Апостол Иуда, роман, Часть 2, глава 2, начало

ГЛАВА  2 
 
ЧЕРТА
Кроваво-красная кипа солнца пылала в зените.
Бездушная рыжая степь,  дикая насколько хватало взгляда,  пыльной,  измятой скатертью распросталась вокруг походного стана. От нее вверх вздымались стойкие душные испарения. Тщедушный степной ветерок, сомлевший от полуденного зноя, вяло упирался  по привычке  в сухой, жаркий пот Земли и  с натугой качал его из стороны в сторону. На что-то большее у него не было ни сил, ни желания. 
Иисус возлежал в тени орехового дерева и умершей веткой вдумчиво выводил на песке туманные иероглифы. В нескольких шагах от него притихшими голубями вкруг угасающего кострища окольцованным отточием сидели апостолы. Со стороны группа учеников походила на выщербленный в одном месте циферблат без указующих стрелок. Чуть поодаль у кучных буйно  растущих рутовых кустов позвякивали  домашней утварью женщины.
Всю вторую половину вчерашнего дня и ныне с утра апостолы пребывали в подавленном состоянии духа. Безразличные ко всему, они сонно передвигались, подолгу молча сидели, то опустив глаза себе под ноги, то отрешенно глядя куда-то вдаль. Порой они перебрасывались меж собой короткими  фразами, подчиняясь  охватившему их тягостному настроению, лениво,  вполголоса.
Иисус и сам после возвращения из Ершалаима Петра был постоянно углублен в свои думы. Учеников к себе не звал. Проповеди им не читал. Наставлений и распоряжений никому  не давал.  Лагерным порядком все минувшие сутки  распоряжалась мать Мария.
В школе разлилось  тревожное, томительное ожидание. И было оно откровенно связано с походом Иуды. К полудню гнетущее всех томление переросло в сдержанное беспокойство.
Сизые необитаемые холмы, окружившие по краям ржавую поляну, на середине которой расположился бивуак, источали устойчивое закаленное в веках презрение к копошащейся рядом действительности и пренебрежение к творческой фантазии: они-то уж были в курсе, что и без глупостей этого мира – самодостаточны. В центре закосневшей степи один лишь морозно-белый хитон Учителя сиротливо светился живой трепетной каплей.
 «Иуда никак не подытожит свои хождения по Ершалаиму. Трудно ему…» –  Иисус ребром ладони измял свои причудливые знаки и сразу  же под неторопливый ток мысли принялся за начертание других.
Три года назад  он одолел свой личный, земной, рубеж.
Никому не дано знать, сколь одинок был его путь, сколь  мучительны душевные борения. Непонимание и злоба, насмешки и зависть болотным гнусом вились вокруг Иисуса с самого детства. Добро, если бы исходили они от людей чужих, ему далеких, но покусывали зачастую и близкие, кровные. Тяжкие раздумья, глухие сомнения терзали тогда сознание Иисуса: не рано ли он явил себя миру, готов ли Человек воспринять его правду? 
Тягучими студеными ночами с жаркой ёмкой молитвой шел долгий поиск ключа к людским сердцам.
Наконец, он вырвался в израильское приволье и начал собирать последователей. Скоро их, призванных,  стало одиннадцать.
Иуда пришел сам. Теперь и не припомнишь, когда это содеялось. Кажется, всегда рядом, будто  даже раньше Андрея и брата его. Пришел и сразу заносчиво  заявил:
– Я вор.
Иисус в душе усмехнулся: трудно заподозрить умного глубокого мужа, повидавшего свет и людей,  в непонимании, что так о себе может сказать каждый, будь он простой рыбак или могущественный властелин. Воруют все. Воруют всё: приглянувшуюся, но плохо лежащую вещь, кусок хлеба чуть ли не прямо изо рта соседа, медь из карманов, воруют право, мысль, имя, честь – всё. Нет, дорогой Иуда, воровство – это не профессия, а естественная потребность души любого мало-мальски уважающего себя человека, ибо если не украл, то, считай, и день прожит зря. Слаб человек.
– Симон, – не отрываясь от таинственных своих символов, промолвил Учитель, – ты веришь в меня?
Двое пареньков подняли заволоченные туманом преданности  лица.
– Верю, Раббе! Верю в тебя! – опережая соседа, с усилием проговорил плотный, коренастый юноша. И, не услышав более иных  к себе  слов, оба ученика вновь опустили взор к теряющим жизнь углям.
Ветка в руках Иисуса остановилась.
К концу того самого, первого,  дня Иуда уже по-своему действовал: вывернул собственные карманы и школе все ершалаимские свои доходы предложил. Дитя… Душой  дитя. Но нельзя отвергать благородный порыв.  Стал казначеем…
Первый год обучения получился скомканным, можно сказать, ушел в песок. Сознание учеников, сырое, корявое, елозило в то время по поверхности.
Всех, кроме Иуды, требовалось прежде всего обучить азам. Даже Левий-Матфей, годами небедный, в прошлом мытарь, жизнью, значит, тертый, битый, простую грамоту в начале разумел с большим трудом. Остальные, считай,  ее и вовсе не знали.
Ученики, по малолетству своему, радуясь, что оторваны от семейных забот и тягот ремесла, всегда и всюду нескончаемо резвились.  За ежедневную пищу,  за привычную крестьянскую одежду,  получаемые без  упорного труда, хождение с Учителем по ханаанским просторам, внешне пустое, бесцельное,  плата, действительно, не велика и не обременительна.
После нелегкого рыбацкого промысла на Геннисаретском озере, после ежедневной тяжкой работы, приносящей лишь  мозоли да  в вечерние часы тревожные мысли о завтрашней снеди на столе,  нынешнее их бытие и не могло, пожалуй,  восприниматься ими иначе.
Человек слаб.
Притчи, катехизисы и проповеди ученики поначалу слушали, словно диковинные сказки, увлекательные и забавные. Внимали им как досужим назиданиям, говоримым для того лишь, чтобы развеять пестрое однообразие непрерывных скитаний, или с целью разогнать послеобеденную дремоту.
Как дряхлый старец,  вновь и сызнова рассказывающий детям и внукам об одних и тех же  событиях далекой  своей юности, Иисус изо дня в день твердил   ученикам незамысловатые сказания. А чтобы юноши запомнили и усвоили зерна истины, старательно прятал их в разнообразные картины бытия.
Мать, тетушка, изломанная людской злокозненностью красивая Мария из разбитой страстями Магдалы, слушая слова Иисуса, вздыхали, жалели несчастных и обездоленных, о которых шла речь в его повествованиях, порицали коварных и злых.   А после, привычно занимаясь хозяйством,  рассуждали меж собой о жизни и  человеческой  судьбе.   Домысливали благополучный конец услышанным историям.
Один Иуда внимал чутко, в стороне  за спинами сидя. И записывал. Усердно. По вечерам  уединялся и грустнел.
Предложив школе содержимое своих карманов, Иуда без лишних слов взял на себя и труд начального, азбучного  обучения. И отменно преуспел: стали через год ученики не только слушать, но и читать, писать.
Иисус тут, просветлев лицом,  обнял послушников своих и вынес приговор:
– Зерах, сын Ионы, – худенький бледный паренек, напоминающий скорее воспитанника бурсы, нежели странника, поднял по-детски большие глаза,  –  тебе даруется имя  – Андрей.
– Симон, брат Андрея, будь камнем веры моей  – Петром.
– Иакей, Филиппом нарекаешься.
– Иуда Алфеев, запомни сей день – имя Фаддея обретаешь.
– Варфоломей, станут отныне звать тебя Нафанаилом.
– Остальным родительские ваши  имена оставляю, несите их, чадо, достойно, зная,  мною обласканы они. Каждый из вас –  моя надежда и моё страдание.
Потом поцеловал всех да  объявил  апостолами. Тут веселость с учеников и слетела…
– Симон-Петр, – вновь промолвил Учитель,  не поднимая от земли взора, – ты веришь мне?
И тот же юноша опять энергично откликнулся:
– Да, Раббе, верю тебе.
Ветка в руках Иисуса пришла в движение.
Еще через год ученики исподволь начали ощущать в сердце своем отраду от добровольно отринутой жестокости, стали радоваться доброте, ими  же самими предложенной. Застенчиво и робко пробовали смотреть на мир без плутовства и  надменности, глазами открытыми, ясными. Речь их постепенно очищалась от двусмысленности и скрытых уловок. В ближнем и дальнем тщились они углядеть брата. Единого и Вездесущего Саваофа в душе своей учились почитать Богом всех племен и народов.
Но и стали требовать чуда…
Исцеление больного, хлеб в голодный день, усмирение стихии  – это на первых порах их занимало. Завлекало, словно яркий причудливый фокус. Потом пообвыклись. Начали смотреть, как на что-то обыденное, уже изведанное, хотя и непонятное,  так взирают на ежедневный восход солнца, рождение новой жизни, независимое и холодное  мерцание полуночных звезд над головой. 
Быстро, надо сказать, свыклись.  Скоро и пресытились.
Чуда им яви, коли ты  сын Божий. Доказательства слов своих представь. И непременно на воскрешении усопшего настаивали. Иного не надо – мало. Фома да Симон Ионин назойливее всех усердствовали.
– Не гневите поводыря вашего, – говорил им тогда Иуда. – Только ему дано судить о пути, уготовленном вам. И только он знает час, когда ступит на него нога ваша. Поверите ли вы в чудо воскрешения, если сейчас предаете Учителя сомнением  в силе его?
Рискованно глаголить искренние слова. Правдивые слова – опасно.
Иисус  с кроткой улыбкой назойливые ребячьи прихоти  ласково пресекал. И послушники затихали до следующего всплеска детской причуды, до, лучше сказать,  очередного младенческого каприза.
Дни ученичества текли. Порой они шли покойно, иногда от  близости с мирской косностью замутненно.
 Память потревожил полинялый от времени случай. Пригласили как-то Иисуса в дом зажиточного иорданца. В тот вечер, окруженный знатью убогого селения, наименование которого сейчас и припомнить нет сил, поведал Иисус о званых и избранных. Не столько зачерствелым чванливым сельским мудрецам поведал, но, прежде остальных, ученикам своим,  с ним пришедшим. Вышло, однако, что апостолы слова его приняли обращенными  только на фарисеев,  а не на себя.
Не задумывались ученики в ту пору о выпавшем на их долю жребии. Не мнили они себя счастливцами, на которых снизошла удача быть в этой жизни зваными Иисусом. Не  видели еще апостолы на себе печати избранности.
А потому и первенство свое перед Учителем постоянно оспаривали, соперничали меж собой: кто главней да любимей?
  Иаков-младший с Иоанном изряднее остальных старались, да особенно крепкое в том усердие проявлял Петр.
Иуда в спорах участия не принимал, держался в тени и пыхтел. То ли, осуждая, пыхтел, дескать, не тем, дети, заняты, то ли от сожаления, что не позволяет гордый его нрав  состязаться с молодежью.
Иисус окинул взглядом апостолов: они по-прежнему бездвижно сидели вкруг кострища, лишь Петр, подобрав полуобгоревшую щепку, что-то сосредоточенно рисовал ею у своих ног.
– Петр, веришь ли ты мне?  – выдохнул Учитель.
– Да, – откликнулся ученик.
«Камень веры моей, – Иисус уронил ветку. – Петр… Если не я, кто подаст ему руку?»
Три дня назад в Вифании, в доме исцеленного Лазаря, сестра его Мария решилась в знак благодарности омыть ноги Иисуса дорогим нардовым миром. Иуда, наблюдая действия простодушной женщины,  выказал недовольство. И Петр, и братья Заведеевы не смогли перед  Иисусом удержаться,  устыдили Иуду в жадности:
– И этого фунта масла мало, чтобы почтить Учителя нашего.
– Можно ли думать о прибыли, коли воздается слава Мессии?
– Скупость неуместна, если сыну Божьему являют честь.
Иуда надменно полоснул взглядом:
– Не масла жалко, дети. Жаль, что не помыслом и делом служат Учителю, не  светлой душой своей идут к  нему,  а примитивной показной церемонией.
Такими словами наживают врагов…
 Иисус улыбнулся Иуде:
– Ты не прав, друг мой. Посмотри вокруг.  Всем ли доступно душою понять истину?  Всем ли дано  сердцем своим  служить ей? Иные вкушают веру только очами. Доступен им лишь сухой отзвук ее. Разве можно порицать за это? Не смущай других. Не суди вторых, что проявить верность свою они могут так, как умеют…
Иуда тогда оторвался от учеников и, подойдя к сестре Лазаря,  низко  склонил перед ней голову. А та, довольная, радостная, пала лицом к стопам Иисуса и отерла их своими локонами.
Лицо Иисуса светилось…
Время ученичества мало-помалу подошло к концу.
Иисус холодом правды закалил разум послушников своих, светом  любви озарил сердца учеников, теплом доброты размягчил их души.
Живое проникновенное учение Иисуса, лапидарное и образное,  апостолы, наконец, постигли.
Но не душой откликнулись ученики на высшую справедливость, дарованную им Иисусом. Познали апостолы ее разумом.  Вкусили они предложенное, как нечто стороннее. Верное, быть может, но холодное. Так воспринимают науку. И восприняли апостолы данное им откровение неотрывно от самого Учителя,  слитно со  словом его.
Но не словами воспитывают Веру...
На предложенные апостольские вериги молодые ученики взирали опасливо, боязливо к ним примеривались, пугливо их сторонились. Потупляли взор и замыкались в себе. Не созрела, стало быть,  в сердцах их должная посланническая Крепость. Не познали они еще в себе всей Иисусовой Правды. Не проник в них  до конца Дух нового Учения.
Иуда страха не проявлял. Служить проповедником, нести людям свет мудрости  ему было привычно. Сеял он раньше Разумное; однако, когда пришло время высевать Доброе и Вечное, вешать на себя цепи апостольские тоже не торопится. Долгими словами о малом своем постижении цели Иисуса хитро отнекивается.
На рыжем песке начертанные знаки выстроились в дюжину боевых шеренг. Учитель внимательно исследовал их, и в его душе вдруг шевельнулось старое досадное чувство, одновременно похожее  на сомнение и на беспокойство от вероятно допущенного просчета:
 «Я допустил ошибку? Когда? В чем? Когда избранных на служение лишь трижды провел по палестинским полям? Три года учения – мало? В   юность неокрепшую уверовал? Но зрелость, бородой украшенная, тем паче  не способна удержать апостольского посоха».   
Иисус прислушался к охватившему его сдвоенному колючему ощущению, дополнил иероглифическую картину сбоку еще одним символом и  задумался:
«Апостолы мои всё чуда ждут. Воскрешения из мертвых им хочется. Может, начать всё сначала? Разогнать всех да других призвать?.. И какой в том будет прок? Всё вновь пошло бы по известному кругу. Всё бы вертелось в тех же сферах. Всё шагало бы к одному пределу. Что иной, что оный; каждый мнил бы себя так же. Воистину человек – слаб…»
Иисус осмотрел свои  знаки на песке. Начертанные несколько минут назад, они  сейчас ему явно не нравились, и он то ли брезгливо, то ли рассержено разметал их ладонью.
«Будет вам, дети, чудо! – мысленный возглас Иисуса прозвучал, как угроза. – И будет оно, чтоб окончательно уверовали,  сугубое!»
 И он тут же принялся энергично  выстраивать новые фигуры. Теперь они выглядели не как сплетение сложных мудреных черт, а как простые пентаграммы.
«Один, несомненно, положит начало. И будет сие начало  славное, правое, истинно духовное. И к народу пойдет, детскую  душу имеющему, не закону молящемуся, а правде, совесть почитающему. Знаю, он справится. Там особенно. Доброе зерно, упавшее в добрую почву, добрые же всходы даст. А со временем Матерь Земная племя то под свою опеку возьмет…
Остальные девять хоть и не без затей, а тоже ладно потрудятся. Предопределенное им одолеют.
Одиннадцатый… Он не о душе чаще думает, на мирское больше уповает. Пытается служить одновременно и Богу, и маммоне. Ему мало одной веры – katholikos подавай. В сию минуту и навсегда. Истинно говорю: не здоровые имеют нужду во враче, но больные…
А ведь он из церкви моей – именем моим! – государство соорудит. И за ним последуют… Алкая царской власти, блеска злата и почестей всеземных. С огнем и железом, заковыристо, но последуют…
Хоть и немощен человек в делах и мыслях своих, а все-таки они – апостолы.
Я знаю, кого избрал… и кого пошлю…»
Иисус вывел последний, двенадцатый,  символ и тяжко вздохнул:
«Надежда моя.  Посланцем моим в этот мир он стал бы отменным, из всех лучшим. Наиболее деятельным. Нес бы свой крест упорно и честно. И результата обязательно достиг бы справного. Только мне теперь не это от него нужно. Только этого мне от него уже мало.   Пусть он пока лукавит, пусть тешит себя хитрой болтовней. Его теперешнему плутовству я цену знаю. Потому мною и уготован ему иной подвиг».
Иисус взволнованно, нервно сжал пальцы в кулак – ветка хрустнула и сломалась:
«Соратника, друга не на безделицу какую посылаю, на Голгофу и вечное всеобщее поругание предаю! Но не слишком ли тяжелую ношу возлагаю я на душу его?! Не слишком ли много требую от гордого скептика? Пересилит ли он себя? Оправдает ли он возложенное на него грозное доверие? Господи, поддержи мя, в сию роковую минуту! Ты же видишь, Боже, как трудно мне отдать одного ученика – чадо моё! –  дабы остальные замышленное мною содеяли?!  Дай силы одолеть задуманное!..
…А кто поддержит тебя, Отче, свое чадо на крестные муки  отдающего?!!
Велика твоя благодать, Господи, коль ниспослал мне мысль эту в помощь. Велика и мудрость твоя.
У каждого своя стезя, и каждому по ней идти. У каждого и своя мера.
Да, Веру словами не воспитывают... истинно говорю.
Значит,  надобно границу очертить. Порог ученикам указать и дверь им  открыть. Помочь апостолам перейти Рубикон, за которым сиротливый, тернистый путь посланника. Речкой этой и станет сегодня чахлый  и куцый ручеек под темным названием Кедрон…
Потому впереди Ершалаим и… два мучительных, кровавых,  убийственных пути…»
Иисус возмутился духом и поднял очи вверх:
«Боже! Отче мой!.. Пронеси мимо чашу сию…»
И тут же погасил свой взор:
«Да будет воля твоя, Господи…»

…Со стороны заката бурая степь в одной точке пылила особенно сильно: к школе бодрой поступью странника шел Иуда.
Послушники, заприметив приближающегося апостола и своего меламеда, повертели головами, поерзали и нахохлились. Женщины принялись развязывать хозяйственный мешок. Привычным движением   выудив из него краюху хлеба и  тяжелую глиняную бутыль, они по прошествии нескольких секунд уже держали яства наготове.
Иисус глянул на подходящего посланца, потом на дымок, исходящий от  последней догорающей головешки, и уж затем сосредоточился на своих замысловатых знаках. Обломки ветки уронил,   начертанное не сдул.
Перешагнув  черту лагеря, Иуда  послал  общее всем короткое приветствие и прошел мимо добрых женских рук, предлагавших ему снедь.  Подойдя к орешнику, он  присел по-арабски рядом с Иисусом и стал быстро полушепотом рассказывать о событиях, приключившихся с ним в ершалаимские часы.
Иуду очень беспокоила навязчивость Ханоха, граничащая с беззастенчивой наглостью. Но к  его удивлению, и сценой ареста, и заинтересованностью первосвященника, и разбросанными по всему городу шпиками Иисус остался доволен.
– Скажи, дорогой Иуда, – Иисус несколько наклонился вперед и доверительно произнес: –  а после того, как ты расстался с апостолом Петром, видел ли ты его в городе?
Иуда удивился:
– Конечно, нет. Я пошел на север, а он на юг.
– И ничего странного или предосудительного больше не произошло?
– Да, Учитель, было. Когда дом для тебя сыскался, и я заплатил за него тридцать сиклей, – все деньги школы, что были при мне, – Иуда понизил голос, – я совершил грех. Не мог я взять плату у своих прислужников, они бы в миг один Каиафе доложили. И тайна пасхального твоего дома  обнаружилась бы.  Тогда  я по своему умению обокрал на базаре какого-то купца. На те самые тридцать серебряников. Прости.
– Что ты совершил кражу, – не грех, – Иисус улыбнулся, – а дурной поступок, нуждающийся в порицании. Грех в том, добрый Иуда, что, отдав плату на святое дело, ты не нашел в себе веры. И  возможность возврата денег возложил не на силу своей души,  а на  руки. Я – верю! Потому знаю, сикли уже вернулись к тебе.
И светло посмотрел на ученика.
Иуда непроизвольно перевел взгляд на свою суму.  Сквозь пыльную тряпицу он отчетливо увидел в кошельке своем шестьдесят монет.
– Друг мой, ты совершил еще один грех. Только что, – укоризненно произнес Иисус. – Мне не поверил.
Иуда, как в детстве, залился пунцовой краской.
Иисус смягчился:
– Хорошо. Именно это мне и потребно, – и медленно добавил. – Помни, что ты сейчас в сердце своем сказал себе.
Учитель и ученик смотрели друг другу в глаза.
Степь внезапно налилась непроницаемой стойкой тишиной. Воздух загустел, стал вязок. Тоненький стебелек за спиной Иисуса, непрерывно и трепетно дрожащий всё время на ветру, медленно склонился к земле, да так в полупоклоне и замер. Струйка сизого дыма  изогнулась,  желая раствориться в воздухе, и повисла над пепелищем. Солнечный луч, стремительно летевший к земле, в дюйме от цели вытянулся и завис горящей золотой стрелой.
Время остановилось…
В прозрачной, проникающей  в душу глубине глаз Иуда утонул.
Иисус пророчествовал своему апостолу. Иисус предрекал будущность. Иисус вершил судьбу.
– Неужели я должен сделать так, Учитель? – наконец, в ужасе прошептал послушник на безгласный приказ Иисуса.
– И ничего не бойся. Будет нестерпимо трудно. Но я  всегда с тобой. Помни это. Верю, ты справишься.
– А по-другому разве нельзя? – по-детски промолвил ученик и тут же усовестился. – Когда?
– Не всё сразу, апостол Иуда. Наступит срок – укажу. Ступай.  Готовься.
Солнечный дротик  с шипением врезался в сухую землю, тростинка закачалась, природа ожила.

< > По небесной тверди ползли редкие сизо-лиловые клочья летучей ваты. Когда какое-то израненное ветром облако застилало дневную лампаду, в комнате воцарялся  полусумрак, тянуло  сыростью.
«Не сегодня-завтра обязательно соберется дождь, – вскользь подумал первосвященник, – шею ломит».
Каиафа сидел за рабочим столом и был занят сразу двумя делами: прислушивался к себе, что, несомненно, представляло определенный интерес,  и рассматривал Ханоха, без какого бы то ни было удовольствия.  Двойное занятие сопровождалось  неизвестно откуда влетевшими в голову, явно чужими словами, навязчиво вертевшимися на языке Иосифа: «По  бороде Абрам, а по  делам – Хам».
Глава синедриона только что выслушал доклад своего осведомителя и теперь силился принять решение. Доносчик  стоял в двух шагах от Каиафы, понуро опустив голову. Поза тайного агента заставила Иосифа  припомнить и еще два стиха, заученных им в далекой юности:

И то, что ты сказал перед кончиной,
Из слушавших не понял ни единый.

– Ваше Преосвященство, – несколько минут назад говорил Ханох, – если я заслуживаю наказания, то с радостью приму его. Но прежде, чем карать,  (в тот момент Каиафа почему-то  поморщился) выслушайте меня. Весь вчерашний день Иуда был под моим присмотром. Каждый его шаг от горы Скопус утром до вечернего моциона в его доме прослежен и не одной парой глаз. Ночью Иудин двор тоже был оцеплен. К тому же сегодня утром он спокойно вышел в город, естественно, с провожатыми. Слуги его подтвердили: к исходу завтрашнего дня они должны приготовить пасхальную трапезу для всей школы. Сомнения в этом, полагаю, излишни. Выйдя из дома, Иуда направился на базар. Вы сами знаете, что такое ершалаимский базар на Пасху. Теснота, гвалт, толкотня. Там он… потерялся.
Каиафа, наконец, уразумел, что Ханох будет отстаивать приход Иисуса именно в собственный дом Иуды. Мальчишка. Ему не сыском заниматься, а служить в конвойной команде. Младшим надзирателем. Доблестный Иуда непременно уже успел нанять какое-нибудь укромное местечко для своего учителя. И похихикивает теперь над ним, первосвященником.
– Упустил, значит, Иуду, дружок? – безучастно изрек Каиафа,  осматривая тонкие линии своих ладоней. – Что ж, бывает. У кого ошибок не случается? Только ведь их исправлять надо.  И заметь, милый, не мне, а тебе. Чего стоишь? Отдыхать, а тем более, спать в эти сутки,   быть может, и в    последующие, нам, к сожалению, уже не придется. Быстренько определи ко всем воротам города людей, снабдив их описанием интересующих нас персон. Таких же молодцев поставить на каждом перекрестке, в каждой забегаловке. Прошерстить весь Нижний город, от дома Иуды до… ну, ты сам понимаешь. В сомнительных местах оставить дозоры. И постарайся, родной, на сей раз умных привлечь. Если к концу дня я не буду знать, где ночует с твоим  школьным приятелем Иисус…  Пошел вон,  любезный.
Ханох выпорхнул из дверей.
Каиафа, пытаясь  прельстить стыдливо спрятавшуюся в подсознании мысль (в последние часы для него очень важную), еще какое-то время сосредоточенно размышлял.  Не получив от умственных потуг результата,  вызвал Амасия.
– Я намерен созвать сегодня экстренное и чрезвычайное заседание Малого Синедриона, – первосвященник на вошедшего секретаря не взглянул, фразу произнес устало-обреченно.  – Подсуетись, дружок, и пригласи ко мне всех членов  Политического Совета. Не забудь также и кандидатов, нынче заседание должно пройти в расширенном формате.
Иосиф хотел добавить: «Попроси дедушек поторопиться». Но, подумав, решил, что эпитетов «экстренное и чрезвычайное» вполне достаточно. К тому же было видно, что секретарь не пропустил мимо ушей и последнюю фразу: кандидатов в члены Малого синедриона приглашали крайне редко.
– Далее... Кстати? Я, помнится, просил взять из архива материалы, касающиеся… религиозных сектантов, проповедующих сейчас среди Израиля. Что с ними?
– Они собраны, Ваше Святейшество. Я ждал только… 
– Положи бумаги мне на стол и забудь о них. Понял?
Амасия подобострастно вытянулся:
– Будет исполнено, мой господин.
Каиафа с ног до головы осмотрел своего слугу: в черных зрачках секретаря весело трепетало нечто по-детски игривое, до боли знакомое. Иосиф в душе усмехнулся и, по-видимому, благодаря этой усмешке, соизволил подобреть лицом:
– Далее... Составить письмо Аннану. С просьбой в ближайшие сутки… нет, трое суток пожить под крышей  моего дома. Мотивация?.. Отпиши тестю приглашение к пасхальному столу. Письмо – мне на подпись. Следом – эпистолу моему драгоценному помощнику, Давиду бен Илии, с требованием немедленно явиться (на тот же срок) сюда в сопровождении приставленных к нему римских легионеров. Оба послания должны быть готовы и отправлены через четверть часа.  Пока всё. Извольте исполнять, сударь.
Амасия легко и непринужденно склонил в знак покорности голову и сделал шаг к дверям. В этом привычном для лакея движении первосвященник вновь углядел радостно-шаловливое настроение;  не думая долго, он решил «подлить масла в огонь»: 
– Минуту, – властно остановил секретаря Иосиф. – Если ты, приятель, в ближайшую седмицу стуканешь хоть одно слово на сторону (потом? да ради Бога! не возражаю; сколько угодно), я не стану призывать могеля, а сам, собственной рукой,  сделаю тебе вторичное обрезание.
– Ваше Преосвященство, – Амасия, как актер провинциальной сцены, старательно   изобразил на лице обиду, –  неужели вы думаете, что я…
– Это тебе, родной, надо думать, а я знаю, что говорю. Ступай.
Оставшись один, Каиафа поймал, наконец,   всё время убегавшую от него мысль:
«Глупый Иисус в город войдет и, возможно, втихомолку; здесь оттрапезничает. А вот выйти из Ершалаима незамеченным не получится».
И позволил себе порадоваться ей:
– Гора с горой не сходятся, а еврей с евреем всегда сойдутся.
Особняк первосвященника загудел, словно плохо разогретая печка. Шумно толкались в дверях и терлись друг о друга бесцеремонные порученцы, муравьями потревоженной норы бегали слуги, писцы исступленно  скрипели перьями.
Через час приковылял от Аннана старый его камердинер с крепким почти картонным листком. Взяв послание в руки, Иосиф прочел то, что и хотел прочесть, чего, приглашая к себе в дом тестя, добивался: Аннан не может принять приглашение, он должен в ближайшие дни оставаться в своей обители, и какие-то корявые буквы о простуде и возрасте.
«Вот и славненько, – с легкостью на сердце подумал Каиафа. Из письма тестя вырисовывалось, что Аннану содержание оставленных на его столе листочков стало известно, оттого и многословный ответ, в противном случае родственник ограничился бы коротким и устным «нет» или просто помолчал. – Амасия, выходит, не утерпел, доложил».
Такой  расклад первосвященника устраивал. Иосиф представил, как заговорщицки шепчется Аннан с его секретарем, и благодушно хмыкнул себе под нос:
– Чем бы еврей ни тешился, лишь бы Пурима не бросал. 
Явился со своими воинами непобедимый полководец Давид. Солдат определили, Давиду выделили комнату. Словно потерявшийся ребенок в поисках няньки, помощник первосвященника повертел головой и, не найдя рядом верной своей подруги, понуро  удалился в отведенные ему стены.
Дом Каиафы сразу превратился в ратный  штаб.
Друг за другом гуськом потянулись и члены Малого Совета. Наблюдая шествие, Иосиф с удовольствием  тер ладони. Но когда на шестом прибывшем хилая процессия иссякла, Каиафа посерьезнел.
Мудрый первосвященник любил всякие собрания, конференции и совещания. Худо-бедно, а именно они позволяли выявить и количество фракций, и чем каждая группировка дышит, и кто с кем на ножах или, напротив,  в дружеском союзе. Разговоры приватные, tete-a-tete, с представителем какого-нибудь одного клана даже  двух (известно, еврею удобнее иметь сразу две опоры, нежели одну) такого подарка не давали.  Политические мужи тут либо укутывались, как моллюски панцирем,    идеологическим туманом, либо хитро попугайничали, будто бы они с  каждым услышанным от первосвященника словом согласны, либо с напускной юношеской наивностью в подслеповатом взоре обо всем по несколько раз переспрашивали, делая вид, что не понимают произнесенных простых арамейских слов. Некоторые, правда, могли порой и огрызнуться, но бывало это редко, очень редко, когда от широты душевной хвост им прижмешь. Тем не менее, во всех таких случаях думку свою старички крепко держали при себе.  Коллективные заседания поэтому Каиафа считал одним из величайших  изобретений человечества. 
Но особенно любил Иосиф собрания расширенные, со значительным числом заседателей. На таких совещаниях больше споров, пререканий, взаимных обид и обвинений. А сколько длинных и путаных выступлений! Мнения, суждения, доводы, выводы – всё через край. И  (давно проверено)   каждый слышит только себя, умного. А в результате – заранее подготовленная председательствующим резолюция, извольте ее принять.
Иосиф любил вести  подобные собрания. Он припомнил, как умело и легко забалтывал своих выспренних соратников:
«– Многомиллионный  израильский народ с истинным еврейским  энтузиазмом претворяет в жизнь генеральную линию нашей великой фарисейской партии – построение развитого иудейского общества.
В едином строю  славные внуки Авраама уверенно идут к светлому иудейскому будущему, предначертанному всемилостивым Яхве, философски обоснованному его пророком, мудрым Моисеем, по пути,  проложенному их гениальным Учеником и Последователем, несгибаемым Борцом за мир во  всем мире, верным Другом всех угнетенных народов, Гигантом военной мысли – Иисусом Навином. 
Все рядовые члены нашей закаленной в боях партии, весь доблестный народ нашей подлинно демократической страны с чувством глубокого удовлетворения восприняли абсолютно верный, научно обоснованный вывод нашей фарисейской партии о том, что в  эпоху расцвета Торы классовая борьба не только не ослабевает, а, напротив,  неизменно усиливается  и повсеместно расширяется. Партия, народ, всё прогрессивное человечество  ждут от  нас новых побед в нашей бескомпромиссной идейной  борьбе. Как сказал наш дорогой и любимый пророк Моисей: идеология должна быть идеологичной.
Зарубежные оппортунисты, кормящиеся из рук языческих шаманов и других религиозных лидеров, пытаются извратить наши светлые идеалы, при помощи неприкрытой клеветы вбить клин в монолитные ряды нашей славной партии  нового типа.  Наши недоброжелатели брызжут  ядовитой слюной, они ставят палки в наши колеса. Жалкие потуги! Никакие грязные злобные выпады наших врагов, никакие их агрессивные вылазки не могут остановить наше продвижение к торжеству учения великого пророка Моисея.
На нас самой историей возложена грандиозная и благородная миссия – быть на передовых рубежах прогресса и процветания. И мы, верные навиновцы, с честью несли, несем и будем нести всем людям Земли знамя свободы, дух либерализма  и универсальные законы демократического общежития.  Быть оплотом мира и благоденствия – это огромное  счастье. Но и одновременно огромная ответственность.  На нас с надеждой смотрят все народы, еще опутанные дикостью и варварством, еще томящиеся под игом идолопоклонства. Оправдать их чаяния – наша святая обязанность.
Мудрость и сила нашей партии, в высшей степени принципиальная фарисейская установка на сохранение в чистоте духа и буквы Божественного с нами договора – залог всех наших грядущих побед.
Заповеди Пятикнижия вечны, потому что они верны!
Наши цели ясны; воля наша несгибаема и крепка. 
Выше знамя Борьбы! Да здравствует моисеизм-навинизм! Вперед к победе иудаизма!» 
Каиафа, довольный воспоминаниями, сладко улыбался.
В речи первосвященника чуть ли не через слово: наше, наше, наше, а также мы,  нас, нам;  да к тому же: весь, всё и всех. Попробуйте что-либо возразить, попробуйте выказать малейшее сомнение поднятием бровей или плеч, недоверчивым растягиванием губ, годами высушенных и бескровных. 
А как  Иосифа приветствовали после выступлений! Как ему рукоплескали! Долго, продолжительно, бурно. Благодать, да и только!
Под высокопарную словесную трескотню собрание всегда шло плавно, нужные решения принимались быстро и… Нет, справедливости ради, надо сказать, что не всегда единогласно.  Зачастую большинством голосов. Стало быть, находились в зале воздержавшиеся или просто тихо протестующие. Большого урона от этакого расклада первосвященнику быть не могло – демократия всё ж таки. Но ежели кто из заседателей вдруг набирался смелости и во всеуслышание провозглашал мысль… как бы это получше выразиться?.. самостоятельную, председательствующим не запланированную, то тогда в ход шел еще один испытанный временем и практикой ораторский и психологический прием:
– Наш уважаемый (далее с поклоном и улыбкой – имярек)  преднамеренно вносит в наши ряды раскол?
Или с теми же манерами:
– Сударь, вы, кажется, сознательно идете вразрез с политической линией партии?
Что тут с «сударем» происходило, как бледнел и менялся в лице  «уважаемый» – любо-дорого посмотреть! Да и на остальных тоже. Ведь чего только в пылу полемического задора не наговоришь? Сколько мудрых и смелых мыслей не выскажешь? Не на одну ссылку хватит!
Но это удел больших собраний, то есть со  многим числом заседателей. Иосиф, приглашая весь синедрион (хоть и Малый), уповал именно на такое  им многократно проверенное ведение дебатов.
Прибыла же лишь шестерка из всех приглашенных. К Каиафе в дом не прибежал ни один из этих… как их?.. кандидатов, которые спят и видят, как бы позаседать, голосок свой подать,  пропеть личную политическую арию – глядишь, и заметят, в основные члены переведут. Не притопали  даже те, кто, желая отогнать от себя извечную скуку или утоляя неуёмное природное любопытство, никогда не пропускал захудалого планового, по пустяку созываемого, совета. А тут не явились на внеочередное, экстренное и чрезвычайное!
«Званы все были, а пришли, стало быть, избранные?» – догадался Иосиф и посерьезнел.
В таком узком кругу, какой ему уготовили соратники, дебаты, что уж тут скрывать, могут либо вовсе не уродиться, либо уродятся, но совсем  иные: не в среде седовласых полемистов, а между ним, первосвященником, и остальными.
«Запах крови почувствовали», – сообразил Каиафа. Кто их науськал, Иосиф, разумеется, не знал. Мог Аннан постараться, могли и сами старики меж собой сговориться, с них станет. Возможно, в такой их «активности»  повинна воля неведомой третьей силы. Какой, спрашивается?
Гадать было бесполезно. 
Иосифу стало ясно, что совещание с сионскими мудрецами будет для него сегодня непростым, во всяком случае, пойдет не по тому руслу, какое он, планируя собрание, наметил.  И Каиафа вновь почувствовал, как у него заломило шею, а под сердце первосвященника лег комочек холодной тревоги, размером со снежок.
Малый (нынче совсем уж малый) синедрион определили в просторное квадратное помещение. Внешне оно больше походило на гостиную или курительную холостяка средних лет, нежели  комнату для заседаний высшего религиозного совета. В центре  залы было абсолютно пусто, зато по периметру ее, чередуясь с  продолговатыми небольшого размера столиками, размещались глубокие низкие кресла. Если бы на столах не красовались чернильные приборы и к тому же пухлые стопки писчей бумаги, то опытный взгляд человека из общества безошибочно определил, что хозяин в кругу  своих закадычных друзей, таких же, как и он, холостяков, ведет здесь послеобеденную беседу об охоте и  прелестях молодых вдовушек. Обитые серым шелком стены к такому выводу мысли подталкивали: их украшали не  только  бронзовые витиеватые бра, но и картины, на которых были изображены очаровательные юные орестиады, эриннии, парки и грации, по воле живописца не обремененные одеждой. Всё убранство палаты (окна высокие, паркет наборный, потолок резной) говорило о вкусе придворного художника-дизайнера и о достатке ее владельца. 
Члены синедриона, попавши в эту залу и расположившись в креслах, оказывались лицом друг к другу, то есть  составляли своеобразный  «круг единомышленников». Поскольку никакого выделяющегося места  для председателя (равно как и места скромного, для писаря) в комнате предусмотрено не было, ни у кого из присутствующих не возникало и тени сомнения, что устроитель сих апартаментов – большой демократ. 
Слуги поднесли  вино и фрукты, расставили всё по столам и удалились.
Иосиф выждал некоторое время, дабы  деды  как от своих дум, так  и мыслей соседа озябли,   и вышел к синедриону в домашнем халате.  Один, без верного секретаря Амасия. На собравшийся совет посмотрел, словно на занозу в пальце…

…Старцы устроились широко, разместившись в  креслах по длине всех стен помещения: видимо, никто из приглашенных (лучше сказать, пришедших) не мирился с близостью товарищеского локтя. Старики молчаливо сидели, по-хозяйски потягивали вина и заинтересованно резали маленькими ножичками шкуру апельсинов или авокадо.
Каиафа повел глазами слева направо, затем медленно в обратную сторону. Один угол комнаты оставался не занятым, как бы вакантным, и открыто  взывал воспользоваться его свободой.
Первосвященник прошел в центр  залы и сел рядом с высоким, очень худым мудрецом. Едва отдав свое тело во власть мягкой кресельной кожи, Иосиф заговорил:
– Первостепенная, наиглавнейшая обязанность высшего религиозного совета в том,  господа, чтобы активно  бороться с любой  грозящей евреям опасностью, исходящей извне или вызревшей в нашей среде. Какие бы внешние идеологические угрозы ни были, их мы от себя отведем. С Божьей помощью.  Нам это, по счастью, не впервой. Отведем, если, разумеется,  мы свято соблюдем истинную мировоззренческую установку, содержащуюся в священной Торе, если все правоверные евреи, именуемые синедрионом, будут представлять один мощный монолитный кулак. Так сказать, боевой, идейный  штаб, которому по силам беспримерные сокрушительные победы над любым нашим врагом. Главная цель синедриона поэтому – это забота о чистоте религиозной мысли, о праведности поступков сынов Израиля. Отсюда наша с вами прямая обязанность – выявлять всяких ревизионистов великого Божественного откровения, переданного нам  пророком Моисеем.  Вследствие сказанного и наш неукоснительный долг – дать надлежащую, законную оценку деятельности ослушников иудейской, единственно правильной на Земле, веры, а затем…   
– Сентенции, прозвучавшие в возвышенной речи главы синедриона, всем собравшимся хорошо знакомы и ни у кого из присутствующих не вызывают возражений, – первосвященника прервал один из старцев, природой награжденный роскошной шевелюрой, когда-то черной, сейчас абсолютно седой. – Но, может быть,  многоуважаемый Каиафа поведает нам,  наконец, с какой целью он нас собрал?
– Действительно, Иосиф, – вступил в разговор плешивый, весь в глубоких морщинах мужчина лет шестидесяти, обликом своим напоминающий высохший на солнце стручок перца,  – ты ведь не на площади выступаешь. К чему здесь  высокопарные и общеизвестные истины? Собрал нас, так скажи сразу: зачем?
Остальные члены Совета приглушенно и одобрительно заурчали.
Ухмылки на лицах участников заседания недвусмысленно говорили первосвященнику, что в загашнике у  дедов, бесспорно, кое-что к сегодняшнему собранию припасено. «И это кое-что, – Каиафа не сомневался, –  скоро обернется неприятным для меня сюрпризом».
Но хитрый Иосиф пришел на встречу с соратниками по партии не с пустыми руками, к предстоящей словесной баталии сумел заблаговременно подготовиться.
– Ну, что ж, перейдем к сути нашего заседания, – он  оторвался от спинки кресла, взял со стола принесенную с собой пачку документов и, приняв прежнюю свободную позу, начал осматривать один листок за другим, откровенно любуясь чьим-то каллиграфическим почерком.
Просмотрев несколько манускриптов, Каиафа обратился к присутствующим:
– Вначале и вскользь, господа, позволю себе заметить,  что я никогда ничего не делаю, а тем более не говорю  бесцельно. Итак, я собрал вас для того…
– Чтобы сообщить пренеприятное известие, – раздался радостный голос.
Все члены Малого Синедриона весело засмеялись. Улыбнулся и Иосиф.
– Совершенно верно, друзья, – прозвучавшая шутливая реплика первосвященника с толку не сбила, держался он вполне раскованно. – Собрал я вас, чтобы уточнить некоторые пасхальные мероприятия. Данный вопрос на сегодня первый и главный. Во-вторых, нам нужно принять окончательное  решение относительно Иисуса из Назарета.
– Это тот, который проповедует нищим и в последнее время стал чуть ли не их кумиром? – донеслось до слуха первосвященника.
– Именно он.
– А какой смысл ты вкладываешь в определение «окончательное»? – спросил грузный старец с   массивным и в его руках неизменным посохом. – Поясни нам, уважаемый Иосиф.
– Смысл, почтеннейший Никодим, весьма прост: богохульник и отщепенец Иисус из Назарета должен навсегда прекратить баламутить наш славный народ.
– Ты мог бы сказать яснее и короче, любезный Иосиф, – пробасил старик, рядом с которым уселся Каиафа: – мы должны вынести Иисусу смертный приговор.
Первосвященник оборотился к соседу:
– Всем нашим собратьям по крови, в их числе и тебе, дорогой Соломон, хорошо известно, что мы, евреи, никогда никому не желаем смерти. Преследуют и убивают обычно нас, постоянно и всюду учиняя жестокие,  кровавые и  бессмысленные погромы. Удивляюсь, что мне приходится здесь говорить  столь очевидную истину.
– Мы ее знаем, – отозвался старик с выпученными глазами, видимо, страдающий базедовой болезнью. – Но, может быть, достопочтенный Каиафа соблаговолит поведать нам,  как он мыслит судьбу Иисуса в свете той очевидной мысли, которую мы только что услышали в его, нам напоминающей, реплике?
Собрание выжидательно смотрело на первосвященника.
– Да, глубокоуважаемый Моисей, Каиафа соблаговолит.  Иудея, как  вы знаете, политически несвободна, наша родина, увы, всё еще  провинция Рима, – голос первосвященника приобрел доверительные нотки, а его тональность стала напоминать речь терпеливого меламеда, объясняющего не очень быстрым на ум ученикам азбучные понятия. – По закону, установленному между Кесарией и нами, обнаруженных предателей и злоумышленников мы передаем римской власти. С этого момента уже прокуратор должен  решать,  как следует поступить с преступником. Однако, Высший религиозный Совет Иудеи, руководствуясь всё той же юридической нормой, вправе рекомендовать наместнику степень и меру наказания для  отщепенца и изменника.
– Господа, – сухопарый старец просветлел лицом, будто чему-то обрадовался, – мы сейчас стали свидетелями весьма показательной оговорки, достойной войти в учебники нашего великого соотечественника Зигмунда Фрейда.  Наш уважаемый первосвященник сам заговорил о римской власти и наказании. Поскольку ни для кого не секрет, что мы обращаемся к прокуратору только в одном случае, а именно, когда нам нужно, чтобы кто-то был казнен, то, следовательно, Иосиф изначально говорил о казни назарянина. Или я, по-вашему, таки не совсем прав?
Каиафа вновь  улыбнулся:
– Не надо, Соломон, искать в моих словах какие-то оговорки. Поверь мне, их не было. Просто я в отличие от тебя не люблю слова «казнь».
– Иными словами, Иосиф, термин ты старательно избегаешь, а сам за смертную казнь назарянину, – утвердительно поговорил  морщинистый.
Первосвященник пожал плечами:
– Мнение мое, как это ни покажется странным, не расходится с решением Высшего Совета нашей партии по данному делу, которое было  принято, если не ошибаюсь, и с твоим, Абрам, участием. В том постановлении предельно четко изложены все факты богоотступнической деятельности Иисуса, к тому же там содержится убедительно обоснованный вывод о целесообразности передачи назарянина  римской власти. Тебя что-то удивляет? 
– Я стар, Иосиф, – насупился сморщенный, –  меня уже давно ничто не удивляет.
– Похвально, – поддержал своего оппонента Иосиф. – Мы сегодня и собрались, чтобы  оформить для Пилата наш вердикт, в котором будут содержаться  все преступления Иисуса, а также то  наказание, какого, с нашей точки зрения, он  за свои деяния заслуживает. Наш документ должен быть в высшей степени точен и понятен прокуратору. Иначе Пилат этого богохульника Иисуса может просто высечь, после наместник с чувством исполненного долга погонит назарянина на все четыре стороны, и все наши совместные усилия окажутся тщетными. Запретить Иисусу проповедовать свои вредоносные мысли будет тогда крайне сложно, я бы даже сказал, невозможно. А это, коллеги, учитывая настроения в народе, чрезвычайно опасно.
Мужи синедриона на минуту примолкли. Лишь плотненький, кругленький, похожий на маленькую, хорошо приготовленную котлетку, старичок, сидящий напротив седовласого, радостно хихикнул:
– Кажется, наш милый Иосиф опять обмолвился… о совместных усилиях! – да так хихикнул, что слова его были всеми услышаны. 
Однако прозвучавшую реплику мудрецы почему-то оставили без внимания. Чего не скажешь о Каиафе, он веселость высказанной фразы отметил.
 – Момент, Иосиф, – в полной тишине заговорил Никодим.  –  У меня к тебе два вопроса. Почему именно сегодня возникла потребность передать Иисуса из Назарета римскому правосудию?  Во-вторых, как ты объяснишь, что мы решаем судьбу человека в его отсутствие?
– Никодим, не считай себя умнее других, – густой голос сухощавого Соломона прозвучал ниже обычного на целую октаву и был теперь приправлен сухим хрипом.
Первосвященник внимательно посмотрел на обладателя баса, затем перевел взгляд на тучную фигуру другого своего соратника. 
– Разумеется, Никодим, я отвечу на твои вопросы, – Иосиф, словно перед ним сидел неискушенный юнец или дряхлый дед с диравой [119] от возраста памятью, не скрывал разочарования. – И начну, если позволишь, со второго. Как ты знаешь, высший политический совет нашей партии еще тринадцатого  ава прошлого года единогласно принял историческую резолюцию  за номером  УПГО–тридцать семь дробь семнадцать. Документ синедриона у меня в руках. Желаешь, я его зачитаю?
– Я хорошо помню решение Совета от тринадцатого ава, Иосиф.   
– Так в чем же дело?
– Дело в том,– не унимался старик, – что если мы выносим приговор соотечественнику, то обязаны хотя бы его выслушать.
– А разве мы его не выслушали, милейший Никодим? – удивился первосвященник.
– Я не припомню, чтобы Иисус говорил перед нами.
– Тогда я напомню, – Иосиф отодвинул от соседа его розетку, предназначенную для фруктовой кожуры и косточек, уже полную, и придвинул к нему свою, пустую. – В той самой резолюции от тринадцатого ава, которую по причине нашей хорошей памяти нет смысла здесь зачитывать, приведены не только многочисленные и достоверные факты,   полностью изобличающие Иисуса как лжепророка (только его желание числиться в сыновьях Бога чего стоит!),  но также дана исчерпывающая оценка всей его подрывной деятельности. Одно лишь  изобретение назарянином новобожной, разрушающей всё  наше мировоззрение, идеологии является, вне всякого сомнения, преступлением более серьезным, чем  причисление себя к родственникам Всевышнего. А он еще и проповедует, несет в  народ свое, так сказать, учение.  Субботу не чтит, – тут Иосиф поклонился в сторону сморщенного. – Эту информацию положим  на память нашему любезному Абраму. Что же касается заочного обсуждения… Не тебя ли, Никодим, месяца три назад партия направила к Иисусу? Произвести своего рода разведку. То есть узнать его мысли, идеологическую платформу, лозунги, а также изучить  все поступки галилейского раввина. Ведь убогие и хворые повсюду твердят, что он будто бы непревзойденный чудотворец. Разве нет? Ты  встретился с назарянином,  переговорил с ним, а затем результаты своего исследования доложил нам. Так синедрион   ознакомился с Иисусом. Думаю, тут уместно будет заметить, что именно твои оценки и легли в основу упомянутой мной резолюции.
– Не надо лгать! Все мои слова вы тогда извратили. Я что вам  говорил? Что Иисус проповедует добро и кротость. Он, говорил я вам,  исповедует любовь к человеку. Его учение не несет в себе и не может нести никакой для нас опасности, и нет в нем никакого разрушительного начала. Назарянин, было вам сказано, никакой не чудотворец, а обычный лекарь. Он безобиден, как дитя.
– Что же получается, любезный Никодим? – первосвященник источал крайнее удивление. –  Тебя, умудренного писанием,  не подверженного каким бы то ни было идеологическим новшествам фарисея, самого стойкого и принципиального среди нас, Иисус, коль ты так яростно его перед нами защищаешь, смог одурманить своей ересью, превратить в своего сторонника? И это ему удалось в течение короткой с тобой  беседы? Признаться, данное обстоятельство весьма любопытно. Господа, крамола – а по-другому ведь никак не скажешь –  проникла в Высший  религиозный Совет еврейского государства! Значит, даже синедрион не защищен от шарлатанских идей какого-то деревенского раббе.
И театрально выдержал паузу:
– Вот тебе, милейший Никодим, и ответ на твой первый вопрос: мы потому   решаем судьбу Иисуса сегодня, что дальше терпеть его  богоотступническое творчество уже нельзя. 
– Мы, кажется, живем в демократическом государстве, – прошепелявил Никодим,   – у нас, слава Богу, свобода слова, и каждый имеет право на свое мнение.
– А вот это, господа, верно, – подал голос плотненький старичок.
– Никто, Иаков, не спорит, – вмешался в разговор седовласый, – если только свобода мнений не затрагивает Святое Писание. Тору можно комментировать, но переделывать ее на свой лад…
– В своем  учении как раз с Торой Иисус и расходится, – поддакнул морщинистый.
–  И за это его – на смертную казнь? – прозвучал низкий бас; Соломон то ли спрашивал, то ли утверждал, понять было трудно. – Да у нас в Иудее каждый второй еврей по-своему трактует Тору. А всякий первый  готов поспорить со вторым, так как на всё происходящее вокруг имеет свой собственный взгляд, а уж  на любую интерпретацию священного текста тем более. Что ж, теперь всю страну отправить на дыбу?
Пораженный тиреотоксикозом старец назидательно вскинул правую руку:
– Не надо, господа, путать свободу частного мнения, на которое каждый еврей от рождения имеет законное право, с основанием новой теологической теории  и  созданием на ее основе  некой религиозной школы. Ведь назарянин кого-то там учит, замечу:  крайне активно. Нам подобную деятельность не следует  оставлять без внимания.
– Если меня не подводит память, в школе Иисуса одни юнцы. Или я, Иосиф, ошибаюсь? – спросил седой.
Каиафа счел нужным в разгоревшиеся дебаты своих дров не подбрасывать:
– Нет, Исаак, ты не ошибаешься.
– А коли так, то вряд ли ученики Иисуса нам интересны. Мало ли что сельский раббе напихал им, бывшим рыбакам, в головы. Уверен, что… со временем…  все его послушники сами расползутся по своим деревням, займутся привычным домашним делом, пропахнут рыбой. Ну, может быть, с одним, много с  двумя, придется повозиться.
Внезапно первосвященнику показалось, что в воздухе пахнуло легким, влетевшим  с соседней улицы, дежавю.
– Ты не упрощаешь ситуацию?– поинтересовался Соломон. – Сдается мне, всё может сложиться для нас не так удачно.
– Тогда мы просто их выпорем на площади. Они же дети, – пожал плечами болезненный.
 Иосиф с  интересом  вслушивался в слова.
– Кстати, о детях!  – плотненький Иаков поджал под себя ноги,  его лицо от рубежа волос до ушей и нижнего края исподней скулы осветилось радостью. – Господа,  сообщаю вам архиприятную новость: я выдаю свою дочь за сына уважаемого Исаака.
– В самом деле?
– И договор составлен?
– Да, ктубу мы уже во всех деталях оговорили.
– Вот это славно!
– А когда свадьба?
 – О дне, когда наши дети встанут под хупу, мы обязательно всем сообщим дополнительно. 
– От всей души поздравляю.
– Мои вам сердечные поздравления, а вашим детям – мазаль тов.
– Чашу  за молодых!
– Великолепная мысль!
– И не одну!
– За будущих новобрачных извольте  по полной, до краев.
– Рахиль – умница и в свои пятнадцать расцвела, как ияровская [120] роза. Пригожая будет жена.
– Жаль, что не тебе достанется.
– Да, приятель, мы  оба поспешили состариться раньше времени.
– За жениха и невесту!
– Я, должен сказать,  друзья, что немного в курсе, но пока оставался, так сказать, в стороне. Твой Азор, Исаак, отличный малый и выбор сделал, прямо надо признать,  отменный. Пусть Великий Яхве щедро вознаградит молодоженов достатком, счастьем и многочисленным потомством! Это будет прекрасный союз.
Каиафа слушал веселую болтовню о предстоящем родстве двух своих соратников безучастно, лишь глазами поводил то на одного из говорящих, то на другого. Последние слова   вызвали у него добросердечную улыбку, и он открыто произнес:
– Вне всякого сомнения. Поскольку Азор явно не болен пентерафобией[121].
Мудрецы захохотали. От души хихикал и кругленький Иаков.
Когда старческий смех стих, заговорил Соломон:
– Послушников Иисуса можно выпороть. Труд не велик.  Можно и по головке их погладить, медовой халой накормить. Они же – дети. Розги от нас потребуются или ласковые слова – потом сообразим. Но вот о чем, господа, нам неплохо бы задуматься: как ситуация, которую мы сейчас обсуждаем,  может послужить поводом к проявлению энергичного, повсеместного  недовольства  Римом со стороны израильтян. А может быть, стать и причиной этого недовольства.
– Давно пора задуматься, – тут же встрял плешивый.
– Иудеям, друзья мои, на ханаанской земле тесно. И, как представляется,  не первый год, – продолжил свои мысли Соломон. – Тесно не в смысле перенаселенности, мы  попросту засиделись в этих степях. Великий Яхве, являя свою безграничную милость, подарил когда-то евреям скудный на природу клочок земли. Такой именно, чтобы избранный Им  народ, живя среди вековечной дикости пожалованного края, рос и креп. Мы волю Бога покорно приняли. Со временем освоили безжизненную пустыню, упорным творческим трудом своим сделали ее воистину обетованной. С гордостью можно сказать: на этой земле мы выросли и окрепли. Настало время нам понять,  что евреями до конца решена первая животворная задача, указанная Богом: благоустройство ханаанских полей. Это отрадно. Но Иегова вовсе не обрекал нас на вечное прозябание в  глухой местности, малоплодородной и совсем не богатой, лежащей   между двух морей, одно из которых к тому же Мертвое. Следовательно, иудеям нужно движение. Такое, как евреям  Торой и предписано. Пришла пора наш взор и помыслы обратить  на  новые земли, в полном соответствии с предначертаниями Священного Писания. Теперь нам надо научиться думать и действовать широко, глобально. Но осуществление столь грандиозного замысла, лучше сказать, миссии невозможно, пока наш Святой Израиль, дар Божий, – Родина еврейского народа, во-первых, мучается под гнетом римских завоевателей, а во-вторых, постоянно испытывает на себе  захватнические набеги дикарей из сопредельных областей. Поэтому я и говорю вам: обсуждаемая нами сегодня тема может и должна, при правильной ее постановке, послужить толчком к окончательному избавлению евреев, как  от первой, так и от второй напасти. Покончив с  указанными двумя бедствиями, мы, тем самым, откроем путь к будущим нашим грандиозным свершениям. К числу мною уже обозначенных целей я бы добавил еще три, не менее существенных и важных. А) – экономическое преуспеяние евреев от мала до велика и от Эрец Израэль до любой захудалой диаспоры на краю Земли. В) – придание нашей религии, единственно верной и глубоко научной, статуса мировой конфессии. И, наконец,  с) – привнесение иудеями истинной  демократии, всеобщей свободы и подлинного либерализма всем малоразвитым народам. Уже то, что решение столь судьбоносных задач возложено на нас, евреев, недвусмысленно говорит, что мы по праву именуемся баловнями судьбы и  Всевышнего.
Мудрецы притихли, то ли обдумывая услышанные мысли, то ли с терпением ожидая их продолжения.
– Об этом рано говорить, – в наступившей тишине прозвучал голос   Иосифа.
– Об этом никогда не надо забывать, – мгновенно отозвался седовласый.
Сомкнув в кольцо большой и указательный пальцы рук, болезненный Моисей показал присутствующим то, что у него получилось, и произнес:
– Соломон прав.
– Войны хотите? К бунту, собратья мои любезные,  призываете? –   Каиафа обвел взглядом сидящих в  комнате. – Да, понимаете ли вы, что Рим нас раздавит? Государство наше погибнет. Одумайтесь, евреи!
– Никто к войне не призывает, дорогой Иосиф, – тут же успокоил  первосвященника плотненький, – но к ней надо готовиться. Всегда. 
– Ученики Иисуса, оставшись без своего наставника,  будут крайне недовольны Римом, – медленно, словно что-то прикидывая в уме, произнес Соломон. – И благородный их гнев, как хорошо нагретый на костре глинтвейн, разольется по всему Израилю, жаром мщения наполнит сердца иудеев, давно  униженных заморским владычеством.
– Я против! – подал голос  Никодим. – Вы слышите? Я против казни Иисуса. Предупреждаю! – и стукнул посохом о пол.
– Дети простых сельских жителей? Не слишком ли много, Соломон, ты возлагаешь на их неокрепший рассудок? – спросил болезненный.
– Во-первых, им можно и помочь. А во-вторых, среди учеников назарянина, как мне известно, не все дети.
– Да-да, – подал слово плешивый, – у Иисуса в подручных ходит какой-то Иуда, мужчина уже в годах.
– Каково твое, милейший Каиафа, мнение об этом Иуде? – задал вопрос седой.
Первосвященник вынужденно растянул губы в сладкой гримасе:
– Иуду я знаю довольно неплохо и давно. Должен вас, друзья,  разочаровать: в ваших мятежно-освободительных планах он будет вам скверным помощником, – Иосиф сотворил реверанс в направлении Соломона.  –  Ни богатство (а стало быть, возможный подкуп), ни политический пост со всеми многообещающими выгодами, ни, тем более, предводительство народными массами в момент их возмущения, которое по своей природе всегда жестокое и кровавое,  Иуду нимало не интересуют. Всё, что в этой  грешной жизни его может  занимать, насколько я могу судить с высоты своего о нем знания, – новая книга, свежая, в особенности собственная, мысль или беседа – пусть не всегда мирная – с почтенным философом.
Старики сразу заговорили хором:
– Тем лучше.
– Возни будет меньше.
– Еще один мудрец выискался.
– Мудрецов  у нас, слава Богу, хватает.
– Кто среди евреев, хотел бы я знать, не мудрец!
– Есть мудрец, а есть  мудрец. Надо понимать разницу!
– Дадим ему, в конце концов, место в какой-нибудь иешиве, пусть себе поучает… под нашим присмотром.
Иосиф после таких слов не утерпел:
– Если он согласится принять кафедру?
– Не согласится?  Ну и Бог с ним. Тоже мне проблема?
– Действительно, Бог с ним, – Соломон низким басом положил конец празднословию, неизвестно по какой причине возникшему, и, не мешкая ни секунды, всему предыдущему обсуждению стал подводить итог: – Сегодня, друзья, мы  говорили много,  продуктивно и прояснили, по меньшей мере, три для себя момента. Первый. Доподлинно ли Иисус пророк или таки нет? Чей он сын или кто его настоящий отец?  Почему и в чем взгляды  назарянина расходятся с нашим Священным Писанием или  как Тора сообразуется с мыслью галилеянина? Мы эти вопросы готовы обсуждать, но в точности знать ответы на них пока не можем. Пока! Я говорю так, опираясь на сведения, кропотливо обретенные почтенным Никодимом. Но я говорю так,  беря в расчет и все данные, полученные любезным Иосифом. Таким образом, нам нужны дополнительные доказательства.
Соломон, заметив, что на своем месте зашевелился старец с тростью, поднял вверх указательный палец и, повысив голос, повторил:
– Нам нужны доказательства. Дополнительные.
Никодим ёрзать перестал, и худощавый оратор продолжил:
– В конце концов, данная проблема – наше дело, еврейское,  к империи не имеющее никакого отношения. Но Риму,  и это  принципиально важно, придется – пока мы не получим нужные нам доказательства – вникнуть в еврейские вопросы. 
– Верно, верно, – подсуетился плотненький.
– Куда уж вернее, – отозвался Никодим.
Соломону прозвучавшие фразы помехой  не стали, и он, как ни в чем не бывало,  заговорил с той же интонацией:
– Момент второй: ученики Иисуса нам не только не опасны, но, в  определенных условиях, могут нашему общему делу  быть полезны. И третий момент. Выяснилось, что наш мудрый первосвященник, всеми уважаемый Каиафа, в последнее время не сидел, сложа руки, собрал необходимый фактический материал, договорился с Пилатом о выделении синедриону  воинов, во всех деталях исследовал доктрину Иисуса, изучил его привычки и окружение, то есть проделал большую подготовительную и организационную работу. Почтенный Иосиф, таким образом, обладает всей полнотой знаний по обсуждаемой тематике. Вследствие этого есть мнение: кому, как не Каиафе, и довести до конца им начатый процесс. Полагаю, такая постановка вопроса получит на данном совете единогласную поддержку. А посему…
Соломон взял перо,  пергамент, пододвинул чернильницу и, громко проговаривая слова, словно диктуя себе, стал писать:
– «Малый Совет Синедриона в полном составе сего числа, такого-то года, учитывая заслуги первосвященника Иосифа Каиафы в расследовании дела смутьяна и богоотступника Иисуса из Назарета, постановил:
Первое. Первосвященнику Каиафе поручить составление от имени высшей религиозной власти Иудеи текста приговора означенному Иисусу с полным перечнем его против иудейского народа преступлений. В данном документе первосвященнику Каиафе надлежит  аргументированно обосновать для прокуратора Иудеи, Пилата Понтийского, меру наказания, которого отщепенец Иисус из Назарета своими действиями на себя навлек.
Второе. Первосвященнику Каиафе вменить в  обязанность  сношение с Понтийским Пилатом с целью передачи синедрионального приговора и надзора за исполнением оного римской властью, а в случае возможных бюрократических проволочек со стороны наместника, то и для принуждения прокуратора Иудеи к подобающей в данных случаях поспешности.
Подпись».
Соломон сотворил залихватскую закорючку, отодвинул от себя бумагу и предложил:
– Прошу расписываться.
Старцы поднялись со своих кресел и поочередно стали прикладываться к новоявленному документу. Лишь двое с мест не тронулись: Каиафа и Никодим. Нерасторопность Иосифа понять было можно: резолюция заседания  (в том виде, в каком она была зачитана)  касалась только его, точнее, предписывала только ему какие-то действия; так ли уж нужно в данном случае самому ее визировать? Грузный Никодим сидел, опираясь на палку, и угрюмо смотрел на  процедуру придания бумаге законной непререкаемой силы. Почему он не спешил, никто – и не только из присутствующих – определить бы не взялся. 
– Всё? – осторожно спросил Исаак, когда  канитель с перьями и чернилами благополучно окончилась. 
– Пожалуй, так, – отозвался плешивый.
Подписанты (вместе с долговязым  Соломоном, уже успевшим подняться) стояли в центре залы, будто молодые повесы, случайно попавшие на прием в незнакомый, но влиятельный  дом, и казались смущенными. К своим креслам они явно возвращаться не смели.
– Вы Иисусу… а он… – по-стариковски   бубнил Никодим и набалдашником трости указывал на пергамент, где уже красовались подписи пятерых присутствующих мужей.
– Мы всё решили, – властно  констатировал  болезный Моисей.
И старики степенно пошагали к дверям.
– Успехов тебе, милейший Иосиф, – не оборачиваясь, произнес кто-то  у самого порога.
Вслед  донеслось:
– Счастливо оставаться.
Последним ушел Никодим, не проронив ни слова и не прикоснувшись к  высыхающему документу.

…Покинутый всеми Каиафа неподвижно сидел и, прищурившись, зло смотрел  на глухую филенчатую дверь.
Только когда шаги Никодимовой палки, размеренные и глухие, словно удары канцелярской печати по крепкой гербовой бумаге, окончательно смолкли, Иосиф нашел в себе силы вяло поворотить в сторону голову. На столе лежала новоиспеченная грамота Малого Совета, чьей-то заботливой рукой  придвинутая поближе к первосвященнику. Каиафа взял пергамент, прочитал и усмехнулся.
Сейчас его заботило другое.
Иосиф отложил бумагу и погрузился в раздумья:
«Можно сколь угодно долго играть с народом и с его политическими лидерами, выкрикивая, где ни попадя,  всевозможные, потребные в данную минуту лозунги: свобода, равенство, братство! Достаточно? Ах, мало? Демократии и гласности надобно? Пожалуйста. Плюрализма и прав человека подавай? Добавим. Всеобщих выборов требуете?  Извольте,  присоединим и это. Может, еще чего желаете?
– Моисеизм-навинизм!..
– Исторический съезд!..
– Все, как один, на трудовую вахту!..
– Ударим омнибусами по бездорожью и разгильдяйству!
– Ура!..
– Да здравствует!..
Издеваться над народом не грех.
Когда власть в руках и оппоненты вялы, а толпа в поисках пропитания безмолвствует, позволительно потехи ради и призывы звонкие покричать.  Всё правильно, всё верно:

…разговоры
принять мы рады за дела.

Но так ли уж вялы мои оппоненты? Ишь как сегодня расхорохорились! Как в унисон тараторили. Совсем некстати.
Оккупация  им, видите ли, оскомину набила, чужие порядки приелись. Иисуса – на штандарт незалежности и самостийности? Надо же до такого додуматься! Тешат себя призывами к борьбе с Римом, мечтают огнем и  мечом свободу завоевать. А то не понимают, что это – кровь. Да нет,  понимают… Всё понимают эти неистовые плешиво-седые головы,  ради личных политических пристрастий готовые на любую пакость. Даже согласны бросить в кровавую мясорубку собственный народ… С горы Сион все люди кажутся маленькими. Верно говорят...
Так и хочется крикнуть:
– Евреи! И вам не стыдно?!
Какая, к черту, борьба, какие мечи?! Говорю вам – раздавят!
Да, Иудея – провинция империи. Да, она зависима от воли Кесаря, и сидит тут, в Ершалаиме, какой-то его наместник, так сказать, наблюдает. Но зависима Иудея формально. Религиозная, экономическая, общественная, да, что там – частная жизнь евреев полностью под контролем синедриона. Живем под властью Рима, со всех сторон оккупированные, и не тужим. У нас даже свой царь есть, хоть и Ирод! Следовательно, нам не оружие нужно, а терпение и хитрость.  Тонкое управление страной потребно, чистоплотное и дальновидное.
Если чьи-то иудейские души млеют от стонов евреев, вызванных  мнимыми гонениями Божьего племени (со стороны Рима в частности)  –  отлично, голос моего сердца с ними. Притвориться обиженными,  униженными, оскорбленными,  чтобы у гоев вызвать чувство неловкости, моральной ответственности – и полезно, и…  одно удовольствие.
Но я, Иосиф Каиафа, волею Бога и народа первосвященник, никогда не допущу  реального национального унижения Иудеи. 
А высокопоставленные старички, призывая потягаться с Римом, именно к гибели  страну и толкают. Ибо война с владыкой морей и земель будет началом краха нашей государственности.
Тут еще этот Иисус… со своим мечом. Лихо вписался и в настроение  властных соломонов-моисеев».
Каиафа порылся в пачке бумаг, слабо поддержавшей его во время совета, из нее отобрал успевший измяться листок. Затем вновь взял со стола резолюцию, только что принятую синедрионом, и оба документа перечитал теперь в сугубом внимании.
«Любезный синедрион запачкаться боится, – сдерживая волнение, продолжал размышлять Иосиф. – На меня одного решили возложить всю ответственность. А сами хотят в стороне остаться да поглядывать, дескать: как у тебя, многоуважаемый Каиафа, без нас с Иисусом получится и получится ли вообще?
Мудрецы... 
Кафедру в иешиве готовы Иуде предложить. Под их приглядом. Смешно! И впрямь,  – мудрецы.  Вот он вас всех скопом и научит не отличать  иудея от римлянина».
Первосвященник, будто перед ним возник его давний и успешный спорщик, с силой ударил кулаком о столешницу:
– Нет, приятель, ошибаешься! 
Иосиф свирепо смотрел на представляемого оппонента и тяжело дышал:
 – Это в твоей Галилее различия не видны.  А они есть! Еще какие есть!!  Не тебе, деревенщина, Богу перечить!!!
Накричавшись, Каиафа выпрямился в кресле, тонко к себе прислушиваясь: рефлексии не подвели, сработали быстро и четко. Дальнейших вопросов к нервной системе у первосвященника не возникло, и он облегченно выдохнул.
– Однако колесо Фортуны крутится не в ту сторону, – через минуту изрек Иосиф.
Первосвященнику вдруг стало не по себе от мысли, что в двух лежащих перед ним листочках скрыта тайная ему угроза; почему она так явственно исходила от высохших чернил  – Бог ведает. Первый документ он написал вчера сам, собственноручно, не доверяя Амасию. Составленный для Пилата с  соблюдением  всех юридических  тонкостей приговор Иисусу был основан на пресловутом решении синедриона,  которым час назад Иосиф пытался усмирить  стариков; к тому же содержал все требования сегодняшней резолюции, с таким старанием завизированной  трясущимися руками. Почему же эта бумага видится сейчас такой опасной?! Второй документ родился на целые сутки позже, в нем нет ничего нового, из ряда вон выходящего, тревожащего. Но и он пугает. Чем? Отчего?
И первосвященник задумался. Надолго.
В продолжительном сосредоточенном сидении Каиафа хранил глухое молчание и полную недвижимость, лишь раз, то ли себе, то ли кому-то воображаемому холодно заметил:
– Ты – человек с виду либертатный, а приглядишься – обыкновенно фридный.
И тут же,  покачав головой, угрюмо промолвил:
– Соломон прав?
Когда Иосиф очнулся от своих мыслей, он придвинул к себе чистый стакан и кровавой жидкостью наполнил его из графина до краев. Тихо   произнеся:
– Мазаль тов! – залпом выпил.
Вино освежило первосвященника, закусывать не хотелось.
– Или вы, многоуважаемые заседатели синедриона, себе думаете, что Иосиф не подпишет текст? Свой текст? Заблуждаетесь, господа. Ответственность – всё едино – мы с вами разделим поровну.
В помятый лист,  который, по мысли Каиафы, Малый Совет должен был сегодня коллективно утвердить,  первосвященник, взяв перо,  внес на заблаговременно  приготовленное место два коротеньких слова:  «с Иудой». Поморщился тому, что свободного места на листе осталось мало.  Подумал. Переписывать текст не позволяла лень, и Каиафа, вновь окунув перо в чернильницу, аккуратно добавил: «из Кир».  Пробела между только что начертанными буквами и давно красовавшимися не было, но это уже не волновало. Теперь следовало пометить документ подписью и приложить перстень. Что Иосиф, словно подводя черту долгим и глупым сомнениям,  с легкостью  сделал.
– А вот так и получится, – невесело помахивая листком, чтобы просохли буквы, изрек  первосвященник. – Кого следует – подытожить, а что требуется – припечатать…
За окном темнело; погода портилась.