Апостол Иуда, роман, Часть 2, глава 3, начало

ГЛАВА  3   

ГОЛГОФА
Ни одна суббота от Авраама и тучных стад его до дня нынешнего не была посвящена Богу с таким самоотречением и рвением, как  эти долгие  пятничные сутки пасхальной недели лета пять тысяч пятьсот сорок первого...

 …Черный  абрис дома Каиафы возвышался в ночи, прикрывая до времени потухший восток.
От множества люстр, канделябров,  каминов и слоняющихся по коридорам шандалов окна – пылали.
По обуянному мраком двору освещенного особняка то и дело  озабоченно пробегали бесформенные плотные тени. Со стороны хозяйственных построек доносилось недовольное фырканье лишенных сна лошадей; рядом с административным крыльцом позвякивала, как бы ругаясь,  расшнурованная ратная медь.
Иуда прошел за кованую ограду.
Справа и слева от центральной дорожки то там, то сям кучками роились и дрожали, будто пристыженные светлячки, красные, не дающие вокруг себя света, огоньки. От них исходила приглушенная мужская брань: мелкий чиновничий люд вышел на свежий воздух и, сбившись в небольшие группы,  от души  матерился и курил в прохладе южной ночи. На неторопливо, уверенно идущую фигуру никто внимания не обращал.
Стоило Иуде, оказавшись в луже заоконного света,  поставить ногу на ступень крыльца,  как запоздалого пришельца  обступили двое дюжих молодцов,  похожих, словно листья одного дерева, на тех, кто когда-то – давно – вел его сюда.
– Пароль? – тявкнул один охранник, и пока Иуда оценивал ситуацию, другой уже примостился за спиной.
Непрошеный гость был субтилен телом,  настроен, кажется, небуйно. Он внимательно осмотрел стражников, вяло поправил на плече суму и миролюбиво промолвил:
– Пароля я не знаю. Но помяни моё слово, приятель: ты получишь звезду Давида на грудь и государственную премию в придачу, ежели доложишь моему другу Каиафе, что Иуда из Кириафа просит у него аудиенции. У этого Иуды (скажу по секрету) есть кое-какие сведения относительно местонахождения небезызвестного Иисуса из Назарета.
Имена, что прозвучали, заставили охрану тут же втолкнуть позднего посетителя в двери.
В светлой прихожей со времен былых визитов, улыбок и расшаркиваний ничто не изменилось: та же мебель и на том же месте. Диван и кресла, правда, перетянуты. Похоже, что недавно, но той же материей – вкусы хозяина иной оборот, видно, принимать не желали.
Кто-то из вертевшихся в первосвященнической передней резво побежал наверх докладывать. Иуду вновь обыскали. Всё так же быстро и профессионально. Пока занимались сумкой, Иуда стоять не пожелал, а уселся в глубокое кресло у колонны. Сложил аккуратно на коленях руки, намереваясь  терпеливо, то есть, сколько потребуется, ждать.
Напрасно садился, зря руки укладывал: ожидать не пришлось. Не прошло и трех минут,  его уже вели по известным ему катакомбам.
Покои, в которые впихнули Иуду, напоминали нечто среднее между столовой, спальней и командным пунктом.
Посередине – круглый стол, заваленный бумагами, огрызками бутербродов, полупустым графином вина, разлохмаченными перьями не в стакане, а вкруг чернильницы, чашками с недопитым, остывшим кофе, грудой окурков в пепельнице, некоторые из них еще дымились. У стены – узкая софа, на ней  скомканный плед и подушка.  Один угол комнаты прикрывали повернутые циферблатом в диагональ напольные часы, показывающие, как пошлая новогодняя открытка, без пяти полночь. В противоположном углу – шкаф с картами, книгами и бюстом старца Моисея. Окно (довольно большое) по причине ночной темени глухо зашторено.
Свечей было много, почти столько же, мелькнуло в голове Иуды, сколько когда-то у Илии в скоромный день.
Каиафа в комнате был не один: рядом с ним потерянно стоял Давид, руки его нервно двигались...

…Ранним днем этих – или прошедших? –  суток (кто сейчас  разберется в деталях?), не дав Давиду до конца освоиться в первосвященническом доме, призвал Иосиф после «столь успешно» проведенного  последнего заседания синедриона к себе помощника:
– Ну-с, – сказал, явно сожалея, Каиафа, – Верховный Совет своё решение вынес. Всё предельно ясно и… (тут Иосиф горестно вздохнул) документально оформлено. Да и  наш Римский управитель, раз уж он соизволил выделить войска еще до постановления раввината, крайне недоволен Иисусом, –  и передал Давиду сколотую канцелярской булавкой тоненькую пачку пергамента. – Действуй.
 – Что должен я делать? – осмелился уточнить Давид, ознакомившись с документами.
 – Как что?  Арестовать Назарянина. Тебе, если я не ошибаюсь,  переданы в подчинение воины Кесаря? Акт недвусмысленный, показывающий,   во-первых, что наместник тебя знает, а во-вторых,  особое с его стороны к тебе доверие. Не сегодня-завтра, есть на этот счет достоверные данные,  смутьян будет найден. Вот и исполни  волю метрополии и синедриона,  приведи  его под лоно закона.
Давид глянул на первосвященника и еще раз осмотрел пергаменты.  Уперся взглядом в имя:  «Иуда из Кир».  В тексте явно имелось нечто, делающее документ или избыточным, или неполным.  Понять это «нечто» мешало волнение, разыгравшееся оттого, что прочитанные документы    ставили самого  Давида в положение чересчур активное, чреватое  последствиями.
Каиафа явно не торопил своего помощника. Стоя у стола, он отстраненно возился с винным кувшином.
 Медлил и Давид…
 
…Когда-то, в далеком босоногом детстве, услыхал  он слова дедушки Елама, адресованные его отправляющемуся в ссылку отцу:
«Законы, мой милый,  принимаются одними, но всегда и обязательно для других. И это, скажу тебе откровенно,  тоже – закон. С народом, для которого под маркой пресловутой демократии такой порядок и задуман, полагаю, всё понятно:  быдло – оно и есть быдло, безмозглое и аморфное. Ему, что ни пропиши, оно с удовольствием и безропотно всё проглотит, с наслаждением выполнять станет. А нет? Так ведь на то и иной Закон для охлоса найдется, с большой, так сказать, буквы!
Но и тот, кто, сидя в парламенте,  выпростал руку вверх в момент голосования очередного постановления, пожалуй, и не догадывается,  опьяненный мнимой властью,  что  ему после отмеренного Великим Яхве депутатского срока, за время которого он разучился подчиняться разным  верховным предписаниям, также придется иметь дело с законом. Не только чужим, установленным кем-то, но и им же самим когда-то одобренным. Потому и власть его кажущаяся.   Те из них, кто поумнее, понимают, что они во власти люди  преходящие. А посему, за время милой полудремы на парламентской лавке такие законодатели озабочены в основном тем, чтобы напихать себе за пазуху как можно больше золотых сиклей. Тем и настолько себя от всяких грядущих катаклизмов обезопасить. Однако  не всегда это бывает спасением. На свете, вот ведь незадача, имеется острог, есть и конфискация.
Кто сидит в мягком кресле повыше и законы заказывает или всякие там другие-прочие, сидящие на, так сказать, местном, региональном, табурете, распоряжающиеся в масштабе города или области, те, слов нет, в той или иной мере обладают властью большей. Но мир странно устроен: в нем зачастую и необъяснимым образом меняются идеологические предпочтения, иногда происходит смена политических целей, а результатом этих «предпочтений» и «целей»,  (может быть, даже  им в противовес) вулканом взрываются дворцовые перевороты. Всё это было бы ничего, поскольку понятно,   предсказуемо, следственно, пережить можно. Но на свете – вот что худо! – случается темная ночь, а в ней быстрый, словно проблеск молнии, нож, очень острый. 
Есть и иные, которые сами наверх не лезут, лишь   верхи обслуживают. Тихо и скромно  они корпят над очередным кодексом, скрупулезно  шлифуя формулировки статей.  Внимания и почестей им не надо. Химера тщеславия их не тревожит. Тем не менее, новеллисты эти великолепно знают не только кому, что и сколько раздать, но и  как, когда, в какой упаковке.  Да, у них явной власти нет, факт сей признать приходится. Но есть крепкая возможность, а значит, и право распределять блага земные, никогда не забывая за государственными делами и свой интерес. Кто осмелится  сказать, что эти доблестные стражи порядка не во власти?
Власть закона, что уж скрывать, –  есть, но, любезный зять, есть и власть толкования закона.
Кто закон принимает, тот силен. Но кто закон толкует – свободен.
Свобода, батенька,  конечно, не власть, но, скажу откровенно, в большей цене…»
Сумел ли папа воспользоваться наставлением своего тестя – трудно сказать. Если и сумел, то весьма своеобразно: сельскую идиллию приравнял к свободе. 
Тогда же  дедушка Елама говаривал папе:
«Бывают иные властители, кто средствами массовой информации владеют. Эти деятели прытки, им не только тугой кошелек нужен, постоянно разбухающий вследствие оболванивания толпы. Им и государственной власти мало, – сердца людские подавай. Но их суета не надежна, от многих составляющих зависима. Тут уж, как говорится,  всё от воли Иеговы…
Кто культурой руководит, мало чем от предыдущих отличается. Хотя у них есть перед первыми преимущество: те сегодняшними событиями жонглируют, а деятели от культуры вековыми традициями манипулируют.
Всякие там гаоны во власть государственную, разумеется, не лезут, но так ли это? Они ведь  души будущих поколений лепят. Правда, их старания и проявляются через поколение. Если проявятся. Тут тоже всё от Бога.
Власть тех, кто идею свежую знает и ее в мир несет, – могучая власть. Ибо  они за собой народ ведут, если,   конечно, денежкой и технологией охмурения владеют. Идеологов таких единицы. Но и у них влияние тоже временно, до тех пор, пока не кончатся капиталы или плебеям не наскучит новая болтовня.
Но бывают и другие властители, совсем тихие, а потому истинные. Те…»
Последний дедушкин пассаж в юной душе Давида интереса не вызвал.  Гораздо занимательнее выглядели  рассуждения мудрого предка о властителях второстепенных.  Отрок Давид тех  дедушкиных слов не забыл, на память положил.
И внук Еламы, достигнув как половой, так и политической зрелости, смело шагнул  в юристы.
Всю свою сознательную жизнь он потом добросовестно просидел при синедрионе на вторых ролях. Сначала юрисконсультом, затем советником по правовым вопросам и, наконец, начальником законодательного департамента. Всё правильно и очень расчетливо: не первый, но и, по милости Яхве, не третий.
Контора его – первоначально человек двадцать-двадцать пять – постоянно и прилежно скрипела над чем-то перьями, тем самым создавала видимость большой и необходимой для общества работы. Раз в полгода, а иногда и месяца в четыре, по закону толкового еврея Паркинсона, его канцелярия сама собой распухала. То приходилось зачислять в состав сотрудников простого переписчика или курьера, то выявлялась необходимость ставки уже секретаря-референта, то требовалось принять нового помощника для руководителя подразделения,   а то обремененный   чрезмерными трудами и заботами шеф департамента открывал новый отдел с начальником  и полным штатом заместителей, советников  и делопроизводителей. Последнее почему-то случалось чаще всего.
Законы, которые сильные мира сего заказывали Давиду, – а случалось такое крайне редко (Иудея безмятежно жила и с уже  имеющимися правовыми актами) –  сил и рьяности  отнимали по-божески, на личную жизнь времени хватало.
И бежали дни, летели...
Клерки, озадаченные  новым заданием (не всегда спущенным сверху, зачастую отмеренным лично главой канцелярии), разбредутся по своим комнаткам. Там поразмыслят, поскребут перьями, да и Давиду же труды свои праведные на стол положат. А он из всех бумажек лишнее уберет, вставит, что  в верхах разных с ним согласовано, и, не забыв дополнить  документ строкой от своей души, на подпись первосвященнику несет.
И тут же новое поручение для своих писарей придумает.
Денежное за службу вознаграждение, растущее из месяца в месяц  (инфляция  синедриальной бухгалтерией учитывалась!), Давиду было не лишним, но назвать его жизненно нужным язык никак  не поворачивался: папины сбережения имелись, их вполне хватало. Почета и уважения и без лавров первого лица достаточно. А природная леность назойливо  на ухо глаголила:
– Покой стоит больше, нежели  волнения от служебный круговерти.
Положение второго лица было Давиду на руку и даже приносило пользу.
Частные склоки, межфракционные разборки и клановые баталии штормовыми вихрями шумели над головой Давида, взбивая идеологическую пену и поднимая политический ил. Дрались нынешние главнейшие с бывшими первыми; будущие центральные с вечными неудачниками. Давид камбалой лежал на дне и собирал свою дань как от одних, так и от прочих. Дань, надо сказать,  была всегда жирная и оседала обильно.
При таком положении и всяко-разные упреки моментально становились не колючими, а беззубыми. Это осозналось весьма быстро:
– Допущена, вы говорите,  ошибочка? Где-где?  Позвольте документик. Просто так, полюбопытствовать. Ну, и где же промашечка? Ах, вот тут?  Но это, простите, даже не смешно. Чья подпись имеет честь красоваться? Обратить внимание не изволили?  Первостепеннейшего и Главноверховного? Вот и славненько! А причем здесь я?
Отойдя от свадебной хупы, Давид безропотно и сознательно  отдал бразды семейного правления супруге: пусть Руфь командует, благо к этому та стремление имеет,  от всех домочадцев подчинения страстно требует. Он же и так в полном  порядке: сыт, ухожен и, как послушный еврейский  ребенок, предоставлен самому себе.
Правда, своенравный батюшка, возвратившись из деревни,  слова лишнего не сказав,  вернул себе в неполные две недели всю полноту фамильной власти. Руфь побрыкалась, как молодая, впервые подкованная лошадь, потерлась боками о соседские плетни да ограды, почесала  там с кумушками языком, да и смирилась, подставила свою шею под свекров хомут. А отец  целыми днями тихо сопел в домашней библиотеке, ни голосом, ни движением не проявляя радости  или недовольства.  Лишь взглядом одним отмечал свою волю, сдвижением бровей отдавал порою приказания. 
При папе умному Давиду жилось неуютно.
Когда папаша  отошел к праотцам, супруга поставила от полноты чувств в синагоге свечу в целый серебряный  сикль и успокоилась. Жизнь потекла в привычном  ритме.
Тут и дети выросли. Асаф, старшенький, пошел по научной стезе, осел после обучения в каком-то европейском университете, читает лекции о предназначении иудаизма в развитии  мировой цивилизации. Связь с ним – не ближе почтовых открыток. Дочь замужем, стало быть, пристроена. Младшие сыновья от политики да науки, как от чумы, в коммерцию шарахнулись, в чужих странах сундуки презренным металлом наперегонки набивают. Папе не помогают, но, слава Богу, и не мешают.
Если всё известное о Давиде в Ершалаиме сложить вместе, то…
То в городе  знали: помощь и поддержку он окажет, совет нужен (потому и идут к нему)  – даст. Исполнителен Давид, и это  проверено: порученное непременно выполнит точно, в самый, что ни на есть нужный,   срок. Но характером не вышел, слабоват малость, и амбиций никаких, ни политических, ни личных.
Никто поэтому Давида всерьез не воспринимал,  в друзьях закадычных не держал, а тем более в соперниках не числил. Все кому не лень, от ворот родового Давидова дома до ершалаимского Храма, считали его недотёпой и безвольным жениным прихвостнем, а за спиной так от души просто посмеивались:
– Мямля!
 Давид с городской оценкой своей личности, без всякого сомнения,  знаком был, но она его не столько расстраивала, сколько веселила.
И то верно. Кому надо, пусть бодаются за уважение, за знаки почета и привилегии, за тугой кошелек. Ему много ли нужно? Ночной здоровый сон, длительный настолько, насколько позволяет желание. Утренний ободряющий моцион по родному саду и после в тиши собственного кабинета строительство тайных и сугубо личных планов. Дневное бдение, не слишком часто тревожимое канцелярскими заботами. Да вечерний с чашей отменного заморского вина отдых, не обеспокоенный гнилыми думами.
Кто-то по этому случаю сказал: «На свете счастья нет, но есть покой и воля!»
Соврал, конечно.
Со счастьем, разумеется,  всё верно, но какой еврей может вразумительно определить свою волю, а тем более, имеет покой?

…Давид медлил.
А буквы на пергаменте именно покой и волю из души стирали.
До дня нынешнего чувствовал он себя клерком, не великим, но и далеко не малым. Его задачей всегда был  литературный треп, пусть на заданную тему, пусть без образов и эпитетов, пусть со многими неизвестными, но в то же время треп-то относительно  свободный.
Сегодня Каиафа, этот Иосиф-первосвященник, решил беспартийного,  да нет –  надпартийного – Давида с Иисусом и Иудой соединить,  их кровью задумал повязать.
На ум ему пришли скользкие наставления Аннана при его вчерашнем посещении старца: «Иосиф, несомненно, будет крутить,  где только можно изворачиваться. В разговоре с первосвященником, дорогой Давид,  надо найти консенсус. Жизнь (ты не мальчик, сам понимаешь)  очень часто не укладывается в  статью закона».
Давид, наконец, осознал,  что его так долго нервировало: и Каиафа, и его тесть, старая калоша, сошлись на погибели двух евреев. А римские воины лишь для отвода глаз.  А где в этой их игре Давид?
Не раздумывая далее, он решил прибегнуть к области наиболее ему известной,  следовательно, в диалоге цепкой, устойчивой:
– Перед тобой, Каиафа, не шпик, не тюремщик, а тем более, не палач, – Давид расправил плечи. – Я  юрист, Иосиф, прошу не забывать это.
– А кто оспаривает твое  ремесло? Кто сомневается в твоей компетенции? – первосвященник приподнял брови. –  Я бы даже так сказал:  кто посмеет поколебаться в твоем качестве, я первый брошу в него камень!  Допускаю, вполне допускаю, что мог с устатку высказаться неточно. В таком случае проведем уточняющую рекогносцировку. Выследить Иисуса, любезный Давид,   люди и без тебя найдутся.  Арестовывать будут римляне, для этого они,  разумеется,  и призваны. Они же, когда придет время, и приговор смутьяну в исполнение приведут. Твоя же задача в том только и заключается, чтобы побыть некоторое время рядом с легионерами. Процесс, так сказать,  проследить, чтобы избежать крайне нежелательных срывов… чисто юридических, – Иосиф на последних словах обозначил жесткий акцент. 
– А Иуда?
– Не понял. Причем здесь Иуда?  Потрудись объясниться.
– Ни меня, ни тебя, Каиафа, ни синедрион судьба Иисуса не волнует.  Отлично! Браво!! Брависсимо!!! Этому можно только поаплодировать. Назарянин, смутьян и еретик, если опираться на  сегодняшнее постановление Совета, вне  еврейской юрисдикции. Он – во власти Кесаря. И вновь: «Браво!» Прекрасно!!  Но вот документ, тот самый, рукоплескания только что вызвавший, он недвусмысленно предписал: смерть  Иуде. И ему смерть, вместе с Иисусом? Как это понимать? Ведь предстоящий   вердикт Пилата, по давешней мысли Верховного суда, должен касаться только Иисуса. Вот, вот, посмотри, – и Давид, перевернув несколько листов,  потряс бумагами, – вот документ от тринадцатого ава! Это, между прочим, – воля Высшей религиозной власти. В нем об Иуде – ни слова. Значит, Иуду лишает жизни группа дряхлых раввинов, входящих только в Исполнительный Совет; самовольно за спинами остальных высокопоставленных иудеев распоряжается жизнью, задним числом? А это – убийство. Да-да, не казнь, а именно убийство. Как юрист заявляю.  К тому же убийство незаконное. Кричать «Браво!» в данном случае я не могу. И быть причастным к его смерти    не  намерен… Тебе тоже не советую... И потом, за что Иуду убивать? Не понимаю. Он только ученик Иисуса,  сам-то народ не возмущал, к смуте не призывал.
– Не призывал, так призовет. Не возмущал, так возмутит. Для покоя и благоденствия нашей паствы зло не лучше ли искоренить сразу, целиком, окончательно?
– Прежде всего, зло должно проявить себя. Таков закон. Проявит – вот тогда и будем думать.
Каиафа лениво почесал переносицу и поинтересовался:
– Следовательно, ты предлагаешь ждать?
– Пожалуй, это единственный выход.  Что будет в будущем, никто, кроме Яхве, не знает. Не предлагать же Иуде ради нашего спокойствия самому наложить на себя руки?
Сказал Давид  и похолодел.
А Каиафа, улыбнувшись, вновь помял перстами  переносицу:
– Ну что ж, Давид, спасибо. Ты настоящий помощник. Юрист! Удружил.  Мы так и сделаем… Подождем.
На том до времени расстались.    

…Получив от крыльца донесение, Иосиф не поверил ушам своим и засуетился.
Удача в еврейский дом сама не стучится,   ее заманивать надо. А тут –   простейшая подстава сработала? Петр, который еще вчера, как вошь на гребешке,  перед ним, первосвященником, вертелся, учителя своего пытался выгородить, сам сейчас прибежал? У порога ждет? И указать место Иисусово хочет? Так ли это? Если так – удача!
Каиафа вызвал Давида для представительности, а также для того, чтобы  иметь под рукой человечка, который  при необходимости поможет сменить тему разговора. Как только помощник явился, приказал привести Петра.
Ожидая позднего гостя, Иосиф взволнованно прошелся несколько раз по комнате, открыл зачем-то книжный шкаф, бездумно и живо перебросил в нем с одной полки на другую какие-то свитки, затем прикрыл дверцы и сделал шаг в центр кабинета. Остановился. Прислушался: из коридора доносились шаги. Сюда идут?  Или кто-то из слуг мимо проходит? Шум всё  громче. Ближе. Еще ближе! Терпение, ждать осталось мгновение…
Дверь распахнулась,  на пороге стоял Иуда из Кириафа.
 К удивлению, настоящий.
Каиафа потянулся к кофейной чашке на столе, взял, и стал нетвердой рукой помешивать ложечкой в ее остывшей полупустой утробе.
Третьего дня Иуда, здесь,  что-то доказывал, пытался объегорить первосвященника, ехидничал. Потом от Ханоха ушел. Целый день по его милости все в розысках бегали, полные  надежд и разочарований. Присесть,  перевести дух – времени не было. И вдруг сам пришел.
 А с какой целью?!
– Приветствую тебя, Иосиф.  Рад видеть в добром здравии и тебя, Давид, –  уверенно проговорил Иуда и стал ждать ответных подобающих в таких случаях слов. Не дождавшись, оглянулся назад: у порога натянуто стояли провожатые, очень внимательные.
– С чем пожаловал? – сухо произнес Каиафа.
Иуда, шествуя к Каиафе, намеревался вести с ним беседу полусвойски, полусветски, полубравадно: раскованно без приглашения сесть, задать вопрос о здоровье, поинтересоваться семьей, тут же ненароком пройтись по помещению, закурить от непременно  дальнего  светильника и, переведя разговор сначала на Аннана, затем уже заговорить об Иисусе.  Теперь сообразил: перегибать палку не след:
– Я знаю, где Иисус, и готов указать место.
– Уведомление занятное, – Каиафа освободил руки; что-то в пришедшем и его прямой фразе настораживало.
Иуда в обличье странника  стоял перед первосвященником, твердо глядя перед собой. Прыти не проявлял, ждал, видимо, от собеседника нужных, заповедных слов. Ну, что ж, пусть они последуют:
– И сколько намереваешься взять за услугу? – Каиафа вновь почувствовал себя в своей стихии.
– Нет, Первосвященник, деньги мне не нужны.
– Уж не хочешь ли  ты сказать, что предаешь своего учителя бесплатно?
Иуда распрямил плечи:
– Послушай, Иосиф, желаешь узнать, где сейчас назарянин? Укажу. Нет, так я пошел. А в душу мне не лезь.
 «Иуда за последние двадцать-тридцать часов поссорился со своим учителем? – Каиафа поправил стул и сел.  – Возможно. Он  человек характера сильного. Независим».
– Ты, Иуда, я вижу, за прошедшие сутки успел растерять если не всю свою рассудительность, то уж половину ее точно. Кто же тебя выпустит из этих стен? Сам подумай. У тебя теперь есть только два пути. Поведаешь нам свои секреты – хорошо. Уйдешь с миром, еще и вознаграждение получишь. Нет?  Мы обойдемся без тебя… Придется обойтись… Надеюсь, ты меня понял? Я же сэкономлю несколько монет.
– Оставь их себе, Иосиф, сказано тебе  – мне деньги не нужны.
Каиафе бескорыстие Иуды не понравилось.
– Ребятки, – обратился первосвященник за спину Иуды, – ну-ка, поведайте нам, что вы при нем нашли?
– Да ерунду всякую, Ваше Преосвященство,  – сопровождающие почесали  затылки, соображая, с чего начать. –  Флягу воды да хлеб, трубку и табак, женскую заколку, две соединенные в шарнир деревянные дощечки, внешне похожие на складной нож. Задержанный утверждает, что это какая-то «малка». Да, еще кошелек.
– Сколько в нем?
Давид попытался сесть, не получилось;  прошел в глубь комнаты.
– Чистоганом – шестьдесят еврейских монет серебром, – уточнили у порога.
– Бумаги были?
– Да, но какие-то тонкие, мягкие. Для нужника, видимо.
Первосвященник  на секунду задумался.
 – Несколько часов назад ты, Иуда, обладал сокровищем вдвое меньшим теперешнего. Стало быть, в течение прошедших суток неплохой гешефт сумел отхватить? Верно?
Иуда, будто на  что-то решаясь, помялся. Потом, преодолев себя,  осмелился сказать:
– Я, Иосиф,  – вор. Ученик отца вот этого господина, – Иуда указал в угол комнаты, – вор. Так уж в жизни сложилось. Вчера я позаимствовал,  безвозмездно, правда,  тридцать сиклей у одного торгового еврея. Сможешь доказать – суди.
Каиафа не поверил и усмехнулся:
– А может, ты получил эти деньги за что-то другое? И поэтому тебе не нужна плата?
– В этом мире, Первосвященник,   всё может быть.
–  Вот и отлично. От кого получил мзду?
– Я же сказал, деньги эти ворованные.
– Ворованные, говоришь? Ладно, пусть будут ворованные.  Стало быть, не твои. Я забираю их от тебя… для расследования. Кошелек  на стол, – приказал охранникам первосвященник, – Нет! Весь мешок со всем содержимым.
– Да ради Бога, Иосиф, – с легкостью произнес Иуда, будто его освобождали от непосильной ноши. –  Я украл, ты у меня… взял. Ничего, я еще наворую.
Первосвященник эпатажа не заметил, машинально  потянулся к чашке, повертел на дне ржавые опивки и безотчетно пригубил безвкусного липкого кофе: «Мог ли он получить барыш от моих политических соперников?  Похоже. Прибыток-то у него  в кармане. Но в таком случае вряд ли за голову Иисуса, скорее, наоборот. Зачем тогда ко мне пришел? С Петром соревнуется? Тоже возможно. Или догадался (проговорился ему кто?), что дни Иисуса сочтены? Вот и двойную  игру ведет?  А там, под шумок, в сторону решил отбежать? А может,  Иуда желает направить меня по ложному следу?  Иисусу тем временем дать шанс выйти из города? Может,  очень даже может быть…  Но ведь это рискованно, притом смертельно. Не сознавать опасности такого поступка допустимо кому угодно, только не Иуде.   Не тот человек. И Иисус позволил ему сюда явиться? Глупость. Незачем было вообще Иисусу приходить в Ершалаим, если выход из города потребует голову одного ученика. Притом не последнего... Всё, хватит гадать на кофейной гуще. Тут мне при всем моём стратегическом видении ситуации, при моем умении тонко просчитывать тактические нюансы, задачку не решить. Придется подождать».
Каиафа осмотрел комнату, в ней, пока он думал, ничего не изменилось. Всё так же вертелся пришпиленный к углу Давид. Словно доблестные воины Масады [128], прикрывали дверь бездвижные фигуры охранников, если бы не моргали, можно думать –  восковые. Лишь затылок  Иуды почему-то опять забрезжил колючим бледно-теплым светом, очень слабым. Забрезжил и погас.
«Что же тогда: Иуда сам пошел на смерть? Ради Иисуса? Ну, это уже чистая фантастика! Хотел бы я встретиться с таким субъектом, который ради другого собственноручно затянул бы петлю на своей шее.  Таких, увы, нет; по крайней мере, в Иудее. Это я хорошо знаю…»
– Иосиф, не тревожь себя пустыми вопросами, отбрось сомнения, – голосом Иуда был вял. –  Я знаю, где Иисус из Назарета, и готов указать место.
«А ведь он прав. Главное сейчас: где Иисус. Если верно, что он говорит, – это удача. Именно в том удача, что будет место указано. Что сам Иуда укажет, тоже удача. Лишь бы  не обманул, лишь бы он не привел к пустому шалашу».
– Иуда, – начал Каиафа и осекся, поняв, что чуть не сболтнул лишнего. Почему-то вдруг нестерпимо захотелось спросить у визитера, что заставляет его выдать Иисуса? Столь рискованные вопросы могут  и озлобить, в душу лезть действительно не надо. «Кошмарная ночь сказывается, – укорил себя главный раввин, – нервы шалят»:
– Скажи адрес, этого будет достаточно.
– Нет, Первосвященник. Если бы Иисус всё еще был в городе,  адреса хватило. Но он уже вне стен Ершалаима. Указать его местонахождение могу только я.
Каиафа почувствовал, как пот прижал к телу холодную влажную рубашку:
– Как вне стен? Далеко? Давно? – и подумал: «Значит, он действительно поссорился с Иисусом, коль дороги их разошлись».
Иуда смотрел на первосвященника; так когда-то в хедере он глядел на  ученика, прогулявшего урок:
– Недалеко и недавно. Иосиф, разве это существенно?
Каиафа, пытаясь взять себя в руки, кашлем прочистил горло:
– Ты прав… Проведешь моих людей и покажешь. Но чуть позже. А сейчас обожди в другой комнате, – и обратился к охране. – Пусть посидит  внизу.
Иуда метнул на свою дорожную суму прощальный взгляд, и его вывели...

…Спустились на первый этаж. Провожатые без особых церемоний, однако, вежливо, насколько хватало воспитания,  просунули Иуду в узкое подлестничное помещение и прикрыли выход. 
«Мало осмысленные, неуклюжие предосторожности господина первосвященника», – констатировал  Иуда, оценив, с каким удовольствием брякнул о дверной косяк навесной замок, и огляделся.
Окон не было; огарок свечи да лавка –  вот и вся меблировка.
 «Ну-с,   милостивый государь, вот вы  и   узник, примите  поздравления, –  Иуда уселся на скамью и, опершись головой о стену, притушил глаза. – Удовольствие такое, по счастью,   ненадолго. Вы, сударь,  не Эдмон Дантес» [129].
На ум полезли чьи-то веселые слова:

Как дело измены, как совесть тира-а-на,
Осенняя но-очка темна-а.
Темнее той ночи встает из тума-а-на
Видением гро-озным тюрьма-а…

За дверью ни голоса человечьего, ни топота казенных сапог – тихо. Иуда, сидя с закрытыми глазами, однако, не утерпел, поддался насмешливому над собой настроению и с наслаждением про себя допел:

«Кругом часовые шагают лени-и-во,
В ночной тишине-е то и зна-ай,
Как стон, раздается протяжно-тоскли-и-во:
– Слу-у-у-ша-ай!»

Заключенный под стражу пожалел, что, уходя из первосвященнического покоя, он не отобрал у Каиафы свой кисет. Сейчас бы табачок пригодился. Что ж, начали проявляться первые лишения, свойственные арестантской жизни.
«Как еврею ни воровать, а острога не миновать», – улыбнулся в мыслях Иуда и тут же посерьезнел:
«Имя свое!  Честь на поругание отдаю!!! А в голову глупость всякая лезет...
От природы были дарованы мне здоровье и выносливость, сообразительность и памятливость, неуемная жажда нового и, если не скромничать, кое-какие таланты.
Родители добротой да любовью окутали, самородной своей совестливостью привили Иуде стыдливость; приобретение, признаться, совершенно в жизни ненужное. 
Судьба преподнесла подарок – знакомство с Илией. А мудрым,  сердечным стариком даны знания, воспитаны гордость и чувство собственного достоинства.
Окрыленная такой наукой душа моя по Кириафу ползать не захотела, потребовала простора, воли.
Вот буйная моя головушка, подчинясь чьей-то свыше власти, и швыряла меня из стороны в сторону. Сколько лет я, не ведая покоя, не зная усталости, бродил по разным городам да странам?
Искал ли я счастья? Пожалуй, нет.  Да и что такое счастье? Домашний лоснящийся на локтях халат, теплые мягкие тапочки с помятыми задниками поверх заботливой рукой связанных гамаш, стопка дешевого портвейна к обеду, ночной колпак? И над ухом постоянный комариный писк  «милого созданья»? Всё это не для меня. От этаких прелестей у Кириафа лекарство нашлось». 
Дым  воспоминаний ворвался в душу Иуды…
…Звездная тихая ночь. Воздух плотен и прозрачен. Над головой серебряная  луна от нахлынувших чувств  огромная, как кеара. Тройка с бубенцами, волны чистого пушистого снега из-под саней. Рядом раскрасневшееся от смеха и мороза лицо северной княжны, совсем близко. Влажные от ветра глаза. Парок из сочных гранатовых губ… Много пропето песен. Много пролито вина и слез… Всё было… И в итоге – пустота…
«Судьбоносных вопросов себе не задавал, – продолжал мучить себя воспоминаниями Иуда. –  «To be or not to be?» – что толку?  Жил текущим днем. И правильно делал... Хотя? Нет, один раз, помнится, было... После такого допроса судьбы потянуло на подвиг…
Учил? Да, дрессировал правильно читать и писать… вернее, не только этому. Случалось – заставлял думать. С Илией потягаться хотел. В результате от моих учеников на меня же доносы сыпались. Потом приходилось доказывать, что Иуда – не предатель.
Жизнь прошла в познании человека. Труд оказался не из легких...
Чтобы я завидовал,  – не помню. Но  те, с кем я когда-либо в жизни сталкивался, – и нищие духом, и духом обильные – постоянно и всюду  завидовали мне...
Ненависти, презрения ни к кому не испытывал. Чем угодно поклясться могу! Но почему-то все, общаясь со мной, переживали плохо скрываемое ко мне пренебрежение...
Опасаться в жизни приходилось, не скрою. Да и кто в этой жизни хоть единожды не знавал столь симпатичной, сладкой  эмоции – страха?
Правда, чаще вкушали страх от общения со мной...
Изменял ли я? Да, случалось… Но мне Кириаф и от этой болезни снадобье выдал, вылечил… Кириаф, надо признать, на многое способен.
Меня же продавали  все, всегда,  всюду...
В конце долгой беготни по миру жизнь, как премию за проделанную работу,  преподнесла развеселый подарок, инклюзивный, потому весьма ценный, – томление духа...
Израненную мою душу  подобрал Иисус. Открыл ей новые горизонты. Зависти не ведал. Напротив, одарил любовью, утихомирил тоску, окутал надеждой на будущее...
 И тут же  потребовал смертной дани…
А что если у Иисуса свой интерес имеется? Подавил своей волей, заставил слушаться. Обласкал. Так сказать, подготовил. А теперь наметил вероломство? И вершит его.
Что если он не лучше остальных?!»
Иуда огляделся: стены хилые, запор дешевый, присмотрщики  неуклюжи.
«Выйти отсюда нетрудно. Армянскую науку я не забыл. За дверью могут оказаться пять  крепеньких прихвостней Иосифа.  Будем считать – семь. Два неожиданных, резких  удара – и их уже пять, А если точных выпадов им преподнести сразу четыре? С остальными тремя разобраться вообще не составит труда. Римские воины? Ратники в драке да в помещении? Какой от них толк? Если и окажутся они поблизости,  мечи свои короткие достать не успеют, понять ничего толком не сумеют. Да им и понимать-то совсем  не обязательно. А если и поймут,  в еврейскую драку не полезут. Затем беспрепятственно уйти в город. Как? Это даже обсуждать не хочется.
А может, привести людей Иосифа к Иисусу, следуя их обоюдному желанию? Там преспокойно и удрать? Руки мне вязать не станут, знают, могу и заартачиться – унизительно. А в лесу? Те же пять-семь тупых стражников, но римляне уже в стороне и своим заняты, а для Предателя любой кустик – дом родной. Тоже выход»…
Иуда вспомнил глаза Иисуса, черные, глубокие, всё видящие насквозь, и резко, лихорадочно втянул в себя воздух. Он долго, пока хватало терпения,  терся затылком  о шершавую стену, затем  с шумом протяжно выдохнул.
«Учитель Любви и Веры сам добровольно  и смело идет на смерть. В том цель свою видит, начало дела своего зрит. Ему всё ясно и легко, он истину знает. Но почему  не один, почему мне повелел так же поступить? Зачем ему сугубая смерть потребовалась? Зачем ему моя жизнь нужна?»
Последний вопрос заставил Иуду задуматься.
«Не мое это дело, – после долгих душных мыслей решил он. – Ученику не дано понять конечного замысла Учителя. Одно знаю: Иисус наметил нечто великое, новое… Он вершит свой грандиозный план и на меня надеется... Он ждет… Он верит мне…»
Но вопрос продолжал мутить душу:
«Сколько раз я играл со смертью в прятки! И всегда выходил победителем. Можно сказать, даже привык ее обыгрывать. А теперь самому ей поддаться?
Отдать Богу душу?
Что ж, я пожил на этом свете, всё видел, всё узнал: народы, государства, мир… людей с  их безграничными  прелестями. Законы царей, законы морали, взаимосвязь явлений природы мне известны. 
Умереть? Не трудно и  не страшно.
Что еще нового может дать мне пыльный комок вселенной под плутоватым названием Земля? Кроме нескольких, изматывающих душу, скучных лет? Одиноких… без Учителя? С думами о совершенном предательстве…
Нет! Я – не апостол Петр!!!
Чего мне бояться? Крюк понадежней да повыше подберут. Полторы-две минуты во власти  тонкой податливой веревки  и – душа свободна от страстей,  поисков  покоя и воли. Истинно тогда независимость обретет…
Не о том я!..
Достоинство!  Имя!! Честь свою на поругание отдаю!!! Свершится – и сплетни поползут, злоязычия всякие. В этой липкой паутине, как муха навозная, повисну,  увязну... Ложью и клеветой испоганят меня! А кто заступником моим будет, кто обо мне слово правды скажет?! Один я… Рядом – ни души».
– Ну, здравствуй, Иуда.
          Арестант приоткрыл глаза: пред ним стоял Ханох.
Говорить не хотелось, но и молчать смысла не было:
 – Присаживайся, будь как дома.
Ханох подождал, пока закроют дверь, и сел:
– Вижу, приятель, решил послужить истинной вере. Отойти от своих прошлых заблуждений.   Иисуса выдать?
– Именно так… Не поверишь, Ханох, насколько ты прав. Тебя это удивляет?
– Нет. Другое, пожалуй.  Помнишь, как в детстве ты ребятню в прятки обыгрывал… Любо-дорого было посмотреть. А вчера  меня обыграл. Тем и удивил. Детство вспомнил?
– Ты же сыскарь, Ханох, должен понимать: раз есть тайная полиция, будут и прятки. Впрочем, и наоборот.
– Это понятно. Но так открыто, нагло, с куражом.
– А ты как хотел?
– Да… За тебя попало мне вчера по первое число.
– Vivendo discimus. [130]
– Что?
– Переживешь, надеюсь.
– Уже пережил. Кстати, Его Святейшество только что мне на ухо  шептал какие-то слова  о тебе и зависти. Туманное что-то. Я и  не понял.
– Иосиф предупреждал тебя о том же, о чем я тебя когда-то в харчевне.
Помолчали.
– Кстати, о прятках, – Ханох повернулся к собеседнику, – давно наведывался в Кириаф? 
– Кириафа нет и никогда не было.
– Ясно. Полный нигилизм… А я, знаешь ли, в последнее время почему-то стал часто вспоминать и город, и  детство.  К чему бы это?
 – Думаю, к перемене погоды. Буря идет.
– Шутишь? А я серьезно. Вот закрою глаза и вспоминаю:  большой,  всегда крикливый, беззаботный Кириаф. Нашу детскую шумную братию.  Игры веселые. Бесконечные, счастливые дни… Мы тогда с тобой дружны  были.
– Не помню…
– Значит, на родине давно не был? А я с месяца три как оттуда. Там всё по-старому. Разумеется, «иных уж нет, а те далече». Помнишь приятеля нашего, Ефрема? Вместо Захарии теперь раввином в синагоге. В твоем, кстати, хедере живет. Не в хедере, конечно, никакого хедера уже и в помине нет, а в том флигельке. Елам спился. Бывает. У брата в сторожах за чекушку и полдинария в день служит. Доволен… Машка.  Ну, та самая девчушка, маленькая, вертлявая?  Сейчас ты бы ее не узнал: полная, дородная бабенка. Мамаша не то восьмерых, не то десятерых чад. По-моему она и сама толком не знает, сколько сопливых оболтусов на свет произвела. А Сарра…
– Зачем ты мне всё это рассказываешь?
–  Да, так. Говорю же – детство…   Славное все-таки  время было! Начало, так сказать, карьеры… А с дворовой ребятней ты, точно, не очень был дружен. Всё бобылем ходил да у Илии штаны протирал. Днями за книжками просиживал. Хотя постой… В Кириафе же  еще одна девчонка жила… красивая такая, тонкая… Всем нравилась. Ты за ней вроде бы приухлестывал… Как же ее имя? Вот, черт, забыл…
 – Ребекка…
– Точно,  Ребекка. Помнишь ведь! Перед Пуримом уехала. Папаша ее  струхнул и всю семью увез. Да ты и сам, кажется, с нашим уважаемым Илией  тогда деру дал, заблаговременно сбежал куда-то.   Ведать, тоже поджилки  тряслись? – Ханох пнул Иуду плечом. – Ладно, ладно, не буду… А мы  в тот раз хорошо погуляли. Показали гоям, где раки зимуют! Очистили Кириаф от швали всякой.
– Знай, Ханох, пурим – это не что иное, как реакция евреев на недовольство иных народов иудейским порядком.
– Опять умничаешь? Всё это, мой милый,  софистика. Когда еврейский жребий брошен,  Бог ликует.
– После того жребия, Ханох,  я лишился родителей, любимой и друга.
– Да? Понятия не имел… Всякое случается… Так вот, девчонка та в Иоппию подалась, там у нее жизнь как-то не заладилась… недавно умерла.
Иуда оторвался от стены и заволок руками лицо.
Свеча деликатно померкла. 
– У каждого своя судьба, – изрек Ханох весьма глубокую и свежую философскую мысль  и продолжил, – все наши сверстники чего-то достигли. Некоторые не последнее место в Ершалаиме заняли, другие в духовные пастыри выбились, иные детей нарожали. Кто-то, может, и не довершил свои земные дела, в бозе почил; тем не менее, успел оставить свой след,  памятью о своей красоте, например.  Даже Елам определенную социальную нишу занял, и тем положенный от Бога процент еврейских пьяниц собой прикрыл, – Ханох посмотрел на сгорбленную тень рядом с собой. –  А ты… Всё в учениках ходишь? Школу так и не создал. Книгу?.. Книгу, может, и написал, но кто же будет читать написанное Иудой? Слушай,  ты даже не женился? Почему? Дети-то хоть есть?
Иуда выпрямился:
 – Бог, значит, уже озаботился…  Благодарю, Ханох, ты принес мне добрую весть…
Над головой послышались торопливые шаги, потом несколько поодаль  что-то с медным звоном упало, и вслед – мужские голоса, сонные и грубые.
– Дом в столице построил, крепенький, справный, – продолжал рассуждать товарищ детских игр, – а пользоваться им так и не научился, всё  бродяжничаешь, нет, чтобы зажить как праведный иудей.
– Едят тебя мошки, Ханох, –  Иуда после слов приятеля детства вновь обрел внутреннюю крепость. – Ты бескрылый человек, приземленный какой-то. Да подними, наконец, глаза, оторви их от гнилой пустыни, по которой ты ползаешь, осмотрись, ведь кроме грязи под ногами есть еще и чистое небо со звездами, где царствует Бог, и где живут свободные птицы.
Ханох пожал плечами:
– Ты поэт и философ, Иуда. Тебя влекут птицы, звезды, небеса. Я же, как ты справедливо заметил,  человек приземленный. И не скрываю этого. Мне ближе и полезней не маленькая птаха в облаках, а плохо летающая, но хорошо прожаренная тучная курочка на тарелке.  Это грех? Но и ученый, и романтик перед разглядыванием  неба и звезд не забудет, как и я,  так же погрешить, кушать-то всем хочется. Когда ты, мыслитель, в последний раз лакомился куриной ножкой? И еще, оглянись вокруг: много тебе помогли птички небесные?
Иуда,  будто побежденный в словесной дуэли, поднял руки вверх. А Ханох, довольный, повел бородой.
– Нет слов, дружище. Логика твоя – убийственна, – Иуда опустил руки, как бы предлагая соседу по арестантской лавке их вязать. А тот чесал лоб, явно намереваясь что-то припомнить или собираясь с мыслями:
– Бог с ней с логикой, – после небольшой паузы проникновенно заговорил бывший однокашник. – Я тебе сейчас дал понять, что философствовать хорошо на сытый желудок и на свободе.
Взгляд Иуды застыл  на собеседнике, и  он серьезно спросил:
– Скажи, ты можешь отличить человека от животного?
Вопрос ли Ханоху не понравился,  невнимание ли приятеля к его последним словам было обидным, только сыщик поморщился и удрученно вздохнул:
– Это тебя так волнует? Сейчас? Странный ты всё-таки мужик.  Впрочем, в твоем положении… чего не спросишь… Да… Ты прямо как наш незабвенный Илия. Тот тоже любил ни с того, ни с сего озадачить ученика вопросом: что лучше – восход солнца или его закат, учить или учиться? И любой ответ – вот ведь чертяка! – всегда опровергал, умел доказать  обратное. Причем каждый раз новыми аргументами. Что и говорить,  умен был, хитер. А ты похлипче будешь. Человек и животное… тоже мне задачка. Это тебе не право и лево. Поэтому и ответить нетрудно: чем человек богат и чего нет у животного – совестью отличаются.
– Великий ты мудрец, Ханох, но в данном случае ошибаешься. Я, конечно, не Илия – куда мне! – но вот тебе моё слово. Любой котенок, нашкодивший в углу, прячется, понимая, что сотворил непотребное. Следовательно, под лавку его загнало осознание дурного поступка – совесть. Матерый лев в драке примется защищать от соседа свою вотчину, за право обладать  жирным куском дичи станет вгрызаться в брата или в кровь разобьется с соперником за самку.  Но посягни на его честь, – если ты, разумеется, дашь понять Царю зверей, что  намерен задеть именно ее, –  он не только не вызовет тебя на дуэль, но даже не мяукнет. И не потому, что Цезарь, а потому, что – животное. Совесть если она есть…
– Посидели на дорожку,  вот и славно, –  перебил Ханох, увидев, что дверь отворилась. – Пора, мой друг…
Встал и похлопал приятеля по плечу. Иуда  вышел из каморки.
Пять иудеев тут же обступили со всех сторон арестанта, двумя крепкими веревками принялись лихо его опоясывать.
К такой процедуре задержанный, может, готов и был, однако лицом искривился: движения охранников не отличались деликатностью. Иуда посмотрел через плечо:
– Слушай меня,   Ханох, –   человека определяет только честь, – и чтобы стражникам стало удобней, приподнял в локтях руки.
– В другом месте доспорим, – отстраненно проговорил приятель детства. Когда манипуляции с веревками закончились, Ханох добавил, словно дружескую прогулку предложил: – Пойдем, милый, потихоньку.
И они пошли…

< > Как только дверь за Иудой закрылась, Каиафа побрякал в колокольчик и повернулся к своему помощнику:
– Видишь, Давид, как всё удачно складывается. Иуда сам пришел и с нужной нам вестью. А  ты красиво во всё время разговора молчал. Продолжай в том же духе. И будет хорошо, для тебя, разумеется.    
Не дав вызванному секретарю целиком пролезть в комнату, Иосиф грубо резанул:
– Ханоха ко мне!  Быстро!
За дверью тут же послышалось топанье убегающих ног.
– Пока есть свободная минутка, давай-ка,  бен Илия, выпьем за Удачу, –  первосвященник налил в грязные стаканы мутной жидкости и дополнил себя. –  А также за успешное окончание наших дел.
Давид почему-то пить не стал, только поднял свою рюмку и отставил.
Разговор с Ханохом, явившимся сразу после провозглашения тоста, вершился в дверях, нос к уху.
Иосиф коротко и четко отдал приказание, посмотрел на своего осведомителя и, вновь приблизившись к его уху, весело шепнул:
– Завидуешь Иуде? Завидуешь… А зависть – есть  яд самый быстродействующий, самый смертоносный,  сладкий, – и не по сану своему   задорно подмигнул.
Ханох  на это только похлопал глазами и побежал исполнять порученное.
Проводив агента, первосвященник вяло поразмыслил: «И этого повесить? Да нет, не стоит… Либо сам на себя руки наложит, либо его кто-нибудь из своих ночью прирежет».
– Итак,  приказ, – обратился первосвященник к Давиду. – Берешь воинов, с ними идешь, куда укажет  Иуда. Арестуешь Иисуса… если арестуешь…  и сразу ведешь его в дом Аннана…
Каиафа задумался: «Ночь… Тесть спит или будет притворяться спящим. Будить, поднимать шум? Огласка выйдет. А ждать утра нельзя, то есть времени терять нельзя. Нет, не получается переложить допрос на совесть Аннана. Жаль… Впрочем? Если Иуда сам решил укоротить свой век, то почему же Аннану не поступить так, как я задумал, –  поднимая вместе с бровью свой бокал, Иосиф уже не сомневался в фортуне. – Иуда потянет в людской молве и Аннана».
–  Отставить. Арестованного Иисуса сразу же приведешь сюда.
– А Иуда? – наконец, отозвался Давид.
– Иуда? Что – Иуда?
– Я сказал, Иосиф, участвовать в его убийстве  не стану.
– О каком убийстве ты говоришь, Давид? Господь с тобой! Никакого убийства. Тебе, мой милый,  нечего беспокоиться об Иуде. В его судьбе ты уже поучаствовал…
Давид взял со стола графин, наполнил свободный стакан до краев; не глядя на первосвященника, залпом выпил и вышел…

< > И они пошли…
Сразу за первосвященническим забором повернули в тихую улочку на восходную звезду.
  Процессия ступала ровным размеренным шагом, молча. Шли, словно уставшие от долгого застольного шума и назойливого внимания хозяев поздние гости,  вынужденные после дружеской попойки добираться до дома в компании, поскольку всем, к несчастью,  по пути. Двигались гурьбой, строй не соблюдали, но и не толкались. Впереди вышагивал Иуда.
Миновали спящий Сион и  втиснулись  в дышащие спертым воздухом трущобы города Нижнего. Было безлюдно. Нередкие, но скупые  на свет оконные огни город не освещали. Тесные узкие улицы постоянно и неожиданно обрывались тупиком, но тут же находился узкий лаз, за которым начиналась новая грязная перекошенная першпектива.
Сворачивая то влево, то вправо, шествие, тем не менее,   не плутало, продвигалось уверенно. И, пожалуй, в направлении калитки в стене под названием Шаллекет [131]. Едва слева от пешей процессии замаячила подпиравшая ночное небо башня Офел [132], всякие сомнения в этом отпали.
Наконец, миновали город. Перед странниками лежала чистая, благоухающая ночной свежестью долина Кедрона.
Сразу за ершалаимскими воротами предводитель группы ночных гуляк, резко повернув на север,  натянул вожжи и  пошел, гордо подняв голову, выпрямив, как ростр военного корабля, вперед грудь, широко расставляя ноги.
Кортеж сразу принял грозные очертания.  На двух растопыренных в разные стороны под углом канатах тянул главарь шествия за собой то ли пленных рабов, то ли осужденных на казнь. Они едва поспевали за лидером. Следом в колонну по  двое вышагивали оруженосцы в количестве двух декурий. Процессию подпирал своим упитанным животом обремененный годами писарь, по-детски резво семеня коленками.
…Сырая ночь звенела сорванной скрипичной струной…
Глухая стена города, будто приятельская ладонь, поднятая в прощальном взмахе, тянулась слева…
Застыла, как  влажный  платок на взмахе, холмистая, залитая луной степь…
Елеонская гора вдали, словно суеверная старуха, присела «на дорожку»…
Отсалютовала, осветив черное небо, ранняя молния…
          В разлучном дружеском объятии  припадал к груди вольный ветер…
Набежавшей тучей  послало воздушный привет взволнованное Средиземное море…
Дальние степи глухо пробасили последнее приветствие…
Родная земля  под ногами шепотом читала  молитву…
А впереди запекшейся черной каплей крови блестел сад Гефсимании.
За спиной Иуды, поняв конечную цель короткого похода, приободрились. Послышалось приглушенное незлобное  бормотание.
Идти оставалось действительно недолго: перешагнуть  тихий плачущий Кедрон, оставляя за собой пригорок Соблазна, затем повернуть правее,  к будущему солнцу  и – всё…
Этот короткий путь Иуда одолел.
И вошел в сень гефсиманских исполинов…
Мрак ночи мгновенно загустел. Под ногами захрустели мертвые сучья. Кортеж сразу потерял былой рисунок: соблюдать строй никто уже не считал нужным. Лишь за предводителем шествия по-прежнему волочились двое привязанных, они вяло тащили по земле поводья.
Ни просеки, ни тропы Иуда не искал, уверенно шел напрямик, изредка огибая низкий разросшийся кустарник или стоящие близко друг к другу деревья. С каждым шагом становилось всё темнее.
И тут команда Иуды принялась сдавленно и недобро роптать.
Случая не было, чтобы кто-то смог заблудиться в куцем саду. Спокойной прогулочной поступью пройти его от одного края  до противоположного за какие-нибудь неполные полчаса труда не представляло. Но и найти в нем кого-то, тем более, ночью, не имея простенького ориентира в виде чахлого, например,  костра, тоже не представлялось возможным. 
Ропот нарастал;  никому из  спутников Иуды не хотелось, совершив бессмысленную ночную прогулку, оказаться после пустого  хождения за хитрым новоиспеченным Моисеем в олухах.  Вожжи натянулись, но Иуда еще крепче уперся ногой о землю. Казалось, недовольство и смятение идущих с ним только придают ему силы. Порой жесткие ветви хлестали Иуду  по лицу; он машинально проводил по ссадинам рукой и вытирал о штанину собранную кровь.
Наконец, словно огонек светляка, что-то впереди неясно сверкнуло. И  пропало. Вновь блеснуло. И опять погасло? Нет, засветилось уверенным пламенем теплой домашней лампады.
Сквозь ветви деревьев маячила  вся в лунном свете лужайка почти круглой формы.  В центре ее в позе царя, отдыхающего во время ночной охоты, одиноко сидел мужчина средних лет и задумчиво-печально слушал звезды. Слуг рядом с философствующим порфироносцем видно не было.
На Иисусов хитон вышли гурьбой, как на зверя. Римляне тут же окольцевали кургузую поляну.
 Иуда вышел на середину лужайки, вплотную подошел к сидящему на земле Иисусу:
– Отче… я пришел…
И упал перед Учителем на колени.
От темных кустов отделились три тени – апостолы.
Иисус встал, принял в руки свои плечи  ученика,  поднял на ноги, нежно посмотрел в глаза и наградил его долгим благодарным поцелуем, в уста.
– Помни, апостол Иуда, – Иисус по-отечески провел ладонью по окровавленной щеке ученика, – Ты всегда будешь рядом со мной.  Передатель – не меньше Переданного.
От кустов отозвался Петр:
– А он что?
Иисус повел головой на голос:
– Если я хочу, что тебе до того? Ты иди за мною.
 Легионеры приблизились, кольцо  сомкнулось. Иуду бесцеремонно отстранили. Привычно, лениво обыскали Иисуса.
При свете звезд зашипела петля.
– Как преступника вяжете, –  голос Иисуса был бесстрастен, – с мечами и копьями. Воины. Тщетное усилие. Сам пойду.
На слова внимания не обратили, стали стягивать за спиной запястья.
Кто-то из апостолов сделал шаг и попал в лунный луч.
– Раббе…
Латинянин, явно не из последних, заметил и движение, и тихий голос:
– Кто ты? – грозно промолвил он. – Ученик его? Имя?
Апостол смялся:
– Нет! Нет!! Впервые вижу!!!
– Тогда не маячь перед глазами. Прочь ступай.
Апостол шагнул назад.
Возня с веревкой закончилась. Римское воинство колыхнулось и повело Иисуса, за ним вслед поплелся  Давид.
– Иоанн,  Иаков, вы всё видели, всё слышали, возвращайтесь, – спокойным властным голосом отдал Иисус в темноту приказ. 
Иуда, стоя   поодаль в окружении собственной охраны, набрал в легкие побольше воздуха:
– Давид, что передать твоему отцу? – звонко по-мальчишески выкрикнул он вдогонку. – Ты меня слышишь, Давид?
В ответ ему – тишина...

< > Из гефсиманских зарослей латиняне выходили более привычным путем – узкой извилистой тропой. К окружению Иисус не проявлял интереса, шел степенно, подстегивать  его смысла не имело.
Вышли в долину и поворотили на полдень.
Возвращались безмолвно, римская охрана, в схожих ситуациях всегда словоохотливая,  сейчас отчего-то проглотила языки.
Подойдя к Темничным воротам, стража (то ли кто играл ими, то ли подсознание сработало) сообразила:  через них пройти будет быстрее. И, не сговариваясь, конвойная команда повернула к городу.
У самых ворот Иисус обернулся. Две худенькие еле заметные фигуры – апостолы, – как и было им велено, двигались на юг. Третья тень отсутствовала. 
И, словно ступая в гроб, шагнул под арку. 
Не успела процессия пройти и полсотни локтей по Сиону, как наткнулась на молодого человека, стоявшего у обочины под   деревом.
– Игры Всеславного Бахуса, – хмуро и зло проговорил  главный римлянин. –  Ты опять? Что под ногами вертишься? И почему? Отвечать! Ты знакомый его есть? – и указал на Иисуса.
– Нет! Уверяю вас!! Нет!!! – выкрикнул апостол и, попятившись, пролепетал: – Я не знаю его…
Римский предводитель отвернулся и рукой указал своим воинам дальнейший путь…

< > Как разъяренный зверь, вырванный из привычного ему дикого леса и впихнутый в тесную цивилизованную клетку, Каиафа метался из угла в угол своего кабинета.
Увидев из окна перевязанного Иуду, уводящего за собой, в темень, воинов и людей Ханоха, Иосиф понял, что от него уже ничего не зависит,  остается только ждать и надеяться.
В слугах да всяких клерках и порученцах толку тоже никакого.  Каиафа, оскалив зубы,  злобно рыкнул на них, приказав сидеть в лакейской тихо. Сам перебрался в кабинет, место для него более привычное и в силу много лет назад заведенного порядка защищенное от домашних.
Сейчас в одиночестве изнывал от неизвестности, нервничал:
«Приведет ли Иуда сюда своего  Учителя? Еще вопрос. Никому ведь не было известно место, где трапезничал Иисус, и сейчас оно – тайна. Как Иисус со своей школой вообще прошел незамеченным по Ершалаиму мимо стольких-то глаз? Тоже не понятно. И как из города вышел, если действительно вышел?
Что это я опять за старое принялся? Школа? К чему теперь какая-то школа? У меня Иуда на привязи, на него Иисуса поймаю. Не сегодня, так завтра.
А если Иуда сговорится со своим земляком и старым товарищем? Сладит на пару с Ханохом сделку против меня и даст деру? У Иуды звонкие и тяжелые аргументы для приятеля найдутся. И я, первосвященник, останусь в дураках? Без ловчего, без приманки и главной добычи?
Да нет. Этого быть не может. Иуда еще способен на хитрость, может, если захочет, вильнуть хвостом.  Но Ханох?..  Нет, это неправдоподобно.  Ханох меня знает, не прощу. Ему выгоднее мне руки лизать. В еврейском доме и клоп субботу чтит.
Иуда вышел отсюда спокойно. Он не догадывается, что ждет его в конце путешествия? Сомнительно. Следовательно, всё им заранее просчитано? И что из этого следует? Неясно. Насколько я его знаю, этот мыслитель из Кириафа слово свое всегда держит и начатое доводит до конца. Ну, что ж, поглядим, как сложится на этот раз.
Интересно,  в какую щель решил забиться Иисус? Несколько дней назад его видели выходящим из Вифании. Туда и пошел? По известной ему тропе? В место им давно облюбованное? Или в Виффагию направился? Она ближе. Иисус эту деревню никогда не жаловал. Заметает следы менее долгим походом и там, где его никто не ждет? А может, спасает шкуру в Нефтоахе или Анафофе? Что до одного, что до другого пути не более двух часов хорошим шагом.
Гадать нечего, подождем... Что там за шум у дверей?»
Иосиф подошел к окну: перед парадным входом во дворе топталась на месте римская рать. Впереди стоял высокий узник с независимо поднятой головой и  связанными руками. Давида не было. Ах, вот он, в сторонке мнется.
И Каиафа, словно вспомнив юные годы, опрометью бросился вниз...

…Нет, Иосиф голову не потерял, нашел в себе силы задержаться в прихожей, отдышаться. И только после того, как его грудь перестала лихорадочно дергаться, властной рукой распахнул дверь, вышел на высокое крыльцо.
В свете нескольких факелов перед ним стоял Иисус. В грубом пыльном хитоне, какие носят бедные, обреченные на ежедневный тяжкий труд  иудеи – вечные неудачники. За ним устало блестели красные римские кирасы. А далее – тьма ночи.
Иосиф засмотрелся на открывшуюся перед ним картину.
На поляне в  ожидании от первосвященника начальственных слов всё замерло. А Каиафа выдерживал паузу, словно он силился вспомнить нечто важное, не по своей воле сейчас забытое.
Вдруг Иосифу страстно хотелось заглянуть Иисусу в глаза, уразуметь в них потаенные мысли странствующего философа, понять сквозь блеск очей тайную его цель,  угадать во взоре нищего проповедника силу и направление движения его души…
Но пленный отстраненно смотрел не перед собой, а  в сторону и не шевелился.
Наконец, владыка синедриона сообразил, что дальнейшее молчание не ему на пользу.
– Я, Иосиф Каиафа, первосвященник иудейский,  хочу спросить тебя, Иисус из Назарета… – хотел грозно произнести глава синедриона, но лишь хлебнул воздуха и осекся. Он неожиданно понял, что ничего  спрашивать нельзя, опасно, что интересоваться губительно… И Каиафа перевел дыхание.
– Послушай меня, Иисус из Назарета, – заговорил Иосиф обычным, почти домашним голосом и совсем не о том, о чем минуту назад хотел, – я не жестокий человек. И твоя жизнь мне не нужна. Отрекись прилюдно, стоя в Храме перед синедрионом, от своей ереси. Скажи всем, что ты не учишь новому закону, который ниспровергает заповеди Моисея-пророка. Произнеси простые слова, что ты никакой не сын Божий, а заурядный еврей из Галилеи. И я отпущу тебя с миром.
Услышав такие слова, на лужайке пошевелили вытянутыми шеями и вновь оцепенели. Над особняком Каиафы нависла мертвая тишина.
Один Иисус стоял недвижимо и величественно, как  изваяние грозного рока.
– Молчишь? – Иосиф был недоволен то ли собой, то ли множеством глаз и ушей рядом.
Первосвященник обвел взором  стоявших во дворе. Задержал взгляд на  лице пленного. И опять поискал глазами,  теперь уже кого-то  рядом с собой.
– Ну что ж, – проговорил Каиафа,  осознав, что Иисус с ним разговаривать не желает, – стало быть, ты сам  всё решил…
И после непродолжительной, но мучительно душной паузы первосвященник крикнул в темноту:
– Давид, отведи задержанного к наместнику Пилату, вот сопроводительный пергамент.
Каиафа, сильно хлопнув за собой дверью, скрылся в своем доме …
Конвойная команда вновь пришла в движение. Пройдя за кованый забор,   главный римлянин зыркнул во тьму и сделал шаг в сторону:
– Всё рядом крутишься? Да ты, приятель, точно один из его учеников…
– Нет! Я не его ученик, –  послышалось из кустов.
Иисус остановился в створе ворот и тем застопорил ход всей процессии. На него  из мрака смотрели  два черных налитых кровью глаза.
Язвительный петушиный крик из соседнего двора резанул слух…

< > В своей передней Каиафа грузно опустился на ближний диван и с наслаждением вытянул ноги, они, налитые тяжестью, гудели.  Иосиф почувствовал, насколько за последние сутки он устал. Дело сделано, дичь поймана. Но до отдыха, это было понятно, еще далеко. Опускать властные поводья рано.
И всё же, пользуясь короткой передышкой, первосвященник не мог отказать себе в удовольствии и прикрыл веки.
Он сейчас видел человека, который не только проявлял ко всему вокруг него свое полное равнодушие, но и выказывал глубокое нескрываемое пренебрежение. Этот сельский проповедник, видел Каиафа,   индифферентный к окружению, миру и далеко не последним лицам в государстве, наделенным начальственной силой, смотрел на всё происходящее перед ним, будто  на пошлое театральное представление, к тому же, плохо разыгранное провинциальными лицедеями.
На душе первосвященника было скверно.
Безразличие Иисуса к грубым стражникам, вязавшим ему руки, к словам первого лица в государстве, с которым он расходится идеологически, к предстоящей встрече с диктатором, представителем страны, покорившей его Родину, – всё это, в конце концов,  можно приписать врожденной еврейской брезгливости ко всему чужому, столь знакомой первосвященнику. Или отнести к непомерно развитому чувству собственной исключительности иудея, что при ближайшем рассмотрении, то же самое.
Но Иисус был безучастен и к себе. Отказаться принародно от своих убеждений, несколькими пустыми,  ничего не значащими словами затуманить головы слушающих, пустить сплетню и тем спасти себе жизнь, – какой еврей не сделал бы так? И какой еврей многократно так не делал, даже по менее значимому поводу? А этот… Близкая собственная смерть, неотвратимая, мучительная, его не страшит!
Каиафа понял, что видел тайну... И давнее сомнение холодным влажным языком опять лизнуло сердце Иосифа, лизнуло и покорно попятилось назад, свернувшись  под ложечкой в маленький  студеный   комочек.
Проигнорировать предложенное спасение,  самому затянуть петлю на собственной шее – ненормально. Такое поведение можно объяснить усталостью от жизни, но  и этого отметить никак нельзя – Иисус был дерзок и активен в своем молчании… 
– Странный субъект, – пробормотал первосвященник, – с характером силы недюжинной.
С крыльца до слуха Иосифа донеслись резкие, бранные голоса. Минута расслабления кончилась.
Под очи первосвященника явился привратник и доложил, что молодой человек, два дня назад толкавшийся возле ворот, а теперь называющий себя «Иудой из Кириафа», вновь просится на прием. Каиафа кисло поморщился: «Что на уме у этого мальчика? Будет уговаривать, что-то выклянчивать?  Может быть, грозить? Напрасный труд.  Он уже неинтересен и никому не опасен. Беседовать с юным прохвостом нет ни сил, ни желания. И толку уже нет. Но и данную тему так оставлять нельзя, всё нужно доводить до конца». 
– Пропустите.
Ввели апостола Петра. Вид у него был взъерошенный, в глазах не то испуг и мольба, не то гнев и агрессия, а может, и то, и другое вместе.
Каиафа глядел на юношу с небрежением:
– Твой приход запоздал. Ничего из нашей договоренности ты не исполнил.
Петр полоснул взглядом:
– Мы с тобой ни о чем не договаривались.
– Ошибаешься, «Иуда из Кириафа». Между нами уговор был. Я бы и сам этому не поверил. Теперь. Но у меня в руках «твоя» сумка. Она не слова какие-нибудь –  материальное доказательство. 
– Я не Иуда из Кириафа. Это имя мне ненавистно.
Каиафа, понимая настроение молодого человека, одобрительно качнул головой:
– Ну, что ж, отчасти ты прав. Действительно, зачем тебе прятаться в лучах чужой  славы. Можешь вновь смело называть себя своим именем, апостол Петр.  Комедия окончена. Ты свободен. И знай, Иуда этой ночью повесился.
– Иуда повесился?!
– Конечно. Он же предал своего учителя. Привел к нему римских легионеров.  Ты сам всё видел. Такой поступок не мог не подвести его к виселице.
– Ты лжешь, Иосиф!  –  выкрикнул апостол. – Пусть Иуда привел римских воинов, пусть Иуда повесился, черт с ним. Но ты лжешь! Иуда не действовал самостоятельно. Я знаю. Он был игрушкой в твоих руках, исполнителем. Если Иуда предатель, то и ты предатель… Это ты все подстроил.
Каиафа благодушно растянул губы:
– Разумеется, – показывая зубы, сказал первосвященник.  –  И в этом благородном деле мне очень помог некто по имени Симон, прозванный Петром.
Апостол резко шагнул вперед, но остановился, наткнувшись на поднятую первосвященником руку.
– Спокойно. Я помню наш уговор и  слово своё держу, – Иосиф рылся в своем платье, – вот твой капитал. Теперь ты богат. А что пока не знатен, так на то надо время.
И, вынув из кармана полинялый кошелек благородной ткани, вышитый замысловатым узором,  Иосиф брезгливо бросил его апостолу в лицо. Петр инстинктивно поймал упругий мешочек.
– Пошел прочь!
Апостол кошелек узнал. Первосвященник,  понял юноша, и тут его переиграл.
– Мне кровавые деньги не нужны, Каиафа, – сумрачно проговорил Петр и отшвырнул свою добычу к ногам первосвященника. – Они больше тебе подходят.
– Что такое? – сдвинул брови первосвященник. – Да как ты, молокосос, смеешь…
– Я теперь всё смею, искуситель. Ненавижу тебя!  И знай, отныне не будет тебе  покоя, и  первый, кто  об этом озаботится, буду я.
– Молчать! – Иосиф сверкнул глазами.
Теперь Петр смотрел на Каиафу со зловещей улыбкой:
– Реакция у тебя, Первосвященник, отличная. Вот и тренируй ее.
Апостол вышел.
Каиафа пожалел, что у него в руках не было его посоха:
– Молокосос! И дурак! Ничего не видящий дальше своего носа. Пугать еще вздумал, наглец, – Иосиф ногой отпихнул от себя кошелек. – Эти деньги не кровавые... Но мы их сделаем таковыми, раз они, сопляк, в твоих руках побывали. Эй, кто рядом? Позвать ко мне Амасия!
Пока слуги шастали по дому, Иосиф сидел, стараясь не смотреть на пол.
– А об Иисусе этот щенок так и не сказал ни слова, – приходя в себя, удовлетворенно произнес вполголоса первосвященник.
Вбежал секретарь.
– Подними кошелек, любезный, – обратился к нему Каиафа, – и на имеющиеся в нем деньги потрудись купить  поблизости от столицы какой-нибудь клочок земли. От имени Иуды из Кириафа.
Кошелек Иуды улыбался первосвященнику заковыристыми разводами своего рисунка…