Две Изольды

Обеих женщин, как-либо связанных с Тристаном, звали Изольдами – возможно, вследствие их холодного, сдержанного ума, а возможно холодными были сердца этих героинь. Часто приходится слышать, будто бы они сошлись на почве обоюдоострой ревности – вспоминают то корабли, то башни, то терновый куст (или же куст шиповника), но, как известно, повод к разговору и настоящая тема рассуждений – это разные вещи. Две дамы с одинаковым именем – возможно, тоже являлись двумя разными вещами, а возможно – одним человеком.
Дама – та самая вещь, посредством которой всякий рыцарь может оправдать и наличие своих остроугольных доспехов, и свою неуемную тягу к браваде, и свою неискоренимую воинственность, и не так уж и важно, отвечает ли взаимностью дама (лица которой издалека чаще всего не разобрать, а в особенности если глядеть из-под забрала, то есть совершенно законного механизма прикрытия), то есть не так уж и важно, воинствует ли дама в ответ (посредством своей предполагаемой красоты), оправдывает ли она свою жестокость наличием некого рыцаря, который всё уже ей простил заранее, и даже измену, ибо...  ибо вещь не способна изменить хозяину, то есть не способна на это по своей собственной воле, только по воле кого-то другого – другого в таких же звонких доспехах, с таким же суровым забралом, с настолько же горделиво расписанным щитом; такого другого очень легко можно вызвать на решительный бой, дабы выяснить всё окончательно; тем временем женщина, отчаявшись найти разумный ответ на бесчисленные вопросы, устав любоваться своим отражением в любовно начищенном шлеме героя, такая женщина может начать переживать что-то похожее на самораздвоение. В поисках собеседника (в беспросветно долгие часы ожидания) она находит такового в самой себе, проще говоря – в зеркале, и уже ничуть не удивляется, когда отражение проходит сквозь стекло, из той реальности в эту – чтобы сподручнее было беседовать, не иначе; сподручнее – ибо нужно же нащупывать чью-либо руку кроме своей, пусть и в собственной же темноте.
В дальнейшем получается так, что таким взаимоотражающим женщинам становится свойственно понимать друг друга с полуслова; несмотря на то, что их видят в разных местах и с разными людьми, они умудрены достаточно, чтобы оставаться хоть и крайне раздвоенной, но все ж таки единой сущностью. Соблюдение единства, видимо, удается не без труда: одна из них считается белокурой, другая же – белорукой, одну из них называют чересчур уж наивной, другую – совсем бессердечной; едва ли из этих названий следуют основания для противопоставлений, но почему-либо принято все же видеть этих дам таковыми – то есть противопоставленными (поставленными врозь, стоящими по отдельности).
Тем не менее, эти женщины в чересчур богословские споры не ввязываются, и не теряют времени даром, в шутку утверждая, что имя «Изольда» происходит от слова «изоляция». Так оно или нет, но они прекрасно уживались в окружении стен башни, которую они иронично называли «Тристан» (в честь того, кого вечно носило по всем сторонам света), в обычной средневековой изоляции, в сравнительной безопасности, сравнительно далеко от феодальной раздробленности рыцарских страстей; вечерами, когда их речитативы переживали особый прилив, мало кто мог повлиять на текучесть их интонаций, на красоту узора, который они вышивали нитями словес, на бисер всех этих бесчисленных, дивных гобеленов, изображающих исторические, особенные моменты (Тристана на палубе корабля, Ланселота, лежащего под яблоней, Моргану сидящую в хрустальной ладье, Гвинерву посреди весеннего сада, Мерлина и Артура, глядящих в зеленую даль).
Что же было способно отвлечь их от безграничных прелестей чистого созерцания? Разве что шаги в коридоре? Да, случалось и так: какая-нибудь из Изольд замолкала, прикладывала палец к губам и шепотом спрашивала у другой: «это же король Марк, ты ведь слышишь его?», другая Изольда, как правило, в ответ пожимала ледяными плечами: «если даже это и он – ну так что же? разве звуки его шагов могут сбить нас с нашего толку, или с недоказанной мысли? хорошо, если даже собьют – это ведь ненадолго, мы ведь справимся с нашими мыслями, мысли все-таки наши, это ведь точно»; и они улыбались друг другу, и пожимали друг другу ладони, чего-то смущаясь, отчего-то краснея – эти женщины, кто их поймет?!
Если же король Марк все-таки делал перерыв в своих бесконечных и воинских делах, если он действительно нарушал трепетную изоляцию своей жены (живущей преимущественно в башне «Тристан»), то всегда заставал только одну из двух Изольд, и никогда не показывал вида, что в какой-нибудь прошлый раз он заставал совсем другую. Как раз из его задумчивой сдержанности мы и можем предположить его полную и даже исчерпывающую осведомленность об истинной жизни своей супруги, обо всех темах ее разговоров с самою собой. Из того же самого (из задумчивой сдержанности) мы можем предположить и его, хоть и медленно тлеющую, но все ж таки неисчерпаемую страсть к невыносимо раздвоенной даме. Мы можем предположить даже его неисчерпаемую (пусть и малость снисходительную) жалость по отношению к Тристану – человеку, осведомленному о сущности Изольды гораздо менее, то есть осведомленном о даме своей мечты и своих подвигов крайне поверхностно, человеку, едва ли способному распознать ее издалека, человеку, занятому только своей любовью и собственно собой, и ничем больше. Глубокой жалостью по отношению к Тристану мы можем объяснить и мнимое попустительство Марка, и его демонстративную (и такую же мнимую) бессердечность; но, конечно, из всего перечисленного наиважнейшим являлось его чувство к Изольде: если оно и проживало частенько на самом дне колодца, то лишь затем, чтобы не ослепить (случайных и непричастных) прохожих своим метафизически ярким светом.