Улыбки Тристана

Рыцарь, если он не изображен, к примеру, на картинке с замком и деревом, а существует в более-менее реальности, безусловно, бывает закован в столь необходимые ему латы; поэтому вопрос о том, насколько же часто рыцарю приходится усмехаться – такой вопрос возникает далеко не в первую очередь, далеко не у каждого: очень непросто вести статистический подсчет улыбок, которые появляются на лице, надежно укрытом забралом (по крайней мере, в большинстве случаев). Конечно, о выражении лица дамы тоже сложновато судить – тому, кто, допустим, мчится верхом, с пикой в одной руке, с расписным щитом – в другой, на каком-нибудь турнире; если дама сидит в отдалении, если она прикрывает лицо рукавом (возможно, из скромности) – в таких случаях трудно понять, что же там отражается, на хрустале ее внешности – блик или туча, восторг или растерянность; задача усложняется, когда эта дама, допустим, замкнута в башне – в таком случае, если вы сможете разглядеть ее силуэт в бойнице, то, считайте, что уродились счастливцем; таким образом, латы – еще не самое неприступное препятствие для одного из древнейших распознавательных упражнений: для упражнения в разгадывании черт лица.
Лицо Тристана, запертое в алюминиевый шлем, представляет собою искусно составленную (да что там! – просто мастерски просчитанную) карту: снов, мнений, мечтаний, особенно шальных и безудержных мыслей, но прежде всего – его дикорастущих чувств (заросли цветущего шиповника, необузданного винограда, чистопородный розарий), его трепетной и лазурной души; Тристан смотрится в начищенный шлем, словно в зеркало: вместо Тристана в блестящей поверхности отражается белый голубь, присевший на левую руку. Тристан смотрит птице в глаза, то и дело задумываясь о погоде – голубь отлетает, когда наглядится, но его клюв не так уж и пуст, как то мерещится посторонним, в его клюве вечно трепещет какая-нибудь улыбка: то живая, то юркая, то апатичная, то больше похожая на яростно сжатые зубы, чем на усмешку; голуби – такие создания, что подобные вещи их не тяготят, голуби кружат над башней, упирающейся в небеса, в башне, по слухам, проживает Изольда (черное платье, суровый пробор в волосах, беспечные взгляды, зевки, прикрытые ленивой ладонью), она говорит с птицами, и они приносят ей, что ни попросишь:
- «Но зачем тебе чьи-то улыбки? это даже не золото!» - да, и среди пернатых встречаются те, которые любят посомневаться.
- «О нет, разумеется, нет, конечно, не золото: золото – это от слова «зола», значит то же, что прах, след угля – разве с этим сравнятся кусочки мелко покрошенной истины? Какой бы неважной она ни казалась другому, истина мне дороже всего; и получается, что Тристан – это истина, в любом случае, ничего нет дороже...»
Тристан, если латы ему позволяют такое, иногда сам комкает свои усмешки – в подвластные ветру бумажные самолетики, чтобы Изольда могла предъявлять доказательства своего существования – по меньшей мере себе; несмотря на то, что и стены и несуразные расстояния то и дело грозятся сделать бессильным кубок, переполненный вином страсти, парящий между ними; несмотря на это, мысленно они держатся за руки безостановочно, ни на миг не разъединяясь их пожатие настолько цепкое, настолько сильное, что сметает с дороги все пустопорожние мелочи (вроде каменных стен, несуразно долгих расстояний, не говоря уже о каких-то там алюминиевых доспехах, или даже бронзовых).