7. Дух Неупокоенный

Своеручные записки розенкрейцера

7. Дух Неупокоенный
 … Григорий Орлов, фаллос коего стал скипетром, а  мошонка монаршей державой в руках  Ангальт – Церберши нашептывал мне на ухо свои солдафонские указания, пока я блуждал глазами по буковкам и завиткам каллиграфического шедевра, принадлежащего перу знакомой мне ручки… Это была ручка сирены питергофских кущ, чьи кринолины шуршали, чьи декольтированные глобусы грудей обещали и кругосветное путешествие по райским островам, и услады созерцания звездного неба.
Два подобных глобуса стояли в моем кабинете и, вертя их, я воображал, что верчу принцессу в менуэте, а она, делая книксен, выставляя из под рубина лукавых губок китайский фарфор зубов, и с невинностью пастушки заглядывая в бездонные зрачки человека с репутацией мага, чародея и астролога, так склонялась, будто специально желая  показать – где у этих дышащих полушарий   розовеющие в ярких свечах люстр Антарктиды.

И что из того, что я один из тех, кто достигал на многопарусном фрегате тех двух Антарктид? Пытаясь растопить их губами жадного до путешествий по горам и впадинам, таящимся по ту строну театрального занавеса юбок и кружев… Ну пусть не губами, а пальцами, ощупывающими  круглящийся животик. Да, да –там уже бьет ножками будущий наследник престола! Ах—вот, она вожделенная Индия, мыс доброй Надежды, Огненная Земля, жерло огнедышащего государственного вулкана, из которого  появляется пульсирующая незаросшим темечком головка! Кому ж ещё довериться, как не отрекомендованному самой ведьмой Чеглоковой чародею-лекарю, от мигрени  прописывающему - кровопускание, от хандры и полового бессилия – шпанские мушки, а от беременности – роды, роды и еще раз роды.

Хирург Лесток с его париком, напоминающим Гренландию и Скандинавию по сторонам похожей на старую недобрую Англию льстивой рожи и вездесущим, как нос Фридриха II, скальпелем посрамлен. Кем! Знахарем-чернокнижником, астрологом некромантом, кристофермарловским Фаустом! Да пусть хоть и шарлатан—лишь бы забеременела!  Такова воля Елизаветы. А дщерь Петрова суеверна, боится черных кошек, цыганского сглаза и пророческих предсказаний гадальных карт. О чем он толкует? О каком-то там несколько поколений вмешивающемся в дела родов колене Иоанна Грозного, прибившего свою сноху на последнем месяце беременности! Что надо сначала заклинаниями убрать действия инфернального посоха и колена давно неживого похотливого козла, а затем уж воздержаться от танцев и скачек верхом! Соотнести ночи совокуплений с лунными фазами? Вздор! Но в этом что-то есть!   И вот они—первые роды, вторые, третьи…

«Императрица брюхата!»-срывается с лукавых коралловых губок, доносится из под подносимых ко ртам перстов и кружевных платков и шорохом умиротворения растекается внутри золоченых гротов императорских покоев… Теперь всё это принадлежит мне.  И несказанное блаженство ощупываний животика, под которым –волосяные покровы тайны. И оглядывание набухших сосцов. Ну, какой из ее постельных  крахмальных солдатиков, удостоился с нею такой интимной близости? И разве всеми этими криками, стонами, дрожаниями разъятых ляжек, обрезками пуповин и остатками последов – не  коронован я в тайные императоры?  Вера в божественность царственных особ, столь же беспочвенная и фанатичная, как вера в шпанских мушек или каменных идолов—я больше не твой подданный! С тех пор, как я вонзил ланцет в царскую плоть не для кровопускания или обрезания пуповины, я  стал императором своей империи – империи реинкорнации. Так и не догнав на москворецком льду ту  черную фигуру, поскользнувшись и ударившись о холодную как дворцовый паркет гладь, глядя снизу вверх, как он возносится сливаясь с силуэтом Василия Блаженного,  я  понял, что он вернется. В обличии мужика-разбойника, ангелоподобного евнуха, черта, но вернется… И это должно было стать главным доказательством того, что признанный им сын—отпрыск семени Петра, а не альковного генерала-аншефа  по ту сторону зеркал её  спальни – камер-юнкера  Салтыкова.

Пусть даже сам Петр Великий в качестве духа вмешался в акт сотворения продолжателя дел своих. Кровь тяготеет к крови. И как призрак отца Принца Датского к своему сыну, должен был явиться неупокоенный дух Петра III и привести в движение препарированное мною тело. И это свершилось. И Екатерина Великая лежала в гробу, а рядом стояла рака выкопанного императора, на чьем горле в ту ночь, когда я разъял его, я обнаружил все тот же  притворившийся синей полосой от удушения след  от ножа, полоснувшего по горлу десятилетнего Димитрия, последнего из рода Рюриковичей. След дьявольского когтя, который вонзается, рвет, душит, проникая сквозь времена…И только странным образом затянувшиеся рубцы, напомнившие шрам от топора палача, только уже сглаженные разложением  разрезы от моего ланцета мог я различить на шее Петра III, с помощью которого в ту бессонную ночь я исследовал вдоль и поперек материки его тела, подобно Витусу Берингу доплывшему до Камчатки или  дону Кристабалю и Писарро, достигших Вест-Индии. Мне казалось, я стою не в соборе, а  у жертвенника храма на вершине какой-то вестиндийской пирамиды. Мне чудилось—я переместился в Египет времен Эхнатона или Китай эпохи Хань. Мнилось, что не златые купола венчали собор, а три идола времен вятичей, кривичей и родимичей. Поверженные некогда Владимиром в Днепр, исхлестанные плетьми, они доплыли  путями из греков в варяги, чтобы, воскреснув, требовать выпяченными из под усов мстительными губами: «Крови! Крови!»  И мелькнула тень пернатого змея, и зашуршали перепончатые крылья, и застучали когти. Сердце  царя, которое подобно жрецу варварского культа Кетцалькоатля, я вырвал, чтобы поместить его в банку со спиртовым раствором, волшебным рубином светило мне в полумраке собора. Сквозь этот магический кристалл я созерцал царей всех времен. Луч Люцифероса проникал сквозь фигуры в рясах, епатрихилях  и золотых фелонях, сквозь сверкание и тусклое мерцание икон и входил в самое мое сердце. Египетская царица и фараон лежали в своей пирамиде. Осирис и Гор. Антоний и Клеопатра. В паникадиле дымилось сердце, вырванное из груди жертвы. Я вдыхал дым фимиама и видел – передо мною лежат скифский князь в золоченом доспехе  и его добровольно принявшая смерть княгиня в унизанном жемчугами кокошнике, подобно куколке бабочки замурованная в парчовое платье.  Как из кокона насекомое, выпраставшийся из своих прежних обличий, оцепенело созерцал вечность следующий император. Наследник Павел. Золото позументов, бархатный траур и сверкание алмазов. Нахохленный вороненок. Он, конечно, предчувствовал, что император здесь не он, а вечность. Или тот, кто овладеет ею. На его виске уже трепетал голубенький мотылек удара от тяжелой золотой табакерки. Рука графа Зубова уже ткалась из полутьмы, каждения ладана  и мерцания свечей. Все было предрешено.

И когда запели «Со святыми упокой», – слезы хлынули по его одеревеневшему лицу. Лицу Перуна, Велеса, Вирокочи…Так выступает янтарь на стволах сосен, елей и кедров, а потом он каменеет и превращается в  капли вечности, перекатываемые балтийскими волнами. Кто-я? Кто –император, которого уж нет в живых – только насекомые увязшие в том янтаре. Царственная муха. Муровей-полубог. И что такое наша обращенная к богу молитва? Едва заметная вибрация в окрестностях собственного рта, писк, зудение, шорох. Комар—протоиерей. Капля вязкого, как смола, мгновения--сколько же умещается в тебе!  Как огрузнел, как  сгорбился бравый гвардеец Алексей  Орлов, в укор о содеянном назначенный шествовать за  царственной ракой восставшего из подземелья покойника! Как гремел шпорами, как сопел и скрипел он ботфортами! Казалось вот-вот выронит из трясущихся рук усыпанную алмазами корону, на которую покушался его брат да угодил в неё не головой, а своим многоумным фаллосом.

Куда же девался тот сгусток  прорвавшейся сквозь воплотившееся в тело императрицы  жерло трансмутаций к иной жизни? Куда растратилась щедро распочковавшаяся на две сущности, подобная  сгустку атмосферного электричества энергия, одна из частей которой даже слилась с сущностью  имперской крови и стала одним из чад императоророженицы? В каких небесных сферах сгорел тот метеор, что нёс в себе семена новой жизни? Нет, это уже была не  Планета Цветов в фазе ее взрывного опыления золотистыми спорами жизни, это был покрывающийся  панцырем льда  камень.

Рыцарь ифернального образа в кристаллических доспехах. Сконденсировавшийся пар, некогда бьющий камчатским гейзером, а теперь кружащий шестиугольными снежинками.  Хлопающий полами на ветру плащ, скрежещущие по камням шпоры, брякающие ножны шпаги,  хруст кожи, запах чулана, бредущие сами по себе среди марионеточных персонажей процессии…Торричеллиева пустота…



ИНКУНАБУЛА , из своеручных записок опального розенкрейцера фон Розена

6.Рыцарь инфернального образа
...Хирург Лесток с его париком, напоминающим Гренландию и Скандинавию по сторонам похожей на старую недобрую Англию льстивой рожи и вездесущим, как нос Фридриха II, скальпелем посрамлен. Кем! Знахарем-чернокнижником, астрологом некромантом, кристофермарловским Фаустом! Да пусть хоть и шарлатан—лишь бы забеременела!  Такова воля Елизаветы. А дщерь Петрова суеверна, боится черных кошек, цыганского сглаза и пророческих предсказаний гадальных карт. О чем он толкует? О каком-то там несколько поколений вмешивающемся в дела родов колене Иоанна Грозного, прибившего свою сноху на последнем месяце беременности! Что надо сначала заклинаниями убрать действия инфернального посоха и колена давно неживого похотливого козла, а затем уж воздержаться от танцев и скачек верхом! Соотнести ночи совокуплений с лунными фазами? Вздор! Но в этом что-то есть!   И вот они—первые роды, вторые, третьи…
«Императрица брюхата!»-срывается с лукавых коралловых губок, доносится из под подносимых ко ртам перстов и кружевных платков и шорохом умиротворения растекается внутри золоченых гротов императорских покоев… Теперь всё это принадлежит мне.  И несказанное блаженство ощупываний животика, под которым –волосяные покровы тайны. И оглядывание набухших сосцов. Ну, какой из ее постельных  крахмальных солдатиков, удостоился с нею такой интимной близости? И разве всеми этими криками, стонами, дрожаниями разъятых ляжек, обрезками пуповин и остатками последов – не  коронован я в тайные императоры?  Вера в божественность царственных особ, столь же беспочвенная и фанатичная, как вера в шпанских мушек или каменных идолов—я больше не твой подданный! С тех пор, как я вонзил ланцет в царскую плоть не для кровопускания или обрезания пуповины, я  стал императором своей империи – империи реинкарнации, которую я переименовал в Империю РеинКОРОНАЦИИ. Так и не догнав на москворецком льду ту  черную фигуру, поскользнувшись и ударившись о холодную как дворцовый паркет гладь, глядя снизу вверх, как -зыбкий и прозрачный -ОН возносится сливаясь с силуэтом Василия Блаженного,  я  понял, что ОН вернется. В обличии мужика-разбойника, ангелоподобного евнуха, черта, но вернется… И это должно было стать главным доказательством того, что признанный им сын—отпрыск семени Петра, а не альковного генерала-аншефа  по ту сторону зеркал её  спальни – камер-юнкера  Салтыкова.
Пусть даже сам Петр Великий в качестве духа вмешался в акт сотворения продолжателя дел своих. Кровь тяготеет к крови. И как призрак отца Принца Датского к своему сыну, должен был явиться неупокоенный дух Петра III и привести в движение препарированное мною тело. И это свершилось. И Екатерина Великая лежала в гробу, а рядом стояла рака выкопанного императора, на чьем горле в ту ночь, когда я разъял его, я обнаружил все тот же  притворившийся синей полосой от удушения след  от ножа, полоснувшего по горлу десятилетнего Димитрия, последнего из рода Рюриковичей. След дьявольского когтя, который вонзается, рвет, душит, проникая сквозь времена…И только странным образом затянувшиеся рубцы, напомнившие шрам от топора палача, только уже сглаженные разложением  разрезы от моего ланцета мог я различить на шее Петра III, с помощью которого в ту бессонную ночь я исследовал вдоль и поперек материки его тела, подобно Витусу Берингу доплывшему до Камчатки или  дону Кристобалю и Писарро, достигших Вест-Индии. Мне казалось, я стою не в соборе, а  у жертвенника храма на вершине какой-то вестиндийской пирамиды. Мне чудилось—я переместился в Египет времен Эхнатона или Китай эпохи Хань. Мнилось, что не златые купола венчали собор, а три идола времен вятичей, кривичей и родимичей. Поверженные некогда Владимиром в Днепр, исхлестанные плетьми, они доплыли  путями из греков в варяги, чтобы, воскреснув, требовать выпяченными из под усов мстительными губами: «Крови! Крови!»  И мелькнула тень пернатого змея, и зашуршали перепончатые крылья, и застучали когти. Сердце  царя, которое подобно жрецу варварского культа Кетцалькоатля, я вырвал, чтобы поместить его в банку со спиртовым раствором, волшебным рубином светило мне в полумраке собора. Сквозь этот магический кристалл я созерцал царей всех времен. Луч Люцифероса проникал сквозь фигуры в рясах, епатрихилях  и золотых фелонях, сквозь сверкание и тусклое мерцание икон и входил в самое мое сердце. Египетская царица и фараон лежали в своей пирамиде. Осирис и Гор. Антоний и Клеопатра. В паникадиле дымилось сердце, вырванное из груди жертвы. Я вдыхал дым фимиама и видел – передо мною лежат скифский князь в золоченом доспехе  и его добровольно принявшая смерть княгиня в унизанном жемчугами кокошнике, подобно куколке бабочки замурованная в парчовое платье.  Как из кокона насекомое, выпраставшийся из своих прежних обличий, оцепенело созерцал вечность следующий император. Наследник Павел. Золото позументов, бархатный траур и сверкание алмазов. Нахохленный вороненок. Он, конечно, предчувствовал, что император здесь не он, а вечность. Или тот, кто овладеет ею. На его виске уже трепетал голубенький мотылек удара от тяжелой золотой табакерки. Рука графа Зубова уже ткалась из полутьмы, каждения ладана  и мерцания свечей. Все было предрешено.
И когда запели «Со святыми упокой», – слезы хлынули по его одеревеневшему лицу. Лицу Перуна, Велеса, Вирокочи…Так выступает янтарь на стволах сосен, елей и кедров, а потом он каменеет и превращается в  капли вечности, перекатываемые балтийскими волнами. Кто-я? Кто –император, которого уж нет в живых – только насекомые увязшие в том янтаре. Царственная муха. Муровей-полубог. И что такое наша обращенная к богу молитва? Едва заметная вибрация в окрестностях собственного рта, писк, зудение, шорох. Комар—протоиерей. Капля вязкого, как смола, мгновения--сколько же умещается в тебе!  Как огрузнел, как  сгорбился бравый гвардеец Алексей  Орлов, в укор о содеянном назначенный шествовать за  царственной ракой восставшего из подземелья покойника! Как гремел шпорами, как сопел и скрипел он ботфортами! Казалось вот-вот выронит из трясущихся рук усыпанную алмазами корону, на которую покушался его брат да угодил в неё не головой, а своим многоумным фаллосом.
Куда же девался тот сгусток  прорвавшейся сквозь воплотившееся в тело императрицы  жерло трансмутаций к иной жизни? Куда растратилась щедро распочковавшаяся на две сущности, подобная  сгустку атмосферного электричества энергия, одна из частей которой даже слилась с сущностью  имперской крови и стала одним из чад императоророженицы? В каких небесных сферах сгорел тот метеор, что нёс в себе семена новой жизни? Нет, это уже была не  Планета Цветов в фазе ее взрывного опыления золотистыми спорами жизни, это был покрывающийся  панцирем льда  камень.
Рыцарь инфернального образа в кристаллических доспехах. Сконденсировавшийся пар, некогда бьющий камчатским гейзером, а теперь кружащий шестиугольными снежинками.  Хлопающий полами на ветру плащ, скрежещущие по камням шпоры, брякающие ножны шпаги,  хруст кожи, запах чулана, бредущие сами по себе среди марионеточных персонажей процессии…Торричеллиева пустота…
Комментарии: 0
Напишите комментарий…

Юрий Горбачев
1 д.  ·
Это видят: Доступно всем
ИНКУНАБУЛА,
из своеручных записок розенкрейцера фон Розена
5. Бунт крахмальных марионеток... Ещё