Русская элегия

                Клавдия ДЬЯКОВА
                РУССКАЯ ЭЛЕГИЯ   
                (рассказ о жизни художника Григория Сороки)
  - Быть беде, - вдруг сказал возница, когда они уже подъезжали к Покровскому.
   Григорий не особенно вник в его слова: мало ли что человек скажет вслух. Разговаривает сам с собой. С ним такое тоже случается. Но постепенно им овладела тревога, странная, необъяснимая. Вечер был тихий. Плотные серые тучи низко висели над землей. Начало декабря и такая распутица, от этого и тревога. А день выдался замечательный: они с Алексеем Гавриловичем долго беседовали, потом Венецианов дал ему задания на будущее.
   - Я завтра уеду в Тверь, - сказал  он на прощанье, - сколько там пробуду, не знаю. Но ты должен  постоянно рисовать, помни это. Основу я тебе дал. Остальное от тебя зависит…
   Они расстались, как всегда, ненадолго. Как только  Алексей  Гаврилович вернётся в Сафонково, они снова будут работать вместе, говорить об искусстве, о тайнах творчества.  Григорий снова почувствует себя счастливым. Последнее время он постоянно испытывал душевное волнение рядом с учителем. В этом состоянии писал и его портрет, который  получился , вроде  бы, неплохим. Он написал Венецианова таким, каким привык видеть при каждой их встрече: пожилой человек с добрым лицом, внимательным взглядом, в том затрапезном сюртуке, в который учитель облачался, готовясь куда-то отлучиться из дома.
   Думая о Венецианове, Григорий успокоился и стал строить планы на будущее: они поработают в церкви. Алексей Гаврилович брал эти заказы для  своих учеников. Сам всегда отказывался от денег, хотя положение его становилось всё более  тяжелым. Крестьяне,  к которым он  относился как к равным себе, почувствовали слабинку и стали всячески вредить своему барину, по любому поводу обращались в разные суды, изматывающие художника своей мелочностью и нелепостью требований истцов. Он не мог понять причины такой неблагодарности и страдал от этого. Беды валились на его  голову бесконечно.
    Алексей Гаврилович всегда держал дом открытым. К этому приучил всех домочадцев и в первую очередь своих двух дочерей, Александру и Фелицату, которые после  кончины матери рано стали хозяйками . К ним часто заходили всякие бродячие артели, жили иногда неделями и никогда не вызывали неприязни у девушек. Но однажды случилось происшествие, которое повергло всех  в уныние:  украли сундук с приданым. Новое справить было уже не под силу Венецианову. Доходов хватало только на самое необходимое…
    Григорий сочувствовал Венецианову, хотя тот никогда не жаловался  на свою судьбу. И сейчас, думая об учителе,  испытывал светлые чувства. Молча доехали до Покровского. Кучер сразу же повернул обратно в Сафонково.
    - Завтра поутру ехать в Тверь, - бросил он уже  на ходу.
   И снова у Григория тревожно сжалось сердце. Не приведи, господи…Он постарался отогнать  мрачные предчувствия и стал вспоминать свое детство: ясно представил себя маленьким.   Когда был совсем несмышлёнышем, посадит матушка его на травку рядом с избой, а сама убежит на  барщину. Он сидит  пока она не вернётся. Насобирает палочек, веточек,  цветков всяких и сам с собою: цоц-цок, строк-строк, - стрекочет, ровно сорока какая. А когда  подрос, бывало, играет с ребятишками в бабки или лапту да вдруг убежит в сторонку, сядет в укромном уголке и на него «находит»: мир вокруг становится прекрасным. Его в восторг приводят и освещенные заходящим солнцем кроны деревьев, и облака, тихо плывущие по голубому небу, и тишина вокруг. Сердце у мальчишки начинало трепетать и учащенно биться. Он не понимал причины своего волнения, но испытывал настоящее молитвенное состояние души. Ребятишки его зовут играть,  бесполезно, опять только сам с собою радостно так: цок-цок, строк-строк.  Деревенские дети его любили. Уж очень он ловко чертил палочкой на земле всяких разных зверей да птиц,  либо человеческие фигурки, или лошадок. Ребятишкам интересно, как это у него так ловко получается, а он и рад стараться, только прицокивает. И прилипло к нему прозвище – Сорока. В деревнях это обычное дело: вместо фамилий, которых ни у кого из крепостных крестьян отродясь не бывало, детей записывали по имени  отца. И Гриша в церковной книге значился как Григорий Васильев, родившийся 15 ноября 1823 года.
     Своим родителям, Василию Савельевичу и Екатерине Ивановне, Гриша был плохим помощником. Ни к какому  крестьянскому труду не могли его приспособить. В конце концов махнули  рукой: неудачный ребёнок, пускай уж живет, как хочет. Главное, чтобы не безобразничал, не разбойничал. А то, что на блаженного похож, ну, что же, при церкви и приживется. Не зря повадился в соседнее с Покровским  село Поддубье к отцу Василию. Там он готов был выполнять любую работу, только бы прогнали. И для кого же  старается: для бродяг, никчемных  людишек? Оборванные, грязные бродят они по дорогам Тамбовской, Тверской, Калужской  губерний. Иные доходят до самой Москвы, но туда их не пускают: там другие порядки, другие мастера трудятся. И бродяги это понимают, ничуть не обижаются. Им по деревням работы хватает. Церквей  много и в каждой их ждут: где икону подновить, а где новую написать, а то, бывает, и  церковь  расписать зовут. Да не любую артель, а ту, о которой громкая слава идёт по округе.
     Однажды такая артель появилась в селе Покровском. Уже пригревало солнышко, подсушивая разъезженные дороги, обочины которых зазеленели свежей порослью. Артель была небольшая: старик с длинной белой бородой и два его помощника, чуть помоложе. Пробыли они совсем недолго. Продали несколько иконок, одну из которых – Григория Чудотворца, купили родители.
    – Молись, сынок, своему святому,- сказала грустно мать, - может он спасет твою душу. Ох, грехи наши тяжкие…Отдала за неё почти полпуда муки…
     - Кому? – спросил Гриша.
     - Так этим, богомазам…
    Что говорила дальше мать, мальчик не слышал. Он побежал искать артель. Мужики уже увязывали котомки, готовясь двинуться в путь. Гриша молча уставился на старика.
    - Тебе чего, малец? – спросил тот.
    - Хочу с вами, - выдохнул Гриша и от страха зажмурился. Ему показалось, что сейчас его огреют палкой и прогонят. Но вдруг ощутил на голове прохладную ладонь. Открыл глаза и неожиданно заревел.
   - Ну, что ты, милый, - прижал его к себе старик, - не плачь. Хочешь с нами? Ну, так пойдём. Мы тут недалеко, в Поддубье работать будем. Отец Василий пришлёт за  нами телегу…А как же тебя отпустят? Дома-то ждут, поди. Надо сказаться…
     Гриша вернулся домой, но кроме старой соседки никого не нашел и крикнул ей, что уходит с богомазами. Та только махнула рукой: да кому ты нужен, иди хоть на край света…Мальчик помчался обратно, опасаясь, что артель уехала. Но хотя телега была загружена, мужики стояли рядом и понуро слушали здешнего старосту. У мальчика ёкнуло сердце: не разрешит ему вредный  староста. Захотелось убежать, но ноги не слушались. Староста поманил его и строго наказал:
   - Слушайся старших. Если заработаешь какую копеечку, зря не трать, а принеси домой. У твоего отца большие недоимки, а ты уже большой, помогать должен.
     В Поддубье их ждал уже отец Василий. Гриша так засмотрелся на его рыжую бородку, что забыл поклониться. За это получил лёгкий подзатыльник. Благословив артельщиков на труды праведные, отец Василий спросил:
    -  Успеете к Великодню?
    - Как не успеть? Постараемся, батюшка…Спать не будем, - вразнобой загудели мужики.
   - Вот и славно. Отдохните с дороги и с Богом…
   Священник ушел, артельщики развязали свои котомки, достали какие-то мешочки, черепки, чеплашки. Грише не терпелось узнать, для чего они, но тут старик Акинфий велел принести воды из колодца. Ни ведра, ни колодца Гриша не увидел, но спрашивать не решился и пошел вдоль улицы. Недалеко он увидел колодец. Навстречу ему попалась девушка с коромыслом на плечах. Гриша вежливо поздоровался и спросил, не одолжит ли она ведро, чтобы принести воды артельщикам.
    - А ты тоже иконки рисуешь? – не останавливаясь, спросила девица. – А вот тут я живу.
   Она сняла коромысло, унесла в сени ведра и вернувшись указала на перевернутое ведёрко, немного помятое и не совсем чистое.
    - Песочком потри…
   И не оборачиваясь, ушла в дом.
   Гриша набрал воды и опрометью бросился к церкви. Там его уже заждались, но никто ничего не сказал, только Акинфий приказал растереть в порошок комок коричневой глины. Мальчик рьяно взялся за дело и через несколько минут протянул старику ступку. Тот  растёр двумя пальцами порошок, попробовал на язык и вернул ступку Грише, не сказав ни слова. Но мальчик и без слов понял, больше он уже не торопился, всё делал не спеша, как остальные артельщики. Похвал не заслужил, но почувствовал, что им довольны. Первое время очень уставал, болели руки, спина. Поздно вечером падал на лавку и засыпал мёртвым сном. А утром его будил Акинфий:
   - Помолись, поешь и быстро в церкву, некогда разлёживаться…
    Пробормотав короткую молитву,  плеснув холодной воды в разгоряченное лицо и съев пару ложек постной каши, Гриша бежал в церковь. И весь день таскал воду, растирал глину, размешивал краски, а краем глаза наблюдал, что делают артельщики. Ему всё  интересно. Очень хочется подержать в руках кисточку, сделать хотя бы немного мазков, но Акинфий строго поглядывает: не балуй! Нужно закончить  алтарь до страстной недели, чтобы он «отдохнул» перед великим торжеством.
      До самой Пасхи работали не покладая рук: обновили алтарь, подправили кое-где настенную роспись. Церковь засияла новыми красками. Отец Василий служил литургию с особым вдохновением, которое передалось всем прихожанам, создавая приподнятое праздничное настроение, которое выплеснулось на окраину села. Там продолжились пасхальные  развлечения: молодёжь водила хороводы, дети катали крашеные яйца, пожилые сидели в сторонке на солнечной полянке и разговлялись, как могли.
     Гриша слонялся от одной группы к другой, ел сладкие пряники, запивая их ядрёным квасом, больше напоминающим бражку. Он не заметил, как уснул под балалаечные переборы и дружное пение девушек. Разбудил его Акинфий.
   - Вот тебе, работничек, твоя доля, - протянул он завёрнутые в холстинку денежки, - бери, бери и неси их отцу с матерью. Они, чай, заждались.
    - Я хочу с вами, - едва понимая, о чем речь, пробормотал мальчик.
    - Так ты и будешь с нами. Я тут поживу недельку. Устал. Да и отец Василий просит…
    Гриша вечером был уже дома. Отдал свой первый заработок родителям, послонялся по деревне и отправился снова в Поддубье.
   - Сынок, ты бы хоть переночевал, - грустно сказала мать, прощаясь с ним. – Совсем как чужой…
   Но он её не слышал. Он всей душой стремился к тем людям, которые казались ему самыми близкими: они жили своей особой загадочной для непосвященных жизнью. И не всякого впускали в неё. А он, Гриша, уже почувствовал, что связан с ними  какой-то невидимой нитью.
    Несколько счастливых дней провели они в Поддубье. Жили в избе при церкви. Никто их не беспокоил. Только по утрам приходил служка, приносил еду, посланную матушкой.
   - На здоровье,- говорил он, кланялся и тихо уходил.
   - Гришуха, поди-ка сюда - позвал однажды старик и протянув кисточку,  рассказал, что нужно и  как сделать.- Сумеешь?
   Гриша кивнул и робко прикоснулся к доске.
   - Смелее,- подбодрил его Акинфий и вышел из избы.
    Он сразу понял, что за малец прибился к их артели. Много было ребят, которые пытались заработать денежку, помогая иконописцам. Но им быстро всё надоедало и они уходили. А этот совсем другой. Даже по тому, как он взял в руки кисточку, видно, что из него будет толк.
   Гриша принялся уверенно красить доску. Казалось, что он с рождения только этим и занимался. Акинфий удовлетворённо хмыкнул, принимая работу, и велел прописать другой кусок доски. Гриша все делал старательно и умело. Это занятие доставляло ему истинное удовольствие.
   С этого дня он стал настоящим помощником иконописцу  и усердным его учеником. Но шло время и что-то не давало покоя старику. Всё чаще его печальный взгляд задерживался на парнишке. Он вздыхал и молчал до тех пор, пока однажды Гриша не спросил:
   - Дедушка Акинфий, тебе нездоровится?
   - Надо бы тебя  к Алексею Гавриловичу сводить, - сказал старик. – Тебе нужно учиться, чтобы стать настоящим художником. Парень ты способный к нашему ремеслу. А я сам мало чего умею, научить тебя больше не могу, да и стар стал. Чувствую, не долго мне осталось…Давай-ка сходим в Сафонково, к тамошнему барину.
   Гриша вдруг весело рассмеялся и рассказал, как  в детстве его пугали: «будешь баловаться, отдадим сафонковскому барину. Узнаешь, почем фунт лиха»…
    - Я боялся и думал, что он – вроде людоеда. А какой он,  дедушка Акинфий? Ты его когда-нибудь видел?
   - Не только видел. Он моих молодых артельщиков  переманивал к себе в учение. Я слышал, что в Петербурге он даже у царя был в почете. Тот платил большие деньги ему за картины. И Алексей Гаврилович был богатым, уважаемым человеком. У него был дом с большой мастерской, где он писал свои картины и занимались ученики. Да, видно, хотел чего-то другого.  Купил это Сафонково и стал по деревням искать  учеников. Они жили у него в доме, учились писать настоящие картины, а потом он отсылал самых способных в Петербург в академию художеств.
   - Опять учиться? – воскликнул Гриша. – Да сколько же можно!
   - В нашем деле, милый мой, всю жизнь можно учиться да так и не узнать чего-то самого важного.
   Видно было, что разговор утомил старика, но Гриша не унимался:
   - Дедушка Акинфий, а ты тоже был его учеником?
   - Нет. Я старше его и считал зазорным для себя…Э, да что толковать… А тебе, милок, я бы желал поучиться у Алексея Гавриловича не только рисованию. Редкой доброты человек…
   Акинфий задумался и незаметно уснул. Гриша тихо работал в своем углу. Они вдвоем прошли уже много деревень, десятки икон написали или подновили . И он был уверен, что овладел ремеслом. А вот, поди ж ты, оказывается, нужно еще  учиться…
   Мысли путались в голове. Гриша понимал, что его судьба полностью зависит от воли его барина Николая Петровича Милюкова: захочет  - обласкает, захочет – сгноит своего раба-крепостного. Сейчас ему позволено гулять на воле, зарабатывая деньги на уплату всяких налогов, которыми обложены крепостные крестьяне выше головы. Если бы не он, туго пришлось бы родителям, старятся на глазах... Ох, как хочется вырваться на волю, поехать в столицу и стать настоящим художником…У него в воображении возникали картины необычайной красоты. Нет, не нужно даже думать о них…Гриша незаметно засыпал. А утро приносило иногда  неожиданности. Вот как теперь: Акинфий  уже увязал свою котомку и ждал его пробуждения.
   - Вставай, милый. Пойдём в Поддубье к отцу Василию, нужно с ним потолковать. 
  - О чём?
  - О разном. Там видно будет.
  - И обо мне?
  - Не знаю.
  - Ох, дедушка Акинфий! Всё ты знаешь, только мне не говоришь…
   Гриша догадывался, что старик не зря заторопился в Поддубье, но истинную причину отгадать не мог. Акинфий намеревался попросить отца Василия устроить Гришу к Венецианову в ученики. Ведь парню пошел девятнадцатый год и его способности уже не вызывают сомнения: нужно идти в Сафонково. Но случилось всё  по другому.
   Едва они добрались до Поддубья, как узнали, что Алексей Гаврилович уже не раз справлялся, скоро ли вернутся иконописцы.               
    - Алексей  Гаврилович здесь, - сообщил отец Василий, -  он во чтобы то ни стало решил дождаться вас.  Сколько людей благодаря ему определились в этой жизни…Держись его, Григорий, учись…
   Священник неторопливо рассказывал что-то Акинфию, но Гриша  ничего не слышал. Волнение охватило всё его существо. Скоро он увидит того, о ком так много был наслышан. Ему казалось, что это могучий человек в красивой одежде, на необыкновенно породистой лошади. Этакий рыцарь из сказки. А к ним вышел пожилой человек с седой головой, худой, в каком-то затрапезном сюртуке, сутулый. Его лицо выражало ласковое внимание, а глаза смотрели пристально и вместе с тем очень дружелюбно. Да, это был тот самый художник, ради встречи с которым они прошагали столько верст.
   Гриша вежливо поклонился, а Венецианов взял его за плечи и слегка встряхнул: не робей, мол, парень…Потом повернулся к  Акинфию и ласково улыбнулся, обняв за плечи.
   - Постарел, постарел, дорогой друг. Измотали тебя, Акинфий Петров, наши дороги. Что собираешься делать дальше? Я ведь Григория к себе хочу взять. Уж очень много о его талантах слышал от отца Василия. Да и посмотрел его иконку. Хорошо…
   - Пойдешь ко мне в ученики, - обратился он к Григорию, который радостно закивал, словно онемел внезапно.
   Все засмеялись. Отец Василий ушел в церковь, а Венецианов заговорил с Акинфием.
    - Стар я стал, все кости ломит, - жаловался ему Акинфий. – вот и решился привести к тебе  Гришу, а сам отправлюсь на покой.
   - Может, поживёшь у меня? – спросил Венецианов.
   - Мало тебе, Алексей Гаврилович, хлопот?
   - Хлопот всегда хватает… А жить ты где будешь?
   - Домишко присмотрел в родной деревне. Там кое-какая родня еще осталась, не дадут помереть без присмотра. Конечно, я ломоть отрезанный. Но думаю, что не выбросят меня, как бездомную собаку под забором помирать.
   - Ну, как знаешь. Если надумаешь, приходи. Я буду рад тебе всегда…
   - Спасибо, Алексей Гаврилович, - растрогался старик и чтобы скрыть волнение, обернулся к Григорию. – Слушайся, сынок, Алексея Гавриловича. Он плохому не научит.
   Они расстались, крепко обнявшись на прощанье. Никто не  позволил себе ни слезинки, но разойдясь в разные стороны, каждый шел, понуро опустив голову: доведётся ли ещё когда-нибудь свидеться…
   Для Григория наступила новая, необычайно насыщенная и необычная жизнь. В доме Венецианова постоянно жили ученики. Это были дети крепостных крестьян, мещане из Вышнего Волочка или пришлые издалека люди, которым в Сафонково был уготован и стол и кров. Для каждого из своих одарённых учеников Венецианов добивался улучшения судьбы: крепостных по его просьбе или за выкуп, собранный друзьями художника, отпускали помещики на волю, мещанские дети повышали свой социальный статус, заканчивая обучение в императорской академии художеств…
   Не так всё просто было с Григорием. Его хозяин, богатый помещик Николай Петрович Милюков, на все просьбы Венецианова дать юноше свободу, отвечал решительным отказом. Это упрямство, непонятное и необъяснимое, поразило Алексея Гавриловича. Ведь много лет они считались приятелями. Художник  всегда знал, что Николай Петрович  - человек просвещенный и в меру прогрессивный. Но разгадать причину упрямства помещика он никак не мог. Возможно, тому льстило, что среди его холопов объявился доморощенный талант, который способен прославить своего хозяина среди соседей-помещиков. Или простая ревность не давала покоя. В молодости Николай Петрович возомнил, было, себя художником. Но вовремя одумался и занялся умножением своего богатства…
     Венецианов настойчиво просил за Григория, уговаривал Милюкова и при встречах и в письмах позволить Григорию пожить в Сафонково и поработать рядом с одаренными и уже наученными Сергеем Зарянко , Фёдором  Славянским, Алексеем Чернышевым . Это дало бы ему возможность раскрепоститься, осмелеть. И зимой 1841 года Гриша познакомился  с учениками Венецианова. Но пожить тогда в Сафонково ему не удалось. Его барин, Николай Петрович, как будто поощрял стремления  своего холопа, но свободу его ограничивал и требовал, чтобы Гриша жил у него в имении, в селе Островки.  Венецианову ничего не оставалось делать, как согласиться с диктатом  своего приятеля.
   - Придётся тебе, Гриша, – сказал он с сожалением, - пожить у Николая Петровича. Будешь заниматься по особой программе. Попробуй рисовать портреты дворовых слуг, обращая особое внимание на их индивидуальные характеристики: какие у них лица, брови, скулы… Ты понимаешь, что от тебя требуется? Да, да! Чтобы этих людей можно было узнать.
   Какова же была радость Венецианова, когда Григорий принес изрисованный        карандашом альбом. Что ни страница, то знакомые всё лица: староста из Всесвятского, нянька из Островков, отставной офицер-инвалид… Конечно, рисунки были несовершенны, но в них сквозил огромный интерес к людям, чего и добивался   Венецианов от своих учеников. Он на протяжении всей своей творческой жизни стремился сделать предметом изображения в картинах простых  русских людей, их естественную красоту,  быт  и заботы. Начиная с картины «Гумно», в которой художник создал теплый образ крестьян, занятых обыденной работой, он продолжил эту тему в многочисленных портретах и воспел красоту и величие русской природы и людей, живущих на этой земле, в своих шедеврах «Весна. На пашне», «Лето. Жатва».    Жизнь в Сафонково давала ему и его ученикам огромный материал. Предметом искусства становились портреты деревенских девушек, стариков, трогательных мальчишек: спящего пастушка, или мальчика,  пролившего суп, предназначенный отцу, работающему в поле; или юного Захарки и многих других персонажей. Эти и другие картины Венецианова обострили его конфликт с Академией художеств, куда его не допускали в качестве преподавателя. В Академии царил классицизм, с его условностями, совершенными формами, итальянскими пейзажами и мифологическими сюжетами. Но Венецианов упорно продолжал стоять на своём. Он создавал национальное изобразительное искусство, которое было бы понятно людям, среди которых он жил, и которое бы отражало их жизнь, скромную, заполненную простыми заботами…
    А между тем на него надвигалась нищета, которую он мог бы победить, вернувшись в Петербург и подчинившись требованиям Академии. Но он понимал, что его произведения служили его ученикам образцами любовного,  отношения  к людям из народа, крепостным крестьянам, и не мог свернуть с избранного пути, не мог предать своих учеников. Никто из них не повторял учителя. В каждом Венецианов старался сохранить и развить индивидуальное видение. Его задачей была научить техническим приёмам, которые помогали бы художникам воплотить замысел. Поэтому так не похожи картины Алексея Тыранова, Александра Алексеева, Никифора Крылова, Сергея Зарянко или Алексея Чернышова и других учеников друг на друга или на работы учителя.
   Григорий оказался благодарным учеником. Он с полуслова понимал учителя, и казалось, только ждал от него малейшего намека, как и что нужно делать.  В первых живописных работах проявились, присущие ему как художнику качества: очень сильное обобщение, любование простым мотивом, пронизанным гармонией.
    - Ищи приветливые для себя сюжеты, - говорил Венецианов, - и не забывай об общем облике…
   Такой сюжет Григорий нашел в селе Всесвятское, которое принадлежало Владиславу Ивановичу Милюкову, относившемуся с нескрываемым сочувствием к таланту Григория и всячески поощрявшего его занятия живописью. Владислав Иванович жил с матерью в селе Маковищи и пустовавший дом во Всесвятском стал на некоторое время пристанищем и укрытием для молодого художника. Он с жаром принялся за работу, уговорив двух деревенских девушек позировать ему. В картине даже чувствуется отношение этих девушек к непривычному для них  положению моделей: одна серьезна, другая не скрывает ироничной улыбки.
   Картина «Гумно» удивительно цельная по цвету, колориту, по внутреннему освещению, где в полумраке работают юные крестьянки. Здесь нет никакой умильности. Но при этом художник скупыми средствами сумел выразить своё отношение и к людям, которые заняты своим нехитрым делом и к этому  помещению, ещё пустующему, с проникающим снаружи теплым летним светом, с великолепным пейзажем за открытой дверью. Уже здесь проявились основные особенности природного таланта молодого художника: его умение предельно обобщать и «очищать» сюжет от лишних деталей.
   Венецианов  в свое время прославился своей картиной «Гумно», светлой, приветливой и солнечной. Картина Сороки совсем не напоминает творение учителя: у него другое состояние: сумеречное и таинственное пространство гумна  и только справа блеснули объёмные брёвна стены… 
   Венецианов был счастлив: он не ошибся в своём новом ученике. Более того, он понял, что этот самобытный талант нуждается во внимательном к нему отношении и в очень бережной огранке. И разумеется в полной свободе. Ведь творчество – это наивысшее  проявление духовной свободы, когда художник остается один на один со Всевышним. Его дух в такие моменты взмывает к небесам, парит над грешной землёй, где его подстерегают  насмешки, унижения, даже физическая расправа. Провинился в чем-то перед Милюковым Григорий и тот приказал его высечь, как любого своего холопа. А когда решил облагодетельствовать, то назначил его садовником в Островках, лишив таким образом, возможности работать рядом с Венециановым и другими художниками. Григорий, как мог. сопротивлялся: начал пить, буянить. Алексей Гаврилович переживал за него, уговаривал потерпеть. А как-то в разговоре со священником Василием Матвеевичем Владимировым сказал о Григории: «Он – кающийся грешник. Я таких люблю и на них надеюсь, а праведников боюсь: опыт приучил меня к этому чувству». Картины Сороки, чистые как слеза младенца, были этим покаянием. Первые свои работы Григорий подписывал фамилией Васильев. Но однажды Венецианов сказал: «Васильевых много, а ты единственный такой художник. Придумай себе другую фамилию». Григорий написал на изнанке холста: Григорий Сорока. На удивленные взгляды окружающих он засмеялся: «у меня с детства такое прозвище». Под этим именем он и вошел в историю русского искусства как самый яркий русский художник наивного направления.
   Венецианов сразу оценил самобытное дарование и огромный талант своего нового ученика и уделял ему все возможное внимание, всячески поощрял и не раз напоминал Милюкову, каким сокровищем он владеет и что большой грех на душу берет, ограничивая свободу такого человека своей властью. Уже в период работы Сороки над картиной «Гумно» Алексей Гаврилович писал Милюкову «Долго моему Мише (Эрасси) надобно идти, чтобы до этой станции дойти, а Плахову уже и не попасть».
    Всего пять лет продолжалась совместная работа Григория с Венециановым. Нельзя назвать это только годами ученичества Сороки. Учитель стал его другом, который направлял и шлифовал данный от природы талант, основанный на чувстве удивления художника перед красотой природы. Картины этого периода необыкновенно гармоничны, поэтичны и полны восхищения их создателя перед открывающейся  красотой мира. Сорока пишет несколько пейзажей в селе Спасское-Лепехино Тамбовской губернии,  принадлежавшего  брату матери Милюкова: «В усадьбе Спасское», «Вид на плотину в усадьбе Спасское», «Вид на усадьбу Спасское» и другие пейзажи. В них не просто запечатлены реальные мотивы усадьбы, но и лирическое состояние души художника.
    Это был взлёт в его творчестве. И вершина – картина «Рыбаки», наиболее проникновенное по красоте и гармонии произведение. Предельно простая по композиции, по цветовому решению, отчётливо выраженному национальному колориту, без эмоциональных взрывов, картина завораживает покоем, бесконечно длящимся временем и в то же время остановленным мгновением. Сороке не была свойственна отвлеченность изображаемого им мотива. Он фиксирует на холсте тот уголок природы, ту сцену, которая затронула его сердце, разбудила его чувства, пользуясь при этом самыми простыми средствами, с помощью которых возникает произведение цельное и искреннее. В его «Рыбаках» тихо скользит по водной глади лодка, управляемая мальчиком с шестом в руках. Другой присел с удочкой на берегу спиной к зрителю. Скромный пейзаж с деревней на дальнем берегу, написанный обобщенно, отражается в воде. Состояние умиротворённости разлито в картине, ничто не нарушает тишины и покоя. Душа отдыхает при созерцании этого творения художника, очень поэтичного и музыкального.
    В пейзажах этих лет ощущается радость художника, постигающего открывающийся перед ним прекрасный мир  природы, его душевный подъём. Особое место в этом ряду картин, выполненных при жизни Венецианова, занимает интерьер «Кабинет в Островках». В нём точно зафиксировано всё убранство комнаты, передано освещение, тени в глубине интерьера, льющийся из окошек свет выделил фигуру сидящего на  диване мальчика,  тщательно проработаны все детали. Но в этой картине нет той теплоты, того душевного подъёма, которым осиянны пейзажи Сороки.
   Наряду с пейзажами Григорий пишет автопортрет, содержащий в себе яркую индивидуальную характеристику. Плотно сжатые губы, красиво очерченные черты лица, его взгляд, грустный и ясный, говорит о решимости, о способности совершить поступок, возможно, даже безрассудный. Но пока рядом Венецианов, для него ничего кроме живописи не существует. Особое место в творчестве Сороки этих лет занимает создание портрета Алексея  Гавриловича Венецианова. Он запечатлел несколько будничный облик своего учителя, спокойно сидящего со сложенными руками на коленях. Фигура Венецианова расположена на нейтральном фоне. Всё внимание Сорока сосредоточил на лице художника и особенно на его глазах. Взгляд Венецианова одновременно сосредоточен,   обращен внутрь и в то же время он живой, он видит всё, что перед ним. Во втором авторском повторении, портрет почти неизменен. Только выражение глаз другое, более живое. А в третьем варианте, выполненном явно уже после смерти Венецианова, взгляд его «повернут внутрь», совершенно отрешённый.
    Работа над пейзажами, портретами, иконами захватила Григория полностью. Иногда художники подолгу жили в какой-нибудь деревне, например, во Всесвятском или в Маковищах, имениях, принадлежащих Владиславу Ивановичу Милюкову, человеку доброму и гостеприимному. Он с сочувствием относился к положению Сороки. Своих крепостных без труда отпускал на волю, в том числе одарённого мальчика Иринарха Васильева, о котором Венецианов написал в письме к Николаю Петровичу Милюкову: «Иринаша, сын Василия Фёдорова, правителя дел Всесвятских, рисует… я не видел  ещё у себя человека с таким даром и таким наивным благонравием…». В 1847 году, когда Иринарха взял к себе Венецианов, мальчику было всего четырнадцать лет, а для учителя это был последний год жизни. Кто знает, какого бы художника получило русское искусство, продлись его ученичество в Сафонково…
    Пока был жив Алексей Гаврилович, они с Сорокой работали  очень много. Время от времени Венецианов сообщал в письмах Милюкову, что Григорий пишет иконы  для церквей в Покровском или в Поддубье, в Сафонково или во Всесвятском. А в одном из писем сообщает: «В понедельник, 1 сентября, я отправил Григория в Костовское. Рождество готово, а Благовещение – почти», а в другом пишет: «Григорий ваш у меня подвизается: «Рождество» подмалевал (Корреджиево), теперь подмалёвывает «Благовещение» с Альбани, а там будет писать «Взятие в небо  Богоматери» Мурильо». Всё это были образцы высокого  искусства, на которых Венецианов старался учить Сороку, развивая его природный  художественный вкус.
   В тех случаях, когда за работу платили деньги, Венецианов отдавал всё Сороке, желая хоть как-то облегчить участь крепостного ученика. Милюков ни на какие просьбы художника, его друзей, среди которых были такие знаменитые люди, как Василий Жуковский. Нестор  Кукольник. Карл Брюллов и другие, не откликался. А Сорока мечтал о свободе, о том, чтобы поступить в Академию художеств в Петербурге.
   Конечно, история русского искусства знает примеры, когда художник формировался в условиях жесточайшего гнёта: сопротивление стимулирует творчество, но до определенного предела. Чаще художник ломается, сдаётся под давлением обстоятельств.  Но пока был жив Алексей Гаврилович Венецианов, в хрупком и с виду слабом теле которого таилась могучая сила духа, Сорока выносил все невзгоды крепостной жизни так, будто они его  не касались. Его свободный дух побеждал всякую несвободу, исходящую от людей. Картины Сороки, приводившие Венецианова в восхищение, рождались как будто сами собой: легко и свободно. Сколько их ещё будет впереди! О, как был счастлив Григорий, испытывая прилив творческих сил. Ему казалось, ничто не может разрушить этот прекрасный  мир. В каждой деревне он находил неповторимый мотив: беседка на воде в Островках, освещенная предзакатными лучами вода в озерке, плотина, с отдыхающими после работы крестьянами на переднем плане… И всё это написано с любовью, на одном дыхании .
   Когда Григорий проснулся, в избе уже было тепло.
   - Мороз на дворе,- сказала мать, заходя с улицы вместе с клубами пара. – Вечером была такая ростепель, а к утру ударил мороз, все заледенело. Ох, грехи наши тяжкие…
    Она перекрестилась и занялась привычными делами. А Григория вдруг снова охватила  тревога. Да такая, что закружилась голова и дыхание перехватило. «Быть беде» - застучало в висках. Силы, казалось, вот-вот покинут его, и Григорий опустился на лавку у окошка. С улицы был слышен неясный шум. Мимо избы бежали взволнованные люди. Они что-то кричали. И тут до него донеслось: «Ой, беда какая! Барина убили! В Поддубье!». В чем был, Григорий бросился бежать в соседнюю деревню. Он не сомневался, что беда случилась с Алексеем Гавриловичем. Иначе не ныло бы так сердце, не стучала молотком кровь в висках.
   Возле избы отца Василия толпились люди, заглядывали в открытую дверь. Тихо переговаривались и качали головами. Григорий протиснулся сквозь толпу. Его  кто-то подтолкнул в горницу. Там на лавке под иконостасом лежал человек с окровавленной головой. Нет, он не был похож на Венецианова. Это был чужой, незнакомый человек. И Григорий даже облегченно вздохнул. Но тут к нему подошла матушка  священника и стала, судорожно всхлипывая, рассказывать, что лошадь понесла с обледенелой горы, сани раскатились, кучер выпрыгнул и покатился по льду, Алексей же Гаврилович хотел удержать лошадь, схватил вожжи, но не удержался, упал, розвальни катились из стороны в сторону и ударяли  его, расшибли, видишь, голову… Но Сорока уже её не слышал. Он во все глаза смотрел на лежащего человека и понял, что перед ним, действительно, его учитель. Где-то в подсознании родилось ощущение, что жизнь самого Григория тоже закончилась. Что было дальше, он не помнил. Несколько дней пролежал в забытье. А когда очнулся, вспомнил о смерти Венецианова и не захотел жить. Но  в этот раз ему не удалось свести счеты с жизнью: родные не спускали с него глаз. Кроме того, оставались неоконченные  картины, о которых они много говорили с Алексеем Гавриловичем. Теперь  слова учителя воспринимались им как завещание. И Сорока с головой ушел в работу. Он заканчивал те иконы, которые были начаты незадолго до гибели учителя, дописывал портреты, вспоминая советы Венецианова. Он тосковал в своём несвободном одиночестве. Путь в Сафонково ему теперь был закрыт. Дочери Венецианова навсегда уехали оттуда в Петербург.
    Для того, чтобы плодотворно поработать, Сороке нужно было уединение, позволяющее сосредоточиться. И он его находил в тихом доме во Всесвятском, куда не так-то легко было вырваться из Островков. Это угнетало и раздражало художника. Но стоило ему приняться за работу, как все неприятности исчезали. 
   Во время пребывания во Всесвятском он написал самую сложную и необычную для себя картину «Отражение в зеркале».  На переднем плане свободно брошен  кусок белоснежной ткани, пришпиленный к подушечке. Очень  красиво и крупно решена эта часть картины с тканью. На полке лежат предметы женского рукоделия. Они написаны очень тщательно с передачей форм, фактуры, цвета. А на дальнем плане изображены явно его персонажи: две женщины. Они заняты беседой. На столе отложенное рукоделие. Женщины кажутся где-то далеко. Это отражение в зеркале.
    Простота и одновременно необычность  художественного решения говорят о возросшем мастерстве художника. Оно проявилось во многочисленных портретах, которые Григорий пишет в доме Николая Петровича Милюкова. И среди них выделяется портрет Петра Ивановича, отца хозяина. Художник все внимание сосредоточил на внутреннем состоянии старика. Его взгляд, углубленный  в себя, спокойное выражение лица, - говорят о состоянии человека, прожившего долгую жизнь и размышляющего о бренности  бытия…
   Прелестные портреты  девочек, дочерей Николая Милюкова, его младшего сына Конона, Поздеева, Преображенского,  множество икон и пейзажей созданы Григорием Сорокой за следующее десятилетие после гибели Венецианова. По примеру учителя он  тоже решил обучать крестьянских детей живописи. Но из этой  затеи ничего не получилось. У него не хватило ни знаний, ни  опыта, ни  терпения. Он жил в Покровском своим домом, который построил на заработанные живописью деньги. Носил городскую одежду и выглядел барином. Никакие сельские заботы его не интересовали, как и прежде.  Жители Покровского и  других окрестных деревень относились к нему в лучшем случае насмешливо-снисходительно. Но были и откровенно враждебные выходки. Простые люди  не понимали, что это за работа такая, за которую ещё и деньги платят. Баловство одно: сиди себе, малюй, изводи краску…
   Страдал Сорока и от творческого одиночества в невыносимой неволе. Почти все ученики Венецианова перебрались в Петербург, даже юный Иринарх Васильев. Все они обрели  свободу, хотя в столице тоже жизнь не мёдом намазана. И только он, знающий на что способен, чувствующий, что не иссякли его творческие силы, вынужден угождать своему барину-сумасброду. Разумеется, Сорока  протестовал как всякий русский человек, у которого душа болит.
    В 1852 году Григорий Сорока женился на дворовой Александре Нестеровой. У них родилось двое сыновей и дочь.  Постепенно из-за домашних неурядиц он забросил живопись. Семейная жизнь не принесла ему радости. Жена не могла понять его устремлений, стыдилась и  требовала остепениться. Кончилось тем, что Сорока запил и совсем опустился. Теперь его уже ничего не интересовало в жизни.
   Свободу, такую долгожданную и такую уже не нужную, он получил вместе со всеми крепостными в 1861 году. Поскольку помещики отпускали крестьян на волю без земельных наделов, те роптали, бунтовали, обращались в суды. Сорока им старался помочь. Он писал жалобы. Одну осмелился послать царю. Она дальше Твери не ушла и на него было заведено дело. Суд приговорил его к аресту и телесному наказанию. Последняя капля переполнила его страдания. Тяжело больной художник после мучительных раздумий повесился. Это случилось 10 апреля 1864 года. Сороке было сорок лет.
   Его смерть не особенно взволновала односельчан. Вскоре о талантливом крепостном художнике все позабыли. Его картины пылились в усадьбах помещиков, постепенно разрушались. И только спустя полвека после смерти Сороки Конон Николаевич Милюков, тот самый мальчик, которого Григорий  Сорока изобразил, сидящим на диване в «Кабинете в усадьбе Островки», собрал всё, что сохранилось, и передал в музей. Но еще долго пришлось ждать признания таланта Сороки. Такая вот судьба одного из самых светлых русских художников, гордости национального искусства .
   
  Май 2010 года. г.Чебаркуль.