Апостол Иуда, роман-апокриф, Часть 1, фрагмент 6

< > Коляска летела назад к Кириафу или вперед от Ершалаима, разобрать было трудно. Лошади сноровисто отмеряли дорожные мили. Еще немного, всего несколько вздохов,  и покажутся вдали плоские родные  крыши.
Ехали молча, будто с погоста или на тризну. От начала пути Илия был замкнут в себе и к разговору не склонен. Иуда, не имея желания ни тревожить раббе всякими пустяками,   ни нарушать свой тягостный душевный настрой, от нечего делать предавался воспоминаниям.
Два месяца пребывания в столице пролетели незаметно, словно жизнь ночной бабочки огневки. Уже на третий день Иуда был предоставлен самому себе. Абсолютно и бесповоротно. Учитель занимался собой или семьей, точнее внуками, которые, отбросив игры на  стороне, июньскими мухами целыми днями вились вокруг деда. Ефим наскучил уже на второй день. Сначала, правда, забавлял готовностью услужить и стремлением всюду сопутствовать. Получив от Иуды два-три вопроса и сумев ответить на них на уровне ученика второго года обучения в хедере,  приставленный  лакей получил быструю и безоговорочную отставку.  Иуде было легче и привычней обходиться без слуги, к тому же осознания того, что в этой обители слуга ему непременно положен, вполне для подкормки честолюбия хватало. Господин Давид бен Илия при встрече лишь вежливо кланялся. Разница в возрасте и положении не позволяли Иуде надоедать хозяину дома. Самому же Давиду при всей его любезности  интересоваться делами Иуды, а тем более в них участвовать, не могло прийти в голову. Остальные обитатели особняка мало занимали Иуду,  любопытства у них, надо сказать,  он тоже не вызывал.
Нахлынувшая свобода опьянила. Первым делом Иуда обежал весь Ершалаим от строящегося Нового города на севере до Силоамского пруда на юге, от Яффских ворот на западе до Конских на востоке. Со всеми переулками, закоулками, проходами и тупиками на это ушла целая неделя.   «Изрядно строили, – решил запыхавшийся Иуда. – Столица раз в пять, а то и в шесть больше Кириафа».
Когда Ершалаим кончился, Иуда выбежал за пределы его цепких откормленных стен. Были исследованы гора Скопус и чахлое, всё сплошь в кроваво-соленом песке село Акелдама за Царскими малахитовыми садами, пыльные безликие поля, прорезанные неровной и извилистой  каменистой дорогой в Вифлеем, и обширная долина Кедрона с тревожной зеленью Гефсимании посередине.
Набегавшись за день, Иуда в вечерние часы  сопровождал раббе в театр. Таков был уговор. И он неукоснительно с радостью соблюдался. Часто шли вдвоем, иногда к ним присоединялись внуки Илии, редко в компанию театралов включался господин Давид. Посещали в основном две сцены, видимо, наиболее любимые учителем: Академический Большой театр оперы и балета имени Иувала и дважды ордена Звезды Давида драматический театр имени Царя Саула.
Такие часы нравились. Как человек, освоивший инструмент, изобретенный самим бен Ламехом, чьё имя гордо носит прославленный коллектив, Иуда в оперном театре с неизменным замиранием сердца слушал виртуозные вариации. И порой жалел, что под рукой нет знаменитого кириафанского Гварнери, так полюбившегося ему. Он бы сыграл! Прямо отсюда сыграл, из ложи… Волшебство  театра драматического Иуду волновало по-иному. Наблюдая за действом профессиональных лицедеев со стороны, можно было много узнать  и немало перенять. Поражала юношу легкость сценического перевоплощения при помощи костюмов, париков и грима.
Посещали и музеумы. Особое впечатление на Иуду произвели Кунсткамера с уродцами в больших стеклянных банках, наполненных мутной желтой жидкостью, собрание картин и скульптур в царском дворце и расположенная в невзрачном особняке экспозиция, посвященная непобедимому великому полководцу, на чью смерть колоссальной силы поэт откликнулся пронзительным по психологическому накалу стихотворением «Снегирь».
В жаркие дни ходили купаться на Змеиный пруд. Первое же посещение водоема, надо сказать, обернулось Иудиным  конфузом: оказалось, что он совершенно не умеет плавать. Хорошо, что пришли только вдвоем с раббе.
– Как же ты, братец, дальше жить будешь? Не понимаю! – учитель, бодрый, энергичный, уже  стоял у кромки воды. – Утонешь, обязательно утонешь в бурных водах  бытия.
Илия крепкой рукой схватил ученика за запястье и повлек за собой прямиком в пучину вод. Благо, Иудиного позора никто, кроме учителя, не заметил, купающиеся рядом были не в счет.
Достигнув нужной глубины, Илия сильно оттолкнулся от дна и поплыл, сказав перед этим только одно слово:
– Запоминай!
Раббе держался на воде легко, несколько бравурно и не по возрасту уверенно. Проплыв метров двадцать, Илия развернулся и лег на спину.  Так, пузом вверх, он добрался до исходной точки. 
– Повтори!
Иуда вскинул руки, мысленно обратясь к облакам: «Боже, я ведь так молод, не дай утонуть!», и, как мог, забарахтался на волне. Когда силы кончились, выяснилось, что он проплыл половину отмеренного учителем расстояния. Раббе с мокрыми прилипшими к щекам и лбу уже не вьющимися локонами, как могучий волхв, сотворил пару мощных гребков и встал рядом.
– А говоришь, плавать не умеешь. Нехорошо лгать старшим.  Теперь запомни, дружок, главное: дыхание, – и показал, как это правило соблюсти.
После трех-четырех попыток оказалось, что держаться на воде  легко и приятно…
Последующие прогулки на пруд были упоительны. Внуки учителя частенько увязывались за дедом, тогда Илия просил  Иуду приглядеть в воде за ребятней.
Недели через три, когда Ершалаим был весь (и не раз) исхожен вдоль и поперек, ноги Иуды сами привели к желтому зданию с колоннами и высокими стреловидными окнами. 
За его порогом Иуду встретил седой худощавый старикашка с тонкими пейсами, свисающими до подбородка, сгорбленно сидящий за письменным столом сбоку от прохода. На вопрос Иуды, какие необходимо  соблюсти формальности, чтобы пройти дальше, в глубь помещений, старичок вяло качнул кипой. Трехнедельная небритость – общеизвестная, устойчивая  еврейская манера носить бороду – придавала стражу порядка неухоженный, грязный вид, то ли жалкий, то ли отталкивающий, сальный.  Пристально осмотрев  посетителя сквозь посеребренные густые брови снизу вверх, сидящий изрек что-то несусветное, однако, явно замешенное на  чем-то своем,  давно  его волнующим:
– Я вижу, вы таки шутите? Формальности?! Молодой человек, вам хорошо смеяться над бедным, больным Соломоном? Хотел бы я знать, какие могут быть формальности и в ваши-то годы? Поживите с моё, юноша,    тогда формальности, я надеюсь,   сами собой явятся  к вам во всей своей красе и  наилучшем многообразии. Но тогда, умоляю,  не говорите, что я вас не предупреждал! Как я понимаю, вы изволите еще и сомневаться? Так  я вам на это вот что скажу:  получите ваш  абонемент, сударь. Или старый Соломон  очень не прав?
И передал пергамент, на котором уже красовалось имя Иуды, кем-то   давно вписанное. Юноша поблагодарил словоохотливого стража и стал читателем Государственной публичной библиотеки имени Пророка Моисея.
Книжный океан был глубок, но не бескраен. Первое же знакомство с алфавитным и систематическим каталогами показало, что кабинет раббе Илии мало уступает этому хранилищу. Основные труды древних и не очень древних писателей Иуде уже были известны. Конечно, техническая, военная,  иная узкоспециальная научная литература имелась и в необъятном количестве. Но она совершенно не интересовала нового читателя. Океан тут же превратился в море. Литература дидактическая, юридическая или историческая интересовала, но не вся и не очень. Из моря образовалось озеро. Вот литература философская, а тем более, художественная… Отобрав неизученное и мало-мальски значимое, юноша понял, что находится в луже. Вот в этой-то луже Иуда и  пробарахтался чуть дольше месяца.
Недели через две, когда все серьезные книги были прочитаны (или в этот именно период чтения ради отдыха и отвлечения) попались Иуде три пошленькие книжонки, привлекшие внимание исключительно названиями.
Первая – явно фантастическая – описывала Иудею ровно через шестьдесят лет. Ершалаим в ней был показан загнившим и дурно пахнущим. Иудея от неумелого хозяйствования евреев выглядела опустошенной и напоминала помойку. Народ Божий, весь сексуально озабоченный и рабски униженный, только и делал, что пил, веселился, ругался, восхвалял своих вождей и преклонялся перед «ценностями» закордонных стран.
Вторая повествовала о том, как два сексуально озабоченных,  всегда пьяных и постоянно сквернословящих  еврея, не сумев отыскать в Иудее счастья, в силу того, что они евреи, решили навсегда покинуть землю обетованную. Для осуществления своей мечты они соорудили ковчег и поплыли на нем за материальным благополучием на север, в земли варварские и необжитые. Тоже, надо полагать, фантастика.
Третья – сборник рассказов (странно, но заявленных, как сатирические и юмористические), в каждом из которых пьяный или похмельный  еврей показан беспомощным, глупым и непременно сексуально озабоченным, всегда попадающим в несуразные  ситуации именно потому только, что он еврей. Суть всех рассказов, если отбросить незамысловатую сюжетную линию,  сводилась к показу бескультурья и дикости героя. Притом неназойливо, но постоянно  подчеркивалось, что такова особенность еврейского народа и неотъемлемая, национальная черта его характера.  Во всех рассказах прослеживалась мысль, что жить в Иудее нельзя, решительно нельзя, что непременно надо бежать из нее без оглядки в земли сопредельные, априори более цивилизованные.
Книги эти были написаны и изданы здесь, в Ершалаиме, но людьми совсем иной веры.
Каждый волен писать (и издавать) всё, что угодно, с этим Иуда не спорил. Однако не мог уразуметь: если ты обитаешь в Иудее, то почему так нестерпимо хочется плевать на страну, которая тебя приютила,  и на людей, среди которых живешь и кормишься? Не лучше ли последовать примеру своих героев и отплыть из ненавистной тебе Иудеи в дикие, так тебе милые, варварские страны? Чего проще и достойнее?
Сатиру Иуда понимал, любил ее и ценил, но однобокий, непристойный и предвзятый взгляд, описание похоти, сквернословие именовать юмором, а тем более  сатирой, отказывался.
…Иуда мотнул головой, отгоняя раздражающие воспоминания. Кириаф еще не появился. И он вновь ушел в свои мысли.
… На второй день, сразу после посещения Храма, Илия неожиданно проявил интерес к базару, который располагался тут же в Предместье.  Не слушая возражений и отказов, не желая вести разговор о грешных и презренных ассариях или долге, раббе  приобрел несколько нарядов своему спутнику не с дешевых уличных лотков, а в лавках столичных портных и обувщиков. Заплатив тридцать сиклей, Илия поручил обновки какому-то невзрачному испуганному мальчишке-рассыльному, указав ему адрес и время доставки. Поблагодарив учителя за подарки, Иуда не преминул про себя отметить: «Брать подаяния всё равно, что получать плату, находясь при должности. И приятно, и унизительно. Ни того, ни другого, к несчастью,  не избежать». Дальнейшие рассуждения он пресек волевым усилием.
Сейчас, обдумывая тот случай, Иуда с удивлением отметил, что возвращается домой, не потеряв в Ершалаиме с тратой на мороженое, развлечения и прочие утехи более семи-восьми дидрахм своих личных сбережений.
Бумага, благополучно украденная у раввина Захарии, не понадобилась, осталась нетронутой. Путевые заметки не велись. На стихотворные зарисовки, доносы или анонимки времени не нашлось.
Сидя в карете рядом с раббе, грустный Иуда, сквозь полудрему, тускло отметил, что ни о родителях, ни о Ребекке за время, проведенное в Ершалаиме, он ни разу не вспомнил…
Когда Илия намеревался    навестить своих знакомых  (а было это всего три от силы четыре  раза),  он брал с собой и Иуду. Дважды раббе принимал гостей у себя, и тогда присутствие Иуды в гостиной, естественно, было обязательным. Вспоминая эти визиты и приемы, Иуда почувствовал, что  именно они, пожалуй,  и волновали сейчас больше, и запомнились лучше. К ним тщательно заранее готовились, подвергались осмотру и оценке костюмы. Выбирая наряд для первого в своей жизни выхода в «свет», Иуда понял: в приобретении дорогих и разнообразных платьев для него Илия преследовал свою цель, давно им предвиденную и обдуманную. Подготовка к визиту имела одно немалое преимущество: она позволяла внутренне собраться к рауту. При встрече с незнакомыми людьми, тем более в неизвестной обстановке,  Иуда держался спокойно, был немногословен и несколько медлителен в движениях. Его не покидала уверенность, что мало-мальски пристальное внимание  будет уделено ему только в первые минуты.  Их стоило пережить достойно. Весь остальной вечер он мог мирно просидеть в кресле, наблюдая за происходящим: он помощник Илии бен Завада и только. Участвовать в разговорах, тем более самому заводить беседу было совсем не  обязательно. Если к нему подходили с вопросом, а такое, надо сказать, случалось и нередко, Иуда знал, что и как ответить, он не Ефим. Соблюсти этикет за столом не представляло труда: «вечера у камина» – школа отменная. И всё же душевное волнение в такие часы присутствовало, а как иначе? Иуда был не где-нибудь – в высшем обществе! Один только визит в дом зятя первосвященника  Иосифа Каиафы  чего стоил!
…Въехали на какой-то пригорок, напоминавший желтый безродный череп, истлевший в земле и зачем-то временем вытолкнутый наружу. Впереди чернела  змеиная  спираль. Выпрямив спину, молодой человек нервно впился глазами в мутную даль:   Кириаф грелся на солнце.
Откинувшись  на подушки кареты, Иуда надменно с презрением  повел подбородком; его нижняя губа изогнулась и  по-верблюжьи  выпятилась вперед.



…За два месяца Кириаф скукожился. Обезлюдел. Явно усох. Пригорбился к земле.  Искривился и выцвел. Осип. Выглядел замызганным, опущенным.  Источал зловония.
К дому Илии подъезжали, когда багровое пьяное солнце, качаясь из стороны в сторону, безуспешно пыталось решить: сразу упасть лицом на запад или есть еще некоторые силы поцепляться кривыми лучами за скользкий зенит.
Подъехали. Абрам почему-то не вышел принять лошадей и поклажу. Илия почему-то этому не удивился. Сам отвязал Иудин сундук.  Простились устало, сухо.
Теперь надо идти домой. Иуда и пошел. У калитки заметил: окна отцовской мастерской, в это время обычно приветливые, открытые,  глухо занавешены. Толкнул дверь. В доме тишина. Иуда миновал сени и очутился в комнате.
Мама сидела за столом и сосредоточенно, медленно водила по нему рукой, как бы сметая крошки.
– Мама, я приехал…
Мария, не прекращая оглаживать стол, не  изменив позы, тихо заплакала.
– Что с тобой, мама! –  Иуда рванулся вперед, присел у ее ног.
– Папа умер… – только и смогла выдавить из себя Мария.
Сердце Иуды похолодело.
Мария задергала головой, стала  глотать  воздух и слюну,  ладонью вытирать  нос, глаза, щеки. Крика не было. Один зловещий хрип.
Иуда подал стакан воды. Присел рядом. Гладил ее плечи, руки,  волосы.
Когда истерика стала угасать, Мария сквозь всхлипы и спазмы в горле поведала страшное.
В первый день прямо с петухов потянуло гарью. Горело и рычало где-то далеко, кажется, на Главной улице. Крики не смолкали до вечера. Было жутко. А только солнце село, полыхнуло у южной заставы и тотчас за прудом. Дымился базар. Ночью Кириаф яростно осветился еще и пожаром на востоке. Время от времени пробегали по дороге какие-то разъяренные горластые люди с цепями и кольями. В эти сутки Иосиф никуда из дома не выходил. Сидел у окна, прислушивался. Утро второго дня было спокойным. К обеду вновь заревело. Зло, остервенело. Во многих  сразу местах, и везде как-то коротко, не долее получаса. Скрежет зубов метался по всему городу до темноты. Языков пламени и дыма никто не видел. За день отец дважды минут на пять выбегал к соседям. Ночь была тревожной, но выдалась тихой, без огня, без воплей и стонов. На рассвете пришел Иакей, младший сын Мозера-жестянщика, и молча сел у порога, положив на колени что-то длинное, завернутое в тряпку. А отец ушел к Захарии в синагогу, пообещав прийти днем. Иакей весь день так и просидел на лавке, не сказав ни слова, и даже не пошевелился ни разу.  Иосиф пришел только к вечеру. Велел запереться и никого не впускать. Сказал, что за домом присмотрят. Вместе с Иакеем ушел. До утра. Даже не поел. Не то гул, не то стон в тот день разносился по всему Кириафу, но откуда-то снизу и приглушенно очень. А может быть, после двух суток на ногах уши заложило? Ночью приходил сосед, старик Зиновий. Постучался в окно, сказал, что никто не спит. Уже третью ночь. Просил не волноваться. Эту ночь вспомнить нет сил. А утром Иосиф не вернулся. Только днем какие-то незнакомые мужчины внесли отца с перевязанной головой. Шестеро их было, кажется. Кто-то сказал:  группа молодых парней (до конца не рассвело еще) резко свернула с улицы к хедеру Илии. Иосиф это заметил и первым поспешил на помощь, не выдержал. Завязалась драка. Как папа упал, никто не видел. То ли брошенный камень, то ли кастет.  Положили на кровать, помогли обмыть рану и ушли. Кровь на подушке. Всё время сочилась. Что делать? Отец прохрипел в забытье весь вечер и полночи. Потом попросил воды и затих…
Иуда охнул.
Далее он узнал: Кириаф больше не буйствовал. После трех дней и ночей беспутства присмирел. Правда, еще до конца четвертых суток, как скандальный мужик, хмельно матерился и дебоширил, но уже без красных петухов, синяков и крови. А с утра пятого дня стали хоронить. Сразу всех.
Отца вынесли соседи. Вереницей вместе с остальными шли на кладбище. Оно всё бугрилось свежими грудами земли и камней, словно изрытое гигантскими кротами. Слез и пустых разговоров  не было. Закопали…
В доме с этого дня тишина, холод, страх. И слабость, в груди что-то лопнуло. Нет сил двигаться. Спасибо невестке Зиновия, Анне, помогает, приносит продукты, забегает навестить…
Мария сжалась и стихла. Слова вышли, и душа померкла.
Иуда уложил мать в постель, укрыл ее вторым одеялом и отрешенно вышел,   прислонив дверь.
Как добрался до западной заставы, не помнил, как нашел могилу деда, забыл. Постоял над свежим холмом с увядшими подрубленными чьей-то заботливой рукой цветами. Мысли путались. Правда, одна отчетливо запомнилась. Так запоминают болезненный кошмар или похмельное видение. Сквозь зубы подсознание зловеще шепнуло: «Предатель!»
Иуда потоптался без слез и вздохов меж  могил и пошел назад, в город. На полпути свернул. Знакомый дом. Постучал. Ответа нет. Дернул за кольцо – закрыто. Самуил-сосед, всегда такой неразговорчивый, угрюмый,  увидел, подбежал  и  принялся объяснять, быстро и почему-то многословно.  Лепетал, теребя пальцами  пуговицу Иудиной куртки, что-то пустое. О  всесилии Яхве и покорности иудеев, о своих годах и смерти молодых. Совсем не слушая старика,  Иуда всё-таки сообразил главное: Ребекка уехала вместе с семьей. Куда-то на запад, кажется. Надолго.
«Ладно, это не страшно, – решил Иуда и покинул опустевший двор. – Немного терпения, и всё. Ребекка не предаст. Теперь мама. Только она…»
…Мария была слаба. Медленно, устало ходила по дому. Часто и надолго садилась отдыхать. Плакала. Не только за калитку, но и во двор  не выходила. Все хозяйские заботы Иуда принял на себя. Дом, базар. Убирал, покупал, варил и жарил, стирал, гладил.
В хедере занятия еще не начались: не все ученики вернулись с каникул. Гениза приняла Иуду в том же состоянии, что и до Ершалаима, то есть в отменном. Делать там, как, впрочем,  и в школе, было нечего. Однако и Захария, и раббе изволили прибавить к Иудиному жалованию с обеих сторон по полдинария в день. Иуда дважды поклонился и дважды промолчал.
Кира стала молчаливей обычного. Но на вторые по возвращении сутки проговорилась Иуде, что добродушный Абрам, защищая жилище Илии, пал, и она о случившемся писала учителю в столицу.
В тот же день объявился в хедере и Арон, но постный какой-то и без позументов.
Перед глазами Иуды постоянно плыло родное лицо; низкий, с детства любимый голос торчал занозой в сознании. «Пойти к Захарии и поставить свечу? – думал Иуда. – Может тогда отец отпустит мой мозг?.. Глупость какая… Очень нужна Иегове жменя воска с ниткой! Как же… Великий Бог ничего  не слышит и не видит, если в Его честь в синагоге не соорудят несколько низких поклонов и дохлого чадящего  огня! Игл в висках, хруста сердца и изувеченной души, ему мало?  Не театральный же Он, в конце концов,  зритель на галерке с измятой в руках программкой… Не желает замечать? Ну и пусть… Тогда чем Он лучше заурядного школьного учителя, которому непременно и всегда нужно потворствовать…»
Иуда усилием воли остановил ход своих размышлений. Но через куцую секунду мысли сочились вновь:
«Илия именно так и поступил со мной: свечку потребовал. Взял и увез… А вот это еще вопрос: кто кого увозил? И ежели хорошенько подумать, то, выйдет, что, скорее, я его…
Героические фантазии хороши, понятное дело, в детской голове и   обязательно в безобидной ребячьей игре. Жизнь, к сожалению,  не игра… Оставаясь здесь, в Кириафе, я не усидел бы, бегал, несомненно, по крови и углям, а попутно мог и пару носов разбить.
Минуточку, разлюбезный Предатель. Ты с какой это радости так развоевался?  Бить по зубам? Отлично! За личную обиду? Извольте! За  оскорбление близкого, дорогого человека?  Всегда готов! А за цвет кожи? За разрез глаз или фасон одежды? Представь себе, доблестный Иуда, что на пути твоем оказался бы вдруг Ашот… И ему в зубы?  Ты мог бы ударить друга? Или брата его, земляка?.. Нет уж, увольте…
Отец и Илия поняли это раньше меня. Поняли и постарались оградить никчемное чадо от этаких удовольствий…
Отец, кажется,   не был воином. Однако бился за хедер. Себя спасал? Быть может… А может меня?..  И учитель далеко не боец. Илия струсил? Почему нет, возможно. И  воспользовался мною, как перевозочным средством…»
Базар опустел наполовину. Почти каждый день Иуда ходил за покупками и каждый раз натыкался на пустое место. Оно, впрочем, было занято каким-то евреем-торговцем, заунывно предлагавшим свой товар, не персики. В армянском квартале Иуда осмелился спросить, и ему ответили:  Финиковая аллея, девятнадцатый ряд слева, семнадцатое место…
Иуда нашел. Долго, отрешенно стоял над сугробом седого песка и горько плакал. По отцу, Ашоту, Абраму и, кажется, по себе…
Через две недели начались занятия в школе. В классе Иуда был  молчалив, сосредоточен и выглядел чуть ли не старше раббе...
Как-то, придя за покупками, Иуда утомленно, по-стариковски присел в стороне от базарных дел. Грустно повел взглядом и увидел, что какой-то мальчишка то ли ради озорства, то ли толкаемый ремеслом, полез в карман хозяина ближайшей повозки. Вынул кошелек и… был схвачен за руку.  Торговец не стал возмущаться, кричать, звать на помощь, приглашать свидетелей. Просто отодрал сорванца за уши и, отняв  своё добро, пинком под зад отправил неудачника восвояси. 
Иуда с увлечением заметил, что малец действовал как-то неумело, робко, трусливо. Так воровать можно только у родного отца, когда тот вечером потянется за очередной стопкой. Вот он-то, Иуда, поступил бы иначе… Поступил бы? Занятная мысль…
Иуда знал, что владеет обеими руками  одинаково свободно. Этому его научил Гварнери. Однажды он порезал палец левой руки, и на уроке, не желая перед раббе показывать свою немощность, взял инструмент в руку правую. Учитель ахнул, а Иуда заиграл, притом ничуть не хуже.  Велика забота, что струны тогда были зеркально расположены, а гриф зажат в другой руке!
Затеряться в толпе, мгновенно стать незаметным и с разных одновременно сторон, находиться сразу в нескольких местах и тут же быстро исчезнуть в  направлении, никому, кроме него,  не ведомом,   Иуде было по силам давно.
Главное, чувствовалось, – наглость, кураж. И быстрота, точность.
Иуда встал, отряхнул былую усталость, припомнил, куда положил незадачливый купец свой кошелек, и потянул его. Легко потянул, беззаботно, подчиняясь    какой-то необычной радости в сердце.
Став обладателем горсти монет, Иуда не восторжествовал и не потерял голову. Тут же купил какую-то тряпку, вымазал ее в пыли и пересыпал в нее, не считая, монеты. Затем только выбросил кошелек в канаву.
Вернувшись домой, Иуда с беспечным видом рассказал маме, как нашел на дороге грязный узелок, а в нем ассарии, драхмы, сикли.
Мария выслушала сына покорно и, отвернувшись, глядя в пол,  тихо произнесла:
– Пожалуйста, сынок, не находи больше таких узелков… Мне спокойнее будет …
Предпринимать дальнейшие базарные экзерсисы  намерений не было. Первый удачный опыт вполне устраивал: он может и такое!  Молодецкий задор иссяк. Поэтому Иуда не понял озабоченности мамы. Или сделал вид, что не понял?
Через неделю, купив продукты и расплатившись, Иуда почему-то вновь обратил внимание, куда положил торговец свой денежный мешочек. Поблагодарил за товар и ушел. Но мгновение спустя былое и уже узнаваемое чувство радости и отваги охватило душу, заботливо и властно, как сладкий наркотик, обволокло сердце. Не прошло и минуты, как Иуда стал обладателем второй незаконной горсти меди и серебра, в которой можно было отыскать и недавние его собственные монеты. Этот кошелек Иуда домой не понес, благоразумно спрятал во дворе.
С Илией ни о чем постороннем не говорил,  не испытывал желания.  И вечерами к нему не ходил, не было сил. Учитель всё понимал, терпел.
О Ребекке помнил. Но поиски подруги отложил. Мама…
Правда, однажды как-то невзначай, неожиданно для себя, попросил раббе разузнать о семье Силома бен Узала. Илия обещал. И через месяц сообщил:
– Твоя просьба выполнена, сынок. Я нашел Ребекку. Но… крепись…   она вышла замуж…
Иуда в этот момент приводил в порядок после трудового дня дидактический материал. Услышав неосторожные слова Илии, выронил из рук свиток.
– «И целы башмаки…» –  голос Иуды был глух и безжизнен.
Постоял.
– Благодарю, раббе, Вы очень любезны, – нагнулся, поднял пергамент и отнес на место. Вновь постоял, потом повернулся к Илии. – У меня к Вам просьба, учитель. Если я, паче чаяния, буду требовать от Вас ее адреса, ни в коем случае мне не потакать.
И, приподняв верхнюю губу,  показал зубы.
Вечером того же дня, сидя  перед хворой свечой, Иуда коряво вывел на листе желтой  бумаги:

ELEGIA
                E.W.T. 
               
Ваш образ, и таинственный, и нежный,
И Ваши ласки, в памяти храня,
Хочу забыть, как сон, больной, мятежный,
Как сумрачные думы в блеске дня…

Уже цветет осенними цветами
Безрадостный мой и короткий путь,
 Уже сияет западное пламя,
Вселяя в душу злость, в сознанье – муть.


Вы не увидите моей измены.
Я это обещаю…   Ни-ког-да!..
Бегут, как волны, подлые года,
Былых надежд взметая ил и пену… [87]

Мария слегла за день до Йом-Киппур [88].
Илия, узнав об этом, сам побежал в Ершалаим. И к концу вторых  суток привез доктора, круглого лет пятидесяти невысокого роста мужчину с грустными глазами навыкат.
Доктор бесцеремонно выгнал Иуду и Илию во двор и долго, минут сорок, осматривал больную. Потом, вымыв руки, поведал мужчинам:
– Покой, крепкий куриный бульон, тепло. Да. Попробуйте еще это, – и протянул  два рецепта. Принимая от Илии вознаграждение за труды,  недовольно пробурчал:
– На всё воля Яхве…
Пожав плечами,  доктор уехал.
Осень выдалась седой,  дождливой. Зима – ветреной и беззвёздной.
Карманы Иуды в эти месяцы отяжелели, опасно обвисли. Но ни одного    истасканного  медного алтына на себя не потратил. Покупал фрукты, парное молоко, сочащееся кровью мясо.
Мария ела плохо. Виноград, гранаты, персики истекали соком и гнили.  По ночам мама прерывисто дышала и хрипло, приглушенно  стонала. Днями постоянно, как обиженный ребенок,  плакала. Иуда спал и ел еще хуже. А стонал чаще измученной сиротливой душой.
Нередко, без какого то ни было предупреждения раббе, самовольно не выходил на работу. Илия не противился своеволию молодого человека. Понимал. И, наконец, сам категорически запретил своему помощнику появляться в хедере.
Часто, чтобы не слышать болезненных хрипов и испить промозглую чашу одиночества, Иуда выходил в сырость и туман ночных  улиц. Кириаф редкими огнями жолтых [89] окон нагло лез в душу. И, кажется, не чуял под собой ног, видя Иудино смятение…
Незадолго до Ту би шват [90] Мария умерла. Мирно, во сне, прожив на этой земле тридцать своих серебряных лет…
 Хоронили утром, всем кварталом. Марию любили.
Проговорив  над неровным, по-детски маленьким холмом заученные, никому не нужные  слова, раввин Захария проворно ретировался. Тут же побрели по домам и все остальные, угрюмостью походки выражая сочувствие и уверенность в достаточности проявленной скорби.
Над могилой остались двое.
Иуда, боясь  пошевелиться,  пристально смотрел вниз, словно желая за толщей черствого песка сквозь красные пятна брошенных цветов разглядеть всегда доброе к нему, родное лицо. Илия стоял рядом и вспоминал почему-то первый приход Марии в хедер с  Иудой, чуть ли не из-под ее юбки выглядывающим. Молодая тогда была, красивая. Полгода назад  еще – кровь с молоком. А хоронили старуху…
– Сынок, пойдем… Пора уже… – Илия, ощутив реальность, взял за локоть своего воспитанника.
– Идите, отец. Я побуду еще… один… Хочу… –  Иуда  не заметил ни рискованности своих слов, ни их простодушия.
Илия кивнул и пошел меж расколотых, прижатых судьбою к земле плит к выходу.
Оставшись один, Иуда долго, отрешенно стоял у изголовья мамы. Слезы накатывались, дорожной пылью резали глаза, но плакать  сил не было.
Когда солнце решило умирать, Иуда поклонился двум дорогим сердцу холмам и резко двинулся с места скорби. Не оборачиваясь,  прочь…
Несколько часов спустя Илия отворил дверь и оказался в помещении, слабо освещенном огнем, немощно выбивающимся из очага. Было безмолвно и пустынно. Старик повел головой, воровато  осмотрелся и увидел фигуру незнакомого пожилого мужчины, неподвижно сидящего в углу. На появление в комнате еще одной души сидящий никак не отреагировал.
– Кто тут? Где Иуда? – Илия попытался придать своему голосу представительности и власти. Сделал шаг на середину. – Извольте отвечать, сударь!
Тот, к кому были адресованы слова, не меняя позы, сдавленно отозвался:
– Ваша забота, раббе, меня радует. Потрудитесь найти стул. Огня, к сожалению, мало, но не бежать же к Вам за свечами. Побудем так. Вы сели? Благодарю Вас. Чем  могу быть полезен?
Илия увидел скамью, по-женски подобрал полы своего хитона и сел.
– Ты сегодня ел, мой мальчик? – Илия без подготовки спросил первое, что пришло в голову,  самое естественное.
– Не помню…
– Пойдем ко мне, сынок. Что тебе здесь делать? Горе твое велико, но  нельзя переживать его в одиночестве. Вместе посидим,  помянем Марию. Тебе и мне легче будет.
– Нет, раббе. Я желаю побыть один.
– Не упрямься. Пойдем, дружок, отказывать грех. Боль в одиночестве только острее. Завтра она уже не будет такой едкой, станет тупой, ноющей. Я много пожил на этом свете, знаю.
– Завтра? Может быть… Но до завтра дожить надо… Нет, хочу быть один.  К тому же, Вы ошибаетесь. Не все дела этого дня завершены.  Кроме меня, никто их не осилит, – голос Иуды был безжизнен и глух. 
– Дела? Какие еще дела? Что за дела могут быть ночью?
– Важные. И сугубо личные…
– Что ты задумал? Говори!
– Пока ничего. Вот побуду один и придумаю.
 – Не валяй дурака. Сейчас же выкладывай!
– Обязательно скажу, милейший раббе. Завтра же и скажу… Ведь завтра, как Вы говорите, всё будет по-другому.  Завтра я приду к Вам сам, вечером, как когда-то… в детстве. Обязательно приду. Верьте мне. Предавать Вас в такой день даже я не в силах.
Последняя мысль Илией осталась непонятой.
– Значит, ты отказываешь мне в намерении вместе с тобой воздать молитву за упокой души Марии?  Пожелать милости Господней Иосифу и Абраму? Не слишком ли ты жесток ко мне?
– Почему отказываю? Вы помолитесь у себя, а я здесь. Вот мы и подадим Всевышнему коллективное прошение, – в течение всего разговора Иуда ни разу не шевельнулся. –  До завтра, раббе. До завтра.  Покойной ночи…
Илия понял, что дальнейшие уговоры бессмысленны: Иуда непреклонен. Молча проклял всё на свете.  Встал. И шумно вышел…
Весь следующий день ветер прожигающим холодом и сыростью заигрывал с городом. Порывисто трепал желтое бельё во дворах, рвал с деревьев пожухлые листья, взметал сор. Прижимал к земле живность,  полошил мысли. А к вечеру, явно ослабев, дул в разные стороны, лениво и косо.
Когда соседские коровы призывно замычали, требуя вечернего подойника, Иуда стучался в дом Илии.
Арон принял шляпу и посох, а Иуда бросил  на пол упитанный заплечный мешок.
– Извольте обождать, сударь, – морщинистая рука указала на диван у стены. – Доложу.
И раб стал медленно подниматься на второй этаж.  Иуда отвернулся, смотреть  было противно, стоять – лень, садиться тем более. Арон, слава Богу, не замешкался, быстро скрылся. Легкий приглушенный говор за дверью. Через минуту с верхней площадки вновь послышался старческий  голос:
– Вас ждут, господин Иуда. Прошу вас.
Кабинет Илии, как всегда,  сиял светом, теплом, уютом. Иуда с конца  весны его порога не переступал, и теперь чувствовал некоторую скованность. «Это хорошо, – подумалось молодому человеку, – легче будет объясняться. И лукавить легче. А, может, и совсем не придется».
Раббе сидел у стола, пытаясь что-то писать. Встал. Ласково поприветствовал. Рачительно посадил гостя у камина. Вызвал Киру. Отдал заведомо известные распоряжения, теперь сторонние, лишние. Сам сел напротив. Всё заученно, машинально. Иуда, заложив ногу на ногу, терпеливо и молча ждал. Когда  знакомый ритуал подошел к концу, заговорил первым.
– Дорогой раббе, Вам только что доложили, что гость Ваш  прибыл   не один, а с маленьким рюкзачком. К тому же он перед Вами  – в дорожном платье. Отпираться глупо: я пришел проститься.  Ухожу из Кириафа и навсегда. Иуда  должен оправдывать свое предназначение. Не так ли? Вот я и оправдываю. Пусть  хоть это послужит Вам утешением.
– Прекрати… К чему ломать комедию? Поговорим серьезно.  Что ты решишь уйти из Кириафа, я знал давно, задолго до твоего рождения. Как личности, разумеется. Знал… а прозвучали слова твои всё-таки неожиданно. Понимаю: тебя здесь уже ничто не держит, более того, – гонит. Ты вырос из Кириафа, а Кириаф стал тесен и мелок для тебя. И даже я уже ничего более дать тебе не могу. Кроме, пожалуй, постоянного напоминания о горьком прошлом. К чему такая обуза? Общение со мной тебе скучно и, к моему сожалению,   обременительно. Ты, как это  ни прискорбно,  и из этого кабинета вырос. Всё предельно ясно… Так что предать меня тебе не удастся, как бы ты к этому ни стремился. Но позволь заметить: я всегда учил тебя не принимать торопливых и озлобленных решений.  Что решения твои поспешны, не верю, а что они злы – вижу.
– Вы правы, раббе, простите… – Иуда мотнул головой. –  Юношеская колкость – защитная реакция… Нужно ли лишний раз говорить, как я Вас люблю, как благодарен Вам, и как тяжело мне расставаться с Вами? Ведь Вы единственный на земле живой человек, который меня всегда понимал, столько сделал для меня неоценимого, определившего мою  судьбу, и так долго меня… терпел. Простите, сегодня я имею право быть откровенным: Вы для меня больше, чем учитель, наставник. Я низко склоняю голову перед Вашей безграничной мудростью и Вашим большим добрым сердцем. Но…
– Вот и прекрасно. За столь лестную оценку моего труда спасибо. А стоит ли так грубо, так  беспощадно резать по живому?
– У меня нет иного выбора, раббе.
– Выбор, мой мальчик,  всегда есть.
Иуда внутренне сжался:
– Сейчас Вы вновь предложите мне еще одно совместное путешествие? Или нечто похожее? Я угадал? Не стоит, раббе. Путешествовать отныне я буду один! Я хочу быть один!! Только один!!! И непременно против всей вселенной…  Именно так я и смогу выжить. Иначе  сойду с ума. И это, поверьте, не эгоизм, не жестокость с моей стороны.   Мне фортуной предложено разыграть  «Гамбит Иуды». Отказаться от партии нельзя. Теперь ход за мной. И я  должен сделать его. Впрочем, мир не так страшен, если можешь сказать себе: «Ты –  ученик Илии бен Завада».
– Да, время… когда ж это было?  Дай Бог памяти, – учитель прикрыл старческие подслеповатые глаза, осматривал нечто, одному ему ведомое. Через минуту, удивленно глядя на ученика, изрек:
– Не помню…
 Илия прервал взгляд на Иуду:
– Может быть, ты сгущаешь краски, сын мой?  И не всё так безнадежно?
– Милый раббе, не разочаровывайте меня и не продлевайте душевных мук. Моих и,  смею думать, Ваших тоже. Я всё равно уйду. Так расстанемся друзьями.
Помолчали.
– Ну, что ж… Перед тем, как нам расстаться, у меня к тебе две просьбы.
– Совсем не уверен, что смогу их выполнить, – Иуда с усилием скривил лицо,  почти улыбнулся. – А вдруг Вы потребуете от меня послушания?
– Просьба первая.  Хочу дать тебе рекомендательное письмо к моему доброму приятелю, Филону Александрийскому. Умный муж, достойный человек. Если пожелаешь изучать науки и дальше, более тонкого наставника я не знаю. Кстати, там, куда я намерен писать, есть очень даже неплохая библиотека. Тебя, думаю, это обстоятельство не может не заинтересовать. Просьба вторая. Принять из моих дряхлых рук немного  презренного металла.
– С первой просьбой  не спорю и всем сердцем благодарю Вас, Вы очень добры, раббе. Вторая – невыполнима.
– Но тебе же нужны кое-какие средства, хотя бы на первое время.
– О, это пустое.
– Так ли пустое? На что жить будешь?.. Постой-ка! У тебя же есть дом! Перед тем, как покинуть Кириаф, продай его.
– Да Бог с ним. Пусть гниет.
– Я покупаю его. Слышишь? Тридцать сиклей золотом!
– Раббе?..
– Не хочешь… Эврика! Возьми Гварнери! Сердцем прошу, возьми. Сам знаешь, не по мне он. А ты с твоими-то руками да с добрым инструментом  в любой деревне будешь иметь славный заработок.
– Руки у меня действительно  недурны, это правда, – Иуда осмотрел свои ладони и загадочно усмехнулся. – Но Гварнери не возьму. Он и не для Иуды. Слишком хорош. Если хотите сделать мне приятное, то подарите первый инструмент, тот самый простенький, детский. Вот это будет дар! Память… О Вас, дорогой раббе.
– Ты полагаешь?.. Договорились… И больше ничего от меня не возьмешь? Не порадуешь старика? Понимаю… По свету белому побродить, стало быть, надумал? Ветра воли испить вознамерился? Ну что ж…  дело молодое.  Знаю, в круговерти бытия  не утонешь. Потому и слов пустых говорить не стану. Мы не в школе,  – Илия  напряженно, с силой сжал кулаки и, погрозив ими невидимому сопернику, звонко и раздольно щелкнул ладонями по своим коленям. –  Живи! Решил побунтарствовать? Отменно! Ветер тебе в паруса! Страдай,  терпи, преодолевай лишения. Люби и блаженствуй. Обретай и, черт побери, низвергай идеалы. Только палку не перегни. Людей и  мир не слишком ломай. Силы свои соизмеряй.  И помни, что говорил Назон – «божественный певец»:

 «Века веков лишь повторенье!
Сперва – свободы обольщенье,
Гремушки славы, наконец;
За славой – роскоши потоки,
А следом – власть с златым ярмом,
Потом – изящные пороки,
Глухое варварство – потом!..»

– Раббе, – Иуда кротко посмотрел на учителя, – Вы ведь знаете,  Ваш друг Овидий никогда не писал  этих слов. К тому же я ни за славой, ни за властью,  ни за богатством не гонюсь.
– Будем считать, что я тебе поверил.
– Хорошо, раббе, именно так и будем считать.
– Да, ты не глуп… И в Ершалаим сейчас, разумеется,  не пойдешь. Потому и писем туда не даю. Но если всё же  (лет через несколько) надумаешь, прежде всего – смирись; будь готов стать его исполнительным и беззубым рабом, преданным ласковым псом. Столица иудейская свободных людей не терпит. Да, и подарки в пыльной дорожной котомке не забудь с собой прихватить. Иначе град Давидов не поймет,  мгновенно съест. Сион дары обожает!  Впрочем, не исключено, что и подношения не помогут…
– Всё в руках Божьих, дорогой раббе. Будущее покажет…
– Покажет. Конечно, покажет… Жаль, я его не увижу…
– Ну, почему же, раббе. Шестьдесят лет – не возраст!
– Наглец! Откуда ты можешь это знать? За моими плечами столько…  Устал…
– Ну, зачем так мрачно. Вы ведь полны сил, и телесных, и духовных.
– Я? Моих сил хватит на то только, чтобы после твоего ухода  свернуть хедер.  К черту его! И одного Иуды вполне достаточно. Поселюсь под крылышком Давида. На полном, так сказать, пенсионе. Буду по-стариковски, униженно склонять перед всеми голову. Свободным жить уже тяжело, да и ни к чему…
– Вам рано думать о пенсионе, учитель. У Вас в Ершалаиме внуки.
– Не перебивай… Внуки… Им я не нужен. Да и поздно уже. Всё в прошлом, – Илия отвел в сторону глаза и с минуту молча осматривал  заоконную даль. – Я мог бы стать неплохим дедушкой… Воспитывать, ласкать, рассказывать волшебные сказки, прощать невинные детские шалости…   Прививать милым карапузам любовь… К культуре и знаниям, к памяти предков и толерантности… Ко всему доброму… Но, не судьба… увы…
Старик перевел внимательный взгляд на Иуду:
– О чем это я?.. Ах, да. Помни, пока я жив, у тебя в Ершалаиме есть родная душа. Отныне, к сожалению, холодная и пустая…



…Оставшись один, Илия  еще  долго теребил в руках   увлажненный думами платок.
Нахлынувшие вязкие чувства, скованные одиночеством, нерешительно копошились.  Что-то острое методично и зло кололо в груди.
Когда свечи, угасая,   стали одна за другой помахивать дымными хвостами, Илия, желая запалить канделябр на письменном столе, встал.
Аккуратно перевязанная шпагатом тоненькая трубочка пергамента с родным почерком покоилась на нижних ветвях. «Оставил всё-таки, шельмец,  прощальные строки, – через силу улыбнулась душа Илии. –  Решил потворствовать седым слезам…»
И измятый Илия развязал бумагу:


* * *
В свое открытое для счастья сердце
Я острый нож безжалостно вонзал.
Я избегал любви единоверцев.
Я жил один. Друзей я не искал.

Зачем? В тиши, средь бурного ненастья
Я всё равно не в силах  сохранить
Больного, умирающего счастья…
…………………………………………….



* * *
Ты к людям милосерд? Не верю, непохоже!
Изгнал Адама Ты из рая отчего же?
Заслуга велика ль послушного любить?
Попробуй, милосердный, грешника простить!


* * *
Бог в жилах дней. Вся жизнь – Его игра.
Из ртути Он – живого серебра.
Блеснет луной, засеребрится рыбкой…
Он гибкий весь, и смерть – Его улыбка…



* * *
Когда наступит мира день конечный
И рухнут Небеса, и Путь померкнет Млечный,
За лацканы схватив Создателя, спрошу я:
– Творение свое разрушил Ты с какого  …


* * *
Коль можешь, не тужи о времени бегущем,
 Ни отягчай души, ни прошлым, ни грядущим.
      Не облекай себя во временной халат,      
        Текущему мгновенью будь сердечно рад.      
            
* * *
Черной душою гляжусь
В черное небо Иудии.
Знаю тебя наизусть,
Буйное сердце Иудино…

Предал меня Кириаф,
Торы закрыта тетрадка…
Душно… Свободы взалкав,
Небу бросаю перчатку…


* * *
Душа дымит, горенья нет.
Мне чужды люди, темен свет.
Судьба зовет… Я поднял парус.
Плыви, мой челн… Ни в чем не каюсь…

* * *

Один, как перст, в людском плену,
Я годы молодости прожил,
Вопрос – куда, зачем иду? –
Мой чахлый ум всегда тревожил.

Свет знанья разум мне сковал,
А страсти ослепили душу,
Но в жизни я не предавал
И впредь обет сей не нарушу.

Холодной завистью полна
Лежит Земля передо мною,
И я без роздыха, без сна,
Топчу Тварь Божию ногою…

Моей судьбы коптит фитиль,
То  – глупая Небес оплошность…
Я знаю: будущее – гиль,
Я ясно вижу –  пусто в прошлом.

* * *
Изломанный словесным пленом,
Один сквозь ветры буйных лет
Я шел к предписанным изменам
Без поражений, без побед…


Исполнен долг, и прост, и труден,
Не сметь корить судьбу мою!..
         С последней строчкою я шлю
Последний поцелуй – Иудин.

– Ай, да Иуда…– прохрипел старик. – Ну, и  сукин же ты сын. 
И заплакал…




…Утром следующего дня из Кириафа вышел юноша с заплечным мешком и потертым скрипичным футляром в левой руке, правой рукой он опирался на суковатую кривую палку.
Луна – грустная планета надежд и мечтаний – еще не разбилась о близлежащие угрюмые холмы, а  солнце  не взошло, лишь бледно-розовыми лучами своими  поигрывало с ватой редких облаков.
Дорога была пустынна, а песок под ногами жёсток и сед от полуночного инея.  Путник,  видимо, желая, согреться, размашисто вышагивал, гордо оторвав от земли и горизонта  пылающий взор…

…После бессонной ночи Илия вызвал к себе прислугу.
Стоило Арону и Кире появиться на пороге, последовал приказ:
– Я болен и серьезно. Объявить ученикам эту весть. Тайно и быстро, но без суеты собирайте вещи. Всё, с Кириафом покончено, он – труп.
Голос Илии источал мертвенную холодность, но взгляд  еще плутоват,  не остыл.
В комнатах сразу  появились большие кованые ящики, плетеные с крышками корзины, какие-то сумки, коробки, баулы. В них  укладывались книги, картины, подсвечники. Иногда слышалось шуршание вынимаемого из шкафов платья, колокольный звон хрусталя, стук серебра и фарфора. Всюду валялись  мотки добротных веревок. Мебель пришла в движение: стулья, столы, комоды, жардиньерки – всё покинуло привычные свои места, всё перевернуто.
Илия отрешенно сидел в кресле и не замечал, что доставляет добрым своим слугам неудобство:
 «Одиночество среди живых людей; немощность мертвых мыслей; бесцельность зыбкого будущего; воспоминания, от частого применения выцветающие, тускнеющие; в часы ночного покоя уныло, докучливо ноющее сердце; вялое смятение духа днем от близости с явью… За неделю перед получением от родного сына очередной месячной платы подсчет сэкономленных, неистраченных  гер в трясущихся  хилых руках…
Теперь у вас, сударь, кажется, есть всё, что положено старику. Примите поздравления...
………………………………………………………………………………
          
             Прощай! Душа – тоской полна…
Я вновь, как прежде, одинок,
И снова жизнь моя темна.
Прощай, мой ясный огонек!..
Прощай!
Не замедляй последний час,
Который я с тобой вдвоем
Переживал уже не раз!
Нет, больше он не сблизит нас,
Напрасно мы чего-то ждем…
Прощай!

Сколько патетики. Сколько восклицаний… А хочется вопросительных знаков, обилия многоточий…
Гнусный же ты зверь, человече. Впору в петлю лезть, а ты, Илия,  стишками балуешься. За фалды классика цепляешься. Свои мысли растерял? Что поделать…
…………………………………………………………………………….

Ребекка замуж вышла… Поступок… Не каждая на такой отважится…
Тщедушный Силома до Иоппии не добрался. Простыл серьезно где-то на полдороги и  умер. Сарра, схоронив мужа,  говорили,  что в Лидде,  назад в Кириаф ехать отказалась наотрез. Кто ее знает, почему? А у нее на руках  трое детей.   Младшему – шесть. В Иоппии привезенные деньги кончились на покупке какой-то хижины. Сарра  пыталась что-то стирать, работала в своем квартале по субботам, то есть (Боже! Как это унизительно!) выполняла труд,  положенный исключительно  гоям. Но заработок был всё равно скудным. Жили  впроголодь. И Ребекка стала искать работу… Чем могла девочка заработать кусок хлеба? Благо красива… Спасибо Яхве, отвел грех. Какая-то богатая семья обратила внимание, взяла в услужение. А там хозяйский сынок положил на нее глаз. И Ребекка согласилась… Какие чувства насиловали ее  по ночам, какие мысли рожала она в утренние часы перед принятием решения?  Уже не узнать, к счастью… Теперь мать и братья сыты…
Проявились ли так нестерпимо житейские обстоятельства, или  Ребекка поторопилась,  Бог весть. Но, получив из Иоппии депешу, я уже ничего поделать не мог ни монетой, ни влиянием...
А может, Яхве и не отвел беду? Потому и поспешила? Всё-таки два месяца напастей и лишений. Властная Сарра с горя, с неустроенности, с голоду сама могла толкнуть дочь на улицу… Могла… Не словом, конечно, ледяным молчанием, упреком во взгляде…
Осуждать? Нет, не могу. Если и было, то не падение, – жертва…  Боже, как я Иуде завидую… Пусть Ребекка и не стала его женой, но она и не Наема. Та всё делала со страха. И в Кириаф ехать отказалась, и на развод пошла, и  замуж вторично вышла – всё от боязни услышать осуждающее слово, от испуга навредить отцу и Давиду, да и потерять привычный уклад жизни поостереглась. Комфорт, внимание света, столичные утехи, видите ли, требовались. Поступок ей не по карману… Прекрати, Илия, всё давно в углях прошлого. Всё в сухом пепле… Или еще не остыло?..
Наему, если я и любил, то не до безумия веронского мальчика. Женился (перед собой – к чему лукавить?) из карьерных, так сказать, побуждений, тем более что Наема была недурна собой, симпатии возбуждала. Потом привязался, свыкся. Что тогда могло не остыть?  Обида! Обида!! – вот что…  Да, не по чину ты, Илия, берешь, оговаривая свою бывшую супругу. Сам-то, как видно, на поступок тоже не очень способен…
 А про Ребекку я так ничего и не сказал Иуде. Опять смалодушничал… Нет, сделал правильно! К чему лишние детали? Что  могли бы изменить  подробности? Только сердце ожесточили. Пусть лучше думает о заурядном девичьем предательстве…
…………………………………………………………………………….
Давид истинный столичный житель… Аннан теперь в силе, а покачнись, упади первосвященник – сынок тут же перебежит в стан новоиспеченного хозяина синедриона. Но скорее станет прислуживать сразу обоим. Давид понимает, что поверженный владыка не есть мертвый. А значит, непременно наметится в будущем драка за кресло. И в драке этой можно покормиться с двух властных рук… Самое интересное, что Давид всей опасности такой ситуации не замечает. Глядеть в рот своему благодетелю для него норма поведения. И норма эта рождена трусостью да завистью. Боится сынок остаться без покровителя.
Передать что ли Давиду мою «переписку», открыть ему тайных  корреспондентов?..  Боже упаси! Столько дров наломает на свою голову, что под ними замертво и ляжет. Да и я рядом с ним раньше времени… А Иуда взял – и ушел. И нет ему никакой нужды, и никакие благодетели ему…
…………………………………………………………………………..
…………………………………………………………………………..
…………………………………………………………………………..»


…Через три дня Кира и Арон, наконец, устало примостились на край сундука. Всё уложено, запаковано, перевязано,  каждая мелочь учтена, ничего не забыто. Снизу, из подсобных хедерских  помещений, вновь тянуло стойким конским ароматом и зловонием перемен.
Илия сидел в своем кресле и всё еще о чем-то размышлял. Или  поджидал  кого? С наступлением темноты  он очнулся, окинул взглядом созданную его волей разруху и обратился к прислуге:
– Благодарю вас, друзья.
Через полчаса Илия вместе с Кирой выехал в кромешный ночной   мрак…
С восходом солнца Арон, облитый  печалью, пришел к Захарии в синагогу. Упершись взглядом в каменный пол, сообщил, что Илия бен Завад прошедшей ночью умер и увезен в Ершалаим. Перед смертью его хозяин, сожалея, просил через раввина передать родителям его учеников плату за неоконченное обучение. Всё.  Флигель с завтрашнего дня в распоряжении господина Захарии. Всё, всё, от расспросов увольте. И вручил деньги.
Свершив эту деликатную и тяжелую миссию, Арон сразу воспрял духом и пошел на  Ямскую улицу. Там он, не утруждая себя поисками, в первом же дворе побренчал монетами в ладонях, сложенных друг на друга. Быстро оголив тем самым конюшни и сараи  целого квартала,  он во главе нанятых подвод  двинулся  назад.
К обеду всё имущество Илии было уложено на телеги.
Верный Арон не был привязан ни к Кириафу, ни к хедеру, поэтому никаких душевных движений не испытывал. Он просто прикрыл входную дверь, беспечно оставил ключ  в замке и, более ни о чем не заботясь,  отбыл в столицу, к своему хозяину…



* * *

< > В  половине двенадцатого с северо-запада со стороны деревни Шлёмовка к Ершалаиму подошел высокий, худощавый  молодой человек лет двадцати восьми. С интересом осмотрев стены города, он  убежденным тоном сказал:
– Нет, это не Стамбул ибн Константинополь.
Через минуту он уже входил в городские ворота. Звали молодого человека Иуда из Кириафа.
Пасхальные приготовления кипели и бурлили. Люди бестолково сновали то туда, то сюда и непрерывно галдели о чем-то своем. Неторопливые повозки, груженые товаром, личным скарбом и сонными детьми, скрипели на каждом шагу; рядом с ними, держа животных под уздцы,  утомленно брели пришлые предпраздничные иудеи.
Войдя в город, молодой человек вдохнул пыль и сухость памятных с детства улиц  и огляделся, ладонью защитив от солнца глаза. Камни знакомы, строения узнаваемы, но выглядели они в сравнении с оставшейся за оградой степью тусклыми и   бездушными. Иуда сквозь зубы смачно сплюнул на припудренную рыжим песком  траву и  вновь безапелляционно  изрек:
– Кириаф. Как есть Кириаф. Может быть, и большой кириаф, что, впрочем, весьма  сомнительно, но точно  – Кириаф [91].
Расправив несколько сутулые, несомненно, сильные плечи, странник поправил длинную тесьму, на которой сбоку свисал не слишком отягченный бременем холщовый мешок. Затем, переложив с левой руки в правую скрипичный футляр, он направился к центру  Предместья.
Навести необходимые справки   представляло собой  плёвое дело.
Информированный Иуда погрустнел и вновь побрел на север. У подножья горы Скопус пришлось, оглядываясь и присматриваясь,  некоторое время побродить с опущенной головой. Наконец, Иуда грузно опустился на камень перед  величественной стелой.
– Вот мы и встретились, раббе, – на деревенский манер заговорил Иуда, словно усопший мог его слышать или ждал обращенных к нему слов, чтобы ответить. – Я пришел.
Кругом угрюмые знаки вечности, сиротливое безмолвие.
Иуда сжал в замок ладони и, опершись локтями о колени, надолго затих.
Плотная тишина вокруг пробуждала воспоминания.
Выцветшие, облупившиеся фрески детства качались перед глазами. Серебряными монетами приглушенно звенели дорогие сердцу голоса.   Согревая сознание, туманились истертые временем  родные лица. 
Тревожные напевы минувшего заполнили одинокую  душу.
И сквозь дрожащую хрустальную паутину нахлынувших чувств тот, к кому были обращены мысли, откликнулся, повел неторопливую безгласную беседу.
Сердце, истомленное, загрубелое, усталое сердце обмякло и взволнованно, как в младенчестве, затрепетало…
Наконец, прозрачный бестелесный образ качнулся в волнах эфира и отлетел вверх.
– Благодарю тебя, раббе, – Иуда провел рукой по шершавому ребру надгробья. – Благодарю, отец…
Можно возвращаться. Душа умиротворилась…
Проходя вдоль Второй стены к Ефраимовым воротам, Иуда поворотил голову на запад. Солнце падало за Лысую гору, походя,  жирной медью оплевывая дорогу в Иоппию…
Сион продолжал гудеть. Иуда сразу же за крепостной стеной взял немного правее и оказался на нужной улице, память его не подвела. Он шел спокойно, уверенно, зная, что узнанным быть не может. У знакомой кованой ограды остановился. Палевый дом постарел, но выглядел по-прежнему импозантно. Во дворе раздавался визг и смех: двое мальчишек лет пяти-шести, явно близнецы, и девчушка помладше весело играли. «Правнуки Илии, – понял Иуда. –  Успел старик побаловать их своей добротой или нет? Теперь не узнать… Давиду сейчас под  пятьдесят? Просед, наверное… Не советник, поди – помощник, а то, бери выше, в заместители выбился. Живот выкормил, полысел... Да Бог с ним, какая разница».
Иуда постоял еще немного, помял  воспоминаниями душу и, мысленно  поклонившись каменным колоннам,  пошел прочь.
В Нижнем городе, побродив с получаса по кривым улицам, молодой человек без особых трудов снял на семь ближайших дней комнату вместе с двухразовым  в сутки столом.
Обеспечив, таким образом,  временным пристанищем свое материальное тело, Иуда далеко не с легким сердцем  занялся телом астральным.
Итак, он  вновь в Ершалаиме... Зачем? Почему?
Иуда столицы мира знал. Мадрид, Киев, Пари, Афины,  что там еще?! Рим? Санкт-Москоу?..
Москова…
Иуда притушил взгляд, и  над ресницами поплыл пестрый цыганский хор. Душные свечи отбрасывали не огонь – тени. О чем-то под гитару страдала истертая временем певунья, молодая плясунья заманивала серебряным монистом и фейерверком разноцветных юбок. Запах шампанского и воли туманил голову. Липкий от пролитого вина поднос с грудой измятых ассигнаций. Приглушенные голоса за дырявой портьерой, скользкие, словно плевки, – соперники.  Вседозволенность степи и столичная пропитанная условностями строгость под одной крышей. Осколок в натруженном сердце, тупой, ржавый. И над всем этим глаза, светлые мерцающие, как кинжал… со слезой… очи юной северной княжны…
Иуда мотнул головой – он столицы мира знал.
Везде скука и разврат. Всюду алчность и коррупция. Куда ни плюнь – семейственность и доносы. Повсеместно все и всех поедом едят, друг у  друга воруют.
Нигде Иуда не желал сгибать спину, нигде не жаждал вгрызаться в чью-то глотку. Нет? – и его отовсюду попросту выплевывали.
Ершалаим ничуть не лучше,  и это изведано. Та же озлобленная лесть, та же яростная зависть перед благополучием соседа, та же готовность, облизав,  проглотить ближнего,  чтобы занять тепленькое, мягкое местечко.
А Человека! Человека!!!  Человека… нет…
Сунься сейчас Иуда в синедрион, предложи свои знания и душу, опыт вора, наконец, именно в душу-то и плюнут: свои, дескать,  воры имеются.
Так почему  он оказался в Ершалаиме, именно в этом году и сейчас? Какая сила привела и ткнула его носом в бугор земли под названием Сион?
Что столицы? Другие города и веси обладают теми же прелестями и далеко не в меньшем проявлении их силы и крепости. Про разнообразие форм и средств выражения даже говорить не хочется.
Помнится, лет семь назад была иешива в убогой Смирне, потом другая в какой-то дыре,  Арелате, кажется. Ученые мужи, товарищи по цеху, борясь за свой кусок добычи, кляузами убивали  искуснее ножа. Шакалы…
Открыть свою школу «a la Илия» в какой-нибудь деревушке Иуде даже в голову не приходило. Толку-то что? Ни денег, ни интереса. Со скуки помрешь. Раббе  хорошо: он был богат и знатен. К тому же,  имел свой политический интерес. То есть  свое в этом мире место. Мог себе позволить такую роскошь, как кириафанский хедер.
А что прикажете делать Иуде с его воспаленным от противоречий мозгом, с расколотым страстями сердцем?  Как сплотить в мирный союз алкающую свободы (да что там свободы – воли!) душу с желудком, требующим, словно ненасытный Молох, ежедневных жертвоприношений? Как соединить в единое братство не дающие ни сна, ни роздыха пылающие чувства и утомленные к вечернему часу мышцы, властно требующие покоя и в часы утренние? Как  примирить Богом данную совесть и Сатаной пожалованную изворотливость?
Только одно – воровать. Что он с успехом и делал.
За последние десять лет Иуда столь преуспел в своем ремесле, что при желании мог, кажется, украсть Храм Господень.
Иуда крал.
 Но крал, подчиняясь сиюминутной нужде. Если в кармане позвякивали скудные ассарии, позволяющие… законно… завладеть  завтрашней миской похлебки, он не испытывал ни нужды, ни позывов к воровским упражнениям.
Украсть можно было много, очень много. Пару раз, желая профессионально возвыситься в собственных глазах, он так и поступал. Но многое не унесешь в переметной суме. И тогда Иуда со спокойной душой раздавал приобретенное нищим.
Пасха?..
Пасхальный седер – истина весьма тривиальная – совсем  не обязательно вершить в Ершалаиме, тем более, в текущем году. Раньше-то  он великолепно отправлялся где угодно, даже под открытым небом. Для Иуды, впрочем,  трапеза на Пасху всегда была не более значима обычного застолья; ну, может быть, в силу традиции чуть-чуть конкретнее и разнообразнее. Пасха, вообще еврейские ритуалы, были Иуде далеки и безразличны. Зная свой народ, не верил Иуда, что все до единого евреи были в одно время и в одном месте в рабстве. Да и в рабство не верил. Какой уж тут Исход.
Прийти в Ершалаим, чтобы навестить раббе?
Но Иуда мог сделать это, к примеру, года четыре назад. Тогда из Киринеи отплывал в Иоппию корабль. В Иоппию? Нет, пожалуй, не тогда… Но Иуда свободно мог приплыть к раббе и раньше из Самоса, Диррахия или Неаполя фракийского. Но ведь не поплыл… Да и год назад была возможность: из Мемфиса караван зерна и тканей шел именно в Ершалаим. Иуда примкнул к торговому люду и пешком дошел до Вифлеема.  Там почему-то от купцов отстал, сославшись на болезнь. Была ли она? Пожалуй, была. Иуду последнюю неделю пути днями бросало в жар, а по ночам   знобило. Но только купцы из городка двинулись прочь,  он уже шел назад, к Хеврону. И целый год потом обворовывал пустынных амаликитян и единоверных сородичей по берегам Мертвого моря. Что-то цепко удерживало его от встречи с Ершалаимом, бессильными и рыхлыми  при мысли о нем делало мышцы и думы.
И вот он в граде Давидовом…
Подумав хорошенько, Иуда отчетливо понял, что пришел сюда по принуждению: загнала его в столицу иудеев усталость.
 Слава Богу, не физическая. Ноги и руки, нервы были стальными, послушными. Устала душа? Быть того не может, глупость. Скорее пресытилась.  Она давно уже предлагала перейти к поиску в подлунном мире конкретного пристанища для тела. Да нет, не предлагала. Куда ей! Науськивала к этому мозг. А тот, как избалованный ребенок, стал попискивать, хныкать, будто выклянчивал давно обещанную  игрушку. Сердце при этом хихикало и недоверчиво сжималось: мыслимо ли такое? Можно было бы цыкнуть на них всех, призвать к благоразумию. Тогда почему Иуда не цыкнул, пришел? Видимо, по благоразумию и пришел…
В Ершалаиме усталость усугубилась, загустела, подернулась тоской.   После беседы с раббе особенно.
…Жизнь – штука веселая. До слез  смешно при мысли, что прогнать томление, прижитое на пыльных мирских тропах,  можно –  раз плюнуть! –  за какие-то две жалкие минуты: аршин тонкой податливой веревки,  крюк понадежней да повыше  –   вот и готово пристанище для души и тела. Нехитро, удивительно легко и … забавно!
Что, собственно, случилось? Откуда такие капризы?
Иуда утомился жить? Вздор!
Тогда что же?.. 
Жить воровским трудом устал? Похоже. А где выход?
Вы-ход – в-ход, при-ход – у-ход,  до-ход – ис-ход…
Исход? Последняя то бишь кража…
Начало Иудиного ремесла – в зачуханном Кириафе, а исход – в самом Ершалаиме? Пасха! Да… что и говорить – мысль…
Но кража должна быть непременно особенная, необычная… памятная Пасха!
Великая Ершалаимская Кража!
Звучит? Еще как звучит!
А что в Ершалаиме можно украсть, чтобы в веках звенело? Если не Храм, то… сокровищницу Синедриона…
Стоп, стоп, стоп.
 Иуда встал, нервно закурил и, пройдясь несколько раз из угла в угол, наконец, вновь предался размышлениям.
Многих трудов стоило Иуде, чтобы  усмирить высокомерие. Зачем ему вся сокровищница Синедриона? Что с нею делать? Водить в нее посетителей за плату, как в музей? И нужно ли ему такое тщеславие? Так ли уж важно, узнают соплеменники о его последнем подвиге или нет? Следовательно, малой  толики  Иуде и  хватит.  Но   такой,   чтобы   тело   было   в   покое,    а душа  до-вольна. Это будет его собственная тайна, его личная гордость: мог взять всё до  последнего медяка, а довольствовался малым… Так-так… Недурно.
Сам Синедрион, требующий от Иуды, как от безропотного раба,  ежегодную десятину, Иуде же эту десятину и даст. Хорошо!
Тут как будто мысль интересная проскочила. Плата, кажется. Да, он так хитро и обернет дело, что иудейская десятина станет приносить ежегодную плату ему, Иуде. Стабильную,  нерушимую десятину! А жить можно где угодно: либо здесь, в Ершалаиме, наслаждаясь (именно тогда и наслаждаясь) столичными прелестями, либо в Кириафе, как на загородной вилле, либо… да мало ли где. Очень хорошо!
Нет… Раббе был прав… Вольготно жить можно только в деревне. В глухом и липком патриархальном безмолвии, меж сонных кичливых мещан, среди бездушного нравственного уродства, с наслаждением на всё и всех то свысока, а то отстраненно, сбоку,  поплевывая.
Изредка и поворовывать можно. А что?! Ради удовольствия своего, отдавая дань призванию,  подчиняясь, так сказать,   законам чистого искусства. Прекрасно!..
Иуда вытряхнул трубку и тут же, набивая новую, пропел:

Эх, яблочко, да на тарелочке,
Надоела мне жена, пойду к девочке.
Пойду к девочке, что без претензии,
Будет вспомнить,  почем как, там – на пенсии.

Три дня ушло на сбор необходимых сведений, два на подготовку и один на выжидание.
В Пасхальную ночь Иуда стал обладателем… не очень большого, так, совсем  по еврейским меркам  маленького прибытка…
Ершалаим пустел. Отпраздновав, заезжие иудеи разбредались восвояси. Усиленно подметались и мылись улицы, площади, скверы. По углам, облизывая губы, подсчитывались доходы,  глотая слюни, –  уроны.
Иуда лениво гулял по городу, с безразличным видом присматриваясь к высоким шапкам синедрионных служащих. Раза два столкнулся нос к носу с Давидом, разошлись мирно, как незнакомые; Давид не признал, да и не мог  признать. Прислушивался Иуда к разговорам на базаре, у стен Храма, в корчмах. Всюду царило обыденное деловое оживление. Никто о казне иудейской не судачил. Прошла неделя. Тихо. За ней другая. Иуда не торопился. Коротко, резко, словно голодный пёс, выжидая, втягивал носом  столичный воздух. Всё спокойно.
Наконец, Иуда    прошелся по улице, разделявшей два города. Вернулся и, повернув, вновь пошагал к противоположному ее концу. У двух рядом стоящих домов, принадлежащих городу Нижнему, но по внешнему виду своему явно напрашивающихся на родство с Сионскими своими «собратьями», остановился. Присмотрелся.
Дома не продавались, однако уже через час Иуда был законным их обладателем.
Совершив столь удачную покупку, Иуда нанял мастеров, оговорив необходимые в его владениях работы и их сроки, щедро отсыпал аванс и направился в сторону базара. Там он немного потолкался, и, надо сказать, удачно: к вечеру были наняты три надзирателя за его новым имуществом.
Еще через неделю все работы в хозяйстве Иуды были закончены. И он стал собственником двойного участка с расположенным на нем роскошным особняком, предназначенным под гостиницу крепкой руки, и маленьким милым во всех отношениях флигельком, где  были приготовлены помещения для хозяина. Имелось место и для прислуги. На заднем дворе виднелись подсобные строения.
Усилиями Иуды гора Сион переползла через улицу и вторглась в город Нижний.
Оставалась последняя малость. За ней Иуда направился в Самую Что Ни На Есть Главную мытарскую контору. Переговорив со сборщиком налогов и заплатив положенную при открытии предприятия плату, Иуда без особых затруднений положил в полуоткрытый  ящик канцелярского стола еще один мешочек, скорее упитанный, нежели истощенный диетой. Мытарь ничего не заметил, так как ящик почему-то сам собой закрылся.  Фискальный служащий, тем не менее, клятвенно пообещал приглядеть за имуществом столь солидного клиента в период возможного отсутствия хозяина. При этом беспокоиться о чем бы то ни было опытный финансист категорически не советовал.
Последующие несколько недель Ершалаим и Иуда присматривались друг к другу.
За три дня до Тиш-бе-Ав [92], отдав в своей вотчине необходимые распоряжения, Иуда нанял коляску и выехал на восток…
*     *     *


…Года через два вползли в Кириаф да там и остались на редкость  устойчивые,  нездоровые слухи.
Будто появился в Галилее необычный странствующий учитель,  собирающий вокруг себя некую новую школу.
Памятуя о том, что не всякому еврейскому слуху надо верить,  город сразу  почему-то   занервничал. 
Авторитетные кириафанские умы лихорадочно зашуршали страницами Священного Писания,  с пристрастным вниманием, как когда-то в своем детстве, заучивая школьный урок, перечитывали Тору,  прислушивались к словам Моисея всегда четким, а сейчас почему-то невнятным. Спорили. При этом каждый кириафанский ум трактовал прочитанное и услышанное по своему разумению. Соглашаться же с мнением другого никто не желал.
 Всяк правду ищет, а еврей ее творит.
Наконец, после долгих холодных раздумий и жарких дискуссий в городе решили: явился галилейский проповедник на холмы Израильские явно некстати, даже сильнее говорили: «Точно снег на голову».
Нервозность в Кириафе от этого лишь усилилась.
Впрочем, чему и как собирается учить какой-то галилеянин, в чем особенность его учения, в Кириафе никто  толком сказать ничего не мог.
В догадках и предположениях кириафане изнывали.
Тем не менее, сразу выяснилось: переполох по поводу появления еще одного новоиспеченного раббе, очередного, если можно так выразиться,  разлился не только в Кириафе, но и по всей Иудее. Это горожан насторожило еще больше, но, надо заметить, и немного утешило: не они одни…
 При всём этом уверенно говорили, что учитель тот из деревни. В пылу обсуждений промелькнуло даже название – Назарет. Почему оно, вообще было не ясно. Какие учителя могут быть из Богом забытого, глухого  села, затерявшегося где-то  на окраине пустынной малопонятной и своенравной Галилеи?
А действительно, какие?
И тут кто-то произнес:
– Иисус…
И  вот что еще.  Пришлые языки   утверждали, настойчиво, пылко: назарянин этот не то врач, не то волхв, не то предсказатель какой…
 Ненормально это всё, противоестественно…
…………………………………………………………………………….
…………………………………………………………………………….
…………………………………………………………………………….

…Некоторое время спустя, влетела в город весть: у странного Иисуса новый ученик – Иуда из Кириафа.