знакомое.
-- Надо всегда внимательно читать сборочный лист, – назидательно прошепелявила стоящая по другую сторону стола старушенция. Редкие волосёнки были выкрашены наглой хной, а морщинистая физиономия находилась в постоянном движении. Казалось, что она непрерывно ведёт некий внутренний диалог в силу возрастных изменений психики, но оказалось, что просто сосёт конфету.
-- Презервативы не те, – заявила  мелкая и подвинула мне навстречу перетянутую резинкой пачку. – Нужны «Ловели», а это «Интим»
-- Вот такие, – двинула через стол такую же пачку рыжая бабка и сочно причмокнула.

Что на тех резиновых изделиях №2, что на других – фигурировали совершенно одинаковые силиконовые блондинки. С похотливой улыбкой и призывными сиськами.

-- А чем они отличаются? – поинтересовался я.
-- Названием! – ответили женщины хором. – И цветом. – чуть тише добавила та, что помладше.
-- Ну и какая вам разница? – удивился я подобной щепетильности.
-- Мне – никакой, – отрезала девица, и большое её лицо исказилось.– Я ими не пользуюсь.
-- Похвально, – пробормотал я, с горечью сознавая, что это у неё наследственное. – И чего теперь делать-то?
-- Поменять! –  негодующим дуэтом взвизгнули обе.
Я сходил поменял.

-- А как вас зовут, девушка? – захотелось сгладить негативное впечатление, которое, как мне показалось, создалось обо мне ввиду равнодушного отношения к презервативам.
-- Олеся, – буркнула младшая, кинув косой взгляд на мою правую руку.
-- Мариэтта Ароновна, – жеманно прошелестела старшая, которую я ни о чём не спрашивал, и причмокнула, как упырь. – Хотите конфетку?
-- Нет, спасибо, – вежливо откланялся я, несколько подавленный странной плотоядной улыбкой, появившейся на её лице. – Приятно было познакомиться.
-- Будьте внимательны, молодой человек…. С презервативами!
И  обе зашлись отвратительно булькающим смехом. Ужас!

Всего особей женского полу было четыре. Одна до времени скрывалась в кабинете, а другую держали в клетке.

Она и впрямь была запакована в клетку. Не первой молодости,  худая и деятельная. На открытом лице было написано столь же открытое чувство. То, что она была крашеной блондинкой, не отталкивало -- толика фальши порою стимулирует. Интересно, что у неё ничего не было спереди, почти столько же сзади, и ноги, как у всех. Заурядность тела искупалась откровенностью выражений, мимикой и жестикуляцией. От неё просто разило тяжким духом трения. Безрассудностью и свинством. Бывают такие женщины. И такие женщины многим нравятся, чего греха таить.

Мне она тоже понравилась, но почему-то стало грустно. Откровенная доступность сводит на «нет»  элемент тайны. Вся её тайна свелась к фасовке «дорогостоя». Она фасовала беспредельно дорогие - и столь же бесполезные - пилюли от импотенции, галимые колготки для коррекции фигуры и какие-то китайские снадобья от всего на свете. Охраняя все эти чудеса от возможных посягательств, их заперли под замок, а хозяйкой медной горы сделали её, создав вокруг ореол загадочности, недоступности и повышенной материальной ответственности. Теперь, отделённая от внешнего мира панцирной сеткой, она могла вволю декларировать свою раскрепощённость, умело играя на контрасте между доступным и недоступным. Запретный плод сладок, как известно. Известно, но почти все попадаются. Сколь я мог судить, разговоры между ней и мужской братией грешили недосказанностью, а шутки – пошлой двусмысленностью. Но дальше шуток дело не двигалось. То ли это была свойственная несостоявшимся в жизни мужчинам робость, то ли отсутствие фантазии… Фрейд их разберёт! На самом деле она  набивалась на более глубинное понимание своей женской сути вполне конкретно. К сожалению, лично я любил тайны. Был женат. И, до кучи, её тоже звали Олесей. Бывает же, а?! Я, возможно, и закрыл бы глаза на первые два условия, омрачающие наш возможный союз, но -- Олеся! Мне хватило знакомства с первой. Откуда их столько развелось: Олесь, Парасок и Одарок?! Хотя первая встреча с нею была по любому приятнее презервативно-вынужденного знакомства с теми двумя уродками.

-- Ну, как дела? – участливо улыбнулась она, отметив задумчивое выражение на моём лице.– Привыкаешь? Привыкнешь. Я – Олеся.
-- И ты, Брут, -- вполголоса брякнул я, оглядывая её с ног до головы.
-- Кто? – подняла девушка брови, расслышав только незнакомое имя.
-- Был один такой, древний римлянин. Да не напрягайся, это я так, к слову….
-- Ка-акие мы образо-о-ованные! – протянула Олеся №2. – Ты, значит, не медик?
-- Не медик, не педик. Скорее историк. Вечно влипаю в истории. А Брут…. Слышала такое выражение – брутальный? Мужественный, значит, сильный.
-- Слышала, вроде, – соврала она и прищурилась, в свою очередь производя внешний досмотр. – А чего сюда устроился?
Где-то посередине моего тела она вздохнула и прошлась языком по губам. Стало отраднее на душе – давно на меня женщины не облизывались.
-- Не подумал, вот и устроился. Слушай, Олеся, а тут все такие, как твоя тёзка? И эта, вторая? Это же мутанты-Х, а не женщины.
-- Точно! – с видимым удовольствием согласилась она. – Лучше при них особенно не трепись. Это два барабана. Сначала уши греют, а потом стучат Богданычу.
-- Кто это – Богданыч?
-- Служба безопасности. Ещё встретишься. Вот уж точно -- гоблин.
-- Спасибо за совет. А мужики как, нормальные?
-- Да ничего, вроде…– с некоторым сомнением в голосе ответила она. - Кому как.
-- А тебе как? – снагличал я, уже вполне просчитав эту женщину с трудной судьбой.
-- Как-то всё никак! – засмеялась она, и развела руками. – Двенадцать часов в клетке, а после смены уже ни одного… как его… римлянина. Слабый пошёл мужик. Только до дому добраться и спать.
-- Спать можно по-разному,— тонко возразил я ей, отчего она приятно порозовела. – Ладно, ещё поболтаем. А как тут у вас…
Договорить не удалось.

-- Ну что, Олеся?! Как твоё ничего?! Строчки рубишь?!
Шумно подкатился знакомый уже по раздевалке Юрик. Выпалив пучок громогласной и загадочной бессмыслицы, он повернулся ко мне:
-- Идём!
-- Куда? – осторожно поинтересовался я, в свою очередь поворачиваясь к нему лицом. Этот карапуз вызывал безотчётное чувство тревоги своей излишней активностью.
-- Курить! Ты чего – не куришь?! – это прозвучало как обвинение в скотоложестве.
-- Курю.
-- Ну, а … тогда?! От работы кони дохнут, тебе это надо?! Это же натуральный триппер, правда, Олеся, а?!
-- Правда, Юра, – задумчиво подтвердила она, занятая созерцанием моей, повёрнутой теперь в профиль, задницы. Это уже настораживало, и я ушёл.

Мы шли по пустому и тихому складу. На перекур не ушли только крысы,  женщины и сектант. Странное это было мероприятие. Некурящий психиатр нервно щёлкал пальцами и иногда громко смеялся сам с собой. Педики звонили друг другу по мобильнику, хотя их разделяли всего три метра. Гинеколог что-то нервно бурлил в ухо тяжёлому лицом водолазу, отчего тот регулярно сбрасывал внутреннее давление. Громко и вонюче. Экс-колхозник на пальцах учил запрягать лошадь щуплого очкарика-диагноста. Напрочь обдолбанный бас-гитарист объяснял хирургу основы гнойной хирургии, демонстрируя причудливо разбросанные по всему телу шрамы от флегмон. Мрачного вида боец топорщился на лавке большой и неласковой грудой, но вдруг отпустил лицевые мышцы, и ….
-- Бабу хочу!!! Бабу хочу!!! Бабу хо-о-чу-у-у…!!!
Упавшая на мускулистую грудь массивная нижняя челюсть даже и не двигалась, а из квадратного чёрного рта грязной струёй сифонило звериной тоскою и злобой. Страшно кричало это существо. И вдруг раз! – и выключилось.

Я оторопел не от крика. Меня поразила реакция окружающих. Точнее, её отсутствие. Только сухо выстре6лил водолаз и ещё шире разъехался  улыбчивым лицом психиатр. «Пора» -- констатировал диагност. Все послушно побросали бычки и заторопились на выход.


К середине ночи мне уже было сильно не по себе. Непривычные к перегрузкам ноги гудели. Рябило в глазах и клонило в сон. В животе  скучно бурчало. Я с неудовольствием поймал себя на том, что шевелю губами при подсчёте. По два-три раза перечитываю названия препаратов. Способен сердиться на пипетки и принимать близко к сердцу бракованные градусники. Меня огорчало незапланированное отсутствие ваты, зелёнка вызывала гнев, а «Бабушкин сироп» приводил в бешенство. Я чуть не заплакал, фасуя грелки, и только обеденный перерыв предотвратил истерику.

В отведённой под столовую каморке стоял непристойно жилой дух. Создавалось ощущение,  что здесь не только ели. Вполне современная кухонная техника соседствовала с длинными столами и лавками, наводящими на мысль о тризнах далёких пращуров. Впрочем, славянские корни в разместившейся за столами компании явно имели немногие. Наиболее подходил под категорию отцов-прародителей адепт лжеучения  старца Порфирия. Он имел окладистую бороду лопатой, и оказался чистой воды евреем из Вильнюса. Мне уже крепко хотелось спать, и остальная компания представлялась сообществом инопланетян.  Я таращился пассивным сычом из укромного уголка, пил чай, слушал и наблюдал.

Смотреть, как питаются незнакомые люди, довольно неприятное зрелище. Особенно, когда дома на ходу, а на службе – вроде как по-домашнему. Перед каждым дымилась кастрюлька, контейнер или кюветка. К сально блестящему потолку возносились ароматы борща, картофеля с сельдью и вареников с вишнями. Бородатый толстовец жевал чеснок, а рыжая бабка облизывала леденец на палочке с такой детской непосредственностью, что её хотелось убить.

-- Шах! – радостно вскрикнул психиатр и залился ненормально жизнерадостным смехом, не успев дожевать.
Вооружённый бинокулярными очками диагност всхлипнул своей ухой и пристально уставился на доску. Взгляд был холодным и пустым, как у потребляемого внутрь окуня. При этом он не переставал размеренно орудовать ложкой. Скушав полмиски, облизал пальцы и сделал единственно возможный ход:
-- А теперь?
-- А теперь тебе п…ец! – закричал психиатр и шумно подавился пищей в новом припадке необъяснимой радости. – Опять шах!

Оппонент протёр запотевшие очки, неторопливо водрузил их на нос и задумчиво принялся за уху. Каждый ход, как видно, требовал дополнительной дозы фосфора. Игрочки!

Бандит с водолазом мирно ели пельмени из тазика. У них был бригадный подряд.

Колхозник, хирург и гинеколог кричали друг на друга о компьютерах. Терминология была мне пугающе недоступна.  Однако, кипящие по поводу  винчестера, сабвуфера и прочего «железа», страсти - зачаровывали и рождали в душе щемящее чувство собственной неполноценности.

Олеся №1 взахлёб жаловалась Олесе №2 на то, что у  незамужней сестры из Полтавы родилась уже третья дочь, а Олеся №2 фальшивым голосом доказывала ей, что надо радоваться и дети наше всё.

Рыжая с леденцом монотонно сосущим голосом увещевала сектанта отказаться от пагубной ереси и войти в лоно армянской кафолической церкви.

-- Да пошли ты её в жопу! – посоветовал затуманенным голосом рок-музыкант идущему пятнами сектанту. – У нас один бог – Витя Цой!
Педики засмеялись, сектант бессильно уронил страдающее лицо в боярскую бороду, а ядовитая старуха аккуратно вынула изо рта леденец и посоветовала:
-- Иди  туда сам, засранец.
Педики засмеялись. Мне стало страшно дальнейших слов, и я вышел во внешнюю тьму.

Войдя в курилку, я был приятно удивлён. На скамейке сидели девушки. Первую украшала обильная грудь, другая не зря носила короткую юбку. Лицо третьей было глупым, но красивым. Я курил, искоса разглядывая их по диагонали, и раздумывал на предмет того, что бы значил этот цветник в три часа ночи. Они, достав ещё по одной сигарете, заметались в поисках зажигалки. Я встал и молча дал прикурить. Девочки поблагодарили беззвучным кивком, и громко заговорили о назойливых поклонниках, старательно не обращая на меня внимания. Через пару минут всё стало ясным и понятным. Единственно, чего хотелось этим девчонкам – просто выспаться  перед очередным скучным походом в ресторан или казино. Но в окна, двери, во все щели - лезли богатые и скучные почитатели. Бедные! Теперь ясно, почему они работают по ночам в этом отстойнике. Просто ищут укромного уголка, где можно забыться общественно полезным трудом вдали от набившей оскомину роскоши…. Понимаю. Я в молодости сам был в близких отношениях с правнучкой княгини Дашковой, работавшей из чистой прихоти на заводе турбинных лопаток. Меня она знала, как крупнейшего криминального авторитета северной столицы инкогнито. А разошлись мы только потому, что оба были слишком незаурядными личностями. В молодости приятно приврать, потому что в глубине души сам доверяешь собственным вракам. С возрастом приобретаешь нездоровый опыт и перестаёшь верить. Сначала своему, затем -- чужому вранью. Но послушать забавно. Всё лучше, чем преимуществах процессоров «Pentium 4» перед «Celeron», или полтавской безотцовщине. Слушаю, разглядывая несуществующее что-то на полу….

Девочки резко умолкают. Тихий ангел пролетел. Удивлённый неожиданной паузой в бодром доселе речитативе, я поднимаю глаза. Трио уже на ногах и кому-то судорожно кивает поверх меня. Оборачиваюсь и вижу новое интересное лицо. Довольно неприятное, стоит заметить.  Смесь хорька с болотной гадюкой. Бледное, как у всех рыжих, лицо с прозеленью. Узкое, с треугольными скулами, тонкими бескровными губами и холодным немигающим взглядом. Жёлтые глаза особенно неприятны ночью. Тем более – за спиной. Тонко и незаметно вползло  это существо, тщедушное и недружелюбное. Сигарета у неё тоже тонкая. Двумя тонкими струйками из носовых щелей выходит дым. Волосы зализаны, а ушей не видно. Общее впечатление: скользкий и опасный земноводный гад. Девчонки боком огибают рептилию, а я настороженно киваю. Мамба не мамба, но высунь она раздвоенный язык – ей-богу, не удивился бы.

-- Новый сборщ-ш-шик? – чуть заметно кивает она в ответ, не отводя глаз.
-- Да, - сокрушённо киваю я в ответ, неуверенно моргая.
-- Ну, и как первая нощ-щ-щь? Тяш-ш-шко с непривыщ-щ-шки?
-- Тяжко, - честно признаюсь я, - Давно не работал по ночам. В сон клонит. Рублюсь.
Моё признание явно доставляет ей удовольствие. Уголки губ отъезжают к ушам, надо полагать – в одобрительной улыбке.

-- Привыкнеш-ш-шь…. Главное – больш-ш-ше строщ-щ-щек. И без ош-ш-шибок. Ш-штобы не перещ-щ-щитывать….
Я киваю. Больше строчек. И без ошибок. Чего проще, казалось бы…. Непонятно, правда, зачем больше. Больше чего? Надо разобраться, порасспросить знающий народ. А если ошибка? Тогда что?
-- За каждую ош-ш-шибку ш-ш-траф, - похоже она слышит мои невысказанные мысли, - А если ош-ш-шибка серьёзная, то к Богданыщ-ш-шу.
Ага! Это к монстру из безопасности. Во как лихо закручен сюжет! Интересно, а Богданыч, что – к стенке поставит?!
-- У Богданыча – вмиг на лыж-ж-жи! – разрешает она мои сомнения. Похоже, что в её арсенале готовые ответы на любые, ещё не успевшие даже родиться вопросы, - Без выходного пособия.
-- Понял, - говорю я, - постараюсь оправдать.
-- Пош-ш-штарайся, пош-ш-штарайся. Понадобится помощ-щ-щь – обращ-щайся. Заметиш-шь чего – тоже обращ-щ-щайся.
-- Чего, например? – осторожно интересуюсь я.
-- Мало ли чего увидиш-ш-шь, услышиш-ш-шь… - шипение почти ласковое, - Народ разный встречается, сам знаеш-ш-шь…. Тогда сразу ко мне в кабинет.
-- Обязательно! – заверяю я, - Если что, так я сразу…. Понятное дело –только в кабинет, куда ж ещё!

В курилку с бодрым и сытым гулом вваливаются коллеги. С первым же взглядом в её сторону, слаженный хор превращается в россыпь бледных и отрывистых междометий, больше схожих с икотой. Каждый кивает и затухает, наступив на горло собственной песне. «Привет, Ириш-ш-ша». Она влажно улыбается в ответ, тушит сигарету, и скользит к выходу. Толпа излишне увлечённых молчаливым курением мужиков брезгливо расступается. Брезгливо, но опасливо. Когда она исчезает, курилка наполняется клубами разом и от души выдохнутого дыма.

-- Это что такое было? – задаю я вопрос обществу по происшествию нескольких молчаливо подвешенных секунд. Скромняга диагност опасливо выглядывает за дверь, поворачивается ко мне и с чувством отвечает:
-- Это,…, такая, …, поганая сука!
Далее кричат сразу все, и я узнаю много нового и интересного.

                *******

Домой я прибыл в полуобморочном состоянии. Собственно говоря, я даже не понял, как добрался. Шёл, ехал, опять шёл. Ноги подкашивались, майское солнце нагло резало по глазам, отчего всё казалось припорошенным угольной пылью. Аппетитные, сексуальные облака казались захватанными грязными руками, лазурь подкопчённой, а нежная зелень – до сроку увядшей. Встречные лица были серыми и усталыми с самого утра.

В метро на меня с испуганной жалостью посмотрело невинное дитя, а когда я приветливо улыбнулся в ответ, дитя расплакалось, и было подхвачено в охапку агрессивно зыркнувшей мне в лицо женщиной. На её лице столь явно прослеживался материнский инстинкт, стремление защитить и уберечь, что мне стало неудобно. С чего бы это? Мне нравятся дети, да и я им, вроде как, нравлюсь….

Лифт не работал. Обычно я поднимался ножками. Полезно: тонизирует, дисциплинирует, бодрит…. Сегодня обожгло - какого дьявола мы платим за этот вонючий лифт?! Добравшись до площадки родного пятого этажа, я испытывал кислородное голодание. Последний пролёт преодолел, держась за перила. Ноги болели, как отмороженные. Ключ не попадал в скважину, а звонить в дверь было уже поздно. Стоя в тёмной прихожей, я в полной мере ощутил безмерное одиночество заброшенного в мир человеческого существа. Я вернулся, но некому было меня встретить…. «Так зачем мне всё это, Господи?! В чём смысл?». Я включил свет и взглянул в зеркало, будто надеясь встретиться взглядом с Вездесущим Промыслителем наших судеб, но навстречу глянула такая предательская, пораженческая, убитая харя, что стало понятно без слов: прах я есть, и в прах возвращаюсь. А праху логичнее молчать, и не задавать глупых вопросов. Лучше поспать, поспать, поспать….

Постель была ещё тёплой, подушка хранила запах её волос, и всё было как всегда, только её уже не было. Но мне было уже всё равно. Через минуту я спал, наглухо придавленный сознанием выполненного перед семьёй долга.


Как я только не просыпался! По всякому просыпался. С головной болью, тошнотой, покаянным чувством. С предвкушением, надеждой, острым желанием. Один. С женщиной. С другой женщиной. В странных, двойственных ситуациях. Всякое бывало. Но не так, как на сей раз. Я не проснулся, а будто выпал из рассевшегося кулька на неприютный бетонный пол. Полежал с оглушённо раскрытыми глазами, онемевший в безобразном предчувствии, бесчувственный, как труп. Безмысленный муляж. Чучело, с ног до головы набитое равнодушием к жизни. И зашевелился только усилием воли. Усилие родилось из вдарившей поддых первой мысли: «К шести мне на смену».

Я мечусь, как ошпаренный паралитик. Завошкался, засучил сбитыми до волдырей конечностями, задёргался онемевшим телом, затрясся наискось разрубленной страшным предчувствием головой. «Не опоздать!». Принимаю сидячее положение одним рывком, толком не успев сложиться. Пялюсь на глумливо расплывающиеся на дисплее видака цифры, продираясь усохшим в безблагодатном сне мозгом сквозь наждачную резь в пульсирующих недосыпом веках. Не понимаю, не постигаю, не врубаюсь! Чуть не плача от злости, похмельно сглатывая пересохшей глоткой, ощущая шевеление в корнях волос – изо всех сил напрягаюсь в попытке познания. И с облегчением познаю, что время «Ч» ещё не наступило, что проспал каких-то три часа, что я не преступник, что….

Что всё не так уж плохо. Весь окружающий мир работает. Напрягается. Суетится. А я – свободен! С 13:42 до 17:10, но свободен!

На меня накатывает волна горделивого спокойствия и самоуверенности. Я хожу по квартире голый, совершенно не опасаясь недоумевающих взглядов и посягательств. Я включаю ненавистный семейству футбол. Я закуриваю болезненно неприятную моим женщинам сигарету. На столе обнаруживаю записку от жены с рекомендациями насчёт питания и просьбой позвонить, когда проснусь. Записка пропитана смирным уважением к мужчине-добытчику. Приятно ощущать себя таким мужчиной – очень цепкое и щекотливое чувство. К нему привыкаешь в момент. Мы, настоящие мужчины, вообще быстро адаптируемся к уважению и любви.

Ноги горят. Пузырящиеся мозоли скрипят при ходьбе. В палец толщиной синие вены бугрятся по ноющим икрам. Спину ломит, в висках пульсирует и в среднем ухе свистит. Ничего! Это с непривычки. Через пару недель я даже не замечу таких мелочей. Я перешагну, покроюсь защитным слоем, задубею. Привыкну к ночным бдениям, к тошнотворному безумию, к тупому автоматизму существования. Человек – существо сложное. Я вынужденно раздвоюсь, подобно Янусу, и пусть одна безмозглая личина тупо шевелит губами в безумных подсчётах, матюгается, слушает и отвечает на глупости – пусть! Зато вторая, истинная часть будет свободна и независима. Эта часть останется для истинных мыслей, истинных чувств, истинной жизни. Всё хорошо, всё правильно. Так и должно быть, так и будет. Я сказал!

Вышло, однако, не совсем так. Вышло гораздо хуже. У нашего российского Януса, оказывается, несколько иная конфигурация. Одна голова и две задницы. И, соответственно, совсем другая мифология.

В складскую жизнь я втянулся довольно шустро. Даже на удивление шустро. А вот из привычной семейной жизни начал выпадать по частям, причём на первый взгляд – незаметно. Незаметно, но безвозвратно.

С чего всё началось? Бог его знает, господа хорошие, с чего. Наверное, с того, что мне и впрямь начало казаться, что вся эта вредная чепуха на складе – важное дело. Как я дошёл до жизни такой? А очень естественно и непринуждённо дошёл. Добровольно и с песнями, как в лучшие времена, когда всё массовое было естественным. Хотя, и сейчас то же самое, чего бога гневить…. Да неважно это всё: раньше, позже, или всегда и во все времена. В отдельно взятой стране, или в распухшем от глобализации мире. Всё одно: большая часть всегда худшая. И уж, коли ты решил раствориться в большинстве, то и нечего на зеркало пенять – ты, ты, именно ты, скотина этакая, смотришь на себя банальным, мутным, общепринятым взглядом. Это именно твоя общечеловеческая морда пялится в злобном недоумении, именно твой череп стал добровольно покат и сердце поросло мхом повседневности. Стоит только принять к сведению, что ты такой же как все, и только чуточку лучше, как сразу становишься хуже многих, притом именно в тех глазах, которые зрят в корень.

Я стал дебилом. И не просто слабоумным, а идиотом с претензией.

На складе мне казалось, что я умнее многих. Дома мне мстилось то же самое. Там на меня влюблённо смотрели две Олеси и пыталась потрогать старая дура с леденцом, тут я ожидал подобного же светлого чувства. Моя способность много и широко пить была высоко оценена складскими работниками, но, увы, была весьма непопулярна в узком семейном кругу. Сотрудникам казалась вполне естественной ночная жизнь – моя жена придерживалась диаметрально противоположного мнения. Она вдруг подурнела, перекошенная неясным мне желчным неудовольствием, огрубела и впала в отторжение. Даже в те дни, когда я приходил раньше. От меня, видите ли, пахло! Пивом и табаком! Ну, пахло! И что дальше?! А ничего. Просто ничего. Поначалу. Затем по нарастающей. Затем – резко и конкретно. «Не лезь ко мне, спи, давай. И, пожалуйста, отвернись». Не знаю, но сейчас мне кажется, что я был прав, когда поехал к Олесе. И правда: вряд ли я первый изменять начал, с чего бы это?! Она, она, первая напролом пошла….

А не она, так какая теперь разница, а? Я же не очень то и напрягался с тех пор, как понял: жизнь – это большой склад, где каждому человеку, чувству, эмоции – положено своё место. Вот тебе, дружище, сборочный лист. По нему ты соберёшь за двенадцать часов, за половину отмеренных тебе господом суток, NN-ое количество всякого разного в строго заданных пропорциях. И кому какая разница, что тебя бесит хрупкая и дорогостоящая микстура, вместо которой ты мог бы, особенно не утруждая себя подсчётами, навалить груду копеечных резиновых жгутов?! Так срослось, и нечего пенять! Единственно, что ты можешь сделать, так это сравнить сборки. Ага, здесь микстура бундесовая, ну её, богу в рай…. Так, а здесь рязанские жгуты, прекрасно! Вот это дерьмо и будем собирать, а париться с немецким стеклобоем – пусть другой парится. Да, это разумно. Опытный человек выбирает небьющиеся дешёвые жгуты. Правильно?! Вот я и выбрал жгуты….



Или жгуты выбрали меня?

Я не умею мыслить диалектически. Диалектика мне всегда была чужда, а диалектическое единство – противно. Шизофрения переходящая в паранойю. Очень мило! Парадокс обернувшийся парадигмой, да к тому же в корне неправильной! Дичь какая! Нет, теперь я сторонник простоты и ясности, жизнь складская научила.

Рассуждаю так: труд сделал из обезьяны человека, а дальше? Что труд сделает из человека? Сверхчеловека? Возможно. Но не всегда. Из меня, например, труд сделал скотину. Так мне жена и объявила где-то через пару-тройку месяцев. Быстрый виток контрэволюции, Дарвину и не снилось. Ну сказала и сказала, я только плечами пожал. Тоже мне, светоч разума…. Ну а хоть бы и правду сказала? Предположим, я и впрямь оскотинился. Дошёл.

Так.

Что хорошо в скотине, так это её врождённая бестолковость. И терпеливость. Перед скотиной не испытываешь чувства неудобства: скотина - скотина и есть. Человеческое рассуждение, абсолютно человеческое. Скотина, если уж по уму рассудить, тоже чувствительна. Скотина тоже непроста. Она живуча, полезна, по-своему тонка и деликатна. Видели вы корову, навалившую кучу на ноги хозяйке? Не видели. Коня, лягнувшего хозяина в пах? Нормальный конь, если и лягнёт хозяина, то уж не в пах, это точно. Махнёт вскользь, для проформы, но не по яйцам. Зато скотину всякий норовит обидеть, задеть, особенно, когда уже подоил. «Иди, сюда, Фиалка, я тебе хлебца дам…да стой ты…но, но, я побалую!». И хвать за интимное, и давай ручонками туда-сюда….

Нет, господа, вы явно не о том думаете. Я под интимным имел в виду кошелёк. Самое интимное местечко в семейных отношениях. Но плохо, когда интим ограничивается двумя бурными схватками в течении месяца – в аванс и получку. Это уже не любовь, а профанация. А без любви какая семья? Совместное ведение хозяйства? Но ведь это неинтересно и скучно, муторно до тошноты. Ну, и что делать, если муторно? Надо с этим бороться….



-- Подогреться бы надо, - густо выдавил из себя водолаз, - на постоянку перевёлся, башли закапали. Прописаться, типа. Можешь соскочить, конечно. Но тогда уважухи не будет.

Я глядел в его простое лицо и удивлялся сложности умозрения. Он своим простым лицом смотрел в моё сложносоставное, и дивился медлительности. Я искренне не понимал, о чём он мне талдычит. Он на полном серьёзе верил, что выражается по-человечески. Сомнение разрешил Андрюша, диагност в линзах. Пройдя аналогичную школу адаптации, он понял мои затруднения и пришёл на помощь:

-- Надо бы выставить коллективу пару литров. Получаешь как все теперь, а не познакомились, как мужики. Ну, как? Разоришься? Простава будет?

Дело было в получку. Ночь уже перевалила за самые сонные 3.00 – 5.00, народ начал двигаться поэнергичнее в предвкушении грядущей свободы выбора и воли.

-- Да я только рад, - говорю, - не жалко. Просто думал, что уже познакомились….
-- Ещё нет, - хихикнул очкарик, а водолаз улыбнулся всем телом, - значит замётано? По пещерам не разбегаемся, фестивалить двинем?
-- В натуре, - отвечаю, - зуб даю!

Они, как те самые два апостола, двинулись по складу с благой вестью, а я, гордый правильным своим базаром, стал прикидывать, во что мне этот карнавал обойдётся.

Здесь небольшая ремарка. То, что я тогда по-людски не базланил, так это означало только пробелы в общем развитии. Папа доцент, маменька на арфе. Жена тоже с претензией. Дочка – вундеркинд. Не отбывал, не сидел. Но вот что касается попить, пусть даже и молча, - это я умел. Страшнее творческой интеллигенции пьют только грузчики на пивзаводе. И пусть посмеивались здешние аборигены в кулачок, считая меня полным ботаником, а не подозревали, с какой экзотикой им придётся столкнуться. Я долго запрягаю, но….



«Они стояли дружно в ряд, их было восемь…». На самом деле – одиннадцать. Не считая пива.

-- Ну, ты даёшь, - сглотнул психиатр, - это же по бутылке на рыло…. И пиво….

Педики засмеялись. Диагност вытер очки, и, надев, внимательно пересчитал ещё раз. Бандит с водолазом выглядели одинаково глупо и счастливо.

-- Пиво – для дам, - пояснил я.

Презервативная Олеся что-то сказала животом. Олеся №2 задумчиво почесала промежность.

-- Я синьку не буду, - заявил басист, - пусть бабы водку пьют, а пиво….
-- Подзавали хлебало, - посоветовал скотовод, - не ты банкуешь.
-- Не, это натуральный триппер – уроемся насмерть, вы чего! – выкрикнул гинеколог.
-- Давайте разделим хлеб-соль, - предложил сектант, огладив бороду, - что бог послал. Всякое даяние – благо!

Зелёные после ночи морды покраснели довольно быстро. Вот, казалось бы, совсем недавно они почти сливались по колориту с кустом, в котором мы сидели, и не за что было зацепиться взгляду, а поди ж ты! Бахнули по триста – кто чистой, а кто ерша – и заглянувшее в наш парадиз майское солнышко высветила неприглядную доселе действительность в новом свете. И куст притворился той самой яблоней, на которой исключительно выгодно висел сочный багровый плод водолазной ряхи. И с большой головой Олеся заливалась соловьём, и Олеся из клетки смотрела маняще и обещающе, как и её всем известная прародительница. Бандит обнимался с проктологом, андролог со скотоводом. В общем – лев возлёг рядом с ягнёнком, и поставленный лупоглазым прорицателем чужих судеб диагноз гласил: «Ништяк, мужики! Собрались, как люди, наконец!».

Сектант дал чесноку на закусь. Психиатр легко доказал собравшимся, что нельзя подавлять инстинкты. Басист с гинекологом сбегали ещё….


-- Ты хоть помнишь, каким ты заявился?! Катьку напугал до смерти, сволочь!

Жена нависала надо мной рокочущей тучей, а разряды в глазах били прямо в ту часть головы, где и так что-то пузырилось и пенилось.

-- Где ты валялся?! Под каким кустом?!

Куст вызвал некую слабую ассоциацию. Был куст, был….

-- Деньги ты получил? Хотя что я спрашиваю…ясно…Деньги где спрашиваю?!

И тут я совершил страшную ошибку. Я приосанился – если это в принципе возможно, лёжа на полу в прихожей – и сурово, внятно задал вопрос:

-- А почему Тебя волнуют Мои деньги? Молчи, жен….

Дальнейшее описывать нет сил. Это и было началом семейного Сталинграда. Было всё, и даже больше этого. Спасла дочка.

-- Что это с ней? – спросил я Катьку, хмуро рассматривая глубокую царапину на щеке.
-- Мама сказала, что ты скотина, - ответила моя защитница и, немного помолчав, спросила:

-- Папа, а это правда, что ты идиот?


© Copyright: Антон Чижов, 2010