Апостол Иуда, роман, Часть 2 глава 1, начало

ГЛАВА 1   

СРЕДА
Месяц нисан, число одиннадцатое


Каиафа широко открыл рот, с глухим  сухим хрипом судорожно втянул в себя воздух и проснулся.
Только что, наслаждаясь конвульсией своей жертвы, некто долго уверенно сжимал  кадык первосвященника. Но в последний момент неизвестный палач, точно издеваясь, хватку ослабил,  до следующего раза.
Сердце Иосифа бешено колотилось.
По телу струился горячий липкий пот. Язык  черств и шершав.
За окном спальни в полосе между шторами  зябко подрагивала черная промозглая бездна. До хриплых рулад первых петухов еще далеко.
Первосвященник сел на кровати и нащупал на ночном столике стакан воды.  Он был пуст. В раздражении пришлось пошарить рукой  кувшин. Наливать воду в темноте было несподручно, и Каиафа поднес край сосуда ко рту. Жар беспокойного сна с каждым глотком покидал первосвященника.
Напившийся Иосиф перевернул подушку сырой стороной вниз и глянул на свою супругу: во сне она была отталкивающе некрасива.
Осознав, что уже не уснет, Каиафа притянул к себе халат. Долго возился с его фалдами и складками. Просунув, наконец, руки, куда следует, встал. Спотыкаясь о растопырившуюся во мраке  мебель, стараясь не разбудить благоверную,  вышел из спальни.
В будуаре при бледном нервном мерцании звезд  запалил канделябр и погрузился в кресло. Настенные часы мерно постукивали, показывая без трети четыре. Так рано Каиафа никогда не поднимался.
Вчерашний день, припомнил первосвященник, был полон всевозможных забот, преодоленных, несмотря на их каверзность, как всегда достойно. На излете прошлых суток Иосиф порадовался последнему своему распоряжению и бесстрастно отдал себя супружеской постели. Заснул быстро.
Старый, надоевший в последние ночи кошмар тут же навис над истомленными веждами, стал дурачиться. Диковинные, бессмысленные картины плыли по своим заковыристым руслам и  бросали Иосифа в удушливую знойную зыбь. Странно: ночные видения никогда с пробуждением не забывались, напротив, помнились до мельчайших подробностей. Днем длительное время не отпускали сознание, хотя при солнечном свете казались по-детски примитивными, глупыми и нестрашными. Но во сне…
Сегодняшний кошмар, красочный, как никогда, был, пожалуй, еще более рельефен. Спящий Иосиф всю ночь беспокойно ворочался в поту.
Первосвященник, желая выдавить из себя злые видения, с силой прижал пальцы к вискам…
…Иосиф, молодой  полный сил мужчина, будто бы идет куда-то прямой пустынной дорогой. Вокруг бескрайняя равнина, застывшая тишина. Ни человека лютого, ни зверя убогого. Вроде бы день, но солнца не видно. Не то, чтобы оно за тучи спряталось (и туч-то на небе нет совсем), а так – безжизнен небосклон, белес, словно сединой подернут. Душа Каиафы неспокойна: гложет ее чей-то скрытый, но внимательный, взгляд  да осознание, что под этим оценивающим взором – беззащитна она, нагая. А укрыться негде: пусто кругом. Бредет тревожный Иосиф, перебирает понуро ногами, о чем-то думает, и  вдруг – стена. Невысокая такая, совсем не широкая, глухая и толщиной кирпича в полтора, не больше. Обошел Каиафа стену и видит: на другой ее стороне  посередине и чуть выше роста человеческого надпись мелом выведена, одно слово – «Хедер». Под буквами ход или лаз с дверью перекошенной, висящей на одной петле. На лужайке перед дверью детишки друг за другом носятся, некоторые из них то внутрь школы вбегут, то наружу выскочат; шалят, одним словом,  в своё удовольствие. Причины не было, но Иосиф за этот сломанный притвор и заглянул. А там коридоры разные, одни то направо, то налево в даль неведомую прямиком тянутся; другие – кривые да изогнутые сразу за первым же поворотом исчезают. Кругом ниши всякие, выступы несуразные. Стены сплошь  все серые,  лишь  отштукатуренные, давно обшарпанные, в некоторых местах потрескавшиеся. Окон нет, но потолки высокие. Ни фонаря, ни лампы – темно, тем не менее, видно. Ребятня  в коротеньких штанишках и еле-еле заметных юбочках повсюду резвится, хохочет. Идет первосвященник, а  кругом незнакомое всё, хотя вроде бы и хедерское. Идет Иосиф,  по сторонам смотрит, назад озирается и вдруг остановился. Осмыслил, наконец: в движении вперед ни цели особой, ни резона нет. Тут стены, словно почуя перемену в первосвященнике, на глазах  шевелиться начали. Что спереди, что за спиной осьминожьими щупальцами новые коридоры выстраиваться принялись, комнатками, как присосками,  обрастать начали, тем и выход собой прикрывают. «Нет, шалишь, – решил Иосиф, – я-то  помню, как сюда шел, знаю, где выход, найду лазейку». И двинулся назад, но сразу же уперся в сырую заплесневелую стену. Не думая долго,  повернул вбок, непременно нужный, где выход спрятался, и помчался по темному ходу.  Не успел первосвященник растолкать по сторонам и десяток школьников, резво мельтешащих у коленок, как – точно! – вдали дверца заветная показалась, молочным светом приманивает.  И тут Иосиф ни с того, ни с сего споткнулся, упал. А может, озорник какой ему ножку подставил? А когда встал первосвященник, то свет уже не лился ни спереди, ни с тыла. Хотел Каиафа повернуть вправо, а свернул почему-то налево, и через десяток шагов очутился в том самом месте, откуда путь к выходу начал.
Испугался тут Иосиф не на шутку, остановился. А ребятишки носятся вокруг да около, радуются,  посмотреть – любо-дорого. Сообразил беглец:  не найти ему без посторонней помощи пути назад, не выбраться, что туда ступай, что сюда – всё едино, на одном месте топтаться будешь. Поймал тогда Иосиф за ворот какого-то плотненького мальчонку, пробегавшего мимо с леденцом на палочке в пухлых губах, и спрашивает:
–  Выйти отсюда можно?
– Можно, можно, – беспечно закричал парнишка. – У нас всё можно – перемена!
– А где же выход? – интересуется Иосиф.
– Как где, дяденька? Да вот же он, – и указал юнец  на груду песка и кирпича битого,  вздымающуюся кверху, к потолку самому.
Указал и  с любопытством у стеночки встал, аккуратненько полизывая леденец, ожидая дальнейшего.
Обрадовался Иосиф и наверх полез. А мальчишки и девчушки беготню свою коридорную  приостановили,   рядом стали с обладателем леденца.
Лезет Иосиф, а песок под ногами осыпается, кирпичи руки режут.
Лезет Иосиф и думает: «Вот сейчас выберусь, на волю выйду».
Немного погодя то ли песок осел, то ли кирпич пониже съехал, увидел Иосиф у самого потолка узкое наглухо закрытое окошко, через которое не то, что человек не протиснется, –  котенок не пробежит.
«Ага, вот он выход!» – обрадовался первосвященник и тут же вниз соскользнул.
А когда  очередное свое путешествие по щебенке предпринял, не забыл про себя отметить, что  находится он в подвальном помещении, хотя помнил, что ходил в этом странном здании ровно, вниз не спускался.
Несколько раз на пузе съезжал первосвященник вниз к сырому,  пыльному полу и восхождение своё с исходной точки вновь начинал под ободрительные возгласы ребятни и   сладкое причмокивание мальчугана, солидно крутящего во рту палочку.
Понимает Каиафа: делает он  что-то не так, по возрасту  и сану своему неумно. Но азарт близкой свободы только подстёгивает его, распаляет.
– Ничего, ничего, дяденька, – подбадривает первосвященника пухленький сорванец, не вынимая изо рта конфетку, – еще немного и всё получится.  Вы только ноги не забывайте расставлять пошире да  руками почаще перебирайте.
Осознал, наконец, Иосиф, что мальчишка над ним смеется. Встал тогда первосвященник, отряхнул пыль с изодранного своего камзола и, грозно глядя сверху  вниз, с достоинством старшего подошел к обладателю леденца. Ребятня у стеночки хихикнула и в стороны разъехалась,  пропала. А мальчонка, зажав между указательным и средним пальцами свою палочку, вынул ее, как сигарету, изо рта, нагло лизнул круглую конфету и опять за щеку заложил.
Иосиф проворно махнул рукой – пацана за ворот схватить хотел, а тот в сторону (да шустро так!), не двигая ногами, уже отъехал.
– Завучу пожалуюсь, – обиженно буркнул юный сластена и улыбнулся, сверкнув злыми глазами.
И в этот момент видит Каиафа, что мальчишка, как две капли воды,  похож на него самого. Да нет: это и есть он сам, только в ребячестве.
От встречи с нахальным двойником ужас охватил Иосифа, кровь в жилах первосвященника застыла…
Коридорные стены   затрепетали и стали выстраиваться  по всем четырем сторонам, наглухо закрывая проходы. А потолок медленно с ржавым, вынимающим душу  скрипом принялся оседать. Маленький Каиафа был рядом, но предусмотрительно  стоял на расстоянии пяти локтей от Каиафы большого. И никакого беспокойства мальчишка не проявлял, что не скажешь об Иосифе старшем.
Потолок ткнулся о кипу на великовозрастном темечке, сполз еще чуточку вниз и остановился. Теперь Иосиф стоял пред мальцом в позе лакея перед хозяином.
 Пол за спиной паренька вспучило, и из раскрытых плит показалась табуретка. Мальчуган, не глядя на нее, уселся, по-взрослому закинув одну голую коленку на другую. 
– Ну что, приятель, не можешь из хедера выйти? Стало быть, ты есть двоечник, – назидательно и грустно изрек  оголец. – Эх ты, первосвященник, а еще – Каиафа.
Мальчишка порылся у себя в нагрудном кармане, достал из него очередной леденец, изрядно измятый, не торопясь, аккуратно развернул липкий фантик и подал конфетку себе, взрослому.
Каиафа, пристыженный хедерскими своими неудачами, протянул за вознаграждением руку, почему-то заискивающе.
А шалун как заорет:
– Вооон!!!
От этого окрика вихрь ворвался в подвал, Иосифа подбросило  вверх и, минуя потолки и стены, он опрометью вылетел; куда – неизвестно...
…Ни кустика, ни деревца, ни строения. Один песок под ногами. Солнце где-то у горизонта сквозь сизую дымку пробивается, то ли подниматься желает, то ли падать готовится – Бог его разберет,  и  не греет совсем. Стоило Каиафе оглядеться,  как он понял, что находится  в пустыне, всё той же. Дорога, правда,  пропала, видать, песком ее занесло.
Стенка хедерская сгинула. Никакого подвального помещения уже и в помине нет. Коридоры да комнатки с наглым мальчишкой остались где-то  далеко.
Что вперед идти, что назад, Иосифу всё едино, да и кто в пустыне прочтет, где Альфа, а где Омега. Тем не менее, новизна некоторая  всё ж таки ощущается и не где-нибудь, а в нем самом.
Пригляделся первосвященник к себе, прислушался и чувствует: сила в нем какая-то неведомая образовалась –  летать он умеет. Легко от этого стало, вольготно.
И решил Иосиф испытать себя.
Поднял Каиафа руки, поглубже для верности  вздохнул да, оттолкнувшись от земли, и завис в воздухе.
Ощущение свободы заворожило.
Парит Иосиф в своё удовольствие, радуется. И то на живот падет, то на боку или на спине полежит, а то, как дитя,  перевернется через голову.
Насладился вдоволь первосвященник своею невесомостью да решил облететь окружавшую его пустынную местность, совершить, так сказать, экскурсию.
Вобрал Каиафа еще раз воздуха побольше в легкие, от этого сажени на две приподнялся над землей и поплыл. И полетел над безжизненной пылью с каждым взмахом рук всё быстрее.
Не долго, надо сказать,  плавал первосвященник на волнах воздушных, радуясь своему необычному умению. Уперся он в скалу, тонкую и длинную, вверх, как перст Божий, указующую.
 Без всякого  испуга обошел Иосиф скалу и решил взобраться на вершину эту, интереса ради. Решил и тут же засомневался. Знает первосвященник, что летать умеет, но про себя думает: «Смогу ли наверх подняться? Высоко ведь». А так хочется!
Для начала Иосиф просто подпрыгнул и в футе от земли повис, шевеля, как на детских качелях, ногами. Потом, осмелев, стал подниматься всё выше и выше, и выше, пока складки  первой фаланги Божественного пальца не показались. Еще раз, последний, вобрал первосвященник в грудь воздуха и опустился  на верхнюю выпуклую площадку размером с аршин, не более. Присел на холодный и гладкий  камень, для верности супротив себя руками оперся и огляделся: просторно кругом,  света много – благодать. Внизу да поодаль людишки какие-то копошатся, хотят чего-то, ждут.
А тут – тишина, покой.
Сидит Иосиф, привольем любуется,  наслаждается высотой и думает: «А не слетать ли мне на другую скалу? Вон, невдалеке торчит. Она повыше будет». Лишь задумал первосвященник новое путешествие,  чует, –   умение летательное вышло из него, оставило. Только-только  легко и уверенно на душе было, а теперь не то чтобы встать,  пошевелиться боязно. Кругом пропасть опасная, морозом падения дышит. И пот, знойный да липкий, пополз по напруженной спине. Понимает Каиафа: один он, неоткуда спасения ждать, неловкое движение и – упадет он, разобьется. Что делать? Попытался Иосиф подышать полной грудью, вызвать подъемную силу – безуспешно. А бездна завлекает поиском выхода, желанием освобождения манит, хочется всё ж таки узнать, можно ли как-нибудь на четвереньках по скале сползти?  Наклонился Иосиф к краю, глянул в ужасающую пучину и отпрянул: всё,  конец ему пришел – гладкий палец, нет на нем ни уступчика, ни вмятинки.  И тут то ли не удержался Каиафа на покатом камне, то ли подтолкнул его кто,  полетел первосвященник, истошно крича,  вниз, как обычный еврей…
…Поднимался летун долго, а падал споро, со свистом ветра в ушах. На землю Иосиф, тем не менее, плюхнулся мягко,    ласково. И не у скалы злосчастной, а в городе каком-то, с первого взгляда незнакомом. Ночь. Вновь безлюдно. Огни редкие сквозь  ставни да деревья пробиваются. Повертел первосвященник головой, пригляделся к домам да улицам:  ясное дело, в Ершалаиме он. А еще, взял в толк Каиафа, –  прятаться надо.
Бежит Иосиф по ночному граду Давидову. Ноги ватные, непослушные,  землю не чувствуют. Ладони влажные, липкие. Пальцами зацепиться за ограду невозможно, мнется ограда, как бумажная. Оттолкнуться бессильной рукой от дерева нельзя,  отползает дерево назад да в сторону. Дыхания нет, храп один. И страх в душе. Острый. Страх оттого, что гонятся за первосвященником, нагоняют неведомые злые преследователи. Кто они и почему Иосифа настигают,   неважно,  главное – укрыться надо, убежать, обязательно поскорее. И понимает Каиафа: к Храму торопиться следует,  туда только, там спрятаться можно, уберечься. Вот и бежит первосвященник, спотыкаясь и падая на каждом шагу. Но дорогу к Святилищу Иосиф почему-то забыл; да и кажется ему, что никакого Храма в городе не было, нет  и никогда не будет. Фикция он, призрак.
Иосиф в трепетном смятенье бежит по пыльной мостовой. Вокруг измены воплощеньем мелькают пестрою толпой дома, деревья, огороды, сады, мосты, водоотводы, кусты, заборы, фонари, тумана скрытые драпри. Вотще герой наш благородный, не зная толк, не чуя сил, молитву Небу возносил: «Спаси мя, Боже всенародный»; он о булыжник городской скользит неверною ногой. За ним вослед неслась погоня…
Цепляется первосвященник за упругий воздух руками, от него, как от морской волны отпихнуться старается и чувствует: не уйти, догонят  преследователи. Рядом они где-то, в затылок дышат, настигают.
Подгреб тогда  Иосиф по-лягушачьи  руками в какой-то двор да  поначалу и не сообразил, что двор-то оказывается его собственный. А когда сообразил, подплыл, радостный, к особняку, в центре усадьбы стоящему, всеми окнами своими освещенному, и давай по дверям барабанить. Долго, безуспешно кулаками стучал, пока не увидел дощечку на косяке, гвоздиком прибитую, а на ней  объявление:  «Санитарный день!»
Удивился Иосиф не надписи, а своему невниманию и, почуя приближение преследователей, забарахтался в сторону, к дому соседнему. «Там защиту найду, – думает, – обязательно укроюсь».  Дом тот, хоть и каменный, хоть в один этаж ростом,  и с виду не дом вовсе, а так, сарай или конюшня, но мысль в первосвященнической голове свербит: он – и есть Храм, настоящий, неподдельный! Поднырнул Каиафа к земле, руками что есть мочи о грунт отталкивается, тем и ногам помогает. Подполз беглец, огляделся: стоит стена навроде той, хедерской, только без двери. И ни одной чахлой лампадки рядом. Зябко от этого на душе, тревожно. И тут Иосифу, как когда-то в детстве,  захотелось расплакаться, громко, отчаянно, навзрыд. Но Каиафа слёзы лить не стал, то ли потому, что темно и  никто слез его всё равно не  увидит, то ли, напротив, опасаясь ревом своим привлечь к себе ненужное внимание. Стоит Иосиф и убежище глазами ищет; знает:  рядом оно, обязательно найдется; его только поискать хорошенько надо. А времени на  поиски нет – петли воротные уже злодеев к первосвященнику пропускают, визгом металлическим над верховным его саном хихикают.
Кинулся Каиафа, как заяц, в кусты и видит: погреб – не погреб, землянка  – не землянка, а укрыться можно. Лаз-то открыт. Протиснулся он внутрь   и…
 Тесный, словно тюремный, коридор окутал беглеца. Стены и пол плесенью кладбищенской на него дышат. Хоть бы луч единый от забытой чахлой свечи взор порадовал. Тщетно. Мрак кругом, по-приятельски  холодный, жесткий. А реальность, в какой очутился Каиафа, он, будто загнанный дикий зверь, всё ж таки ощущает. 
Но где злодеи? Почему не слышно топота догоняющих ног? Неужто отстала  погоня? Может, опередила? Или спряталась где-то в стороне и приглядывает?
Страх могильный сковал обессиленного Иосифа.
Осмотрелся Каиафа, а за спиной никакого лаза уже и нет, один длинный-длинный  темный и сырой ход, явно уходящий в бесконечность.   Кругом гробовая тишина, до ужаса одиноко, что ни шагу ступить, ни пошевелиться, ни вдохнуть полной грудью  нельзя,   боязно – схватят.
И вдруг хохот над головой, оглушительный, злорадный…

…Тут  Каиафа обычно переворачивался в очередной раз на другой бок и безмятежно засыпал, ничем более до утра не тревожимый. Но в эту ночь…

…Прислушался Иосиф к тишине, подождал  пугающего насмешливого гоготанья и не дождался. 
Огляделся тогда первосвященник и заметил впереди слабую полоску багряного света. Каиафа осторожно стал пробираться к ней по узкому коридору, в полутьме натыкаясь то на лежащую на полу столярную стамеску аршина в три длиной, то на дорожную сумку, размерами схожую с матрацем, а то на какую-то в рост человека скрипку, стоящую у стены на длинной шпильке. И уперся в дверь, неплотно прикрытую.
Сквозь щель в калитке  к Каиафе пробивался теплый, ласковый луч и звуки застольные доносятся.  Верно, там шумит грусть дружеской попойки или течет веселье траурного стола.
Иосиф, соображая что к чему, приложил ухо к двери, а она… возьми да сама собой бесшумно и откройся.
Комната, большая и просторная, как пыточная камера подвала Храма, залитая неизвестно откуда пробивавшимся трепещущим костровым огнем, была меблирована мощным, тесаным столом грубой работы, совершенно пустым и стоящим вдоль стены. Во фронт к Каиафе за столом, как за кафедрой, в ряд сидели: старик Аннан, Пилат, поблескивающий генеральскими латами, Иисус в каком-то балахоне (лица сидящего Каиафа под капюшоном не разглядел, но кто перед ним, смекнул), четырнадцатилетний розовощекий Иуда и какой-то еврей, очень похожий на состарившегося Берия, почему-то с картонной на груди табличкой: «Синедрион».
Все сосредоточенные,  напыщенные, суровые.
В помещении  ощущалось еще присутствие иных невидимых, до времени деликатно молчащих лиц и в немалом количестве. Где они  примостились, и сам Бог не разберет, только Каиафа их выжидательные взгляды хорошо на себе чувствовал. Среди спрятавшихся были, казалось первосвященнику,   и его, Иосифа, старые родители, и задумчивый  Илия, и  верные в минувших политических баталиях соратники.
На стене –  ходики со спущенными до пола гирями.  Кукушка в бабьих очках и по-деревенски накинутом платке сидела на жердочке у окна и, быстро перебирая спицами, вязала носок, чтобы не сбиться, негромко   высчитывая петли.  Маятник безвольным фаллосом торчал перпендикулярно вниз. Минутная и часовая стрелки при этом бойко вышагивали в обратном направлении.
Повинуясь первой здравой мысли, Каиафа на одеревенелых ногах предпринял попытку сделать шаг за дверь, но она с натужным скрипом, непонятным образом обогнув пришельца, наглухо захлопнулась за его спиной. Кровавое пламя, освещавшее подвальное собрание, заколыхалось.
– Вот и Иосиф-первосвященник к нам в гости сам пожаловал, собственной, так сказать,  персоной, – проговорил довольный Иуда. А у Каиафы от всего увиденного  высохло во рту.
–  Братцы, – подал голос Пилат, – не пригласить ли нам гостя к столу, не угостить ли его чем Бог послал?
– Угостить можно, но будет ли в коня корм? – заявил Аннан.
– Как накормим, – отозвался «Синедрион».
– Садись, мой друг, не стесняйся, будь как дома, – предложил Иуда.
 И перстом на центр комнаты властно указал Иисус.
Сейчас же зазвучал  Чайковский.  Из угла выбежал табурет.   Сотворив замысловатое  танцевальное па с грациозным жете, четвероногий танцор умудрился  несколько раз произвести (всеми своими ножками поочередно) широкий батман, потом принялся прыгать по комнате и, высоко взлетая над полом, выделывать быстрые антраша. Затем, сохраняя равновесие на двух расположенных по диагонали ногах,  предстал зрителям в красивом арабеске и не менее привлекательном аттитюде одновременно. Завершая выход, он провертел на  пуантах тридцать два  фуэте и остановился под рукоплескание сидящих и тех невидимых, что по сторонам разместились. Именно  в том месте и остановился, куда Иисус указать изволил, не забыв в завершение своего выступления присесть в изящном и глубоком  комплименте. Музыка стихла.
На Иосифе сухой нитки не было.
– Садись, милок, поговорим, – Пилат явно был доволен только что увиденным номером.
Но Каиафа не пошевелился.
Табурет обиженно отошел к стеночке и стал под кукушкой в третью позицию.
– А не проэкзаменовать ли нам, друзья,  первосвященника на предмет знания Пятикнижия? – по-мальчишески  задорно поинтересовался Иуда.
– Проэкзаменовать! Так его, даёшь экзамен! Пускай урок отвечает!  Посерьезней задание подберите! Пусть, пусть  попотеет, полезно ему! – загалдели со всех сторон невидимые зрители.
«Синедрион», достав из-под стола какую-то огромную книгу,  положил ее с глухим металлическим гулом перед юным экзаменатором. Аннан тут же по-стариковски приложил к уху изогнутую в полумесяц ладошку. А Пилат, откинувшись назад,  скрестил на кирасе руки, приготовился слушать.
Иуда (теперь почему-то в квадратной академической шапочке и с круглыми темными, как у слепых, очками на носу)  послюнил пальцы и начал перелистывать стальные негнущиеся страницы. Они падали со звоном кровельного железа.
У Иосифа ослабли ноги.
– Ответишь нам, Первосвященник, на вопрос,  уйдешь с миром. А нет… –  и «Синедрион» нахмурился.
Откуда-то сверху медленно, с достоинством, потянулась вниз тоненькая с изящной петлей на конце веревка. Она грациозно извивалась змеей, переливалась чешуей-плетением, ласково покачивалась из стороны в сторону, свивалась в мягкие кольца, поднимала свою голову-петлю и порой, кажется, подмигивала Иосифу.
Табурет маршевым чеканным  шагом продефилировал в центр комнаты, по-военному развернулся на сто восемьдесят градусов, щелкнув при этом (так почудилось) каблуками,  и застыл по стойке «смирно».
Веревка перестала вертеться, уныло свесилась строго вертикально и застыла в терпеливом ожидании.
– Вот Священное писание, – Иуда обеими руками погладил книгу. – Абитуриент Каиафа, вам предлагается испытательное и, я бы сказал...  кхе-кхе… вступительное задание. Отсюда – вопрос, – экзаменатор приспустил очки и осветил первосвященника озорным взором: – Ответь нам, дорогой Иосиф, что написано  на этой странице? – и грозно ткнул пальцем в раскрытую книгу.
«Ну, это не страшно, – подумал Каиафа, – всё писание я знаю наизусть. Отвечу». Приободрился и говорит:
– На какой странице открыта Тора?
Гул насмешливого злорадства тут же всполошил стены. «Синедрион»,  удовлетворенный ответом, потирал руки, Аннан в беззвучном смехе тряс  бородой, а Пилат, глядя на экзаменуемого,  постучал пальцем у виска.
– Ответ неверный, – радостно вынес вердикт Иуда без шапочки и очков, а остальные за столом, согласные с мнением подростка,  подтвердительно закивали головами. – Ты двоечник, Иосиф, на этой странице таких слов нет.
И с цепным звоном Иуда захлопнул книгу.
На ее корешке взгляд Каиафы уловил длинное в замысловатом орнаменте слово, выведенное чужими буквами. И  сердце первосвященника лизнул смертельный страх, теперь настоящий. Понял он:  обречен, нет спасения, да и ждать его неоткуда. Кругом одни враги. Все жаждут с Каиафой разделаться. И он, первосвященник,  через минуту умрет. Ужас сковал мышцы,  душа похолодела. Лишь мысль,  одинокая, очень-очень важная, последняя, билась в готовом потухнуть сознании, от нее теплом избавления веяло, жизнью пахло: на каком языке слово написано? Чувствовалось: отгадай Иосиф загадку эту, – и отпустят его, помилуют. А язык-то незнакомый, как его угадаешь?  Но время еще есть, есть; вон и за столом притихли, явно ждут слова заветного от него, Каиафы. Постараться надо, с волей собраться, успеть.
И  как бы отрезая Иосифу  путь к спасению, кто-то возьми да   шепни первосвященнику на ухо: «По-старославянски писано», – и захихикал на манер Давида.
– Не подсказывать! – с грозностью добросердечного учителя выговорил Иуда, постучав при этом пальцем по столу,  и улыбнулся. – Итак, друзья, перед нами – благая весть: первосвященник Каиафа экзамен провалил.
Тут же толпа желающих, в которой, как показалось Иосифу, был и его верный соратник Абрам, был и Ханох с  услужливым Амасием, подбежав сзади, крепкими, как дубовые ветви, руками сильно сжала первосвященника.
– Господа, господа, – прокричал Пилат, – минуточку. Позвольте  огласить экспромт. На посошок, так сказать, – встал, выждал нужной тишины, откашлялся и хорошо поставленным баритоном произнес:

Не то беда, что ты поляк:
Костюшко лях, Мицкевич лях!
Пожалуй, будь себе хазарин, –
И тут не вижу я стыда;
Будь жид – и это не беда;
Беда, что ты, Каифа, – каин. [93]

Бурные продолжительные аплодисменты наградили декламацию.
Добровольные палачи под одобрительные несмолкающие рукоплескания проворно волокли приговоренного к эшафоту. А тот отчаянно брыкался слабыми ногами, угрем извивался, стараясь освободиться от спеленавших его оков, будто выброшенная на берег скользкая рыба, из последних сил широко разевал рот и натужно верещал на весь мир призывным, но безгласным ором.
Каиафа мгновенно оказался поставленным на табурет, веревка сама услужливо расправила свою пасть до нужных размеров, холодная жесткая петля легла на горло, и… первосвященник  проснулся.
…Сидя в будуаре, Иосиф вытирал о полы халата вновь вспотевшие липкие ладони и старательно подыскивал объяснения заново испытанному.
Опять захотелось пить. Идти в спальню за кувшином было лень, и Иосиф пошарил на туалетном столике жены, зная, что найдет там бутылку «Рислинга». И верно: она стояла между утренней кёльнской водой и ночным лосьоном.
Первосвященник жадно приложился обезвоженными,  стянутыми удушьем губами к узкому стеклянному горлу. Кислая жидкость, будто натыкаясь на странгуляционную борозду, при глотании вызывала боль, кадык саднил и не желал подниматься. Утолив жажду, Иосиф помял шейные позвонки, они ныли.
«Опять этот чертов сон, – думал Каиафа. – Как клещ, прицепился. Каждую ночь нервы треплет, душу сосет. И покидать не желает. Теперь вот с каким-то идиотским довеском явился».
Первосвященник сделал еще пару изрядных глотков, не ради избавления от сухости во рту,  в своё удовольствие.
 «Что я только ни делал, чтобы от кошмара этого избавиться! И молился на сон грядущий до исступления, до скрипа в пояснице. И работал с унылыми документами, сознательно изнемогая в темени  одной свечи. И засиживался допоздна за штофом перегонного вина, хмелем чаял отогнать злые видения. Всё едино; кошмар, заноза этакая, стоит глаза закрыть – тут как тут... Знать, весна грядет неспокойная, не иначе».
Тем не менее, жуткие ночные картины действовали как наркотик. Именно так. Хотелось их продления, обязательно с  большим  ужесточением злодейских козней, с еще большим трепетом от  реальности происходящего. Кошмар поэтому был отталкивающ и завораживающе приятен одновременно.
 «Ну и пусть себе колобродит, – попытался успокоить себя Каиафа, не сумев дать сновидению нужного толкования. –  Какое мне дело до всяких там ночных глупостей. Я цену себе знаю».
От этой мысли сон наполовину потускнел, отстранился.
Опорожнив еще немного женины винные запасы, Иосиф обрел ощущение приближающейся действительности:
– Что сегодня я встал так рано, – неплохо.  Рассветет, и направлюсь к Пилату. Тогда и дело по-настоящему закрутится, хода обратного уже не даст.
За окном простужено прохрипел петух…


< > По освещенному солнцем склону Елеонской горы поднимались двое.
Подросток-солнце, едва всплыв над восточными холмами, от души плескался в лазоревой прохладе утреннего неба. Благонравный нисановский ветерок, отпрыск ночной сырости и холода, по-кадетски щелыванил [94] с юной, только что оформившейся листвой маслин.  Затеивался приветливый, мирный день. Свежо  кругом,   покойно.
Путники мерно шли друг за другом, подчиняясь хитрым изворотам  тропы, и явно были связаны между собой     конечной целью    пути.    Во всю
дорогу они, тем не менее, не проронили ни слова. То ли разлившаяся в природе благодать, то ли тайные их заботы, а быть может, и то и другое не позволяло  странникам укоротить расстояние беззаботной беседой. Даже на низкие корявые ветви кустарников, хлеставшие  идущих по ногам, цеплявшие   полы их одежды, они не обращали никакого внимания.
Взобравшись на вершину горы,  путники остановились.
– Ну что, брат Иуда, я думаю, нам с тобою следует здесь расстаться, – произнес плотного телосложения коренастый юноша лет двадцати. – У каждого из нас есть поручение, данное Учителем. Будет лучше, если   предписанное мы исполним розно.
Тот, к кому были обращены слова, и который своему попутчику походил по возрасту больше на отца, нежели брата, повел сильным, привыкшим сносить житейские трудности плечом:
– Ты прав, апостол Петр, так будет лучше.
И окинул долгим оценивающим взором лежащий внизу Ершалаим.

…Час назад Иисус подозвал к себе Иуду и, глядя по обыкновению своему вглубь ученика, ласково приказал:
– Друг мой,  Пасха. Нам нужен приют с завтрашнего дня. Потрудись сходить в город.
Такое задание для Иуды было делом пустяшным, и он, пообещав, что к вечеру всё будет устроено, стал собираться.
Симон, которого все в школе звали Петром, тут же подошел к Иисусу:
– Раббе, дозволь и мне  сходить в город, – попросил апостол.
– Петр, куда идешь ты? –  укоризненно произнес Иисус.
– Учитель, ты задумал посетить Ершалаим, а он враждебен тебе. Я узнаю тамошние настроения, соберу сведения о книжниках и фарисеях и принесу весть, где кроется наибольшая для тебя опасность, чтобы избежать её.
Школа замерла. Затаили дыхание женщины.
– Писано в книге Псалмов о недруге: «да будет двор его пуст, и да не будет живущего в нем»; и «достоинство его да приимет другой».   Тебе же, Петр, говорю: двор его будет полон и жив, достоинство его не перейдет к  другому.
Апостол то ли не понял слов Учителя, то ли  принял их по-своему, после секундной паузы он подытожил:
– Поэтому Иуда будет делать одно, предписанное тобой, а я, если позволишь, сделаю свое.
Иисус пронизал взглядом  ученика, терпеливо и скромно ждавшего его воли.
– Пусть будет так, –  последовало решение. – Иди, Петр. Ты свободен.
И два апостола, сопровождаемые вниманием школы, не мешкая,  покинули бивуак…


…Наконец, Иуда отворотил  глаза от невыразительной пыльной громады Давидова града:
– Ты прав, каждый из нас должен делать предназначенное порознь, –  и пошел прочь; осилив путь шагов в пять,  остановился. – Как думаешь войти в город?
– Через южные ворота. В Нижнем городе среди простого люда мне будет легче затеряться.
– Позволь дать тебе совет, Петр. Побольше наглости. Войди напрямик, через главные ворота. Никто в праздничные дни вниманием тебя не наградит, а в твоем деле первый помощник – кураж.
Петр, словно капризный ребенок, обиженно выпятил вперед нижнюю губу:
– За совет спасибо, но мне будет удобней обойтись без наглости.
– Как знаешь. Только помни: там, – старший из беседующих указал вниз, – отнюдь не дураки.
– Здесь, мудрый Иуда,  дураков тоже нет.
Налетевший утренний ветерок игриво, будто старый приятель при  встрече, трепал курчавую шевелюру юного апостола.
Иуда пожал плечами,  безучастно пожелал своему попутчику успеха и, вяло взмахнув на прощание рукой,  стал, не торопясь, удаляться.
 Проводив взглядом  своего спутника, Петр, не медля более ни минуты, быстрым шагом двинулся  к южной оконечности Ершалаима.
Спускаться вниз оказалось легко и приятно. Ноги сами несли по склону к пришибленному временем холму, именуемому в народе горой Соблазна, – ориентиру, заранее, еще на вершине, выбранному Петром. Карабкаться на эту кочку, кстати, вовсе было не обязательно, пусть себе выпячивается из земли. Чтобы подойти к Ершалаиму, достаточно, упершись в  нее, резко завернуть направо.
 Апостол, напевая про себя задорный мотив, упрямо шел к своей цели. На сердце – покой,  в голове  – легкость. Юноша весело вышагивал, радуясь налетевшей свободе…

…Внезапно и непонятно зачем память Петра потревожил  давний, всплывший из младенчества случай:
«Праздник Лаг ба-Омер в родной Вифсаиде.  Мамаша, тетки и старшие сестры возятся на кухне  с торжественной едой. Папаша, дед и дяди о чем-то беседуют в саду, хитро поглядывая на затеянные у их ног игры детей. То есть его и Андрея. Ему лет шесть-семь, брату и того меньше. Ребяческая суматоха беззаботна и беспечна, но с явным  нескрываемым подтекстом. Она – плод  давнего детского наблюдения, она – прелюдия к праздничному застолью…
И вот наступает пора: взрослые встают и чинно идут в дом.
А там – стол, вкусный, ароматный, в будущем обязательно  шумный и веселый. 
Все рассаживаются, возносят хвалы Богу, произносят слова утешения, пьют, едят и вновь закусывают. Детское нетерпение от этого возрастает, в груди клокочет, на волю вырваться желает, но благоразумие его сдерживает, и братья смиряются с неизбежным ожиданием. Семейный круг радостно бурлит и млеет от домашнего уюта.
Наконец, наступает долгожданный момент – дед призывает всех  к тишине за столом и встает. То ли от принятых тостов, то ли у него на душе лукавство, он преднамеренно медлителен в движениях. Сначала он обращается к отцу и  к матери, потом к остальным взрослым, поздравляет их в очередной раз с праздником, желает им добра и избавления от погромов, поднимает чашу за здравие присутствующих и отсутствующих и пьет. Только после этого в дедушкиных руках появляются подарки. Ему и Андрею. И сестрам. А вслед деду отец с теми же церемониями откуда-то достает для своих сынов игрушки и дочерям что-то. Затем дяди по очереди встают. Мама последняя. Дары ее всегда мягкие, а руки теплые, нежные. И, одаривая, она  целует.
Застолье после этого для братьев уже не интересно. Они копошатся в углу комнаты, разглядывая приобретенное.
И тут Петр заметил, что подарки у Андрея и красочнее, и разнообразнее, да и  в большем, чем у него, количестве. И, что самое обидное, это  – не в первый раз.
Праздник для Петра испорчен. И он горько, навзрыд зарыдал, никого не стесняясь и никому ничего не объясняя.
Мама, не понимая его внезапно налетевшего горя, долго утешает сына, растирая ладонями по детским  щекам горючие слезы. Еле-еле  успокоив, уложила чадо свое в постель.
А утром обнаружилось, что половина игрушек Андрея поломана: ночью брат по-своему восстановил справедливость».               
Апостол мотнул головой и отогнал видение…

…Петр весело вышагивал, радуясь налетевшей сегодня удаче: Иисус отпустил его из школы.
Очутившись в  долине Кедрона, апостол вперед не пошел, тут же изменил курс и направился в сторону ближайших ворот – Темничных. И хотя эти двери Ершалаима вели через путепровод сразу в Верхний город, совет Иуды был совсем ни при чем. Путь через Конские ворота, а тем более,  ворота Источника – изрядный крюк, требующий немалой траты драгоценного времени. А у юноши под ложечкой леденисто щемило нетерпение. Плутать в грязных кварталах, населенных простолюдинами,  Петр, прислушавшись к биению своего сердца, посчитал для себя недопустимым изводом душевных сил.   
У ершалаимской стены взгляд Петра отметил десятка два-три пришлых единоверцев обоего пола, степенно фланирующих. Не обремененные хозяйскими заботами, они беспечно бродили то парами, то в одиночку,  совершая за чертой города утреннюю прогулку. Вокруг гуляющих порой бегали и дети разного возраста. Отдыхал, одним словом, иудейский народ в святую пасхальную неделю.
Желая оказаться в городе незамеченным, Петр, если и испытывал поначалу какое-то душевное волнение,  при виде праздных гуляк успокоился полностью: не отличался он от них ровным счетом ничем.
Прав оказался Иуда,  в очередной раз прав: как только Петр миновал каменную ограду,  он тут же попал в объятия шумной городской толпы, которая принялась усердно пихать его с разных сторон, и никто интереса к апостолу не проявлял.
Быстро, насколько позволяли снующие повсюду шустрые и горластые бездельники (сам Петр в собственных глазах был занят важным делом), он стал энергично продвигаться по Сиону. В Ершалаиме, надо сказать, апостол ориентировался плохо, однако, нужный дом без расспросов и подсказок отыскать мог. Протиснувшись в Верхний город, Петр отдышался. Здесь зевак было меньше, и все они вели себя более чинно, без суеты.  Апостол осмотрелся:  до заветной кованой ограды оставался какой-то пустяк. И  тут он допустил промашку, ненароком (или, задумавшись?) прошел по улице дальше положенного. Пришлось возвращаться. Ничего страшного; несколькими минутами позже он уже стоял перед каменным особняком, украшенным   резными колоннами.
На лужайке у парадных дверей скучные люди с внимательными лицами от нечего делать лениво перебрасывались между собой пустыми словами – охрана.
В городе Нижнем, да что скрывать,  и Верхнем тоже, Петр распознанным быть не  желал, а тут, предварительно еще раз зорко оглядевшись по сторонам,  смело прошел за высокую ажурную ограду и  открыто объявил страже:
–  Я Симон из селения Вифсаида, Петр по прозванию. У меня к первосвященнику есть важное дело.
Апостола обступили:
– Какое?
– Это я скажу только Верховному вождю.
– А куда ты денешься, – усмехнулся кто-то из  охранников, –  конечно, скажешь.
И  непрошеного визитера  поволокли в караульное помещение.
Получив донесение, что некто просится к нему на прием, Каиафа помрачнел: молодой простолюдин, и у него важные сведения? В последние дни Иосиф постоянно куда-то спешил, боялся не успеть принять решение,  отдать приказ, проследить. И, тем не менее, во всей этой круговерти Каиафа постоянно опаздывал. Сейчас же первосвященник на удивление себе торопиться не стал. Он  отослал старого проверенного слугу за Торой, что всегда покоилась в изголовье его постели, и, пока тот бегал по дому, предался размышлениям.
«Нет ли тут подвоха, заговора тайного? – все время крутилась в голове Иосифа нехорошая мысль.  – Только один еврей именем Симон откликается на прозвание «Петр».  И  пришел ко мне сам?  Маловероятно. Такого подарка от судьбы я не жду. Не лазутчик ли он? От кого?! В синедрионе активность проявляют?  Возможно. Но на такие игры требуется время, воля и  согласие меж игроков, ничего из перечисленного у моих мудрецов нет. Правда, нервы попортить кое-кто из них мне может.  Пилат забавляется? Для солдафона это очень тонко. Да, тонко, но при определенных условиях, отметим, – реально. В сегодняшней Иудее такие условия, пожалуй, есть. По Ершалаиму еще один человечек шастает, всё и всюду, у всех  постоянно выведывает, прямо помешался на чужих тайнах. Если он свой нос в мои дела сует, я ему не завидую. Не от тестя ли «гость»?! Аннан на этакое… способен. Или, того  хуже,   кто-то иной шалит?  Кто, спрашивается? Гадать бесполезно. Переговорю с пришельцем, и ситуация прояснится. Раз он шпион, посажу в подвал и надолго; там допытаюсь: кто, от кого и зачем».
Каиафа принял от слуги принесенную Тору и пожелал остаться один. Стоило камер-лакею удалиться, первосвященник замысловатым движением развернул свиток. Он оказался с секретом: из него выпало несколько листов пергамента. Внимательно прочитав бумаги, Иосиф еще немного подумал и привел хитрую Тору в первоначальный вид, затем приказал ввести странного просителя.
–  Кто ты? Назови себя, – грозно проговорил Каиафа,  величественно восседая в кресле; священный свиток, опершись точеными ручками о  его колено, маршальским жезлом властно и неотвратимо  указывал направление вверх и вперед.
Едва сумев пройти за порог  помещения, молодой человек остановился. Сдвинутые на переносице брови говорили и о напряженной внутренней решительности, и о его растерянности, по первому взгляду видно – немалой.
– Я Симон-Петр, Первосвященник. Тебе уже доложили.
Ответ Иосифу не понравился: получалось, что стоящий перед ним Симон-Петр – первосвященник.
– Себя ты назвал. Но почему на заданный вопрос не отвечаешь? Ты кто?
Петр по-мальчишески полагал, что его имя сразу произведет на Каиафу должное впечатление, и разговор сам пойдет в нужном апостолу направлении. Юноша наивно думал, что первые произнесенные им слова обязательно привлекут внимание Иосифа, востребуют заинтересованного участия первосвященника, следствием которого станут уточнения и объяснения. Что сказанные в ответ фразы подведут к  достижению цели прихода. Допроса Петр явно не ожидал и опешил. Но изначальный душевный его запал заставил произнести:
– Я пришел к тебе, чтобы…
– Ты разве не понял меня? – оборвал его Иосиф. – Я хочу знать: кто ты?
Что перед ним действительно Симон-Петр, один из учеников Иисуса, Иосиф уже сообразил: листочки из Торы давали точное описание всей школы странствующего раббе, была среди них и зарисовка на этого молодца. Оценивая нахлынувшее осознание, первосвященник ощутил сладковатый запашок удачи. Теперь из простодушного прихода апостола надлежало выжать максимальную для себя прибыль.
– Я?.. – пролепетал вошедший. – Да так… Я… просто.
Смятение молодого человека Каиафу порадовало:
– Что ты там мямлишь, как неотесанный гой? Понять ничего нельзя! Говори яснее.
– Я, – краснея, произнес Петр, – я… ученик.
– Ученик?  – первосвященник грозно сдвинул брови. – Чей?
 – Я… просто ученик.
– Не хочешь говорить? – в голосе Иосифа чуть поубавилось холодного металла. – Ну, что ж, твое право. Отложим этот вопрос на время. Так зачем  ты пришел ко мне, просто ученик?
– Указать на человека, который тебе опасен.
Каиафа насторожился: этого мальчишку   и подстегивать не надо, он сам добровольно готов указать на смутьяна?  Неужели  сейчас, вот сию минуту, еще одно мгновение – и он услышит имя?
 – Кто? – хрипло выдавил из себя Иосиф.
– Иуда из Кириафа.
Чуда не произошло. Произнесенное имя первосвященнику всё же говорило о многом.
– Чем  он мне опасен? –  Каиафа вновь принял свободную позу.
– Иуда хочет лишить тебя власти.
– Не больше и не меньше? – лицо Иосифа расплылось в улыбке. – Занятное уведомление.   И как же он собирается это сделать? Подкупит синедрион и прокуратора? Поднимет в Иудее бунт, развяжет гражданскую войну? Или темной ночью подкараулит меня и зарежет?
Петр, наконец,  уловил долгожданные нотки, разговор стал принимать потребный оборот, и апостол приободрился.
– Всё гораздо проще, Первосвященник. Хотя и то, что ты перечислил, не исключено. Иуде достаточно выступить на площади перед Храмом. В  полемике  он мастер. Вопросы к тебе, не сомневайся, Иуда найдет.  Я думаю, что уже нашел. Теперь только ждет удобного случая. Подумай (мы ведь  говорим без свидетелей), что будет потом, когда ты  на его экзамене провалишься.
Первосвященник, перестав улыбаться, выпрямился в кресле.
«Если хорошенько разобраться в природе Иуды, – подумал Каиафа, – утверждение, в сущности, верное. Неужели этот отрок прознал о моих планах?»
– Что хочешь за него?
– Золото.
«Не оригинально, – мелькнуло в голове первосвященника. –  А юнец этот, при благоприятных обстоятельствах, далеко пойдет. Если ему не мешать. Способен и до Рима  добраться. Интересно, а зачем один ученик Иисуса с готовностью выдает другого?»
И решил Иосиф с визитером поиграть.
– Доносы я выслушиваю ежедневно. Кто только и что только не лепечет. Если каждому наушнику верить. И если каждой кляузе давать ход.  Государственные дела пришли бы в упадок.
Каиафа умолк; сидя в кресле, он безучастно-заинтересованно осматривал ногти своей левой руки.
Петр, переминаясь с ноги на ногу, то ли ждал от хозяина продолжения его слов, то ли сам мысленно готовил речь. Воцарилась пауза. В конце концов, апостол обиженно склонил в прощальном поклоне голову, намереваясь покинуть покои первосвященника. Он понял, что своего не добился.
Но Каиафа вовсе не собирался отпускать гостя, не получив от его прихода нужного для себя морального прикупа: 
– Я довольно-таки неплохо знаю Иуду. Он умен. Прекрасно воспитан. Великолепно образован, – Каиафа заговорил медленно, будто припоминая или смакуя слова. – Всем приятен. Мухи не обидит. Достойный человек. То есть по всему судить – подлинный иудей. И абсолютно не честолюбив, власть или что-то иное (большие деньги, например)  его не интересуют. Помнится, лет пять назад он после странствий по свету вернулся в Ершалаим человеком богатым опытом и с монетой.   Благоприобретенным Иуда распорядился как истинный мудрец: суетиться меж сионских мудрецов, дабы после льстивых слов, основательной работы локтей и неизбежной взятки претендовать на получение доходного места, не стал, а открыл в столице прибыльное дело и с легкой душой отправился философствовать в деревню. Нет, Петр, ты ошибаешься, Иуда мне совсем не опасен.
Апостол слова первосвященника еле дослушал.
– Это ты, Каиафа, ошибаешься. Тот, о ком ты говоришь, своеволен и себе на уме. Он над всеми первенствует, всех поучает. Философ, – глаза Петра налились кровью. –  Независим и надменен, но  постоянно в чужие дела нос свой сует. И за что ни возьмется  – всё ему мало. Землей и домом в столице владеет. Роскошью и прислугой себя здесь окружил. А откуда  у него богатство, спрашивается? Да он и не скрывает, что вор. 
– Не любишь Иуду?
– За что мне его любить? Он – рака [95].
Иосиф почувствовал, что разгадал апостола, и понимающе кивнул:
– Иуда – вор? Ну, мало ли что он говорит о себе. Не каждому еврейскому слову надо верить.
– Не хочешь – не верь, но это правда. Вот ты утверждаешь, что Иуда не честолюбив. Не заблуждайся, Первосвященник. Он честолюбив и тщеславен сверх меры. Иуда  из каких-то ремесленников, а держит себя, будто благородных кровей. Выскочка. 
– Не говори напраслины, Петр. Иуда не парвеню, у него были отменные учители.
– Пусть так. Тогда прав я: аристократизм и питает его тщеславие. И на этой дорожке он очень опасен. Иуда, быть может, и не обидит мухи, а вот через человека перешагнуть ему ничего не стоит. Например, через тебя.
– И ты предлагаешь?
– Освободиться от Иуды.
 «Да, по всей видимости, этот мальчик откуда-то узнал, что дни его Иисуса сочтены. Теперь заботится о своём будущем. Отсюда и желание освободиться от Иуды. Боже Всеславный, сколько раз я  в своей жизни наблюдал подобное».
 – Золота, стало быть, хочешь? – первый раввин Иудеи и апостол внимательно смотрели друг на друга. – А заодно и место Иуды в окружении своего учителя желаешь занять?
Петр смутился.
«Как в этом мире всё бесхитростно, – с грустью констатировал в своих мыслях первосвященник. – Со времен  сынов Адама и доныне ничего нового. У всех на уме одна зависть к ближнему да еще жгучая алчность».
Иосиф изучать посетителя перестал, переключился на постижение судьбоносных линий своей ладони.
«Я зря трачу время, – поморщился Петр. – Надо уходить. Ладно, найдем другого деятеля, более понятливого. Ему и на этого главу синедриона при случае можно будет пожаловаться».
– Да, Иудой, как это ни прискорбно, ты, Петр, меня не заинтересовал, – Каиафа ногтем большого пальца провел по изогнутой, желающей раздвоиться линии своей жизни. –  Но не советую обращаться с аналогичной просьбой к другим. Опасно. Иуда не тот товар, чтобы им можно было бы вот так, походя, трясти у каждого порога. Отсюда (следи за моей мыслью) вывод:  я, совершенно не заинтересованный в твоих делах, всё-таки смастерю то, что ты просишь. Погоди радоваться. Не за красивые твои глаза я намерен явить тебе любезность, и, разумеется, совсем не бесплатно. Ты мне сперва окажешь небольшую услугу.
– Что я должен сделать?
– Не торопись. Об этом позже. А пока… Вот бумага, черкни для порядка пару слов, опиши, за какие такие дела надо освободиться от  Иуды.
Петр отрицательно мотнул головой:
– Нет!
– Милейший, не вынуждай меня думать, что Иуда тебя совсем не интересует, а пришел ты  сюда, чтобы  обманным путем заставить меня совершить противоправные действия. Пиши лучше.
Петр несколько секунд постоял в нерешительности, затем нетвердой ногой  подошел к столу и, вооружившись пером, вывел на листке несколько неровных строк.
 –  Почему в доносе имя свое не указал? – прочитав написанное, спросил Иосиф.
– Такие вещи бумаге не доверяют.
–  Да, Иуда тебя писать научил,  – усмехнулся довольный Каиафа. – Ну что ж, теперь поговорим серьезно. Если я освобожу тебя от Иуды, если  дам тебе золото, ты ведь всем этим приобретением воспользоваться не сможешь. Удивлен? Сейчас поясню. Деньги свои, коли не глупец,  ты тут же закопаешь, так как пустить их вход  – значит, себя раскрыть: откуда у бедного апостола быстрое и необъяснимое богатство? Стать первым подле  Учителя у тебя тоже вряд ли  получится. Вас, одинаковых, после Иуды у Иисуса много, и  лучшим учеником вполне может стать кто-нибудь другой.  Твой брат, например, или Симон-ревнитель. К тому же тебя все примутся расспрашивать об Иуде. А у кого еще спрашивать, как не у разбогатевшего Петра, ведь кое-какие сикли, полученные от меня, в твоих карманах непременно будут предательски позвякивать. Без этого, поверь мне, никак нельзя. Ты на первых порах, естественно, попытаешься молчать, потом покраснеешь, как сейчас, и… начнешь мямлить нечто невразумительное. В результате принужден будешь во всем сознаться. Тебя с позором погонят.  Потеряешь покой, друзей,  уважение – всё. Останется одна слава неудачника. Купаясь в лучах такой славы, захочешь ли ты откапывать остальное свое добро? Нужно ли оно тебе будет тогда?
Каиафа прервал себя, давая юноше возможность возразить. Петр молчал.
– Да и я от такой сделки с тобой, надо прямо сказать,  ничего не получаю. А  хочу в этом деле иметь свой гешефт. Поэтому у меня есть к тебе предложение. Я сделаю, что ты просишь, притом так сделаю, что тебе не нужно будет ничего прятать или перед кем-то лукавить. Ты получишь от меня деньги, много денег. Купишь на них (и открыто!) всё, что пожелаешь: дом, коня, слуг. Со временем и почетом обзаведешься,  посредством которого приобретешь еще большие деньги и большее у сионских жителей уважение. И с Иудой я помогу тебе разобраться. Всё у тебя будет сполна. Верь мне. Я слово привык держать. От тебя же потребуется сущий пустяк.
– Что еще? – неуверенно проговорил Петр.
– Ты сперва укажешь мне пасхальное место Иисуса.
– Я пришел к тебе отдать Иуду, а не торговать Иисуса.
– А ты, дружок,  и так уже сторговал его, отдав мне Иуду.
– Я никогда не пойду против учителя.
–  Ну, это совсем другое дело, – с радостью согласился первосвященник.  –  Иисус и его учение, как я понимаю, тебе дороги? Но чем, позволь спросить? Твой учитель оторвал тебя от привычного труда, тяжелого, быть может, но кормящего, приносящего прибыль. Он приказал тебе оставить родной дом, уважаемых родителей. Жениться Иисус не разрешает, значит, он не хочет, чтобы ты познал любовь, уют семейного очага. Чтобы ты смог  приласкать обожаемое чадо, воспитать его по образу своему и подобию. Никто  в старости немощного Петра не утешит. К тому же Иисус подавляет волю, требует во всём послушания. А что он дал тебе взамен? Пустое странствие по полям земли ханаанской?
Иосиф, увидев, как шевельнулись брови апостола, вновь выдержал небольшую паузу.
 – Пропитание и одежду за чужой счет? Иудин, кстати.  Вечерние сказки о предстоящем благополучии, которое, как манна небесная, свалится тебе на голову, если будешь ему покорен? Возможность в будущем судить двенадцать – не меньше и не больше! – колен Израилевых? А где  гарантии исполнению обещанного? Где те незыблемые условия ручательства, я спрашиваю? Их нет! И никогда не будет. Мало, что он кого-то там вылечил. Учение Иисуса никому не дало ни денег, ни власти, ни почести, но вполне может принести смерть. Следовательно, оно ложно. Моя же наука верна, так как безопасна и приносит барыш. Но ты от меня отказываешься в пользу Иисуса? Добро. Твоя воля. Тем самым, ты ставишь меня в щекотливое положение. Я ведь первосвященник, Симон,  и обязан пресекать ересь. А твой Иисус как раз и следует против Торы. Он заповеди Бога,  преданные нам через Моисея, отвергает. Законы иудейские, что сохранены отцами и дедами нашими, по которым мы живем и процветаем, не приемлет. Свои проповедует. Субботу не чтит! Иисус – ослушник нашей веры, он лжепророк и сектант. А ты его ученик. И ты его покрываешь! Стало быть, ты такой же ослушник веры и еретик, то есть человек крайне опасный. Выходит,  и от тебя надо, как от Иуды, «освободиться», – Иосиф, лениво помахав петровым доносом, отбросил листок на стол. –  Притом, тебя и искать не нужно.
Вялой рукой Каиафа обозначил движение к колокольчику.
Петр, стоя на ватных ногах,  широко раскрытыми глазами смотрел на первосвященника.
– Видишь, как всё просто, – подобрел Иосиф. – Ты, приятель, мне отдашь другого, как отдал первого. Не бойся. В моих словах нет ничего страшного, а для тебя одна выгода. Сделаешь, как велю, станешь вровень с Иудой, или превзойдешь его. Х-м-м. Так, пожалуй,  даже удобнее. О тебе будут громко говорить по всей Иудее. Обещаю. Говорить как о лучшем сподвижнике Иисуса. В глазах толпы ты станешь надежным последователем Иисуса. Да, преданный ученик Иисуса богат,  почетен и… при власти. Это хорошая мысль. Даже имя твое всегда  будут поминать не как сейчас после твоего брата, а  перед ним. Ведь Андрей, если не ошибаюсь,   призван Иисусом в ученики раньше тебя? А мы восстановим справедливость: Петр, главный, верный ученик, во всех списках будет всегда первым. Мы так повернем дело, что  молва в тонкостях не разберется. Я не только Иуду… отстраню, но того более так выверну положение вещей, что всё, сделанное тобой по моему указу, она  припишет Иуде. Лишь ему одному. И проклинать будет всегда Иуду. А чтобы так было, чтобы никто не посмел ни в чем усомниться, я нарекаю тебя  тайным именем: «Иуда из Кириафа». Отныне всё, что ни совершишь, приписывай Иуде, говори всем: это сделал Иуда. И почаще хвали себя.  Это, во-первых, нетрудно, а во-вторых, знаю, приятно. Теперь иди. Жду тебя с донесением, придешь и на стороже скажешь: «Я Иуда из Кириафа». Слово твое будет паролем.  Тебя тут же проводят ко мне. Ступай. И не вздумай со мной шутки шутить!
 
 < > Как молодой повеса утром ранним, бредет от дуры, им же совращенной, Иуда неторопливо спускался с западного склона Елеонской горы.
Не испорченный дневными заботами, пропитанный ночной свежестью воздух омывал ланиты и мысли. На небосклоне  ни облачка, от конца и до края. На душе  покойно и ласково.
Расставшись с апостолом Петром, Иуда пробирался сквозь заросли невысокого кустарника, наслаждаясь игрой утра и одиночеством. Впереди, за малокровной веной Кедрона, сыто лежал толстокожий клин Ершалаима, весь залитый солнцем, – Иудина цель. До него не далее субботнего пути,  спешить совершенно некуда. [96] Последний раз  Иуда навестил Ершалаим около месяца назад. В очередной раз, взяв тогда мзду для нужд школы, он еще подумал, что жалкий клочок его земли, правда, усердно работающий, приносящий изрядную прибыль, непременно пригодится Учителю и для иных целей. Теперь, кажется, это время настало.
По прошествии некоторого времени  Иуда копотливо спустился в долину. Тут путник почему-то от города отвернул,  поворотил направо. Тень от Иуды мгновенно сплющилась,  превратилась из широкого головастого лепестка в тонкую линию, похожую на учительскую указку.
Пройдя несколько стадий, Иуда потерся левым плечом о Гефсиманский сад и, лениво перешагнув через дорогу, ведущую к Мертвому морю,   вышел к подножию горы Скопус.
Немного погодя его уже можно было заметить в Предместье сидящим в харчевне за стаканом красного вина. Рядом шумела рыночная площадь. Неспешно попивая, Иуда размышлял и над чем-то своим, и над словами Иисуса. Параллельный ток мыслей не смущал, был привычен. В разгар раздумий Иуда заказал второй стакан.
Последние полгода вокруг Иисуса роились голодные, хищные взгляды, приправленные тягучей патокой льстивых слов – фарисеи. Учитель, посылая Иуду, и дал понять, что желает войти в город незамеченным. Разумно. Но зачем вообще нужен  приход в Ершалаим под пристальное нездоровое внимание лукавых ревнивцев веры? Ученики  сообща, хором, да что ученики,  мать Мария,  – все отговаривали Иисуса от столичных стен и праздник советовали встретить, не выходя из Вифании. Тщетно. Непреклонность Иисуса была энергичной и  на редкость жесткой.
Учитель тогда не назидательно, а, что для него совсем неестественно, резко говорил о Высшем предопределении.
Он даже зыркнул на Петра, который более остальных ему прекословил, и изрек:
– Отойди от меня, сатана! Ты мне соблазн, потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое.
При таких исходных  условиях отправка Петра в город выглядела более чем странной: что мог разузнать апостол, не знавший столицы и ее нравов.
День поигрывал мышцами. Иуда бросил взгляд на  оконное стекло и пальцами прижал глаза. Бирюзовое небо пламенело где-то над источником Гион.  Намеченное Учителем без особого труда можно было свершить минут за тридцать, правда, желательно в послеполуденные, знойные, часы, когда ершалаимское население, отупев от жары, потянется в кабаки да трактиры. Надо, стало быть, набраться терпения.
– Поправляешь здоровье, Предатель? 
          Иуда поднял веки. Перед ним стоял Ханох, его давний, еще со времен хедера и Илии, знакомый.
 – Пьешь в одиночку, без Учителя?
Ханох несколько недель назад вертелся вокруг школы. Сбивчиво и  туманно намекал Иисусу, что желал бы примкнуть к числу его учеников. К словам пришлого иудея Учитель остался равнодушен.  Более того, сух с ним и холоден. Ханоху это, впрочем,  не мешало надоедливо потолкаться кое-какое время рядом: не в створ дверей, так  в окно еврей. Потом пропал.  Теперь вот встреча здесь. Иуда насторожился.
– Привет, дружище, садись, – и указал на стул рядом. – Выпьешь со своим бывшим школьным наставником?
– Угостишь – выпью. А память тебя, Иуда, подводит. Учеником твоим я никогда не был. Илия только решал, дозволить тебе для проверки исписанные нерадивыми школярами доски или нет, а я уже закончил хедер. 
Иуда щелкнул пальцами, подозвав тем самым к себе хозяина харчевни, и заказал третий стакан.
– Не расстраивайся, годы твои невелики, а пути Господни неисповедимы. Может, и в моих учениках еще походишь.
Ханох сел, бросил равнодушный  взгляд на площадь, приложился к стакану и безразличным оком повел вокруг себя. Отсутствие у приятеля интереса к разговору Иуде не понравилось. «Самоуверенный глупец, – обозвал он себя. – Шел, как щенок на привязи, по сторонам посмотреть было лень. Да еще здесь расселся.  А speculator [97] рядом рыскал. Думать надо».
– Как я понимаю, ты, Ханох, пришел в град Давидов на праздник? – Иуда откинулся на спинку стула,  ногу закинул на ногу. – Богоугодное дело.
– Правильно понимаешь. Да и ты, я вижу, намерен пасхальную  трапезу откушать в Ершалаиме. Один или с Учителем? Говорят, его видели неделю назад то ли в Вифании, то ли в Виффагии?
«Так сходу и – допрос? Скверно работаешь, дорогой товарищ. Можно было бы действовать и потоньше. Впрочем, ты и в детстве всегда поступал прямолинейно. А это даже неплохо. Хуже было бы, если вместо этого  соглядатая и наушника, притом мелкого, оказался кто-то поумнее. Не подошел,  и я бы не узнал. Впрочем, узнал, конечно, только значительно позже. А так есть время поводить это чадо и того, кто  стоит за ним, вокруг пальца. За Иисусом, значит,  следили. И следил, разумеется, не один Ханох. Учителя ждут. Если стану утверждать, что Иисус в Ершалаим на Пасху не пойдет, не поверит. Отлично! Есть простор  для действий. Но теперь дом мой, истинно говорю, для Иисуса не годится. Этим и воспользуемся».
– Что тебе сказать, мой милый? Учитель потому и – Учитель, что не дает никому отчета. Хотел бы я посмотреть на человека, смело утверждающего, где наш Pedante [98] приклонит на ночь голову? Сколько миль мы истоптали с ним за последнее время! Рассказать – не поверишь. Бывало, не дойдя версту-полторы до какого-нибудь селения, беспричинно поворачивали по его воле вспять. Заказать еще… по чуть-чуть? Эй, хозяин, два стакана сюда! Но, скорее всего, в Ершалаим Иисус войдет. Вот послал меня пасхальную обитель готовить. Пришлось идти, а перед тобой далеко не мальчик. Он же знает, да и тебе я, кажется, говорил: имеется у меня здесь кое-какая жилплощадь.
– И к какому же дню ты должен приготовить свой дом? – Ханох безучастно посмотрел собеседнику за спину.
– Приказано, к субботе.
– Не раньше?
 «А этот Ханох не так глуп, как на первый взгляд кажется,–  понял Иуда. –  Не поверил. Значит, последует повторная ревизия. Пора столь милую беседу прекращать».
– Господь с тобой. Раньше! К вечеру тринадцатого справиться бы. Учитель любит седер, – Иуда достал из своей привычной наплечной  сумы кошелек. – Пойдешь со мной? Покажу свою хижину, похвастаюсь.
Ханох оказался нелюбопытен, покачал головой:         
– Расплатился? Вот и хорошо. Мне поручено передать тебе приглашение к Его Святейшеству  Каиафе. И препроводить. Пойдем, землячок, со мной.
И в тембре голоса, и в том, как построена фраза, Иуда уловил еле заметный привкус ехидства:
– Прямо сейчас?
–  Разумеется.
– К чему такая спешка? – Иуда думал о причинах и последствиях, тянул время. – Не пойму.
– Первосвященник ждать не любит.
– Не говори глупости. Он и не ведает о моем приходе в столицу?
– Как знать.
– Что ж.  Ты подал занятную мысль, благодарю. С  удовольствием навещу Иосифа.  Знаешь, я видел его последний раз лет, наверное, пятнадцать назад. Нет, пожалуй, даже более. Он тогда еще и первосвященником не был. Завтра же непременно и навещу.
– Первосвященника по имени величаешь? – Ханох прищурился. – Не очень ли дерзко?
– Дерзко? Ты шутишь, – Иуда вытянул под стол перекрещенные ноги, а руки уложил на груди. – Господин первосвященник – давний мой приятель. Кому как не мне называть его по имени?
– Всё это ему сам скажешь. Меня не касается. Так ты идешь?
– Я же сказал, – завтра. Сегодня у меня дела.
– Не упрямься, приятель, иначе мне придется привести тебя под конвоем, – глаза однокашника обожгли Иуду холодом насмешки. 
– Что-что? Что ты сказал?  Уж не  хочешь ли меня арестовать? –  расслабленная поза  Иуды источала уверенность и силу. – Много чести, дружок,  для простого Иуды?
Теперь Ханох щелкнул пальцами – в сторону площади: 
– Не хочу, мой милый, но ты артачишься, и я вынужден сделать так. Время не терпит. К тому же человек я подневольный, приказали – должен выполнить.
В дверях харчевни появились крепкие молодцы в количестве двух штук. Таких нужно считать именно поштучно – яркие экземпляры. И Ханох обратился к ним:
– Ребята, мой друг изъявил желание навестить первосвященника. Он хороший, и пойдет сам.   Но если… Свяжите его покрепче.
– Ну, ты, братец, и наглец, – Иуда потянулся к стакану.  Увидя в глазах Ханоха живое любопытство,  встал. – Черт с тобой, пошли. Не пожалей только  об этом… завтра. И помни, коль скоро ты оказал мне любезность, приставив охрану,  держись вместе со своими башибузуками от меня подальше. Говорить нам уже не о чем, а дорогу к дому Каиафы я знаю.
Выйдя из харчевни, Иуда от души потянулся и зевнул.
По рыночной площади  текла плотная волнообразная людская масса, гуляли деловые будничные  шумы. Чуть поодаль Антониева башня отбрасывала в сторону Лысой горы тонкую, как стилет, сиреневую тень.
Степенно пройдя квартал в сопровождении трех человек, следующих за ним  не далее метра, Иуда вновь сладко зевнул.
В действиях первосвященника – а всё происшедшее истекало, несомненно,   от него –   просматривалась откровенная топорность. Никакой галантной прелюдии, хитроумной выдумки, заурядной родной еврейской софистики. Чувствовалась некая  неуверенность. В самой поспешности случившегося виден  страх. Любопытно, что Его Святейшество затеял? Одно ясно: Ханох действительно только исполнитель, правда, не такой уж и мелкий, подрос. Можно было бы по давней детской своей привычке сыграть с Ханохом в прятки, но предстоящая встреча с Каиафой важна. Для Иуды теперь. Она останавливает. Поэтому конвой сейчас даже на руку.
Подошли к импозантному особняку. Иуда, припомнив былые краски,  прошел за ограду и направился к парадным дверям.
– Уйми свою гордыню, Предатель, – послышался  за спиной насмешливый голос надзирателя. –  Главный вход – для гостей, пришедшим  по делу предназначены иные ворота. Шагай направо.
Иуда остановился; словно матерый петух, одним глазом окинул конвой, надменно повел бородой и шагнул в указанном направлении. Перед коваными дверьми остановился, молча, заставил Ханоха их перед ним отворить, вошел.
С этой стороны дом Каиафы Иуда не знал. Пройдя небольшой коридор и оказавшись перед еще одной дверью, он вновь демонстративно отступил в сторону. Ханох дернул кольцо, и Иуда очутился в просторной зале.
Большое тяжелое кресло стояло  грозно, как приговор. Канцелярский стол с табуретом в углу. Два по-голландски клетчатых окна, меж ними стул. На окнах – плотный тюль, от него в комнате полумрак. Никаких украшений, стены пусты, но отделаны панелями темного ореха. Пол паркетный, мозаичный – и всё. Нет, не всё: за креслом еще одна дверь, в тон стен. Кроме вошедших, в зале – никого.
Осмотревшись, Иуда отвел взор и с безучастным видом стал рассматривать каштановую ветку за окном.
Ханох по-хозяйски прошел за кресло и скрылся в слабо освещенном проеме двери. Тут же подала голос охрана:
– Ну-ка, приятель, выворачивай карманы! Сумку на стол! Сдается, у тебя припасен финский нож на нашего дорогого первосвященника?
И жирный приглушенный смех разлился под высоким потолком.
Иуда о происходящем вокруг заботы не проявил,  не шевельнулся, ветка оказалась интересней. Охранники медлить не стали, грубо сорвали с плеча суму, ощупали одежду. При Иуде ничего не нашлось, и  детины занялись осмотром содержимого холщового мешка. На стол были брошены чернильница, скрученная в трубу бумага, перевязанная веревкой, под которую просунуто два гусиных пера, завернутая в белую ткань краюха хлеба, медная фляга с водой, тугой кисет и полинялый кошелек благородной ткани, вышитый замысловатым узором. Последний привлек особое внимание. Развязали. Монеты сухо застучали по дереву. Подсчет Иудиного богатства был прерван спокойным властным голосом:
– Ну, и сколько? На нас троих хватит?
Мародеры подняли головы: держась одной рукой за спинку кресла, стоял хозяин дома.  На голос обернулся и Иуда.
Каиафа, облаченный в черный хитон, смотрел в угол комнаты устало, но грозно.
– Тридцать серебряных монет, Ваше Святейшество, – проговорили у стола.
– Не густо, – Каиафа обошел кресло и грузно сел. – Бедная страна нищих иудеев… Всё сейчас же вернуть, и  – вон отсюда…
Пока собиралось Иудино добро, висело тревожное гнетущее безмолвие. Иуда, стоя перед первосвященником, зря времени не терял, косым беглым взглядом присматривался. Каиафа состарился. Нет-нет, морщины, седина, медленные усталые движения – это понятно, годы. Сам Иуда уже не четырнадцатилетний мальчик. Но Каиафа именно состарился. В свои пятьдесят пять или шесть лет обрюзг, выглядел  утомленно, много  старше.  Кажется, болен. А может, это отпечаток каждодневных государственных забот? Вот и сейчас сидит, смотрит вниз, в пол перед собой, сосредоточен.
Душная тягучая пауза меры не знала. Наконец, мешок упал к ногам Иуды, и молодцы вышли.
Приняла ли его котомка за последние полчаса законный лекаж [99], или всё еще пребывала в непорочном состоянии, Иуду не заинтересовало. Более соблазнительным выглядел заоконный пейзаж. Ветка во дворе приветливо покачивалась на ветру, явно ожидая от Иуды ответного движения руки. От долгого ли смотрения на свет, от косого ли взгляда на Каиафу в глазах апостола зарябило: ему померещился чей-то затылок, быстро проскользнувший по наружному краю подоконника. Всё бы ничего, но затылок прикрывала маленькая хорошо знакомая круглая шапочка. «Петр? – промелькнула острая мысль, и тут же Иуда ее отмёл: – Не может быть. Что ему здесь делать? Почудилось».
 Молчание, нельзя сказать долгое, но крайне тягостное пресек обладатель  стен и каштана:
– Рад видеть тебя в добром здравии ума и тела, Иуда из Кириафа.
Услышав свое имя, произнесенное грустно и как будто с сожалением, Иуда чуть заметно шевельнулся. Взгляды сошлись, определяя расстояние и барьер. 
– Здоровья и благоденствия Первосвященнику иудеев.
Оценивающий взор Каиафы соскользнул с Иуды.
– Разговаривать здесь неловко, –  помогая себе руками, хозяин тяжело встал. – Иди за мной.
Не хотелось Иуде, но  пришлось свой мешок поднять. Пришлось  и за Каиафой в глубь дома последовать. Молча миновали несколько невзрачных комнат, выстроенных  анфиладой и вкупе походивших более на коридор.  Вошли не то в гостиную, не то в  приемную. Иуда быстро осмотрелся. В не очень просторном помещении дверей (это сразу бросилось в глаза) было несуразно много – четверо. От них тянуло административным холодом. Оценка остальной обстановки  значения не имела.
Ханох сидел в глубоком кресле и рассматривал иллюстрированный журнал. Заметив вошедшего Каиафу, школьный товарищ Иуды небрежно отбросил на низенький стол свое чтиво и неторопливо встал.
– Ты всё еще здесь?  – с порога  обратился к нему первосвященник. – Изволь, наглец, извиниться перед Иудой за свою дерзость. И чтобы через минуту духу твоего не было в моем доме.
Ханох с беспечным видом пробормотал какие-то слова, при этом смотрел то на Иуду, то на  первосвященника, пожалуй, несколько  даже иронично. Потом строго поклонился своему хозяину  и  исчез за дверью, но не за той, через которую вошел Иуда.
Каиафа упал в кресло и жестом предложил Иуде занять место напротив, только что покинутое Ханохом. Иуда сел, свободно, раскованно.
– Услужливый еврей – опаснее врага… – удрученно пожаловался Каиафа. – Совсем не с кем работать. Кругом одни олухи. И хитрые подхалимы. Все стремятся выслужиться. Выкинь этого  недотепу из головы. Не стоит обижаться на людскую глупость... Однако налицо превышение власти, хамство! Я его  накажу, будь уверен.  Примерно накажу.
Иуда живо понял, что обсуждение такого пустяка, как приложение к нему силы при водворении в сии покои  явно и с какой-то целью затягивается. Следовало данную тему укоротить.
– Если бы мне было позволено дать совет, я постарался отговорить первосвященника от столь опрометчивого и вредного поступка, – заинтересованно проговорил Иуда  и стал выжидать, давая тем самым возможность проявить реакцию  на свои слова.
Она последовала незамедлительно.
– Ну! Что замолчал? Разрешения ждешь? Считай, ты его получил. Так почему мне  не следует карать самоволие и грубость? Объяснись.
– Охотно. Наказание Ханоха будет для тебя, Первосвященник, вредным, поскольку огласка нерадивости слуги чернит репутацию хозяина. Согласись: Каиафа может иметь только исполнительного раба. Или не иметь никакого… Я еще говорил об опрометчивости. Неосторожность твоя заключается в том, что, зная об учении Иисуса, правда, понаслышке,   ты стремишься действовать как раз против его доктрины. А Иисус, кроме всего прочего,  учит людей прощать.
По тому, как лицо Каиафы смялось, Иуда понял, что его выпад пришелся в цель.
– Его ученик… Последователь… Послушай, Иуда, ты ведь  одногодок учителю своему. Притом из всей его братии один – городской житель. Остальные ученики, насколько мне известно, неотесанная деревенщина, молодь, едва достигшая возраста «бар мицва». Скажи, не надоело тебе всю жизнь ходить в послушниках?
– Если я не ошибаюсь, Сократ и Аристотель дали нам первый и главный принцип учености.  Гласит он примерно так: признание недостаточности своих знаний. Этому правилу я следую всегда и неукоснительно.
– Это понятно. Не ясно другое. Ты вольготно цитируешь философов Греции. Знаком с мыслью  Рима, Александрии, Иконии. Полагаю, не только их. Писание иудеев знаешь не хуже меня. Сам мог бы стать Учителем. Что может дать тебе после благородного Илии этот простой  сельский проповедник, Иисус из Назарета? – Каиафа изобразил удивление.
– Прощаясь со мной, Илия сказал: «Исполнен долг, завещанный от Бога мне, грешному». Только ему и Яхве дозволено разуметь, что вложено в эти слова, помимо мысли о конечности знаний гаона и тщетности дальнейших педагогических усилий в силу того, что ученик вырос. Но имей в виду, Первосвященник,  Иисус никогда не выскажется подобным образом, ибо его учение границ не имеет. И помни, Глава синедриона, любой дряхлый  мудрец, – Иуда выдержал краткую паузу, –  или юнец-несмышленыш, став однажды адептом Иисуса, никогда не покинет своего наставника.
– А если Иисус сам покинет свою паству?.. Разве такое не случается с учителями? У каждого еврея своя затея. Вдруг в один прекрасный день он разочаруется в учениках и погонит всех прочь?
Иуда шумно втянул носом воздух, задержал дыхание и только после того, как плечи его опустились, тихо продекламировал:

  Пусть скрипка сломана – аккорд еще рыдает,
Пусть роза сорвана – она еще цветет…
   Пусть жертвенник разбит – огонь еще пылает,
Не говорите мне «он умер». Он живет!

– Ты это к чему? – прохрипел Иосиф.
– Требуются пояснения? – Иуда по-учительски склонил голову,  смотрел Каиафе в переносицу вполне узнаваемо, словно ждал от нерадивого своего ученика отчета о выученном уроке.
Первосвященник ощутил, как всё его тело обмякло от внезапно нахлынувшего удушливого зноя.
Комнату  обволокла  тягучая липкая пауза.
–  К твоим речам стоит прислушаться, ты лишними словами слух собеседника не мараешь. Умен, образован, опытен. Коли отстаиваешь нечто, значит, это не только через сознание, но и через душу пропустил,  – напряженно вглядываясь в высокий Иудин лоб, промолвил Иосиф и подумал: «Прав оказался утренний непрошеный визитер, и даже очень». – Остальные ученики Иисуса ведь не такие как ты, верно? Им далеко до тебя. Кого, к примеру, возьмем? Ну, хотя бы Симона-Петра. Разве он может похвастаться, что науку Иисуса понял и принял полностью? Скорее можно говорить о поверхностном знакомстве. Отсюда и сила духа в нем слабовата. Не так ли?
Такие силлогизмы первосвященника Иуде не понравились:
– Ты, Иосиф, заставляешь меня повторяться. Я уже высказал свое мнение относительно адептов-юнцов.
 – Выходит, я ошибался? И Иисус не такой простой проповедник, как я о нем думал? В чем суть его учения? Поведай.
– Суть? Разве можно в двух словах обнажить  истину? Сам рассуди. Но коль в двух словах  нельзя, попробуем обойтись одним: Вера.
– Да-да,  я что-то слышал об этом… Вера, – Каиафа помял пальцы. –  Но твой Иисус сам идет против Веры своих предков. Не признает закона Моисея-пророка, подстрекает не чтить субботу.
– Веришь ли ты, Каиафа, в то, что говоришь? Готов ли ты к доказательству своих утверждений? Не обманывай себя, Первосвященник, Иисус никогда и ни к чему не подстрекает. Никогда и ни в чем не идет он против, но всегда и во всем только в продолжение.
– Я бы поверил тебе, Иуда, но, говорят, твой Иисус чудеса творит.
– Какой глупец мог поведать  тебе такой вздор? Ты, Каиафа, пользуешься непроверенными сведениями.  Чудес я не видел, да и не было их. Но проявлению силы Иисуса я свидетельствовать могу.
– Тогда поговорим о силе Иисуса. В чем она?
– Я уже сказал: в Вере. И еще – в Любви. Если ты поймешь, что это одно и то же, тогда ты сможешь понять и Иисуса.
Первосвященник перевел взгляд на ноги собеседника и насупился.
– Записываешь слова своего учителя, – Каиафа не спрашивал, утверждал. – Аккуратно, методично, изо дня в день. И мысли учителя Веры и Любви, несомненно, покоятся на дне грязной дорожной сумы, что валяется на полу. Любопытно было бы ознакомиться с твоими виршами. Но ты ведь не дашь.
Лицо Иуды скривилось  гримасой обиженности и досады.
– Бог с тобой, Иосиф. Почему не дам? Только сумеешь ли прочитать? Я пишу по-старославянски.
Каиафа, будто что-то припоминая, болезненно сморщился. Окутал Иуду взглядом и, наконец, смекнул: не врет.
– Молодец… Теперь потрудись перевести свои записи со старо- непонятного языка на арамейский и проясни новизну учения Иисуса.
– Что ж.  Изволь… Евреи – один из многих народов Земли. И нет на них,  да никогда и не было,  никакой печати богоизбранности. А далее совсем немудрено. Смирение и открытость. Доброта и кротость. Отказ от собственной спесивой исключительности и презрения иных племен. От двойных оценок, иными словами.  Как видишь,  всё предельно просто…
– И ты этому следуешь? – глухо выдохнул Каиафа.
– Стараюсь. Хотя, справедливости ради, должен сказать, что гордый мой нрав всё еще при мне. Но продолжим лекцию, если не возражаешь?  Человечество немощно. Люди год из года в муках блаженства и страдания, на каждом шагу ошибаясь,  копят, как презренные сикли,  знания о себе, соседях, природе  и мирозданье.  Бог им в помощь. С тем же  трудом и успехом растут, крепнут  и преумножаются моральные силы тварей Божьих. Что сегодня кажется им незыблемым, безграничным,  завтра – внезапно – может оказаться пустым, никчемным и бездушным…
– Не забывай, друг мой, что есть Божественная Тора, – нахмурился Каиафа. – Ее мудрость и нравственные устои безграничны и незыблемы. 
– Не забываю… Но вот что интересно и, я бы даже сказал, забавно. Отними от этого мальчика, который только что нас покинул, Тору, и он ничего не заметит, останется таким же послушным, резвым, славным  холуём. Отними Тору от тебя, Первосвященник, и ты сразу же превратишься в простого еврея, у которого только и останутся, что воспоминания о минувшей власти, казавшейся всегда несокрушимой, но  такой недолговечной. Ты уже сердишься, Каиафа? Напрасно. Во-первых, на правду сердиться нельзя, а во-вторых, я не всё сказал. Да, Тора – незыблема  как молоко и ласка матери, как  крепкая добрая рука отца при поощрении первых шагов родного чада. Тора – это правило, но правило новорожденного  сначала ползать на четвереньках, дабы научиться прямохождению. Она  и дана евреям, когда были мы детьми. Тора… Тора велика! Но велика, как азбука, как логика первых арифметических действий. Но ведь есть еще алгебра, есть и поэтика. Подумай, Первосвященник: можно ли  всю жизнь читать одну и ту же детскую книжку? Или ты продолжаешь считать, что иудеи  всё еще не выросли из материнских пеленок и отцовской опеки? Если так, то ты, Иосиф,  плохого мнения о своем народе. Евреи, верь мне,  давно уже достигли поры горячей юности. Иисус и дает нам взрослые ориентиры.
– Он еще, говорят,  и о Царствии Божьем проповедует, – Иосиф достал из кармана снежно-белый платок и смял его в ладонях. – Даже вроде бы знает туда дорогу.
– Об этом спроси его сам. Я свидетельствую о мирском.
– Не хочешь ли ты сказать, что Иисус – Пророк?
– Ты сказал так.
– Остается признать, что именно я утверждаю за Иисусом место Мессии? – усмехнулся Первосвященник.
Иуда пожал плечами:
– Поразмысли на досуге, Иосиф: если Иисус прежде всех иных племен  открывает стезю в будущее народу Израиля, то кто  он?
– Да… Любопытно было бы поговорить с ним…  Ты прав, – Каиафа уже некоторое время сидел с прикрытыми веками. – Занимательная получилась бы беседа… Поучительная… Очень, – осветив взором собеседника, первосвященник заговорил с полужаром. –  Вот что. Окажи мне любезность, передай Иисусу, что я приглашаю его к себе на нынешний пасхальный седер. Безусловно, я приглашаю и тебя, достойный ученик Иисуса, Иуда из Кириафа. Остальные, я думаю, смогут на этот раз обойтись без учителя. 
Иуда благодарно склонил голову:
– И мы станем «в сердечной простоте беседовать о Боге и истину царям с улыбкой говорить»?
– Именно, друг мой! И напрасно ты изволишь  петушиться. Колкость свою,  право слово, можно было бы   попридержать, тем более передо мной. Я ведь не такой уж закоснелый ортодокс, как ты, быть может, думаешь.  А посему – вот тебе мой непритворный ответ: именно! Посидим, пофилософствуем,  отведаем душевного вина и мацы. А чтобы тебе не было скучно, я передам приглашение к пасхальной  кеаре   и Давиду, сыну Илии, внуку Завада. Ты ведь так и не удосужился повидаться с ним в  последнее время,   он за это на тебя сетует.
– Давид не может обижаться на меня, так как я не принадлежу к  числу его приятелей.  Первосвященнику это хорошо  известно.   Сетовать скорее должен я. Однако, невзирая ни на что, не сетую. И встретиться с Давидом желал бы. Сын учителя всё-таки… В том, правда, случае, если организация такой встречи будет  исходить не от меня, а от иных персон. На шею Давида сам я первым никогда не брошусь… Что касается приглашения Иисусу?   Приглашение передам. И, полагаю,  визит тебе Учитель нанесет. Однако, Каиафа, – Иуда изобразил сочувствие, – ты подвергаешь себя опасности стать из Главы Синагоги простым служкой…

< > Слова Иуды кололи сознание первосвященника иглами раздражения и тревоги.
Отпустив с миром своего  ученого гостя, Каиафа еще долго сидел в кресле в  тягостных размышлениях.
 Много наговорил Иуда. И о верблюжьем ушке, и о старике с двумя нерадивыми сыновьями, и о смоковнице, не приносящей плодов, и о грешнице, камнями не битой…
В конце концов, Иосиф пришел к выводу, что сегодня он трижды принял правильное решение.
Первое и главное основывалось на том, что пресечение Иисусовых вольностей возложено на римские манипулы [100]. Не грех им потрудиться. Имперской власти в Иудее полезно проявить себя в смутное время. Рядом с головорезами Пилата будет на совесть стараться Давид. Тоже неплохо, душа его на казенной службе обленилась, замаслилась. Вот жирок свой он и порастрясет. Тут еще Петр вовремя подвернулся, весьма. Стоп! А если он обманет? Может! Еврей непредсказуем. Преданный еврей непредсказуем вдвойне... Бесовское время. Ни на кого надежды нет. Впрочем, почему так? А я разве не в счет? Теперь все веревочки у меня в руках. За них и будем дергать. Пусть теперь Пилат юлит, сколько хочет, точно не отвертится. А он, Каиафа-первосвященник, в стороне,  и  ни при чем вовсе.
Теперь второе; заключается оно  в том, что утром, еще до прихода Петра, как только узнал, что у северных стен Ершалаима был замечен Иуда, поручил Ханоху привести  его сюда.  Дальновидно, ах, как дальновидно! Потом (не менее предусмотрительно!) приказал не спускать с Иуды глаз, вплоть  до его выхода из города. Не задерживать, ни в коем случае не проявлять себя, а именно не спускать глаз. Пускай побегает. А за городскими стенами  наблюдение можно снять. Не страшно. Иисус в Ершалаим всё равно войдет. Тогда всех их и обложить, и накрыть разом, и схватить…  в лежбище. Пусть на Петра надежды мало. Пусть Иуде тоже доверять никак нельзя. Но в первосвященническом деле они одной веревочкой получились повязаны, вот и станут друг друга страховать.   Такой дуэт не  помешает.
Что Иисус опасен, – ясно, словно светлое око Всевышнего.  Но  опасен и Иуда. Это даже Петр понял. Десять или двенадцать деревенских парней силы и влияния не имеют и не могут иметь. Да и кто им поверит? А этот учен, скептичен, хитер.  Как он о субботнем «визите» Иисуса говорил? Как о событии уже решенном. Обмануть чаял. Щенок! Что декламировать посмел, наглец! Предан, воистину предан, потому  –  опасен. Ну, да и я не лыком шит. Устрою Иуде...  участь Иисуса. Однако не по наущению юного и глупого апостола устрою, а  по своей воле и так, как подсказывает Иудина природа. Следовательно,  это – третье, но столь же существенное.
Перед внутренним взором Иосифа всплыла и в воздухе повисла невесомая полупрозрачная  фигура, протягивающая первосвященнику вынутый из пыльной  сумы свиток; кипа на голове призрака тонко искрилась по краю радужным электрическим огнем.
– Да будет вечно сиять над благотворным народом Израиля несокрушимая мудрость Великого Яхве, давшего нам  Закон, а через пророка Моисея – Второзаконие. Аминь! – прошептал Каиафа.
Видение пропало.
И под натиском беспокойных дум Иосиф вновь сник, пав бородою на грудь…

< > Покинув гостеприимный дом Каиафы, Иуда улыбнулся: «Ну и зачем Ханох, к чему холодный огонь в белёсых очах, для чего пустые ни к чему не обязывающие слова?»
Солнце уже состарилось и, утомленно отбрасывая свои грязные, никого не  могущие согреть терракотовые лучи,  готовилось разбиться о   присохший к земле пригорок Черепа.
Беседа с Первосвященником явно затянулась.
Иуда испытывал удовлетворение. Сразу за оградой особняка Каиафы на него из соседнего двора блеснули напруженные глаза. За спиной, прислонясь к дереву, зевал заблудившийся в Сионских кварталах оборванец. А чуть поодаль, впереди, на перекрестке, двое чумазых красавцев вели неспешную задушевную беседу.
Совсем не дальний путь до собственного дома Иуда прошел аккуратно, по дороге, мимоходом, отметив еще троих лентяев. Последнего прямо напротив личных ворот.
Очутившись в своих владениях, Иуда сразу же отдал слугам четкое распоряжение о субботнем седере, указав на число будущих гостей, как женского, так и мужеского пола,  и повелел внести в его частные, лучше сказать, интимные апартаменты ужин. Как только яства задымились на столе его комнаты, он прикрыл за лакеем ключом дверь и через потаенный ход мгновенно угодил на задний неохраняемый двор.
Остальное было элементарно, как в детстве. Растворившись по своему умению в воздухе, Иуда просочился в Нижний город и уже через полчаса разговаривал с обладателем очень приятного дома.
Три праздничных дня – пятница, суббота и воскресенье – хозяина озадачили, он мялся и мямлил всякую чушь,  но тридцать сиклей решили дело в пользу тороватого арендатора: помещение завтра будет готово. [101]
Спустя еще полчаса по просторному занавешенному вечерним мраком  двору лениво бродил огонек Иудиной трубки – сытый хозяин перед сном наслаждался весенней прохладой…

< > Кирасы и шлемы под  лучами молодого солнца звенели. Воинственная медь степенно вползла на приусадебную поляну и застыла, подчинив себе неспешный ритм жизни  местных филистеров.
Сухой, морщинистый, словно испеченный в жаровне гриб, долговязый  привратник долго не мог понять, чего хочет от него кряжистый римский воин средних лет.   А латинянин, левой обезображенной длинным кривым шрамом рукой поглаживая эфес своего гладиолуса [102], выговаривал на ломаном арамейском:
– Передай, остолоп, своему хозяину, чтобы шел сюда. Да побыстрее. Скажи, балда: я  декурион Петроний.
Слова раздавались отчетливо, как команды. Вид легионера был грозен. А имя прозвучало зловеще, так произносят только два слова: «смерть» и «казнь».
Наконец, на лице стража ворот отпечаталось нечто, говорящее о постижении обращенной к нему речи. Привратник  ретировался. 
Давид сидел в кабинете и составлял список гостей, которых необходимо пригласить к пасхальной трапезе. Придут, разумеется, не все, но и забыть кого-то нельзя ни в коем случае.  Занятие было трудным: господин N ни за что не сядет за один стол с господином П, а господин Ш останется крайне недовольным, если не будет за столом господина П. Сам П ставил под сомнение присутствие некоего Р. У всякого Яшки свои замашки. 
И Давид с усердием сверял свою память с записной книжкой. Первым в списке значилось имя Аннана.
– Ваше сиятельство, – вошедший камердинер оторвал своего повелителя от сложных расчетов, –  внизу вас ждут легионеры.
– Что? – Давид по-птичьи повернул голову набок, но взгляд поднять не посмел.
– Римские воины… пришли.
– Зачем?
– Говорят, у них бумага к вам.
– Бумага? Какая бумага? Не понимаю… –  Давид, опершись животом на край стола, растерянно отложил перо и очки. – Что за бред?
Помолчал; наконец, пересилил себя и швырнул слуге короткий и дерзкий взор:
– Ты можешь изъясняться точнее?
Дверь нервно распахнулась,  протолкнув камердинера чуть ли не на середину комнаты. На пороге стояла  хрупкая невысокого роста еврейка с отблеском былой красоты на пожухлых ланитах – хозяйка дома.
– Пошел прочь! – властно проговорила Руфь.
И слуга, и господин быстро разобрались,  кому адресованы слова: камердинер вышел.
– Давид, это ты пригласил в дом солдат?
– Я? С какой стати? Мне и в голову…
– Ясно. Скажи, ты  ничего не натворил?
– Не говори глупостей. Что я мог натворить?
Руфь заняла свободное кресло напротив мужа:
–  Тогда какого черта ты уже сушишь сухари? Разве ты последний человек в Ершалаиме? Что может Пилат без воли Иосифа, хотела бы я знать?  Пойди, выясни, что нужно солдафонам? И если тут какая-то интрига, которая, естественно,  тебя не касается, нельзя ли отправить их к… Аннану? Ты думаешь, зятек с тестем не разберутся с римской властью? У тебя, по крайней мере, будет время принять ответное решение, или я не права?
Через пятнадцать минут Руфь, приложив к глазам очки мужа с нерасправленными дужками, читала доставленную легионерами депешу. 
За эти четверть часа Давид сумел сбегать вниз, переговорить с израненным латинянином, взять у него пергамент, придумать и произнести существенное замечание, что нужно время для ознакомления с документом, радушно предложить солдатам пройти сад, чтобы там, в тени, подождать ответа, и вернуться в кабинет, на ходу подсмотрев  послание.
– Что ты дрожишь? – Руфь откинула на письменный стол только что прочитанный листок. –  Солдаты даны в распоряжение тебе? Но, как я понимаю,  для нужд синедриона? Так нельзя ли отправить их в кафедральную синагогу под присмотр канцелярии? Или ты считаешь, что они должны околачиваться в нашем доме? Какие нужды и когда они потребуются, Иосиф ведь не пишет? А мы подождем, посмотрим, подумаем?..  Кстати, одного солдата для связи и пригляда ты, Давид, не хотел бы оставить при себе? Разве мы не прокормим пару дней доблестного стража порядка?..