парфюмер и мойдодыр

Жан-Батист Гренуй, широко известный всем, а посему никем не наказанный, сидел у себя дома и исследовал сквозняк в надежде на то, что на легких своих крылах сквозняк принесет ему что-нибудь новенькое, не обнюханное еще и не использованное по настоящему назначению. Окна его выходили прямиком на мусорные контейнеры, куда хозяйки, скрывающие под запахом недорогих  китайских духов селедочно-капустные ароматы своих не очень свежих и не очень молодых тел, ежедневно уносили то, что не было благополучно съедено их любящими мужьями, сожителями и отпрысками, а посему пришло в негодность. Жан-Батист, наслаждаясь иллюзией свободы творчества, компоновал у себя в мозгу все новые и новые сочетания, удивляясь несколько тому, что вот эти пахнущие селедкой, капустой и полусгнившей луковой шелухой добропорядочные домохозяйки, приходя в гастроном, напыщенно почему-то именуемый супермаркетом, предпочитают запах жареного миндаля, имбиря и свежего хлеба, но продолжают покупать и употреблять не первой свежести, зато дешевые капусту и сельдь, а на миндаль и на имбирь тратиться не хотят, не находя их, вероятно, достаточно питательными. Жан-Батист, гений, доведенный до отчаянья непониманием домохозяек, которые не находили разницы между тонкими французскими духами и их уродливыми китайскими клонами, работал теперь в гастрономе, представленном домохозяйкам как супермаркет. Трудился в качестве специалиста по ароматам, привлекающим купюры к залежавшимся овощам и курам, пришедшим, вероятно, из Норильска года два назад на собственных ногах, которые, не выдержав трудностей дороги, отделились от тел где-то под Ванаварой, а может, недалеко от Миндерлы. Жан-Батист ежедневно, ощущая смутную тревогу, принюхивался к сливам, наваленным на лотки в невероятных количествах, но ровным счетом ничего не чуял, кроме запаха слив, испускающих кисловатость приближающегося завершения срока годности. И женщины, ковыряющиеся в них, чтоб выбрать лучшие, пахли кисловато, не намекая ни единой ноткой на творческий порыв. Иногда с женщинами приходили мужчины, тогда к кисловатому женскому запаху присовокуплялись пиво и колбаса, и пот, часто пахнущий елкой, упрямо выдаваемой за можжевельник. Часто и женщины и мужчины были очень красивы, но Греную это было абсолютно по барабану, ибо не видел он этого, часто были они вполне хорошими людьми, но запах их нисколько этого не выдавал, поэтому Жан-Батист вообще не отличал их друг от друга, даже по признаку половому, не то что по какому-то индивидуальному. Таким образом, парень уже не хотел никого убивать, ни просто для опытов, ни для того, чтобы его любили, ведь селедка – аромат потребительский, не эротический, не любовный, но пожирательный. Жан-Батист просто трудился на благо капиталистов, ну, и чтоб быть полезным самому себе абсолютно законопослушным способом, в пределах нормальной человеческой этики и морали.
Мойдодыр же был чувак  импозантный, позитивный, громкий, любитель красивых баб, красной икры и алкоголя в меру. Он не сидел тихо, но, чтобы быть постоянно на виду, устраивал шумные рекламные кампании и акции, в ходе которых выяснялось, что не всякая баба селедкой воняет, напротив – всякую бабу отмыть можно и придать ей любой аромат, кроме, разумеется, естественного. Но каждый раз, выходя из чьей-то спальни, Мойдодыр приходил к выводу, что как женщину ни мой чисто-чисто, чисто-чисто, к утру она все равно будет источать из недр своих, равно как и с поверхностей, селедку, капусту, и прочее нецивилизованное, и ничем это не извести, и никак от этого не избавиться.
Как-то раз, уведя ящик армянского коньяку из-под носа у пожилой кладовщицы, занятой намазыванием подмышек новым роликовым антиперспирантом, разумеется, на халяву, поскольку зарплата маленькая, а любовник молодой, Гренуй и Мойдодыр печально употребляли художественно украденное и думали, как бы спасти мир. Гренуй говорил, что убивать больше никого не будет, даже если попадется что-то стоящее – стоящего этого в природе ничтожно мало, и, даже если убить все стоящее на планете, мир это не спасет – слишком ничтожна доза, к тому же был у него уже опыт печальный. Мойдодыр говорил, что женщин надо использовать разово, не одну и ту же каждый день, но для каждого отдельного эпизода новую. Мойдодыр говорил также, что готов поделиться мытыми женщинами с Парфюмером, но тот отнекивался, объясняя это аллергией на бытовую химию. Когда коньяк в ящике подошел к своему логическому завершению, друзья пришли к выводу, что мир лучше не спасать, настолько он плох. Ну, и вообще – хлопотно это, затратно. Пустив слезу бессилия и жалости к несовершенному миру, друзья обнялись и, не ощутив ничего для себя неприятного, поцеловались. Парфюмер, прежде никем не целованный, вдруг понял, что сельдь и лук, которыми Мойдодыр заедал коньяк – не просто сельдь и лук, но знак понимания дружеского, а также любви вселенской, и возлюбил Парфюмер Мойдодыра со всей очевидностью и осознанием величия момента. Мойдодыр, чтобы не оставаться в долгу, а также из элементарной человеческой вежливости вперемешку с природной тягой к удовольствиям разнообразным, возлюбил Парфюмера взаимно, от чего гармония и радость воцарились в их тонких талантливых душах, а также мир во всем мире и торжество справедливости. Нет, автор ни в коей мере не намекает читателю на то, что между героями были проделаны какие-либо действия, предполагающие страсть двух мужчин друг к другу. Говоря «возлюбил», автор имеет в виду то, что ребята просто ели лук, селедку, запивали все это дело коньяком и дружески целовались, не предполагая даже намека на что-то еще.  И запах бабы, который был, есть, и остается запахом бабы, перестал смущать или возмущать, ибо баба, она же – что ест, тем и пахнет, а селедка, капуста и лук – есть то, чем мир спасается, без всяких там заморочек многоумных онанистических…