Апостол Иуда, роман, Часть 2, глава 2, конец

< > Погода портилась. Вечерело.
Иисус окинул взором померкшую степь и повелел школе выступать.
Заметив лагерное шевеление, Иуда встрепенулся. В течение последних часов его  ни словом, ни жестом никто не тревожил. Он сидел в стороне ото всех и о чем-то очень важном размышлял, сосредоточенно и нервно.  Отвлеченный от своих мыслей, Иуда поискал глазами:
– Петр, окажи любезность, подойди ко мне.
Юноша, к которому были обращены слова, оторвался от группы учеников. Не дойдя несколько шагов до Иуды, остановился:
– Чего тебе? – и молодой человек глянул через плечо в сторону оставленных товарищей, он был явно недоволен, что его отвлекли.
Иуда оценил расстояние между ним и апостолом, чтобы его слова не были никем более услышаны, тихо спросил:
– Каиафа там, в Ершалаиме, тебя тоже вчера арестовал?
Лицо Петра окаменело:
– Конечно, нет. С чего ты взял? Никто меня не… задерживал.
И вплотную подошел к Иуде.
 – Так ты по своей воле был у первосвященника? – Иуда встал. – С какой целью?
– Говорю тебе, ни у кого я не был. Показалось тебе.
– Что показалось? – на юношу Иуда смотрел сверху вниз.
Петр вновь поворотил голову назад, пытаясь высмотреть что-то у остывшего костра, затем зло сверкнул глазами:
– Вот пристал! За собой лучше следи, Иуда, – и отошел.
Недолгие сборы подошли к концу. Все ждали команды Учителя. Глядя на плотную фигуру Петра, Иуда с грустью в голосе выдохнул:
– Зачем?
Молодежь, повинуясь приказу Иисуса, привычно взвалила на плечи тюки, женщины по обыкновению пристроились позади. Школа пошла…

…Школа шагала по иудейским долам.
Впереди мерно выступал Иисус. Его лунно-бледный хитон в полумраке болезненно горел. За ним цепочкой тянулись нагруженные скарбом ученики.  Они то растягивались по линии движения, то все вместе прижимались к Учителю. Издали процессия походила на уверенно ползущую по своей надобности гусеницу. Женщины в серых епанчах и покрывалах образовывали  раздвоенный ее хвост.
Небо сплошь в  низких свинцовых облаках было неспокойно. Мощный поток ветра стремительно гнал в сторону Мертвого моря тяжелые фиолетовые тучи. Сквозь них еле пробивался к земле случайный, уже холодный луч солнца.
Внизу, словно в погребе, тихо и темно. Лишь слабый порыв ветра, напоминающий вздох, время от времени на пядь вверх поднимал горсть  пыли.
На севере, у самого края горизонта, разодранные временем финикийские горы  дымились.  Юг волновался и трепетал от удушливых жарких струй, рожденных желтыми песками пустыни Син. За голубой полоской Иордана, далее по востоку, плавились, меняя очертания,  раскаленные сирийские камни. Противоположный окоем  бурлил и пенился  от волн седого  Средиземного моря.
Школа шествовала. Через какое-то время прямо по ходу ее показался черный Кедрон, кривой, как путь человека. За ним громоздились холодные мрачные ершалаимские стены. Странная белоголовая гусеница, преодолевая бугры и рытвины, упорно ползла к ним, намереваясь именно там  свить свой кокон.
Процессия то скрывалась за набегавшими друг на друга облаками, то вновь появлялась в прорехах стальных туч, но тогда маячила мутной,   смазанной порывами сырого верхнего ветра, чертой...
Серые камни града Давида вздыбились, заслонив собой полнеба. 
Иисус оглянулся: идущий за ним ученик, единственный, на ком не было поклажи, хранил на своем лице печать тяжелой думы. От последней стоянки и до столицы он не проронил ни слова.
 «Дальше тоже молчалив будет. Хорошо», – и Учитель повернул кортеж к Золотым дверям.
Вошли в город.
Рыночное ристалище бушевало. Кругом сновали   любопытные  зеваки. Всюду ворошились охочие до прибыли  обыватели. На каждом шагу слезливо и заунывно гнусавили хищные христарадники, причитали алчные убогие.
Приземистый куб Храма оглушил процессию звоном Божественного предначертания. Антониева башня накрыла тенью. Иисус повел бородой –  в окне третьего уровня каменного перста взволнованно колыхнулись шторы.
Иисус уверенно вел свое племя вперед.

< > Долгая, трудами и заботами, словно патиной побитая, жизнь, начало которой ныне вспоминалось с трудом,  несмотря ни на что всё-таки удалась.
Старик Аннан это понимал.
Пращур его родился и вырос в Самарии. Все, кого он знал, относились к нему по-дружески, и он  с радостью отвечал соседям тем же. Пращур прекрасно знал и любил свой народ, его обычаи,  язык,  да и землю. И лет до двадцати он, молодой,  сильный самарянин, был счастлив и весел. Но только до двадцати лет. В эту пору прародитель совершенно случайно узнал, что он лишь по отцу самарянин, а по матери – еврей. Слава Богу, знание это пришло вовремя: не успел пращур обзавестись семьей. Полученные невзначай сведения враз и в корне изменили его. На соплеменников теперь пращур  смотрел свысока, во всем и всегда их поучая. Родные с детства лица и местные традиции стали раздражать. Действовала на нервы природа. Правда, мучиться на чужбине долго пращур не пожелал. Быстренько в ближайшей синагоге отрезал от себя лишнее и подался на свою историческую родину. Там, устроившись по причине предыдущего жизненного опыта в маленькой деревушке, благополучно женился на единоверке и родил для начала сына. С этого момента он зажил по-настоящему счастливо.
Прадед Аннана, тот самый первенец пращура, крепкой хватки иудей, в крестьянских подштанниках помирать не захотел.  Сумел  втихаря  сбить недурной капиталец, семью в столицу перевел, сынов своих приучил за городским столом ножом и вилкой орудовать. Дед, хитроумный еврей, благополучно преумножил свою часть семейных закромов, и не только выстроил на Сионе славный особнячок,  но и обзавелся титулом. На всякий, так сказать,  случай. Заставил братцев единоутробных себя «сиятельством» величать. Папаша монетки не столько копил, сколько тратить изволил, однако всегда с умом, с дальним прицелом: то безделушку какую из золота купит, то картину маслом нищего фламандца на стенку повесит, а то яичко ювелирное на полку под стекло поставит. Поэтому папа разориться, как ни старался, не сумел. Не скупился родитель и на обучение своих мальчиков.
Каждый из предков что-то делал, чему-то способствовал. Любого можно помянуть добрым словом. Вот и образовалась семья.
Мир Божий Аннан увидел не сквозь какие-нибудь низенькие, слепые окна, а через широкие и светлые хорошего дома. Тут и сомнений быть не может: герб, почет, достаток, – а что еще, хотелось бы знать, нужно еврею для  живота его? Став отроком, Аннан узнал и это – власть.
Но подстегивать грядущие события,  подталкивать стрелки часов на руке  Фортуны – ума хватило не делать.  Годы поэтому степенно вышагивали в привычном для них ритме, не принося ничего  непредвиденного или удручающего. 
В определенный срок молодой отпрыск фамилии сделал первый точный шаг: будучи еще в стенах  иешивы, он примкнул к правильной партии. А юношеская его бойкость, недолго думая, подсказала начальное и абсолютно верное направление к карьерной лестнице. Собрания,  диспуты и митинги после такой подсказки уже не обходились без ярких речей активного, но пока еще зеленого политика. Зеленого, по счастью, недолго. Через какое-то время в нужных кулуарах все стали поминать Аннана чаще, чем его папашу.
Неплохую службу несли и различные знакомства. Особенно помогали приятельские связи, начатые еще со времен хедера. Одни дружеские отношения с неким Илией бен Завадом чего стоили.
Аннан заслонил ресницами глаза и припомнил, как в юности они с Илией бегали за юбками местных Наяд. В пылу молодецкой резвости порой единовременно ухлестывали за какой-нибудь  одной ими выбранной милой глупышкой. Смеха и удали ради даже график, как на спортивных соревнованиях,  вели, очередность устанавливали со штрафными в случае осечки баллами. Молодость…
Правда, этот Илия потом на чем-то срезался, но, по счастью, вовремя: Аннан тогда  благодаря своему умению молчать и поддакивать уже крепко стоял на собственных ногах. Ссыльному другу помочь было трудно, даже опасно, а вот добрые с ним отношения сохранить всё-таки удалось.
Потом были иные игры… с бюллетенями, подсчетом голосов и увесистыми, как гири, мешочками. Благо батюшка, понимая суть происходящего, не скупердяйничал. Неплохо поддерживала в делах переписка с другом детства.
И наградили  Аннана мандатом с известной неприкосновенностью.
На этом этапе бытия молодому государственному деятелю приспичило жениться. Выбирал он спутницу жизни недолго, взял в жены младшую дочь высокородного и зажиточного ершалаимского мужа – красивую и благонравную  Рахиль. То ли в глазах Иеговы Аннан не слишком много еще успел нагрешить, то ли Бог по доброте своей всё простил новоиспеченному политику, но брак оказался удачным. Мало что жена пригожа и хозяйственна, так еще Всевышним  умом не обижена. В заботах Аннана супруга верной соратницей стала.
И вот подошло время… Какой-то старик из постоянных мудрецов синедриона не нашел в свое оправдание требуемых слов, молодой секретарь собрания ни с того, ни с сего сболтнул на людях лишнее, да и документ, составленный одним крепеньким мыслителем средних годов, оказался утерянным. Важный такой документик, секретный. И первосвященническая шапка, поплутав по кафедральной синагоге, осела над кипой Аннана.
Тут подросли и сынишки, папе во всем помогать принялись. Римская власть,  слава Вездесущему Яхве, не слишком донимала. Видать, чем-то своим занята была.
И пошла жизнь, поехала!
В течение  нескольких последующих лет первосвященник Аннан  горя не знал. Он накликал к себе под бок потребных людишек; грандиозными планами синедриональную канцелярию завалил и тем  «думал свой народ в довольствии, во славе успокоить».
Вышла замуж дочь. Зять оказался в Иудее не из последних, морганатическим духом не смердел, скромный такой юноша, уважительный.
Аннан по благосклонности душевной дочкиного мужа от себя не отталкивал, меж сынов не выделял, всюду, где можно,  привечал и со временем вывел даже в советники. Сделать так было и можно, и полезно:  зять в вопросах как внутренних, так и внешних олухом не слыл. 
Завладеть уважением сограждан, «щедротами любовь … снискать» не сразу, но удалось, тем паче, что щедроты отсыпались не из его, Аннана, кармана.
А Валерий-прокуратор, тихий такой наместник, любезный,  взял да  посох первосвященнический из рук Аннана и вырвал. Причины такой немилости Аннан не знал, за собой никакого греха не видел. Поэтому, подумав, он пришел к мысли, что без козней коварных завистливых  единоверцев тут не обошлось. ОН БЫЛ СТОЛЬКО РАЗ ОБМАНУТ ЕВРЕЯМИ, ЧТО… дальше и говорить не хочется.
Сейчас, разбирая своё прошлое, старик понимал, что его первоначальная  оценка той ситуации была  совершенно правильной. Более того, он  теперь мог даже пальцем указать на своего завистника.
Сразу за отставкой обида в душе шевельнулась и притихла: править  синедрионом благополучно начали сыновья, а он, Аннан, при них, то есть не только папа, но и полуправитель.
После выяснилось, что сыновья хилыми уродились, зятька (странно: почему мужа сестры тоже зятем кликать надобно?) вперед пропустили. Или Аннан, тертый калач, опять что-то недоглядел, недопонял?
Осознавать себя дважды обманутым было особенно неприятно.
Пилат, сместив третьего сына Аннана и поставив Каиафу Главой синедриона,  в еврейские дела больше уже не лез, был угрюм и несловоохоч,  никого, кроме нового  первосвященника из местной власти видеть не желал. Да, по всему видно, наместник неспроста вывел зятя в главные раввины.
И зацарствовал Иосиф.
Разумеется, Каиафа принадлежал дому Аннана, вследствие этого и с тестем совет держал, и со своими шуринами дискутировал. Но совет – советом, дебаты – дебатами, а семейственности зятек мало верен был, свое на уме имел.
И власть, настоящая, действенная, от фамилии Аннана ушла. Это удручало.
Однако старый кириафанский приятель сумел и тут успокоить, смог несколько существенных доводов в утешение привести. Руководствуясь ими, Аннан скрытно собрал остатки своего воинства. Оказалось сил вполне достаточно для продолжения баталии. Теперь закулисной.
После этого высшая коллегия мудрецов окончательно разделилась надвое, притом за Аннаном, как за хоругвью, шли лучшие, проверенные. Кворум, а значит, и  пакет контрольный при решении различных вопросов в его старческих руках.
В один прекрасный день Аннан сообразил, что такое сложение сил ему даже выгодно. Посудачили, покричали мужи в синедрионе да разошлись. Если всё хорошо вышло так, стало быть,  его клана заслуга, а нет –  Иосифа вина, ему и отвечать.
Всё это, однако,  затеи внутренние, семейные.
А вот с прошлой осени пошли дела иные, мудреные.
Вплелся в игру иудейскую некто Иисус, учитель деревенский, да так вплелся, что и понять  толком ничего нельзя: вроде бы «pro», а приглядишься –  тут же, как бы  и «contra».
На этой сельской ниве Иосиф и задергался…
Аннан рассуждал о своей жизни в одиночестве. Лукавить перед самим собой старик приучен не был, посему, когда хорошенько прислушался к  флюидам своей души, безотложно   сообразил, что его жизнь (несмотря ни на что), если   и удалась, то точно до поры прошлоосенней. А вот полгода назад  трещину дала, в нужном направлении течь отказалась.
Нервничает Каиафа-зятек, – так и Бог с ним, не велики печали.
Теперь сам Аннан изнывал в тревожном смятении.
Чего в младенчестве возжелал, к чему в юности стремился, что в зрелые годы достичь сумел, за сохранение чего потом без устали  сражался, – всё в одночасье оказалось хлипким, ненадежным. А на алтарь сей   сколько душевных и физических сил было  положено?! А денег?!
В итоге вопрос: что он сможет внукам оставить, что такое крепкое, неподдельное, им самим в этой жизни сколоченное, он потомкам предъявит?
Золото?
Вензель на каретной двери?
Фамильную честь?
Нет, всё это не его заслуга.  Капитала семейного за годы власти, если и прибавил, то немного. Герб в результате его трудов дневных да раздумий полуночных витиеватее не стал, честь семьи не обрела от его государственной деятельности большего блеска. 
Имя?
 Аннан-первосвященник…
Ну, был Аннан  первосвященником. И что, собственно, с того? Один из многих. Таких в Иудее сотнями меряют. Если присмотреться, заслуги Аннана перед народом выглядят и сейчас весьма тускло. А через два-три  поколения никто и не припомнит, что какой-то там Аннан соизволил быть Главой  синедриона. Историки, чего доброго, даже спорить начнут  о  датах его столь славного правления.
Пожалуй, вспомнят; но потому, что чин, умом, трудом, хитростью заработанный,  Аннан в руках не удержал. И свои дни доживал бывший Аннан-первосвященник,  как никчемный ленивый дед, лежа на полатях.
Отменное утешение.
И получается, что на склоне лет даже имя оказалось под угрозой. Да и какое это имя: бывший Аннан…
Старик зябко, словно отведав кислого, поежился…
– Вот тебе и имя… заслуженное… Изволь потомкам передавать...
Берия под ногами вертится,  изо всех сил нашептывает:  с назарянином, хоть так поступи, хоть этак, всё одно выйдет. Умен. А мы будто не понимаем, мы из ума выжили?   Да, какой иудей, если не мысленно, то в столбик не сложит два и столько же? В том-то и дело, что с этим деревенским раббе четыре никак не выходит.
Ловко галилеянин Иудею мутит, всё и всех с ног на голову перевернул. Думай теперь, соображай, как сызнова пятками землю родную почувствовать. А пока ты ногами по воздуху сучишь, простой сельский учитель свою линию гнет, дело делает.
И припомнят историки Аннана в том единственном случае, когда сравнят его политическое мытарство с годами жизни некоего Иисуса…
Вот тебе и ответ, брат Берия. Жив Иисус – о нем только и говорят, а о  тебе, бывший первосвященник,  ни слуха, ни духа, будто нет тебя.  Устранен,  как говорит мой зятек, назарянин, и молва степная да уличная сразу имя Аннана   на память положит: современник.
И убийству потворщик…
Почему сразу потворщик? Разве он за последние полгода подписал хоть один документ? Нет. А слова? Их к делу не пришьешь. Так-то.  Аннан  старый, больной человек, ни сил не имеющий, ни влияния, он в стороне.  Кто у нас нынче во власти? Вот он пусть и отвечает.
Старик   резко выпрямился и качнулся, словно его сердце кольнуло чем-то очень острым, безжалостно режущим, и побледнел:
– Но не предаем ли мы народ свой? –  прохрипел он через минуту, прижимая руку к груди. – Что если Бог действительно послал  нам Мессию? Вдруг мы за болтовней своей волю нашего Великого Яхве не поняли, его посланца не узрели? Не рвем ли мы связь времен? Только еврей готов убить своего Бога…
Аннан сидел и тер ладонью грудь, боль проходить не желала. В голове – калейдоскоп  событий его жизни: то он беспечный резвый ребенок, то сразу немощный, дряхлый старец, прикованный болезнью к постели, то могучий, полный власти, уверенный в себе муж.
Наконец, Аннан, как бы сметая налетевшую на глаза паутину, провел рукой по лицу и изрек чужую, ставшей классической, фразу:
– Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда.
И он с коротким полуофициальным письмом, в котором вежливо отказывался от участия в первосвященнических забавах, отослал к Каиафе своего старого камердинера. Пусть зятек один подергается в расставленных им же самим сетях.

< > Текущим, словно мед из ковша,  днём Пилат был недоволен.
Затаились главные евреи. Даже на храмовом дворе (это из окон Антониевой башни было хорошо видно) – тихо. Одна базарная  площадь кишела простолюдинами.
Прокуратора, как в былые годы перед сражением, тревожила мутная волнительность: редуты уже вырыты,  пехота и конница, подчиняясь полководческой воле, приняли положенное им построение. Изменить ничего нельзя. Еще минута – и бой; но пока неопределенное затишье.
Лишь Берия ближе к обеду просунул стражникам через щель в двери запечатанный своим перстнем листок и убежал. Лучше бы он этого не делал!
Полученное сообщение не только не сулило в ближайшее время покоя, но и лишило аппетита.
Прокуратор в своем кабинете сидел за массивным, похожим на саркофаг, канцелярским столом.
Вчерашнее донесение Берии, лежащее перед ним, – четыре листочка с выстроенными в боевой порядок латинскими буквами – было уже скучно: никаких новых мыслей, непохожих на те, что проявились сразу после ухода  осведомителя из пинакотеки, Пилат, вновь просмотрев записи,  в голове  своей  не обнаружил.  Послание изобиловало фактами,  образно описывало характеры. Выводов, правда, его автор не делал. Хитер Лауреатус, знает, кому выводы мастерить.
Пятый, сегодняшний, листок путал все карты.
Во-первых, в нем говорилось, что лукавому Каиафе уже мало одной смерти, он будет требовать приговора и ученику Иисуса, тому самому отдельно описанному, Иуде.
Намерения Каиафы предельно ясны: хочется ему разом избавиться и от проповедника, и от его  достойного, деятельного, следовательно, опасного последователя. Но причем здесь прокуратор? Нет, шалишь, это уже дела чисто еврейские. Пусть Каиафа ими и забавляется.
Во-вторых, Лаврентий пишет о Петре, еще одном ученике Иисуса. Если верить Берии (а не верить ему нельзя), то именно он намерен предать своего учителя.
Возникает вопрос: Петр представляет еще одну враждебную  Иисусу силу, или он тайный агент Каиафы?
– Что за страна?! – воскликнул наместник, ударив пергаментом по ладони. – Одни склоки, заговоры, приговоры, кругом ложь и предательство. Не страна – ребус!
Пилата раздражало, что в еврейском спектакле ему, прокуратору, отводилась явно не самая почетная роль.
Из письма Берии, в-третьих, следовало, что через три дня после казни в Иудее то ли может произойти, то ли обязательно произойдет некое странное событие.
Это уведомление  насторожило.  Что оно может означать? Волнение в народе? Какой-то политический демарш оппозиционной обиженной партии? Петиция синедриона с требованием заменить первосвященника? Что еще?
– Уж не намек  ли на то, что рядом шастает тайный provisor [122] из Рима, известный Лаврентию, но не мне? – вопросил прокуратор.
От подобной мысли  не только аппетита лишиться можно – сна.
– Не говори худо о себе, об этом евреи позаботятся, – грустно усмехнулся Пилат.
Всё, что теперь знал (или о чем догадывался) наместник, не укладывалось в простую схему под коротким названием: «казнь!» Однако и саму эту схему не отторгало.
Загадка со многими неизвестными,  известными и полуизвестными не давалась решению.
Прокуратор отбросил оба доноса на стол и погрузился в размышления…
Приплыв из Кесарии, Пилат тотчас призвал в необжитые антониевые палаты весь синедрион. Перед израильскими мужами был поставлен тогда один единственный и простой вопрос:  чего желаете вы во благо своего народа?
И получил ответ:
– Ничего. Без вас справимся. А вы без нас?
Пилат дискутировать не стал; взяв трость, прошёлся по городу. После Сиракуз,  Коринфа,  Византия, не говоря уже об  Александрии, Афинах  и Риме, – здесь  всюду запустение, не провинциальное, нет,   дремучее какое-то,  глухое. 
Верхний город  ещё так себе; по крайней мере, имел отлаженную систему очистки выгребных ям. А Нижний –  ужас: грязь, вонь,  нечистоты…
Новый прокуратор долго не думал. Первым делом обложил налогом  Сионскую гору и собранные деньги распорядился направить на строительство водопровода.
Что тут началось!
Нет, строительство водопровода, разумеется, началось. Но каков был визг по поводу своеволия римских властей! Как возмущались ершалаимские  начальствующие головы, упрекая Пилата в его разнузданном антисемитизме!
Водопровод и сейчас не достроен.
Наместник встал и подошёл к окну.  Внизу копошилось десятка два рабочих. Присмотревшись, Пилат догадался:  у прорытой в земле неглубокой раны возились не строители, а городские мещане, по случаю праздника спешно выдергивающие из почвы колья, доски и палки.
Прокуратор хотел вернуться к своему рабочему месту, но его взгляд непроизвольно упал на базарную площадь.
Народ суетливо бегал.  Горожане меняли то  утварь на медь и серебро, то  серебро и медь на утварь. Жадно упихивалось в корзины да сумки приобретенное; перед тем, как перевязать кошельки и спрятать их под полой, скупо пересчитывались  монеты. А по торжищу, прорезая его на равные части, степенно и гордо вышагивал, ни на кого не обращая внимания, высокий худой иудей в сопровождении своей семьи. Пилат не заметил бы этого шествия, но он хорошо пожил в Иудее, поэтому мог кое-чему дать нужную  цену. Домочадцы явно запоздавшего на праздник пришельца  пожитки несли на плечах. Вьючных животных у них не было. Значит,  небогат иудей, тогда почему на нём белотканый хитон?
– Вот и пойми еврея. Беден он или богат, торопится найти жалкий приют  или оказывает городу честь своим посещением.
Наместник задернул штору.
– Вороватая страна, заковыристая,  какая-то сопрелая, – без сожаления констатировал прокуратор. – С темным, криминальным прошлым, плутоватым настоящим  и… и без будущего, истинно говорю…  Ещё шестьдесят, ну, от силы, семьдесят лет пройдет, и разбегутся иудеи. По собственной воле   разбегутся по городам да весям.  Но  примутся, рыдая и стеная, доказывать себе и всем, что лишились родины из-за происков злых, их ненавидящих чужеземцев, а сами они  такие хорошие, только никем не понятые.
Пилат забросил листки в ящик стола.
С водопроводом вместе затеял прокуратор и строительство Нового города. В проекте было всё: широкие улицы и высокие дома, пышные сады и просторные парки, гостиницы, усыпанные звездами не в меньшем количестве, чем  «Волопас» и синагоги. Были и ресторации разноплеменных кулинарных изысков, теплые крытые рынки и холодные вместительные склады. Не забыты эскулаповы центры и детские площадки. На чертежи легли общественные маршруты омнибусов, а стало быть, предусмотрено строительство  конюшен и каретных мастерских.   Имелась задумка выделить отдельное в тени кипарисов место для университета (по-еврейски – иешивы) с роскошной при нем   библиотекой. Семо и овамо [123] виднелись на плане оазисы чистой, родниковой воды с фонтанами. Паутина из пунктирных линий обозначила на бумаге скрытую в земле канализацию. Ворота Навозные тут же были Пилатовой рукой переименованы в «Южные». Но и оно моментально подверглось уничтожению жирной карандашной чертой; а поверх нее красовалось уже иное название: «Солнечные».
Новый город на карте охватывал запад с севера до юга и территорию, равную теперешнему Ершалаиму. Близлежащие селения органично вливались в проект. Не обошлось без расширения дороги, соединяющей центр Иудеи с Иоппией, а в самой Иоппии – строительства мощёного порта. 
Скольким рабочим рукам на многие годы вперед пилатовские прожекты сулили приложение труда! Сколько сытых, уверенных в дне грядущем иудеев, их жен и детей, просматривалось за наместнической мыслью!! Каков по завершении работ намечался  расцвет иудейской  столицы!!!
Пилат идею строительства Нового города предложил синедриону. Иудеи до обсуждения снизошли, и оказалось, что намерения  прокуратора всем понравились. Однако года полтора утекло только на согласование. На все запросы и  инспирации [124] Пилата в местных властных кулуарах отвечали: да, проект  замечательный, но… И говорили о дороговизне, несвоевременности и трудностях еврейского бытия.
В конце концов, иудеи решение своё приняли и подписали. Новый город на плане был теперь обозначен только сверху и  вид имел  куцего треугольника. Притом смета касалась исключительно  строительства городских стен. Тут же выяснилось, что никаких свободных рабочих рук  в Иудее не предвидится. Материалов тоже.
Созидай Пилат!
Но Пилат в еврейских проделках участвовать отказался, указом своим возложил ответственность за убогий проект на подписантов.
Если присмотреться,  новая городская  стена и сегодня в некоторых местах не достаёт  до…  известного места еврейского завета, то есть  нулевого цикла не одолела.
– Иудею облагородить захотел, – позлорадствовал над собой прокуратор. –  Забавно… И печально... В этой стране хоть строй, хоть ломай – ничего меняться не будет.
Пилат заметил, как с каждой минутой теряет терпение:
– Денег у них, видите ли, нет. А набеги на сопредельные  народы оплачивать есть чем? И на внутренние разборки капиталец находится. Смешно. Евреи меж собой всерьез и неизменно заняты выяснением: кто из них главнее да  значительнее,  обязательно – на сколько важнее… с десятыми долями процентов. Постоянную войну на два фронта ведут и не устанут. Верно пословица гласит: «Бог ошибся трижды: когда создал персов, мух и евреев». Мудрость народная, она  не зря…
Наместник почувствовал, что от своих мыслей устал.
– Пусть так. Но какого черта я здесь дурью маюсь? Мне-то зачем в еврейском гнезде  свои перышки чистить? Хватит с этим народом заигрывать. Надоело всё! Пора номенклатурные потехи  реданом [125] прочным да глубоким от себя огородить.  С Иудеей  пусть кто угодно возится.  Довольно! Вот Пасха эта еврейская отойдёт и… очертя голову  – в Рим. В Рим! За отставкой. А там – или   в действующую армию, или в ссылку – всё едино. Лишь бы не сюда, лишь бы не здесь…   
Пилат открыл ящик стола, достал листы пергамента и снова погрузился в чтение.
    
< > Дом, как и определил Иуда, действительно был внешне приятен: одноэтажный, но с  мансардой,  высокой пристройкой и просторной террасой. В строю подобных себе сионских обителей он мало чем выделялся.
Тем не менее – и с близкого расстояния  – было видно, что строение подверглось воздействию безжалостного времени: стены обшарпаны, крыша в нескольких местах залатана, ступеньки крыльца провисли.  Двор (руки до него, видимо, также не доходили) запущен; и повсюду  в беспорядке разбросан садовый или домовый инвентарь. Что и говорить, картина  вполне понятная, узнаваемая: жильё было в руках малоимущих сионистов.
Школа как шла гуськом, так и стала у порога в виде кривой черты.
Ожидая прихода владельца жилища, вчерашний арендатор опешно  дивился: покинув последний стан, прошли поля, Елеонский холм, Кедрон, ворота и Храм, потом рынок и город. Это он сейчас внятно осознавал, хотя всю дорогу  был погружен в себя и смотрел не по сторонам, а под ноги.
Иуда отчетливо помнил, что  адреса  он никому не сказывал.  Каким же  образом тогда Учитель привел всех к  нужным стенам?
Вопрос ожег щеки и уши апостола. «Как дитя, по любому поводу краснею, – смутился Иуда. – Хорошо, солнце на закате, никто не заметит».
Стоя спиной к ученику,  Иисус ослабил до того напряженные плечи и благосклонно прикрыл рукой  бороду.
Явился хозяин, перемолвился с Учителем, мотнул в знак согласия головой  и повел всех в дом.
Отведенные для школы апартаменты располагались в мансарде. Две комнаты: одна большая, другая тесная, имеющая к тому же неизвестно отчего в центре дымоходную трубу.  Соединял полусельские горницы узенький коридорчик, а за ним далее, после двух несуразных ступенек,   располагалась широкая верхняя веранда с  убегающей вьюном вниз лестницей. Внутри   всё чисто, домовито, пристойно.
Тетушка и Магдала тут же засуетились, принесенные с собой яства начали укладывать на ткань в комнате просторной,  стало быть, для такого случая более удобной.
Хозяин дома оказался любопытен, и всё время возился внизу. Он, очевидно, поймав какие-то фразы, касающиеся будущего застолья квартирантов, очень хотел узнать, почему пасхальный ужин они сооружают в пятничный вечер. Но отпугивал пришелец в белом хитоне, который, не желая, видимо, никому мешать, сторожем сидел на верхней ступени лестницы и молчал.
Послушники от нечего делать осваивались в предоставленных им помещениях, то есть бесцельно сновали то туда, то обратно.
Иуда в апостольском хождении не участвовал, он  сидел на полу в дальнем темном углу и теребил, будто четки, лямку своей сумы.
Мария-мать с выплаканными по дороге глазами стояла у окна  поодаль от всех и, глядя на сына, удрученно вздыхала. Слезы на ее ресницах после степной тиши и покоя странствия теперь от неистового  ветра домашнего  уюта    высохли. Тайна великая есть  сердце материнское…
За окнами, как в душе,  быстро темнело…
Улучив момент, когда большинство апостолов сгрудились в тесной комнатке, а остальные толкались в большой, мешая хлопотам женщин, Петр подошел к Учителю:
– Раббе, – нагнувшись, тихо проговорил апостол, – позволь мне отлучиться на час, я проверю окрестности: не случилось бы чего не для тебя предвиденного? 
Иисус на ученика не посмотрел:
– Нет. Ты нужен мне.
Петр поклонился и отступил.
Брожение апостолов не прекращалось. Потоптавшись в комнатах, все ученики выползли на веранду. В очередной раз скучившись возле Иисуса,  они тут же вяло тронулись в обратную сторону.
Женщины, наконец, окончили своё копошение, поправили  напоследок бледные свечи  и пригласили апостолов к пасхальной трапезе.
–  Петр, подойди ко мне, – тихо произнес Учитель.
Когда апостол приблизился, Иисус выпростал в его сторону руку:
– Помоги, –  Учитель крепко сжал ладонь своего ученика и, встав, докончил: – себе.
Все апостолы направились к столу. На веранде стало пустынно. И сын подошел к матери.
Нежно  взглянув  на Марию, Иисус склонил голову и припал к ее руке в долгом благодарном поцелуе…


Когда вкруг стола возня и шум угомонились, в комнату, поддерживая за плечи мать, вошел Иисус, последним. 
Апостолы возлежали. С двух сторон центрального, уготованного для Учителя, места  поджали ноги  Петр и Иоанн. Две Марии, закончив пасхальные хлопоты, примостились в стороне.
В горнице было тесно.
Иисус подвел  Марию к дальнему краю застолья, попросил Иакова младшего и Фаддея подыскать себе другие места, усадил мать, сам сел слева от нее, рядом с Иудой.
Ученики выжидательно смотрели на пламя мерцающих лампад.
– Мария, жена Алфея, кроткая Магдала, – заговорил Учитель, – негоже в углу ютиться. Ближе сядьте, как прежде. Согрейте меня присутствием своим, ибо без тепла вашего трудно сегодня мне.
Апостолы потеснились, и обе Марии разместились супротив Учителя.
– Слушайте все, кто любит меня. (И застолье притихло.)  Настал день – особый, сопредельный. Последние часы провожу я с вами. Спокойно... Не надо причитаний. Оставьте другим  крики и плачи…  Слушайте…
– Блаженны обильные Духом, ибо Царствие Небесное их есть.
– Блаженны слезу не роняющие, ибо в сердце своем  утешение имеют.
– Блаженны слухом щедрые, но словом скупые, ибо они праведны.
Иисус поднял кувшин и обнес всех, потом разодрал руками кислый хлеб и одарил им каждого.
– Ешьте, други, и пейте.  В последний раз вкушаю  я с вами вино и злак. Но  впервые  вам путь в Пасху новую прокладываю. И вам ее дарую…  День этот запомните вы, как день моей крови и тела моего. 
– Никогда не смущайтесь нищеты стола своего, но всегда – скудости своего застолья. Не столь важно, что на столе, но  кто за столом.  Помните: хлеб духовный всегда  квасной, избегайте хлебов пресных. Вино разума и веры  кисло, вино глупости и разврата  сладко. Не бойтесь быть пьяными и пресытыми, сторонитесь приторного и невыброженного.
– Если Пасха для вас – день календаря, бросьте календарь в очаг. Но коль все дни года для вас  – Пасха,  вам не нужны опресноки, именно они и сгорят в пламени.
– Три года вы были со мной… Три года  я омывал ваши души, но омыл лишь ноги их. А сейчас говорю: чисты вы, но не все…
– Переданный не более передавшего, а предатель – не меньше преданного.
Последних слов Учителя апостолы не уразумели.
– Истину – не утаишь, а посему – нет смысла ее приукрашивать, нет нужды и исправлять ее, как вам потребно. Истина  велика есть сама по себе.  Не марайте себя ложью и не пачкайте душу свою завистью.
– За первенство меж собой бранились вы по-детски, и было то забавно и весело. Но  и понятно. Какой школяр не хочет мнимую свою значимость облечь в сущее?
– Объявляю вам: дни ученичества вашего истекли. Теперь не собрату завидовать вам надобно, а поддерживать его на пути апостольском. Помните, посланцы мои,  от зависти до предательства –  шаг один.
– Не вы должны  завидовать, но – вам. Впрочем, не только школяр, но и муж, знаниями и опытом богатый, зависти подвержен. Удержите ли вы душу свою от искушения опорочить ближнего, от вожделения вписать своё имя ранее собственного брата? – Иисус остановил взор на одном из апостолов.  – Избегните ли вы соблазна сего?
– Блаженны алчущие кротости и жаждущие смирения, ибо отринули они  из сердца своего страсть.
– Фарисеи побиение торговцев в Храме приписывают мне. Вот  пример
лжи, замешанной на трусости; и пример трусости,   выброженной в зависти. Вы свидетели: не поднимал я руки на торгующих. Но всегда говорил: Храм  не для барыша к небу выпростан, но для поклонения. Мелко и недостойно меня гоняться с плетью по торговым рядам одного Храма, когда все другие поражены тем же. Могу ли я суетиться по предлогу дюжины менял, когда послан я Отцом моим  в мир Церковь новую построить? Ту Церковь, где вера – не товар. В этом – моя цель. И здесь – мое предначертание. Тот Храм, что поражен торгашеством,   не мой Храм; пусть прозябает он в  злате и чванстве. Что мне за дело?
– Фарисеи повсюду лгут, говоря о намерении моем разрушить Храм  Господень. И три дня не поленились отсчитать ершалаимские раввины, указывая на моё желание – возвести Храм новый… Глупые книжники...
– Три года я взрыхлял ниву духовную и сеял зерна веры, три года  я поливал всходы влагой истины, а лишь… – Иисус уперся взглядом в  Магдалу, –  тринадцать сердец вскормил…
– Первый Храм разрушен, и второй в руинах почиет, – так предписано свыше, и так свершится.   А третьему Храму не бывать, ибо боязно.
Догадываясь о неизбежном,  фарисеи и трепещут, но ждут.
– Потому и смущают фарисеи  некрепкие сердца разрушением Храма, и вносят в души горькую отраву лукавства,  что знают: закон Моисеев никогда не перерастет размеров  местной секты.
– Помните: блаженны взроптавшие на косность и кривду, ибо в борьбе  они  истину обретают.
– Мой Храм не здание о камнях и жертвенниках с епитимьей, а – все души людские, алкающие любви и сыновней, и братской, и Отеческой, страждущие добра и справедливости. Моему Храму руины неведомы.
– Восцветет и восторжествует Церковь моя  даже в пустыне чахлой, затерянной, без амвона и  кадил возликует,   коли наполнится она единым, но  живым сердцем, открытым истине.
 – Не раз говорил  я вам: Храм мой Храмом молитвы наречется. И душа грешная в нем верой исполнится. Так будет! Ибо сердце, истинно  любящее меня, крепко, как гранит.
– Дух – есть Бог.  И Церковь моя – Церковь истинная. Не поклоняйтесь мощам, ибо Учение моё – живое.
– Спросим  Иуду… Скажи сердцем: Бог – есть зритель с измятой в  руках программкой, он отстраненный созерцатель нашей покорности, и ему потребны только поклоны, заученные слова,  жменя воска с ниткой? Или он деятельный наш соратник на пути к истине? Что нужно Богу: остывший в годах ритуал или страждущая любви душа?
– Душа, Раббе, –  прохрипел Иуда и упал лицом на  белый хитон. Иисус прижал к груди ученика и продолжил:
– Знайте, нет большей для меня радости, нет  на земле большего чуда, чем заблудшая душа, не знавшая Бога, но сама, трудом собственным пришедшая в лоно Церкви моей. Блаженна она во веки веков; Царствие Небесное – ее обитель.
– Учителем меня называете, Господом.  Аз есмь.
Сколько раз вы требовали от меня чуда, сколько раз воскрешения из мертвых жаждали. А я говорил вам: веруйте.
Но вы сомневались.
Сегодня  сам пример вам вручаю. Впервые и открыто. И вы наполните им душу свою и последуете ему.
Сегодня да сбудется…
Иисус преобразился, принял гордый, властный, царственный вид; и, грозно сверкнув очами, промолвил:
  – Я, Сын Бога и земной женщины, есть судия между духом и плотью.  Горе тому человеку, которым сын Божий предается. Лучше ему не родиться… Слава тому человеку, которым сын Божий передается; нет смерти ни на нем, ни с ним…
Надменность с Иисуса слетела, голос вновь зазвучал густо, проникновенно:
– Женщина, являющая новую жизнь, скорбит, но терпит, ибо пришел час ее. Но, родив младенца, она уже радуется новой жизни. Так и вы теперь у гроба скажите: се – колыбель человеческая.
–  Но  мир, озираясь на скорбный сей день,  возрадуется. Ибо вышел ему срок.  Миру отныне суд грядет…
– Сейчас вы вкушаете растерзанную плоть, а после, когда свершится, дух узрите и скажете всем: «Сам Господь предал себя в жертву за нас». 
Апостол Фома проявил  нетерпение. Иисус предостерегающе поднял руку:
– Все вы дороги мне, всех вас  люблю. Все вы – плоть и кровь моя. И все вы  – моя надежда и мои страдания…
– Но истинно говорю: один из вас отречется от меня и тем предаст.
Ученики   приглушенно взроптали:
– Кто это?
– Не я?
– Не я ли, Учитель?
– Скажи – кто?
И Симон-Петр спросил:
– О ком говоришь, раббе?
Иуда не нашел в себе сил оторваться от белоснежного хитона, лишь глухо застонал.
Иисус макнул кусок хлеба в соль:
– Все вы дети мои, всех вас  люблю. Все вы – зерно и соль моих упований…
Иисус положил  хлеб на стол.
– Пусть возьмет достойнейший.
За куском тут же потянулся Петр. 
Апостолы замерли. Андрей охнул и опустил голову.
Варфоломей, названный Нафанаилом, как истинный израильтянин, в котором нет лукавства, надумал было что-то сказать, однако потупил взор и благоразумно  промолчал.
Иисус оглядел всех:
– Блаженны искавшие истины, но не нашедшие ее, ибо путь их верен. Я знаю, кого призвал. И что кому уготовил…
Иисус, затуманившись величественной думой, замолчал. И снова рек:
– Истинно говорю вам:  всё сущее в каждый момент своего бытия  дрожит и колеблется, ибо Духом наполнено. Законы Отца моего гласят: количество переходит в качество, противоположности в борьбе между собой  едины, а в самом отрицании уже заложено отрицание новое. Великие Божественные откровения.
– Но истина и в том, говорю я вам, что всё сущее в свою противоположность переходит. И это закон четвертый.
А отсюда вывод: нет смерти.
– Многое еще имею поведать вам, а вместить не сможете…
Дух Святой укрепит и утешит вас, дети мои, как только снизойдет Он на вас – и узрите знание, мною данное, и примите его, и уже не забудете вовек, и в мир понесете.
– Я взял вас из мира, и я предал вас новой Церкви. Трудна будет ваша тропа, и тернист путь. Гнали меня – погонят и вас. Были  вы от мира,  мир признавал вас своими.  Теперь вы от меня идете, миру вы – чужды.
– Вам предаю мой путь, но не забвению. 
– И мир передаю вам, а  ему ныне – суд.
Иисус указал на стол:
– Не время еще… Терпение… Вот умершее зерно, давшее обильную плоть, вот – семя лозы, истекшее живой кровью. Предавайте  брат  брату, ухаживайте. Ешьте и пейте – Пасха.
– Недолго, дети, уже быть мне с вами, будете искать меня и не обрящете. Ибо путь мой уже отмерен.  Но через него вы к Живому Богу придете.
– Раббе, – отозвался тревожный Филипп, – зачем тебе идти? Покажи нам Отца своего, и этого будет нам довольно.
– К чему, Филипп, смущаешь меня, для чего против предначертаний Отца моего восстаешь? Не ты, не я решил так. Он  задумал. А нам – исполнять.
И посмотрел на  Иуду:
– Вот, исполним ли?
Матфей беспокойно вопросил:
– Окрой нам путь свой, Раббе?
–  Почему, отрок, требуешь известного тебе? Разве ты не веруешь, что я – в Отце, а Отец – во мне? А куда я иду, вы знаете.
Отозвался Фома:
– Как можем мы знать, Господи? Не ведаем мы…
Подал голос и Петр:
– Раббе, куда идешь ты?
Иисус ощутил нервную мелкую дрожь ученика и сильнее прижал его ошуя [126] к груди  своей:
– Куда иду, Петр, ты идти сейчас не можешь… После пойдешь.
– Почему, раббе, я не могу идти за тобою? – вопросил ученик. – За тебя я душу мою положу.
Свеча у ног апостола задрожала.
– Душу положишь?.. Говорю тебе:  петух ныне не пропоет, а ты, Петр, трижды  от меня отречешься…
Апостолы поворотили взгляды в сторону  Симона. Один Иуда не нашел сил оторвать голову от груди Иисуса.
Учитель с грустью наблюдал за апостолами:
– Долга и тягостна сия дорога, но светла есть.  Если бы вы знали меня, не спрашивали, а возрадовались слову моему: иду.
– От Иоанна-пустынника  принял я омовение. То был шаг первый, а потому напускной и картинный.  Вас же я очищал не водою, – огнем веры своей, ибо не  простому ритуалу учил, а  взывал к разуму.
Теперь потребую труда души вашей. Се будет созидание истинное.
– Блаженны творцы, ибо они есть персты Всевышнего.
Иисус замолчал, вдумчиво осмотрел застолье, прислушался к шорохам   за окном и, отринув руку от курчавых локонов апостола, властно произнес:
–  Аз есмь истина и жизнь. Верующий в меня,  путем, мною начертанным, – следуй. Время…
Тогда один из учеников, которого любил Иисус, и который всю вечерю возлежал головой на светлой груди его, выпрямился:
– Неужели предел настал и срок пришел?..
И тут же в глазах Учителя вычитал свою стезю:
– Я всё понял,  Раббе, и  где найду тебя – знаю…
За  окном стыла ночная темень.
Иисус отломил кус хлеба, густо осыпал солью и, придвинув ученику чашу вина, отечески изрек:
– Подкрепи силы, апостол. Хлеб правды всегда  кисл и солон. Влага истины – не утоляет жажды.  Делай задуманное мною.
Иуда нервно,  шумно, будто что-то долго и зло душило его,  вобрал в грудь воздух и…  единое слово выдохнул:
– Иду…
Мария-мать подняла на Предателя взор:
– Бог тебе в помощь,  сынок…
Иисус благодарно сжал руку терпеливой женщины.
Иуда, вознамерившись встать,  неловко качнулся. Старый проржавевший за долгие годы  осколок с острой горячей болью  облегчения выпал из его окровавленного сердца, оставив напоследок во рту кислый металлический привкус.
Встал Иуда. Тяжело встал, грузно и, прижимая рукой раненое сердце, поклонился Иисусу.
 И вышел.
Мать Мария не удерживала  более слез, Магдала и Алфеева Мария мяли у глаз платки.
Вечеря окуталась облаком щемящей нежности и глубокой преданности.
– Блаженны скупые на похвалу, ибо милуют достойного, – изрек Иисус  и осмотрел покинутое учеником место. – Не для меня сей жребий, но  для ВАС. Предатель  – не менее переданного.
И опять ученики пожухли взором, не поняв слов Учителя.
  – Каждый из вас пройдет долгими годами подвижничества, каждый испытает преданность и предательство, каждый  осилит предначертанное ему, и каждого ждет в конце своя Голгофа.
– Но пусть не смущается  разум ваш, пусть не трепещут сердца ваши. Знайте, я – с вами. И не оставлю вас вовек, где бы вы ни были. 
–  И каждого из вас по заслугам оценю, всех приму в царствие свое, всех… кроме одного… Ему порога дома моего переступить не позволю... у дверей ключником оставлю.
– На том – моё вам слово и мой крест.
– От трапезы сей вам теперь надлежит пасти души людские. Орошать их  всегда и  всюду силою любви…   Сиротливо, как и мне.
– В вас – ростки моей веры. От вас зацветет роща правды, моим потом и кровью политая. И прославится Отец в сыне. Так будет...
– Наказываю вам: любите ближнего, но и любите дальнего. Не как себя самого любите, а  как я вас. Сколько языков на пути своем встретите, столько раз и любовью одаривайте, ибо все они – чада мои.
– Темны люди в сердце своем и злобны, каждый видит свою правду и жаждет заката чужой мысли. Вам надлежит восстановить согласие в душах блуждающих. И истину, мною посеянную, в мир привнести.
– Познают все народы  в сердце своем Апостола, посланного в мир Создателем, примут они его не по догме, а по совести и вере в душе  своей, выберут себе все племена  оружием вместо меча и огня любовь, – в тот же час  и рай на Земле провозглашу.
– Все; значит и израильский люд вкупе. Ибо сказано: народ сей ослепил глаза свои и окаменил сердце свое, да не видит глазами и не разумеет сердцем. 
– Возлюбят иудеи  помыслы горние более маммоновых, пресекут  евреи в себе желание поклоняться двум богам, возжелают они не по книжной заковыристости, а по душе сына Божия, станет им второе мое пришествие манной небесной, – будет так. Но тогда только и сбудется.
– Закон иудейский не выше права  языческого.  Языческая правда не меньше еврейской. Несите это знание от ханаанских границ  через земли известные в просторы неведомые.
Иисус провел руками по бороде,  окинул взором учеников, и объявил:
– Наступает час, и настал уже.
– Иоанн – в прошлом послушник, а ныне поэтический муж. Вот матерь твоя, береги ее...
Обнял Марию и рек:
– Мать! Сына земного обретаешь ныне…
Пересек взглядом застолье и шепнул:
– Верь, жено, три рассветных предела отлетят, и слезы высохнут…
Иисус встал:
– Отче, в руце Твои предаю живот свой.
И приказал:
– Петр, братья Воанергес [127], за мной следуйте…
И вышел в ночь…