кн. 7. Медсестра. ч3... окончание

                Г л а в а  16.

            Елена-младшая была, конечно, здесь: раскрасневшаяся, довольная, улыбающаяся. Вальяжная барынька уже висела на шее у высокого, женственно красивого, молодого хирурга – тоже специализируется у Вахтанга Панкратьевича. А Севочка и Георгий – «земляк» Рели, хотя Украина, как она уже говорила хозяйке дома, большая и вполне мог быть с крайнего конца Украины, тогда как Реля ездила с семьей по центру её. И работала в Крыму. Так вот, Севочка и Георгий были, по-видимому, уже «пройденный этап» у Елены-младшей, на что они не обижались. Танцевали с другими – девушек и женщин было больше, чем мужчин. Сева, как увидел Релю, так и закосил глазами в её сторону. Был без халата довольно импозантен, и за него довольно крепко держалась медсестра из операционной. Не та, которая когда-то, по рассказам Гали, хотела за него замуж, уже до ЗАГСа дошли, но Люся дорогу им перебежала.
Люся тоже была на празднике и уже не ревновала Севу, а крепко прижималась к мощному земляку Рели, не отводя от него глаз. Зато земляк хорошо вертел головой и скоро увидел Калерию.
            - О! Очи чёрные! – воскликнул он, довольно невежливо освобождаясь от Люсиных рук. – А я всё думал – будет или не будет моя землячка на празднике? Тебе, черноглазая, полагается штрафная рюмка. Ну, я пойду на кухню, чтоб принести чистую рюмку и закусок для моей землячки. – Он пошёл, напевая довольно громко: - «До чего ж ты хороша, черноглазая, как нежна твоя душа, понял сразу я. Люблю твой взгляд, улыбку, звонкий смех, в мире ты, клянусь лучше всех!» - когда он запел, пластинка закончилась, потому все слышали эту песню и аплодировали певцу. Не хлопали лишь Люся и Реля.
Молодая девушка (или женщина?) смотрела на Релю со злом: – Вот как тебя встречают земляки твои. Аж завидно.
            Севочка тоже был чем-то обижен и подошёл к Люсе, шепнул ей что-то и они вышли на балкон – видимо покурить. И эта небольшая передышка дала возможность Георгию поухаживать немного за Релей. Он ей штрафную рюмку налил, и сам с ней выпил. Покормил землячку всякой вкуснятиной. Не сделай он этого, Реля сама бы постеснялась, а хозяйка ушла в свою комнату, чтобы прилечь – видимо отъезд Леры был болезненным для Елены Владимировны. Или беседа с Релей так потрясла не очень здоровую их заведующую. Тётя Люба тоже куда-то скрылась, предоставив мужчине кормить опоздавшую. Но цель у Георгия была напоить Калерию. Потому что за «штрафной» рюмкой украинцу захотелось выпить «За очи чёрные», которые так чаруют. И они бы выпили, но вернулась с балкона Люся и решительно подошла к ним:
            - Не хочу за чёрные глаза пить, хочу за голубые!
            - Но у тебя же вроде серые, - сказал, насмешливо, Георгий.
            Люся, не слушая и не возражая, села рядом с ним и так прижалась к мужчине, что тот жалобно посмотрел на землячку – выручай, мол. Калерия насмешливо улыбнулась, представив каково мужчине сидеть рядом с женщиной, хоть и красивой, но с разящим чем-то нехорошим ртом. К тому же Георгий, как знала Реля, не курил. Но, видимо, он до прихода Рели, давал Люсе такие авансы, что она имела право так прижиматься. К тому же Реля, не люби на данный момент Домаса, ни за что бы, не взяла мужчину, после Елены – младшей. Реля была брезглива. Люся нет, она и сама вызывала чувство брезгливости. И если Георгий побывал уже в интимной связи и с ней, то пусть пеняет, на себя. К тому же он был женат, а к женатым у Рели никогда не было тяги. Кроме разве Юрия Александровича – поляка, который возил её по Москве и Подмосковью. Но тот был рыцарь, хоть и любил Релю, что признавала даже его жена, не добивался близости. Вернее поляк пару раз попробовал получить заслуженную им любовь, но Реля была непреклонна и всегда переводила разговор на детей. В последнюю их встречу, откровенно сказала, что беременеет она от одного прикосновения мужчины. - «Лишь от Домаса нет, потому что он бережёт меня», - подумала тайком. А делать аборты считает грехом. На что Юрий возразил:
            - Делать аборт не надо – роди мне сына, такого как Олежка – я буду счастлив, стану помогать тебе, даже из Польши.
            - Дорогой мой! Тебе твоя вера не позволяет бросить семью, а рожать на стороне ребёнка – это не грех ли? Да и растить мне двоих будет трудно. Ты же знаешь, я всю душу отдаю Олежке, а как разделить душу пополам? К тому же разговоры о помощи, хотя бы материальной – блеф. Я знаю женщину, которая родила от иностранца, и её забрали в тюрьму за это при Сталине.
            - Но сейчас же, как бы свободней стало. И я знаю русских женщин, которые родили детей от зарубежных друзей – болгар, поляков, чехов. И наши полячки рожают от ваших мужчин. Правда, насчёт помощи полячкам от русских, что-то не слышал.
            - Так же может быть и от тебя, Юра. Потому что в жизни всё так может перевернуться, что и страны наши дружить перестанут. Это предсказал ещё в 16 веке учёный Нострадамус.
            - Слышал, про такого учёного. Но он предсказал в России переворот к лучшему.
            - Любые перемены, как говорят китайцы – к большой народной беде. Кто-то жиреет, а кто-то беднеет. Богатеют немногие, а беднеет основная масса народа.
            - Вот как ты думаешь. Тогда прости за моё нахальство. Восхищаюсь твоему уму.
И пока Реля закусывала и вспоминала, Люся окончательно прибрала к рукам Георгия. Поев, Калерия всё же сказала своей коллеге, что женатые мужчины могут оставить девушку в неприятном положении. Намекнула иносказательно, что Людмила в «таком положении» на её памяти была уже не раз, даже у Рели спрашивала, почему она не беременеет, и как избавляется от нежеланного дитяти? И вот сейчас, продолжала внушать коллеге Калерия, по пьяному делу, Люся может опять попасть в неприятное положение, а частые аборты приводят к бесплодию. И захочет Люся потом родить, если выйдет замуж, а детей не будет.
Последние намёки коллеги завели Люсю. Как это у неё не будет детей? Да вот от этого же красавца она родит, и плевать ей на институт, куда мечтает поступать в этом году. И торжествуя, увела своё «сокровище» в танец – на один вечер или на несколько встреч, но он будет её. Георгий ничего не понявший из их разговора, из-за плеча рослой Людмилы делал знаки Реле, махая рукой, как флажком на корабле, но она этих знаков не понимала. Или делала вид, что не знает  этой азбукой. Зато Людмила, кажется, понимала всё и на Релю глядела злыми серо-«голубыми» глазами.
            Рядом с Калерией оказалась Зина:
            - Успех имеешь, девушка, - насмешничала она, - не успела войти, кавалера отбила.
            - Это ты про Георгия? Как видишь, вернулся назад. Кого ещё?
            - Сева в сильном волнении – аж трясётся.
            - И его дарю – он меня в волнение не приводит.
            - Пробросаешься, девушка. Вон смотри, как дочь хозяйки с мужиками расправляется. Сейчас Ленка этого красавца затолкает в другую комнату, не где матушка отдыхает, а в темную клетушку и запрётся с ним. Благо у мамочки находится, которая ничего не скажет злого, ещё и похвалит доченьку.
            - Не из-за этого ли и Лера – другая дочь Елены ушла? Неприятно смотреть на свою сестру, в таком неприглядном виде. Кстати, а с кем эта гуляка дитя оставляет недавно рождённое?
            - Младенец у Ленки со свекровью. А муж, наверное, тоже на сторону понёсся – живут свободно, не стесняясь никого. Ну, что я говорила? Елена младшая атакует парня – толчок, ещё толчок! – иронизировала Зина. – И вот сейчас они растянутся на топчане или кровати.
- Подожди, кажется, ещё не совсем затолкала.
И верно – Елена-младшая со странной страстью в окосевших глазах, подталкивала своего очередного поклонника в маленькую, тёмную комнату, очевидно служащую кладовкой, но в которой, однако стоял диван. Елена Владимировна, когда показывала Реле квартиру, пошутила, что комната служит спальней для случайных гостей. Спальня – очень оригинально. Елена-младшая видимо так её и воспринимала – затолкала туда свого случайного кавалера и закрылась там.
И тут Реля увидела хозяина квартиры. Он вышел из кухни, где помогал жене и тёте Любе готовить свежую пищу для гостей и был страшно удивлён поступком дочери, который наблюдал в течение нескольких минут. Муж Елены Владимировны был маленький, тщедушный, в очках, с сильно увеличенными стёклами. Если б Реле на улице кто его показал и сказал, что это муж их красавицы заведующей, ни за что бы, не поверила. Но ведь Елена Владимировна прожила с ним много лет – плохо ли, хорошо ли, но прожили.
Борис Абрамович – Реля вспомнила, как звали мужа Елены Владимировны, некоторое время, по-видимому, ждал, что дочь откроет дверцу кладовки и со смехом вернётся к гостям, которые тоже были немного шокированы поведением дочери хозяина. Но Борис Абрамович не дождался и позвал жену:
- Мать, поди сюда, посмотри что твоя дочь вытворяет. Закрылась с гостем в кладовке, а ну как муж узнает?
- Лев не ревнивый, - махнула рукой Елена Владимировна, выглядывая из кухни. – Знал же ты, что я погуливала в молодости, прощал же. – И засмеялась своей вроде шутки, приглашая и гостей посеяться.
Гости и, правда, развеселились. Даже Борис Абрамович засмеялся и ушёл в свой кабинет, но Реле показалось, что в глазах его мелькнули слёзы. Она не смеялась. Зачем Елена Владимировна так унижает мужа? Чем он виноват, что жена была красавицей в молодости (да и сейчас), а он и тогда плохо видел, иначе поискал бы себе другую жену – не такую красивую, но которая бы не изменяла. Но теперь-то Елене Владимировне предстоит операция, и кто будет самый преданный санитар при ней? Может, эта Ленка-бесстыдница, которая умеет лишь рвать у матери деньги? Или обижающаяся даже на больную мать Валерия. Нет. Вот этот близорукий муж и будет приходить в больницу, а если мамка Лялька умрёт, то и на могилу.
- Вот видишь, как «любить-то» надо, - хохотнув, шепнула ей Зина: - А сидишь тут, всех раздала, а где твой любимый?
- Я тебе говорила, что он далеко.
- И, может, сейчас не один!
- Это его дело – главное, чтоб я не изменяла.
А изменять было просто не с кем. Один уже понял, что она женщина не для него, а второй подойти боялся – Реля не раз его отпугивала, даже током била, вредная женщина. Правда, Севу уже застолбили, как участок на Аляске. Только какой участок? С золотом? Или пустой?...
Она потанцевала с Зиной новые танцы, которые тем хороши, что партнёров не надо. Но вскоре и они им надоели.
- Слушай, - шепнула Зина. – А не сбежать ли нам по-английски? Меня в молодёжной компании ждут. Хочешь со мной?
- Нет, спасибо, с меня хватит и этой компании. А  сбежать и сама подумываю, только не по-английски – с мамкой Лялькой надо попрощаться. Пошли на кухню. Танцуй и держи курс на кухню, дурочка.
- Ты знаешь, как говорят моряки? – Зина не обиделась на её «дурочку». - Наверное, ухаживал за тобой морячок, когда ты жила в Крыму? Хотя Симферополь, как я знаю, не морской город.
- Не морской, - подтвердила Реля. - Но из него можно поехать в Севастополь. В Ялту – туда уже дорогу троллейбусу провели, как я читала в газетах.
- Как это провели?
- Троллейбус же ездит не просто по дороге, но ещё по проводам.
- Хорошо. Ты бывала в Севастополе, ты бывала в Ялте, в Евпатории я думаю – попался там тебе морячок?
- Я бывала в названных тобой городах – плавала в море. Но морячок, как ты говоришь, мне попался в Одессе. И не простой моряк, а Капитан дальнего плавания.
- И как? Предлагал он тебе встречаться?
- Не только встречаться, но и замуж предлагал. Но вот мы подплываем к кухне. Помолчим?
- Но о Капитане дальнего плавания ты мне расскажешь?  Потом, естественно. Мамушка Лялечка, мы сбегаем от этой компании. Я иду в молодёжную, а Реля рвётся к сыну.
Елена Владимировна искренне огорчилась:
- Девушки, милые, я только за стол собираюсь по второму заходу сажать.
- Ой, мама Ляля, мы всего отведали и наелись от пуза, - поспешила сказать Зина. – Вкусно.
Она с удовольствием поцеловала их заведующую.
И Реля подтвердила, тоже целуя Елену Владимировну: - Всё очень вкусно. Спасибо.
- А шашлыки? Сейчас их к столу понесём.
- Нам нельзя! - быстро сказала Зина. – Мы диету соблюдаем.
- Ну, тебе, тощенькая ты моя, только диеты соблюдать, - посмеялась Елена Владимировна, но отпустила их. – Идите, а то сейчас пары некоторые распадутся, и мужчины станут нападать на вас. А мне не хотелось бы, чтобы Реля думала, что у заведующей вашей собираются непорядочные люди.      
- Везде и всюду есть разные люди – всех под одну гребёнку не причешешь, - ответила Реля, - и мне нравится наблюдать за разными людьми.
- Ну, иди, моя хорошая, к своему чудо-ребёнку. Спасибо, что не осуждаешь.
- Давай, Реля, тихонечко уходи, а то за тобой сейчас парочка ловеласов помчаться, чтобы задержать, - говорила Зина, подводя подругу к лифту.
Но лифт то ли не работал, то ли кто-то его занял, чтобы заняться в нём любовью, - как предположила Зина, и она стали спускаться по лестнице вниз. Но едва дошли до площадки второго этажа, лифт пронёсся мимо них. Из него выскочили двое – Сева и его новый анестезиолог-практикант, полные противоположности друг другу. Если первый был поистрёпан в любовных бурях и какой-то полинялый в этот  момент, то практикант полный сил, жгучий брюнет, с правильными чертами красивого лица.  Калерия приняла бы его за цыгана, если бы не знала, что мужчины-цыгане ленивые и не работают. В её памяти по Украине, они ей рисовались с гармошкой, играющими лениво, будто лишь для себя. Правда, она знала о работающем цыгане – Николае Сличенко, который потрясающе пел. Но интересно, если бы Сличенко не имел слуха и голоса, пошёл бы он учиться, а потом работать анестезиологом? Но размышлять ей долго не пришлось. Зина остановилась и, приставив палец к губам, предлагала жестами Реле слушать.
- И куда они могли смотаться, так быстро, - проговорил кудрявый Аркадий, - растерянно стоя возле лифта, на первом этаже: - Я свою козочку длинноногую стерёг.
- Но моя-то черноглазка обиделась, что я к ней не подхожу. Но, думаю, мы их поймаем на остановке автобуса или трамвая.- Новоявленные друзья вышли на улицу.
Зина задержала Калерию, двинувшуюся было к выходу:
- Это погоня за нами. «Черноглазка» - это ты, а я, выходит, «коза длинноногая». Вот нахалы! Да когда это мы их рабынями стали. Услышал бы мой парень, чтобы он подумал? Вот так, не ведая, мы – чья-то собственность. Но как бы этих друзей провести? Мы пойдём другим выходом, и пусть попробуют, нас найти.
Они, разумеется, сбежали от собственников. Доехали на одном из трамваев до метро, а там разошлись по разным линиям. Немного выпившая Калерия добралась до дома благополучно. А там сюрприз – приехал Домас.
- Почему не предупредил по телефону? – возмутилась Калерия, обнимая его. – Хочешь меня поймать, что приду домой с мужчиной. Но это не честно.
- Всё так неожиданно получилось, – говорил он, с милым Реле акцентом, - меня отпускать не хотели, но потом передумали. Ехал и думал сделать тебе сюрприз. Но когда не застал тебя дома, действительно перепугался – вдруг бы ты не одна пришла? Больше не буду так тебя пугать, любовь моя, - он крепко прижал Релю  к себе. – Выпила немножко?
- Вот ведь пьянчужка-то, - Реля заплакала. – Как солдатская вдова живу, без любимого. Но верь мне! Я никогда не верю, если мне говорят, что ты там с другой дамой.
- Но разве можно кого-то любить, кроме тебя? Солнце моё! – говорил Домас, зарываясь в кудри Рели лицом.
   
- Ещё пару раз за четыре года работы в детской больнице посещала Калерия подобные «сходки» - сборища. Правда, справляли праздники в стенах больничных помещений, куда Реле не стыдно было немного опоздать и уйти, не спрашивая ни у кого разрешения. Последний раз – Олег ходил уже в четвёртый класс, она окажется «королевой бала», потому что придёт туда в вечернем, длинном гипюровом, чёрном  платье. А чехол, под это платье, чтоб не просвечивало, сошьёт сама, из малинового сатина. Все, кроме завистниц, сочтут это платье «французским». И много будет у королевы «кавалеров», И туфелька чёрная, лаковая слетит с ноги, когда её очень раскрутит в вальсе  один из украинцев – новые ординаторы появлялись в их больнице всегда. И «кавалер» найдя её среди танцующих её туфельку, на колено станет, чтоб одеть её на ногу Реле. И другие мужчины станут отбивать от него Релю, чтоб потанцевать с «королевой». И от всех этих «кавалеров» - знакомых и не очень она сбежит, потому что дома её всегда ждал сын, который был дороже всех мужчин, если честно признаться.


                Г л а в а   17.

            Скучала Калерия по Домасу сильно. Тем более, что перед глазами почти всегда проходили любовные сюжеты многочисленных медсестёр и врачей детской больницы. По их примеру заводить кратковременные романы, которые лениво длятся годами, Калерия не хотелось. Не в её характере были случайные связи. Но быть всё время одной, хотя Олежка сильно сглаживал её одиночество – за исключением редких встреч с Домасом – было тяжело и трудно для молодой женщины. Правда, последние два-три года Релю сильно отвлекали от грустных мыслей её литературные начинания, которые чем дальше, тем больше затягивали её, брали в плен своим созидательным процессом. Творить, создавать – это работа нелёгкая, если ещё учесть, что занимается ею Реля по ночам, часто после тяжёлого рабочего дня в больнице. Но тем дороже были все выстраданные страницы. Когда Реля писала о больных – она болела, вместе с ними. Когда выводила характеры людей, поступающих дурно со своими детьми – переживала за их ошибки молодости, и заранее представляла, какая кара ждёт этих людей в зрелом возрасте или в старости. Переживать за прошлое, настоящее и будущее – таков удел, наверное, всех авторов, которые не лукавят и не выводят в своих книгах людей, украшая или покрывая плохие их действия. Таковы были советские книги, где громили тунеядцев, пропойц и лодырей. А те, которые учили жизней этих негодяев были святые – поэтому их жизни в семьях почти не описывались. Например, матушка Рели была грозным руководителем колхоза и гоняла бездельников, по её понятию, не понимая того, что колхозники голодают. А с голодного человека, какой спрос?  Тем более голодающие знали, что «председателька», как называли мать Рели, возит в староверческое село начальников района и области кормить разносолами и поить свежим вином. Ещё догадывались крестьяне, особенно женщины, какая незавидная участь в семье их руководителя, досталась средней дочери. Недаром мать так песочил «Бобыль», живший на краю маленького села, где и семья председателя колхоза жила, когда Релю ночью, заставила мать идти за водой к колодцу. А идти надо было через кладбище, куда Реля чуть не упала – спасли её Ангелы, как потом думала девочка, да Бобыль с милой женщиной, которая, однако, боялась сказать главной в колхозе лишнее слово, чтоб не преследовала грозная «голова» - по-украински так называли председателей колхозов. И сколько потом читала Реля книг о Председателях колхозов, все были справедливые, все готовы были отдать свою кровь за людей. Однако же Реля с семьёй много переезжали по Украине, и она видела председателей колхозов – одних мужчин, которые учились у её матери – «принимать гостей» и с ними пьянствовать. А люди, тем временем, в большинстве своём голодали. Голодала и Реля, выполняя самую тяжёлую работу в доме и за его пределами. Например, носить воду за полкилометра с Днепра, на всю семейку. Все любили мыться и умываться – чистюли были ужасные. А как же! Мать, хоть и не председательствовала, однако была не последний человек в селах, куда они переезжали каждый год – зоотехник, возилась со скотом, под её начальством было много человек. И хоть скотоводы не бедствовали – воровали потихонечку то молоко, то фураж для своей скотины, а мать не ловила их «сочувствовала людям», как сама говорила, напоровшись на то, что её с председателей погнали. Но свою семью, особенно мужа, гулявшего от неё, и Релю старалась держать в чёрном теле. Несмотря на то, что муж инженер-механизатор зарабатывал больше зоотехника. Но не все деньги приносил отец в семью – это и Реля знала. На жалобы матери отвечала, что и она изменяет, так что родители – «оба замазанные гульбой». За это Юлия Петровна «мстила» мужу и занозистой девчонке тем, что для них оставалась самая плохая еда. А Реле обноски с Веры и матери – и никогда новых платьев, которые матушка шила себе и Вере: - «Ей ещё учиться в институте, надо быть красиво одетой. Знаешь пословицу, что людей встречают по одежке».
            - И по харе, отожравшейся за мой счёт, - грубила Реля. – А мне учиться после окончания школы не надо?
            - Твой отец сел в тюрьму из-за женщин, чтоб только не учить тебя, его любимую дочь дальше. А я двух студенток не потяну.
            - Наш отец вовсе не любил меня так, как вы говорите, если женщины ему были дороже. Но платит сейчас алименты на троих детей, и деньги эти идут вслед за Верочкой – вашей любимицей в Одессу. А ведь Вера ему вовсе не родная дочь.
            - Смотри, не скажи так при малышках – они-то Веру любят и не знают, что она приёмная дочь Олегу.
            - Любят, потому, что она им привозит свои «устаревшие» платья.   А себе «справляет гардероб» каждый год. Мне бы одну треть от тех денег, что вы посылаете Вере, и я смогу учиться.
            - Я не могу обижать Веру! – был строгий ответ матери, почти сквозь зубы.
Кто из современных авторов описал такое страдание девочки в детстве и юности, когда ходила в лохмотьях, работала по дому тяжко и не доедала, но училась хорошо. Это Космос и Пушкин посылали ей такие книги по украинским библиотекам, прочтя которые Калерия знала материал не только, как рассказал преподаватель, но много больше. За что, наверное, Релю любили учителя и одноклассники, которые ловили её, на подходе к школе и просили рассказать то по литературе, то по истории, то по географии.
- Только говорить буду на русском языке, - предупреждала Реля, потому что книги читала в основном на русском.
Но если учителя просили ей «мовыть по украински» рассказывала уроки и на украинском языке, но хуже, чем на русском. Ей было трудно перестраиваться и подыскивать украинские слова.
Тогда все ученики просили – «Говори на русском языке», и учителя соглашались. Впрочем, экзамены, самой на удивление, Калерия, в выпускном классе, отбалакала, не на тройки, а почти на один пятёрки. Тройки по своим предметам ей поставила учительница, которая посчитала Релю соперницей – поехавшие в их село бригада «гарных» электриков взбудоражила всех девушек, особенно у которых не было парней. За Релей ухаживали двое, но обеих она «отшила», как сказали одноклассники, смеясь. Какой-то из юношей, когда Реля уехала, женился на старой, злобной деве, но исправить отметки уже не было возможности, как не исправить паспортную сторону аттестата, где был записан не тот город, где Реля родилась, а город Великие Луки, где родилась Вера. Наверное, мать прятала метрику по приказу, Веры, чтоб «Чернавка», как она обзывали Релю, не вздумала поступать в институт, где дотошно проверяют все данные. 
И Реля писала о трудностях, которые переносят люди в сёлах. Потом перешла и на городских обывателей. Живя в Москве, она давно мыслила как городская жительница, видела красоту и низость людей. Плохое отношение к детям некоторых городских мам и бабушек – не только в детских садах, но теперь уже и в больницах. Самое удивительное, что обнаружив несколько дам среди воспитательниц, которые изменяли мужьям и плохо относились к своим воспитанникам, она не нашла таких женщин среди медицинского персонала. Гуляют – да, воюют за мужчин тоже неприятно, но что касалось работы – это было святое. К своим обязанностям медики относились очень серьёзно. Так с состраданием и большим желанием помочь людям, запутавшимися в сетях «лихой» любви, предостеречь их от ошибок, работала Реля день за днём, ночь за ночью над своими рукописями.
Приедет Домас – ей весело и хорошо с ним – происходило полное отключение от литературы. Но если визит любимого затягивался – особенно когда они никуда не выезжали из Москвы – она начинала тосковать по тем ночам, когда можно склониться над листом бумаги и остаться одной со своими мыслями – одиночество, как поняла теперь Калерия, не всегда плохо. И потом она стала любить одиночество, прерываемое изредка простудами сына или тяжёлыми больными в её палатах. Творить, создавать образы – вот её призвание – вот философский камень. Но как бы этот камень не ударил по ней самой – такие мысли приходили иногда к Реле, и, тем не менее, не угнетали её. Творчество изменило и её внешний облик. Происходящие в ней перемены немедленно были замечены больничными Ловеласами. Они усиленно каждой весной и после очередного отпуска Рели, крутились возле неё, но, не добившись успеха, отступали.
Калерия насмешливо улыбалась – её совсем не трогал такой успех. Говорят за артистами ходят стадами поклонники – хорошо это или плохо? Наверное, сначала льстит, а потом надоедает. Эта шумная, тупая толпа «фанатов», как они себя называют, кочуют за спортсменами или актёрами из города в город – где только деньги берут эти дармоеды? От одной артистки Калерия услышала, что пишут письма, напрашиваются в гости, ещё и деньги вышли им, бедным, на дорогу, не говоря о том, что в Москве их надо кормить. А не у всякой артистки или актёра есть прислуга в доме – в основном они и сами живут бедно, снимают комнаты в коммуналках и есть такие, которые ночуют даже на вокзалах – куда уж тут приглашать чужих людей? Вот и кучка врачей мужского пола, которые время от времени организовывались вокруг неё, иногда Релю сердили. Она не намерена приглашать их в гости, тем более кормить, как делают это другие женщины, мечтающие выйти за врачей замуж. На памяти Рели одна свадьба готовилась в их больнице, как только она поступила. Она пришла работать в больницу осенью и тут же обратила внимание на медсестру в приёмном покое – это дородная, откормленная барыня неизвестно как попавшая в медицину. Работала Татьяна медленно – например, отпускала им наркотики, которые отделенческие медсёстры кололи больным перед операцией, для обезболивания. Придёшь и стоишь, пока эта девица, собирающаяся замуж – Галя ей шепнула об этом – изволит дописать что-то в журнале поступлений. Поступил больной ночью, а она лишь утром доделывает огрехи свои ночные. Причём пишет медленно, ей мешают большие, ухоженные ногти. Ну, ногти ладно – это можно простить, если дева отращивала их для такого торжества. Но почему всё делает так, будто одолжение делает?
И однажды, когда они пришли, а Татьяна говорила с матерью по телефону, Релю взорвало.
- Представляешь, мама, нахал какой! – говорила Татьяна медленно, стараясь не видеть медсестёр, пришедших по важному делу. – Встаём мы с постели, я ему новые, красивые носки протягиваю, каких он в своей провинции никогда не видел, а он берёт, одевает, и даже спасибо не сказал.
 – Это Татьяна жалуется о женихе, которого ты ещё не видела – шепнула Калерии Галя, пока толстая ухоженная девушка, спящая со своими женихами, выслушивала ответ матери.  - Он работает врачом в отделении Отоларингологии, в другом крыле от нас и на конференции, ходит не через третий этаж, жалея труд уборщиц. Красивый, сил нет. Я в него влюблена, тайно от мужа и от этой Фифы, конечно.
- А кто у Фифы мама, что может красивые носки будущему зятю доставать?
- Директорша магазина, где-то на улице Горького. Модного магазина «Синтетика».
Калерия вспомнила, что в том же магазине работала её свекровь – уборщицей. И, видимо, по распоряжению этой самой «директорши», модными вещами спекулировала:
- Два костюма продам, - хвасталась бывшая свекровь Рели, - третий мне бесплатно.
- «Сколько же денег эти «продавцы» имеют с бедных модниц и модников? Зина вон до истощения себя довела, покупая товары с рук. А Фифа ещё хвастается, что может одаривать жениха. Но что-то мне не видится, что она замуж в этом году выйдет. Года через три-четыре и не за этого врача».
Мысли о спекулянтах довели Калерию до гнева – Татьяна хвастается перед ними, что замуж выходит, - спектакль разыгрывает, а там больные операции ждут, трясутся её мальчишки.
Калерия подошла близко к Татьяне, вырвала из её рук трубку, и проговорила в неё:
- Со своей дочерью о трусах, о носках и прочих мужских и женских вещах можете говорить из ваших отдельных квартир – ведь у вас есть телефоны. Кто это? Простая медсестра, работающая в отделении, совсем не так как ваша доченька. Как ваша дочь работает? Не шатко не валко и вообще в больницах не надо отращивать такую задницу, и такие ногти из-за которых она пишет как курица лапой. Задок у вашей дочери можно понять   - чтоб за неё всякому мужчине хотелось  ухватиться. Ухватиться, сказала я вам, а не жениться. И до свидания. Жалуйтесь.
Полная барынька стояла, выпучив серые глаза, как у старшей сестры Рели – и вообще Татьяна по всем параметрам была похожа на Веру – даже говорила как она – на зрителя и слушателя. Но Калерию работа подстёгивала так, что ни зрителем, ни слушателем, она быть не желала. Было бы время, да человек хороший – возможно послушала бы.
- Ну, что! – прикрикнула она на модную барыньку. – Разве не ясно, что нам с Галей промедол нужен? Больные ждут, хирурги ждут в операционной.
- Без году неделю работает, - пожала полными плечами Татьяна и пошла к сейфу, где хранились лекарства, - а уже командует. Мужем своим командуй, хотя, я слышала, у тебя, его нет. – Достала лекарства и медленно стала просматривать истории болезней, чтоб посчитать, сколько ей выдать ампул обезболивающего.
- «В школе училась, наверное, как работает - лениво, простой арифметики не знает, - пронеслось в мыслях у Рели. Но сказала другое – не соответствующее её думам:
- Сплетни собираете, мадам? Я вам не докладывала, что у меня нет мужа.
- Ну, работая в большом коллективе, нельзя скрыть самое сокровенное.
- Можно. И я его как раз скрываю. – Реля имела в виду свои занятия литературой.
- Уж не больна ли ты дурной болезнью? – съязвила Татьяна. – Слышала, что ты мужчин чураешься.
- Как раз потому от них шарахаюсь, что боюсь подцепить плохую болезнь. Они все почти, за исключением немногих ведут себя так, что думать не хочется какие болезни в них есть.
- Это во врачах-то?
- Именно в них. Думают, что если окончили медицинский институт и ходили по всяким больницам на практике, так к ним никакая зараза не пристанет.
- Говорят, ты ясновидящая. Скажи, мой жених ходок по женщинам или нет?
- Я его не видела, но думаю, что человек он серьёзный, если хочет жениться на богатой девушке и остановить её брожение по мужчинам.
- Ха! Меня, если захочу блудить, не остановишь даже ребёнком, - говорила Татьяна, протягивая ампулы Реле. – Для меня пример есть – дочь вашей заведующей – Ленка.
- Очень жаль, что вы, ленивицы, блуд возводите на пьедестал. Я это почувствовала сразу, как увидела тебя. Но блуд, может быть, расстроит вашу свадьбу.
- И не надейся. Мне уже приданое родители справили, квартиру отдельную купили и на работе подарок приготовили к свадьбе. Пожелай и ты нам счастья.
- Счастья не будет, если ты уже сейчас думаешь об изменах.
Они с Галей ушли и прошли к лифту:
- Что этот жених Татьяны урод какой-нибудь, что она уже мечтает об изменах?
- Ты бы видела, какой красавец – да я тебе уже говорила об этом. А Танька зря так откровенна об своих изменах. Не дай Бог, если услышит жених – сразу отступится.
- Не отступиться, если она его задабривает красивой одеждой, отдельной квартирой – это важно для совместной жизни. Впрочем, что-то в этой откровенной шлюхе, убеждает меня, что свадьба не состоится.
- Это ты ошибаешься. Если все условия им для жизни созданы уже, любой мужик не отступится. Тем более, приезжий из глубинки такой красавец.  Увидишь, и влюбишься как я.
- Уже потому не влюблюсь, что он любит пустышку. Да и есть у меня любимый.
- А мне ни словечка. Расскажешь, как время свободное будет?
- А время свободное у нас с тобой даже в воскресенье не бывает. Но расскажу. История моей любви к литовцу – это как сказка.
- К литовцу? Я слышала, они злые бывают. О! Вот и лифт наш, я думала, что придётся по лестницам топать, а день ещё начинается только, ещё набегаемся.
- Да, надо сохранять силы, - ответила Реля, и они вошли в лифт.
- Но что ты скажешь о литовцах? – торопилась Галя.
- В детстве, когда мы жили в Литве, нас банды лесные выгнали из Литвы. Но Домас – живёт в городе, учился в Москве, поэтому любит русских, особенно москвичей. Но мы с ним столкнулись первый раз, когда наша беглая семья жила уже в Украине – мне было десять лет, ему двадцать два и он уже хлебнул страшной жизни, живя с такой женщиной, старше себя, как Татьяна.
- Что? Старше парня женщина и изменяла?
- Может, и не изменяла, но родила девятнадцатилетнему парню больную девочку, как сама.
- А чем жена твоего возлюбленного болела?
- Шизофрения.
- Да, такой болезни не обрадуешься. Но как же он выкрутился от неё, если сейчас свободен?
- Жена моего возлюбленного глотала каждую весну иголки, булавки в развёрнутом виде – её оперировали каждый год. Но сколько можно резать одно и то же место? Однажды у неё прошла неудачно операция, и она умерла. Он остался вдовцом в двадцать два года – вот тогда произошла наша встреча, но девочке было всего десять лет. Я летала во сне и лечила его от каких-то ран. Как видишь, я рано начала лечить.
- Да. И отца лечила во сне от ран военных в пять лет, так что ещё раньше врачевала. Лифт так быстро нас довёз, - вздохнула Галя, выходя. – Слушала бы и слушала тебя, но надо работать. О! Вахтанг Панкратьевич идёт по лестнице, сейчас начнёт тебе улыбаться. Он не оставляет мысли взять тебя в своё отделение?
- Мамка Лялька не отдаёт, - сказала Калерия, когда мужчина прошёл мимо их и, действительно, улыбнулся приятнейшей из улыбок.
- Я слышала, как мамка Лялька сказала тебе: - «Ты у меня поднялась в цене, дорогая моя. За тебя двух опытных медсестёр Вахтанг предлагает. Но я тебя и за трёх не отдам».
- Вахтанг не спрашивал своих медсестёр, а уйдут ли они от него? – Калерия улыбалась, пока они шли в перевязочную, чтоб начать делать уколы тем, кому предстояла операция: - «Внимание Вахтанга Панкратьевича дорогого стоит, но и наша заведующая – чудо. Елену Владимировну никак нельзя обижать. Да и эта хирургия стала мне почти родной. Сколько уже пережито в ней».
Когда шла в палату, неся шприц на крышке стерилизатора, Вахтанг Панкратьевич шёл обратно. Как будто специально поджидал Релю.
- Чем больше вижу вас, тем больше замечаю, что становитесь просто красавицей. Хотя уверен, что косметику вы не применяете.
- А когда? Утром из дома несусь как метеор и так же домой спешу. – «Сказать бы ему, что это мои литературные опыты так меняют женщину».
Но всех больше её волновало то, что сын заметил в неё перемену:
- Что-то ты какая-то странная – я говорю, ты не слышишь. О дяде Домасе думаешь?
Калерия усмехалась и целовала сына: - Какой ты у меня догадливый!
Домас тоже замечал в ней перемены: - В тебе появилась какая-то совершенная красота – лицо утончилось, будто на картине художника, одухотворённое. Не полюбила ли ты другого?
Калерия прижалась к нему – они были в комнате Валентины:
- Разве я могу влюбиться в кого-то ещё, когда люблю тебя. Нет, Домас, другие мужчины меня не волнуют, они мне просто противопоказаны, пока ты любишь меня. Успокойся.
- Так в чём же дело?
Калерии не хотелось говорить ему о своей тайной страсти к литературе. Вот если добьётся какого-то успеха. В начале второго года её литературной увлечённости, у Рели была написана поэма в стихах – разумеется, о её первой, с таким печальным концом, любви. И небольшую повесть написала она о детской больнице. Всё это отдала печатать машинистке – искала такую, чтоб дешевле, и нашла с больной ногой женщину, которая не выходила из дома. И той было приятно печатать её стихи и повесть:
- Будто в свою юность и молодость окунулась. Вы так красиво описываете.
- Спасибо вам. Сколько с меня?
- Сорок два рубля за рукопись, а за поэму ровно вдвое меньше. Могла бы вообще не брать за стихи, но бумага сейчас дорого стоит.
Калерия заплатила деньги со стоном, но в рукописном тексте нигде не принимали молодых авторов. А шестьдесят три рубля – это две треть её заработка за тяжкую работу в больнице на полторы ставки. Мало оставалось на еду, но она получает алименты и Домас помогает немного.

                Г л а в а  18.

            И первый цензор ей попался очень славный, который запомнился Реле на всю жизнь. Это был поэт, похожий на Есенина всем своим обликом. Видно и пил как Есенин и писал как он о Москве кабацкой. Этот Юршов Владимир даже приехал из Рязанской области.
Она отнесла свою отпечатанную рукопись в «Литературную консультацию» на улице Воровского. Консультацию эту Реля заприметила, когда носила Олежку в ясли, находящиеся в середине этой улицы. Да и работала тоже в яслях – так что улицу знала отлично, а консультацию запомнила на все годы. Отсюда был и первый цензор. Он сказал Реле при первом их знакомстве:
            - Когда я прочёл ваши стихи – а рецензирую я в основном их, так как сам числюсь в поэтах. Так вот, ваши стихи повергли меня в уныние, вы уж простите меня.
            - Ничего, - отозвалась Калерия, хотя сердце её упало куда-то вниз. – «Какие же у вас стихи, прочесть бы». - Я сама не в восторге от своих стихов, - соврала. Не только она полюбила свои стихи, но и дочь её «машинистки» сказала следующее:
            - Ваша поэма похожа на поэму Ваншенкина. Только он пишет о войне, а вы теряете любимого в мирное время.
            - «Прочесть бы поэму Ваншенкина, прочесть бы этого стихоплёта. Наверное, по блату пробился в поэты».
            И следующая их встреча как раз и подтвердит мысли молодой женщины.
            Но поэт немного смягчил её душу, ещё при первой встрече:
            - И я бы решил, что для литературы вы человек неподходящий, но когда стал читать вашу прозу – меня как током ударило – пронзительно написано. Но, конечно, это ещё сырой материал – вам над ним работать и работать.
И Владимир Николаевич – так звали этого человека, который хотел, было зарезать Релю без ножа, а затем заронил надежду, разобрал её повесть по косточкам: здесь плюс, здесь минус, сюда надо кое-что вставить, а здесь выкинуть. Выкинуть выстраданное – это по живому резать, но она согласилась, что над повестью надо работать.
Под конец их беседы сказал: - Только не вздумайте поступить в Литературный институт, который от вас недалеко. В вас Божий дар – его там зарежут, прижмут к земле, дышать не дадут.
И она работала. Ещё и ещё. Разумеется, и перепечатывать приходилось. Денег на печатание утекало много. Реля потом подсчитала и прослезилась – дублёнку по тому времени могла бы купить, но где её найти? Кланяться спекулянтам? Переплачивать?
Но в дальнейшем, ей с цензорами везло меньше. Следующую её рукопись, Владимир Николаевич, будучи в подпитии, и считая, что Реля потрудилась изрядно, заслал сразу в редакцию «Молодой гвардии» - без объяснения этого Реле. Но из редакции «Молодой Гвардии» Реле вернули рукопись с такой разгромной рецензией – злой, скандальной – иногда попадались цитаты совсем не из её текстов, что Реля вынуждена была пойти туда, откуда так неэтично отфутболили её труд, спутав с кем-то другим. Но о рукописи с ней говорить не стали, едва она намекнула, что таких позорных слов нет в её писаниях. Получился допрос с пристрастием. В каком литературном институте она училась, что взялась писать? Какое имеет право на это? Ах, Реля знает писателей, которые не учились, а писали прекрасно?  Привела в пример Горького, которого изучали в школе, хотя Горького Калерия не очень любила.
Это ещё больше взорвало её цензора в юбке. Своими словами Реля, оказывается, оскорбила её, как раз окончившую институт имени Горького, но вот ей почему-то не пишется, а приходится рецензировать чужие творения.
Реля в душе согласилась, конечно, обидно – стараться, учиться и вдруг выше цензора не прыгнуть. Тут взбесишься, если будут приходить такие как Реля – разбойники с большой дороги, отнимающих у бедных старых дев, окончивших Литературные институты, хлеб. А может, Реля, своей рукописью дала ей заработать? Потом она интуитивно подумала, что дама хочет пристроиться к ней в соавторы, исправит немного, а подпись поставит свою выше Релиной. И так станут они работать вместе как Ильф и Петров. Только Ильф и Петров работали честно, а тут хотят пристроиться и стать главным автором. Тихонечко стала выведывать, не так ли это? Ночные труды истинного автора, а подписи тех, кто не работал? Опять наступила на больной мозоль. Старая дева чуть ли ногами на неё не затопала:
- Уходите. Несите в любой другой журнал, только не к нам.
- Ну да, у вас же «Молодая гвардия», которая как сказали Фадееву, без Коммунистической Партии обойтись никак не может. И заставили книгу его «Молодая Гвардия» переписать. Из-за чего он, бедняга и застрелился.
- Идите в журнал «Москва» - там Шолохов сейчас главный. И скажите ему, если он вас выгонит, что «Тихий Дон» он не писал, а переписал чужую рукопись белого офицера, который погиб в той войне. А лучше идите в «Юность» - вы ещё настолько незрелая писательница, что детский журнал вам подходит.
- В «Юности» совсем не детские произведения печатаются, - возразила Реля. – Лучше я напишу юмореску о дамах, не пускающих молодых авторов в литературу, и отнесу его в «Крокодил». И там обязательно будут слова, что Шолохов украл у белого офицера такую прекрасную книгу. Имя ваше называть?
- Вы меня до инфаркта хотите довести?
- Что вы! Бог с вами! Живите!
- Я атеистка!
- Надеюсь, к старости ваше мировоззрение перевернётся, - с тем Реля и ушла.
Но дама подала её мысль, что может показать свои рукописи в других журналах. Отнесла в редакцию журнала «Юность», тем более что она находился недалеко от дома – пешком шла, без всяких троллейбусов, любуясь на Москву и радуясь, что уже знает её настолько хорошо, что о каждом доме на улице Горького могла бы что-то рассказать. И рассказывала Домасу, который когда-то учился в Москве, но за пять студенческих лет не мог узнать столицу, так как знала её Калерия. У неё было преимущество – она жила в центре столицы – и книгу о Москве получила в дар в самый первый день пребывания в ней. Мудрый человек подарил Реле книгу, будто чувствуя, что молодая женщина полюбит этот изумительный город, станет показывать его иностранцам и приезжим свои гостям. Не тем «гостям», в которых она чувствовала пустоту, недостаток хотя бы школьных знаний, которые ехали ради магазинов, а потом отзывались пренебрежительно об её любимом городе: - «А что ваша Москва – шумная и заносчивая. Не спросить у людей, ничего не покажут».
- Москвичи в основном – очень занятые люди, - отвечала им Реля, имея в виду и себя. – А ходить с вами и что-то показывать – на это есть экскурсоводы – их много на Красной Площади, на которую я вас водила и куда можно пешком дойти. И на автобусе вас по Москве повозят, и в Кремль поведут – самые красивые церкви увидите. Но за экскурсии надо платить.
- Вот ещё – платить. Разве так люди не могут что-нибудь рассказать?
- Может быть, и могут, но им некогда – все работают. – «Или спекулируют, как моя бывшая свекровь. Так она о Москве старинной не только не знает, ещё и выругает, что мешают ей деньги из модников выкачивать».
- А как же «Я шагаю по Москве», там парень девушке показывает её?
- В этом фильме он влюбился. А кто влюбится в вас, чтоб тратить своё драгоценное время? К тому же, если я показываю кому-то Москву, то я должна видеть заинтересованность человека – это раз. Второе и самое главное, чтоб люди, поехав в Москву, сами что-либо знали о ней из книг, которые я в библиотеках, девочкой ещё, читала в Украине.
- Ого, как ты загодя готовилась, что будешь в Москве жить.
- И видимо, Бог увидел, что девочка любит столицу, своей Родины и привёл меня сюда жить.
- Так тебя же муж привёз, а не Бог.
- А я уверена, что Бог, видя мою любовь к Москве, - возражала Калерия. – «На самом деле, меня ты, Пушкин, привёз в Москву - мой любимый дедушка. Но не рассказывать же людям – сочтут за сумасшедшую. К тому, нельзя мне раскрывать, что ты мой родственник».
- Так ты, только одну Москву и любишь?
- Почему же! – Калерия решилась прочесть свои стихи, написанные её в детстве:
                Жила в Литве, её любила, но русских там бандиты били,
                Пришлось в Украину бежать – Украйна встретила как мать.
                Люблю Украйну, Днепр, сады, сердцу милые церквушки.
                Каналы, степь и деревушки, в которых нет большой воды.
- Так это ты где жила, то всё любила?
- Каждое большое село и маленькие деревни просто обожала, потому что в них сады сажала. Потом поехала работать в Симферополь, который в Крыму находится. Там нас возили на экскурсию в Севастополь – оба эти города обожаю.
- И стихи им писала?
- Нет, потому что Севастополю и так много песен написано. Ходила по нему за разными экскурсоводами, а в мыслях крутились песни, и что я вычитала по книгам о Севастополе, - Реле не хотелось говорить, что ходила по Севастополю с покалеченной ногой – боли зашкаливали, но песни, звучащие в ушах, всё равно доставляли ей радость. И экскурсоводы – влюблённые в город.
- Вот уже два города знаешь ты на Украине.
- Ошибаетесь – Одессу хорошо знаю. И по книгам, и по песням, и по экскурсиям. – «Правда, экскурсоводы в Одессе, сильно отличались от Севастопольских – меньше знали о городе или не хотели выкладываться. Всё равно, мол, приезжие забудут. А я вот запомнила и даже помучила девушку, которая водила нас по Пушкинским местам. Заставила её  «вспомнить» то, чего она не знала или не хотела рассказывать?»
- Но если ты была в Крыму, то уж Ялту и Евпаторию, наверное, видела? – спрашивали гости.
- В Евпаторию ездила купаться в море – там у меня знакомая живёт. Город видела меньше, чем море – по жаре не очень походишь. И город Евпатория маленький, лишь Центральный парк там занимательный, по сказкам Пушкина выстроен. – «Опять ты, дед. И в Симферополе в парке твои сказочные персонажи поражают. И улица центральная названа твоим именем». – Зато в Ялте, - продолжала Калерия свои воспоминания «гостям» - Тоже пришлось поездить по экскурсиям – там много замечательных мест.
- Какие же? - спросила однажды одна украинка. – Я бывала в Ялте у своей тётки, так кроме города, расположенного в двух горах, как бы сбегающих в ущелье, да моря, да кораблей ничего не видела.
- А надо было съездить к «Ласточкиному гнезду» - это такой потрясающий домик на скале прилепился, что, увидев его, никогда не забудешь. Ещё бы поехала с экскурсией в Воронцовский дворец – я его видела с моря, когда ехала из Одессы в Ялту, притом, что меня малость укачало. А потом наземная экскурсия потрясла меня.
- А что в этом дворце хорошего?
- Надо было прочесть много книг об этом дворце, об интересных  людях, которые там жили, как я в детстве, читала. И потом входить в этот легендарный дворец, затаив дыхание, тогда бы вы не спрашивали, а что в нём хорошего.
- А что ещё ты в Крыму видела? - продолжала та же украинка допытывать Калерию.
- Бахчисарайский дворец с его удивительным фонтаном слёз, - вздохнула молодая женщина и не призналась, что «плакал» тот фонтан о ней, потому что она жила в том дворце, в виде вольной наложницы. Хан Гирей её не принуждал к любви с ним, думая, что она его не любит. И Релю не убила Зарема, как описал Пушкин в своей поэме, а удушил по её просьбе, влюблённый в неё евнух. А хана она любила, но не хотела его делить с другими женщинами.


                Г л а в а 19.

            Вот что вспоминалось Калерии, когда она шла по знакомым переулкам, потом по улице Горького, к редакции журнала «Юность».   
            У неё приняла её творения вежливая секретарь и сказала звонить не раньше чем через три месяца, так как со всего Союза им шлют рукописи для прочтения.
            Реля все эти три месяца летала на крыльях. Больные мальчишки и девчонки у неё излечивались лучше, чем у бывалых медсестёр. Врачи не могла нарадоваться, и приписывали Реле волшебство.
            Елена Владимировна, вернувшаяся после операции через полгода и приступившая к своим обязанностям, тоже заметила это.
            - Жаль, что я тобой не посоветовалась перед операцией – ты, возможно, нашла бы способ, вылечить и меня, без удаления груди.
            - Да, вы поставили меня перед фактом, что ложитесь на операцию и всё. Но у вас две дочери – врачи – они не могли вам подсказать?
            - Если бы мои двойняшки были такие как ты – если бы у них было желание лечить других людей, то, возможно, и меня бы вылечили. Скажи свой секрет.
            - Никакого секрета. Действительно желание лечить людей, вернее выхаживать после операции.
- Но ты мне рассказывала, как спасла своего отца от операции?          
- За что никакой благодарности не получила. Он меня, после войны едва замечал, а лет в девять избил так, что я его перестала замечать. Он просто для меня исчез как отец. И, кстати сказать, раны у него на ноге открылись, что нам пришлось ехать к Японскому морю – там он немного залечил свои язвы. – «Спасибо Пушкину, что отвёз нас туда, после того, как маму прогнали с Председательской должности, и оставаться нам  в Украине было просто стыдно».
- Но опять же, не без твоей помощи восстановился отец и у Японского моря?
- Возможно, помогала, потому что на Дальнем Востоке я перестала на отца гневаться.
- Значит, если ты сердишься, то помощь твоя перестаёт помогать? Вот ты какая!
- Да, Елена Владимировна, всё это происходит помимо моей воли. Гнев во мне закипает мгновенно. И этим людям, если они виноваты, приходится расплачиваться немалой ценой.
- Мне Галя рассказывала, как ты вырвала телефонную трубку из рук шальной девушки, которая замуж чуть было не вышла за прекрасного врача.
- Это Татьяны? Да. Но что оставалось делать. Мы пришли и стоим, а она по телефону болтает на бытовые темы, которые может и дома с матерью обговорить.
- Галя мне сказала, что Танька красовалась перед вами, будто женихом хвасталась.
- Она его ругала, честно говоря. Да так по хамски, что я трубочку вырвала, а когда её матушка рассердилась, высказала ей, что из себя её дочь представляет.
- Не после этого ли Татьяну Анатолий Дронов покинул – свадьба разошлась.
- Вы хотите меня в этом обвинить? Но нет! Там проще всё было. Татьяна – невеста, накануне свадьбы решила себе девичник устроить.
- А чего ей девичник устраивать, когда она давно уже не девушка? Сколько абортов переделала, перед тем, как этот приезжий врач увидел её и, не смотря на все сплетни, вздумал жениться.
- Девичник был своеобразный. Татьяна решила ночь перед свадьбой провести со старым знакомым, женатым мужчиной, видимо хорошим в постели, уж извините меня, что так говорю.
- Мне много об этом рассказывали и дочери и многие врачи, посещающие меня, но так как ты преподнесла – это сюжет для маленького, юмористического рассказа. И что сделал Анатолий?
- Всё тоже со слов наших коллег – он не явился во Дворец Бракосочетаний.
- Не твой ли гнев тогда с телефонной трубкой так повлиял на Татьяну, что она решилась на такой безумный поступок?
- Это её дурной нрав, а не мой гнев. Тем более день у меня тогда был очень тяжёлый на работе, я о ней даже не думала, мне больные дороже. И об её выходке узнала лишь через неделю, хотя вся больница гудела.
- Ты молодец, что за сплетнями не гонишься. У тебя другая задача, которую ты выполняешь с блеском.
- Не сглазьте, Елена Владимировна. Мне сейчас везёт помогать больным, зато в других делах нет никакой пользы.
- Это не с мужчинами ли?
- Я о них меньше всего думаю.
- Тогда с сыном?
- Что вы! Сын у меня попал к прекрасной первой учительнице, учиться уже во втором классе – я не нарадуюсь на его школьные успехи. И с завтраками, обедами в их школе налажено хорошо, а то бы я страдала, что мой ребёнок, пока я других детей выхаживаю, голодным ходит.
- Тогда, что же, «Шкатулка» ты моя, «с секретами», как называла тебя подруга.
- Позвольте мне немного засекретиться.
- Дело твоё, а то, возможно, я бы тебе помогла. Ты-то мне помогла?
- Как, Елена Владимировна? – удивилась Калерия.
- А то ты не знаешь, прилетала ко мне в реанимацию, где я почти месяц лежала и помогала мне выздоравливать. Всё какие-то листочки мне приносила и прикладывала к ране.
- А они через повязку никак не действовали, - вспомнила Реля свои сны. – А снять повязку мне не давали.
- Да, лечили своими методами. А между тем, я уверенна, скажи я тебе в начальной стадии своей болезни, ты бы вылечила меня без операции.
- К сожалению, болезнь ваша началась не внезапно, а развивалась постепенно, когда мы ещё не были знакомы.
- Откуда знаешь такие подробности?
- Из тех же снов. Мне кто-то говорил, что зря я стараюсь, что так можно было лечить, ещё когда не было операции – лет пять–шесть назад.
- Вот наша медицина – лет пять назад и пошла я, делать маммографию груди. Там и обнаружили точечку. Но оперировать взялись, когда точка выросла в фасоль. Ладно, родная, я тебя замучила расспросами. Тебе работать надо. Но поговорить с тобой, как мёду напиться.
- Шутите? Это надо мной так девчонки издеваются, когда я с сыном по телефону поговорю.
- Видно ты с сыном в ладу живёте, не как моя Лерка. Та всё жалуется мне, что Егорка от рук отбился. Бьёт и ругает его.
- Получит в последствии как мой отец – полное равнодушие к её болям. Детей бить нельзя!
- Ты мне рассказывала, что сестрёнок растила в детстве. Неужели не разу не шлёпнула?
- Не била. Их отец подзатыльниками унижал, даже подталкивал к смерти – они его уважали. Немного другими, чем я, росли мои сестрёнки – не такие гордые, зато и одевались лучше меня.
- Ну, таких женщин, как ты, Реля, может быть, на миллион одна. Я много людей перевидала в войну и после неё. Врачей хороших много встречала, но тогда они были плохими родителями. И также можно сказать об актёрах – те, в своей профессии не находят времени для детей – дети от этого очень страдают. Да мало ли от каких родителей дети страдают – от пьяниц особенно.
- Я таких обездоленных детей видела в детских садах. И, сколько могла, пыталась их сделать немного счастливее. Сейчас встречаю некоторых, и они меня не забыли  - бросаются, чтоб обнять.
- И получается, что твой сын таким смелым и любознательным растёт – всё получает от тебя. Не балуешь ли ты его, Реля? Не пожалеешь ли потом, что сына баловала?
- Я его не балую – просто бить не за что. Олег умеет себя обслужить – стирает за собой носки, трусы, майки, если они не белые и им не требуется кипячение.
- У тебя нет стиральной машинки? – удивилась Елена Владимировна.
- Если бы даже деньги были на неё, то где её достать?
- А достать по блату, надо переплачивать, - покивала головой заведующая. – Но что ещё может делать твой уникальный сын?
- Ботинки чистит кремом до блеска и мои сапоги зимние. Гладит свои брюки школьные и другие, чтоб стрелочки были. Ещё и маме купили модные расклешённые брюки. Взялась я их гладить, а не могу сложить  как нужно. Сын отнял у меня утюг, и всё сделал великолепно.
- Уникальный мальчик, как и его мама. Передавай ему привет.
- Обязательно передам, - сказала Калерия, уходя с ночной смены. Заведующая поймала её прямо на выходе, чтоб поговорить. А на улице Калерию ждали девушки только пришедшие работать медсёстрами – Рая и Маша – они уговорили Релю идти с ними в кинотеатр, смотреть новый фильм «Анна Каренина». И идти было совсем недалеко, по Большой Садовой улице, мимо ресторана «Пекин» - во дворе, которого избили Павлика Фролова – и вот он кинотеатр «Москва».
 Девушки, немного робели перед Релей, считая её хорошей медсестрой. Как же, сама заведующая беседует с ней как с дочерью и хвалит её умение – они это слышали, когда спускались вниз – о чём и поведали Калерии.
- После такого разговора пойдёшь с нами в кино? – говорила одна из девушек, когда они выходили из ворот Филатовской больницы.
- Ой, девчонки. Если бы Елена Владимировна не завела разговор о моём сыне, то пошла бы. Мне очень хочется посмотреть, как играет Анну, которую я не очень уважаю как мать, Татьяна Самойлова.
- Кого не уважаешь? Татьяну Самойлову или Анну Каренину?
- А вы, как я вижу, не читали книгу?
- Ну, мы после девятого класса пошли в училище. А там хоть и проходили за десятый класс материал, но не так как в школе.
- «Анну Каренину», как раз в школах не проходят. Правда я училась в украинской школе. Но прочла эту книгу летом, перед тем, как мне в восьмой класс пойти, - Калерия вспомнила старенького библиотекаря, с трясущимися руками, не от выпивок, а от болезней, которые нажил ещё в революцию. И этот революционер привёл её к любимейшей потом учительнице – Калерия им поэму сочинила, когда Наталья Васильевна уходила на пенсию.
- Это в четырнадцать лет ты могла понять, что-то про любовь?
- Но я уже, к этому времени любила сама. Правда, первая любовь, как у многих была неудачная – моего возлюбленного убили в 1954 году, когда выпустили бандитов, после смерти Сталина.
- Мы были такими маленькими, что эти годы и не помним. Но рассказывай, что тебя возмутило в Анне Карениной? Потому что Самойлову ты могла не знать, на те времена.
- Правильно. Она тогда не очень знаменитой была, хотя уже взрослой. Мне кажется, что и замужем. А вот были ли у неё дети – сомневаюсь. Даже сейчас, думаю, у неё нет ещё детей.
- Правильно, надо сначала пожить для себя, а потом заводить потомство, - заметила Рая.
- Детей надо заводить как можно раньше, чтоб они выросли при молодой матери, а не при старухе, - возразила Калерия. – Тогда и любовь между матерью и детьми будет хорошая.
- Откуда знаешь?
- Меня мама родила, уже за тридцать ей было. А старшую сестру нагуляла где-то в тридцать лет. Так вот нагулянную дочь она моему отцу навязала и любила её больше всех как сиротиночку – вырастила урода. А мне досталась самая тяжёлая работа по дому, ещё маленьких сестрёнок – послевоенный мамин выпуск – растила одна я. Ни старшая сестра, ни мама к ним не прикасались. Зато, когда девчонки подросли, стали их перетягивать на свою сторону, чтоб досадить мне.
- Поразительно, - сказала Рая. - Мать и старшая сестра тебя не любили, зато сколько любви ты получаешь от своего сына и от больных. Врачи в тебя влюбляются, но как я вижу, получают отходную. Не сердись, я знаю, что ты не любишь говорить о мужчинах.
- А теперь перейдём к Анне Карениной, - быстро сказала Калерия, чтоб не затягивать разговор. - Она тоже любила старшего сына, но странной любовью. Любовь к мужчине перетянула её. А что касается её второй дочери, то вовсе не думала о ней, иначе бы не кинулась… Ой, девчонки, не стану вам пересказывать конец, вы сами его увидите.
- А ты, разве, не увидишь?
- Нет. Подходим к переходу, по которому я сейчас пойду домой. Что-то у меня на душе неспокойно.
- А чего волноваться? Олежка твой сейчас в школе.
- Нет, девчонки. Чувствую, что он дома сейчас – что-то случилось. До свидания.
По Малой Бронной улице она почти бежала. Даже не разглядывала, что дают в магазинах – обычно видно через большие окна, где люди стоят в очереди, значит, что-то съедобное подвезли.
Ещё в коридоре её встретила Валя – соседка.
- Ой, подруга, ты здесь? Давно пришла?
- Ночевала я тут – соскучилась по Олежке, по тебе. И хорошо, что осталась. Ещё с вечера заметила, что твой сын какой-то вялый. А ночью зашла к нему – температура у нашего мальчика, и вспотел. Переодела его, напоила из термоса отваром шиповника – сейчас спит. В школу я его не пустила.
- Ой, спасибо тебе. Наверное, издалека почувствовала, что Олежке нужна твоя помощь?
- Да, меня будто кто-то подхватил и понёс сюда.
- А с кем твоя дочь осталась?
- Господи, там столько нянек, что я и не ожидала. Наехали родные, и я решила вас наведать.
- А я в кино собиралась после ночной смены с новыми медсёстрами – они из Подмосковья. И девчонки меня уговорили хоть немного им Москву показать и в кинотеатр сходить на новый фильм «Анна Каренина». Ничего не получилось – ни о Москве, ни слова не сказала, ни в кино не пошла – вдруг почувствовала, что ребёнок мой зовёт меня.
- Это фантастика, какая связь между вами. Ну, а мне пора к моей дочери. Пойдём, я тебе смену сдам.  Олежка, ты уже не спишь?
- Услышал ваш разговор и проснулся. Галина Николаевна звонила, да, тётя Валя?
- Конечно, звонила твоя любимая учительница, волнуется за тебя. Сказала, чтоб выздоравливал. А если не будете вызывать врача, то справку она не будет требовать.
- Хорошо, что сказала. Наверное, мы обойдёмся своими силами. У меня есть цыплёнок, в твоём холодильнике и чёрная смородина в трёхлитровом бутылке, которой я тебе сейчас баночку наложу, - Калерия сходила на кухню, где стояла посуда и принесла пол литровую банку, быстро наполнила и передала её Валентине.
- От смородины не откажусь, спасибо, - говорила та, пряча баночку в свою модную сумку. – Да, я вам свежего молока привезла и сметаны. И сырков для Олежки, которыми он вчера поужинал. А врача всё же вызови. Вдруг инфекция? Хотя я уверена, что у нашего мальчика просто простуда.
- Вызову и тебе, потом позвоню, чтоб ты не волновалась. Спасибо и тебе за заботу.
- Да уж! Звони чаще, а то со своими больными совсем подругу забыла.


                Г л а в а  20

Непродолжительная болезнь Олега, а потом продолжительные тяжелые больные на посту Калерии не давали не только Валентине звонить, но про журнал, куда была отнесена рукопись, она почти забыла. И вдруг позвонили из «Юности»: после обычных вопросов, туда ли попали и кто у телефона, милый женский голосок сказал:
- Здравствуйте, нам понравилась ваша рукопись. Но она очень объёмная – не для нашего журнала.
- Я регулярно читаю ваш журнал и знаю, что печатаете вы с продолжением.
- Это вы правильно заметили. Но печатаем с продолжением мы известных авторов. А вы, пока что совсем не известны нашим читателям.
- Так познакомьте меня с вашими читателями. Им, наверное, поднадоели старые авторы, которые как под копирку пишут об одном и том же.
- Приведите примеры.
- Читаю я в вашем журнале повесть – вот не помню фамилию автора, но написана она о пареньке, который едет в деревню, к своим родственникам и там дед старый будит его в четыре утра, чтобы идти на сенокос. А парень городской, вырос у высокопоставленных родителей. И вот деревенский дед – пятая вода на киселе, проводит с ним ликбез, как надо жить на земле, как любить её, родимую.
- И что в этом удивительного?
- Во-первых, в нежизненности – сейчас деревенские родственники моралей родным с высоким статусом, не читают. А  безграмотный старик, учил городского парня, как жить на земле.
- Согласна с вами, что сейчас молодёжь растёт гораздо умнее стариков сельских.
- Второе, что я заметила в этой тоже довольно пространной повести – затянутый сюжет, списанный буквально у Льва Толстого из «Анны Карениной». Сенокос, где барин Левин косил с крестьянами, и там тоже его учил косьбе крестьянин, но относился как к барину, а не какому-то сопляку.
- Вот вы какая критикесса. Ну, повторил наш мальчик, чей-то сынок, сюжет из творений Льва Толстого – так что его не печатать? Он же перенёс действие в современную жизнью
- Своего мальчика, разумеется, надо печатать, если даже он напишет чушь. А как с моим произведением, которое вы похвалили?
- Мы вот тут с редактором думали и решили, что его надо разбить на отдельные очерки. И ещё вам заказать, поскольку вы так хорошо знаете медицину, написать рассказ о медсестре, может быть военной, которая спасает больного солдата, а потом выходит за него замуж.
- Такой сюжет я уже где-то читала в одном московском журнале – он мне понравился – про фронтовую медсестру, примерно в таком плане, как вы мне говорите. Затем покупаю книгу другого автора и сюжет тот же самый, только имена героев сменены и чуть смещено по географическим данным. Мне третьей писать, и перенести героев на Дальний Восток? 
- Мне было сказано, я вам предложила, вы отказываетесь, как я понимаю? Хорошо. Мы найдём желающего, нам написать о медсестре, но вам придётся рукопись от нас забрать.
- Я-то заберу, но боюсь, не разделали ли вы её уже на очерки, чтоб отослать в другие журналы, быть может не столичные даже.
- Намекаете о плагиате? Что же, если кто-то из непорядочных сотрудников прочёл вашу рукопись, он может так сделать и отошлёт, как вы заметили в другие журналы. А поскольку мы не можем контролировать все журналы Советского Союза, то не обижайтесь, что ваше произведение, могут напечатать под другими именами.
- Спасибо за консультацию, за рукописью я приду завтра. Но тем, кто посмеет украсть хоть часть из моей книги, передайте, что я пишу под руководством Космоса, и уж он-то видит вора. И наказание может ему придумать страшное.
- Боже мой! Все сейчас твердят о Космосе, многие даже записываются в их агенты. Плетут, что много людей сейчас на Земле нашей, прибыли из Космоса и наблюдают за нами.
- Подтверждаю! - С насмешкой проговорила Калерия и с удовольствием вспомнила Степана, при поездках её семьи на Дальний Восток и обратно. Затем Егора, который подвозил её в Берислав, где она завербовалась на строительство в Симферополе. - Я даже встречалась с контакторами – это люди, которые когда-то погибли, но были восстановлены в Космосе, и жили на Космических кораблях лет пятьдесят – сто. Полетав с инопланетянами по всей нашей прекрасной земле и по Космосу, могут быть спущены на Землю, в помощь кому-нибудь, а иногда и продолжать их жизнь на Земле.
- Как вы интересно говорите. Продолжайте, я с интересом слушаю – даже могу записать ваши слова на плёнку. Придёте, послушаете свой голос сами.
- А пока вы будете издеваться над тем, что я говорю, совершенно искренне. Не советую вам не записывать мои слова и, тем более передавать их кому-либо.
- Хорошо. Я поверю вам, что вы встречались с такими людьми, которые погибли – так вы сказали? Не бросайте трубочку, – уже жалобно, - у меня самой погиб сын в армии и вот я хочу знать, встречусь ли я когда-нибудь с ним, если, разумеется, проживу на свете полсотни лет.
- Если инопланетяне взяли вашего сына на тарелку.
- Да-да, как раз о тарелках я уже слышала, - перебил Релю взволнованный голос на другом конце. – Но, говорят, у тарелок  такая скорость, что выдержит ли людской организм? И к тому же, как пишут уже в американских газетах, они делают опыты над людьми и над животными. Не бойтесь, я нигде не записываю, ведь и себя саму обязана записать, раз у нас с вами такая интересная беседа.
- Это, наверное, тёмные инопланетяне делают опыты над людьми и животными, с которыми мои, светлые борются. Всё как у нас на земле – есть тёмные люди, умеющие делать лишь зло. А есть люди светлые.
- Вы, к каким людям себя относите?
- Можете судить по рукописи моей – в ней я себя описала. Но я не чёрная, ни светлая, я солнечная. Или серо-буро-малиновая – считайте, как вам хочется.
- Да-да, в книге вашей ваш давно умерший дедушка, в ваших снах, называет вас светлым лучом. Ваш дед не у инопланетян ли живёт?
- Наверное, у них, потому что рассказывал, что возили они  его в такие уголки Земли, где он  не бывал. – «А может, дед мой Пушкин бывал, только в других воплощениях», - подумала. - Но мне надо спешить, скоро придёт из школы сын, а я ещё в магазин не сходила за продуктами.
- Желаю вам счастья. Уж так вы сегодня мне здоровья прибавили рассказом вашим. Жаль, что сейчас нельзя писать об этом. В Америке ваши книги давно бы печатались, а вас бы взяли на обследование, как это вам удалось связаться с инопланетянами.
- Вот этого я больше всего боюсь, поэтому не пишу всего, что я знаю с детства. В Америке в лабораториях – это тоже эксперименты – лишающие людей здоровья, а, может, подрывают их психику. А в Союзе только скажи, замучают как казематах.
- Это всё вас дедушка предупреждает? – спросила дама и, не дождавшись ответа: - Вы интереснейший человек, хотелось бы с вами увидеться. Но как раз завтра уезжаю в командировку длительную, в Америку.
- Счастливого вам пути, а мне бежать в магазины.
- Ещё минутку. Спасибо вам, что вы есть. И не расстраивайтесь, если в других журналах вам тоже откажут. Вы пишите, просто замечательно, а если бы открыли то, о чём мне сказали, вас, если бы поняли правильно, на руках бы носили, как некоторых актёров или певцов хороших.
- Спасибо за приятные слова, но всё же отпустите меня на дела рутинные.
- Я думаю, что вы и рутинные делаете так, что пальчики оближешь.
- Сын любит мою стряпню. И до свидания. Даст Бог, ещё увидимся.
- Я вашу фамилию запомню. А уж имя и говорить нечего. Если бы мне так сын приснился, как вам дедушка, и рассказал, где он сейчас находится. Но простите меня. До свидания!

Ночью явился в сон к Реле Пушкин. Она думала, что дед будет ругать её за то, что немного рассекретилась, он лишь улыбался своей космической улыбкой.
- Что ты, дед, смотришь на меня как Джоконда?
- Джоконда – змея? Или Джоконда на картине Да Винчи? Вот забыл имя его.
- Леонардо, но ты надо мной не смейся. Знаю, будешь упрекать, что я язык распустила.
- Как раз нет. Молодец ты у меня. Конечно, было бы хорошо, если на Земле все люди были понятливые как та дама. Но Сталин-тиран таких уродов сделал, что долго ещё народ станет бояться всего не изведенного. Сталин как раз о Космитах знал, сам думал с Космосом связь наладить. Слышала о его высотках домах, которые он строил по определённому плану?
- Немного знаю – Олежка мне рассказал.
- Так вот я к нему и подсадил человека, когда вы в «Детский Мир» ездили.
- Сам, наверное, дед был? Явился семилетнему Олежке, как мне в пять лет?
- Нет, с тобой лишь раз разрешили увидеться вживую. Но я вас наблюдаю часто. Как вы летали над Москвой – сначала на Ленинские горы – потом взобрались на Университет, на самый верх – вот там я присутствовал немного с вами.
- Да что ты, дед! Хоть бы за платье моё схватил, которое мне подарил в пять лет, когда я к отцу в госпиталь летала.
- Хорошее платье, растёт вместе с тобой.
- И толстой стану, так оно растянется?
- Оно объёмное, но, пополнев, ты летать перестанешь. Всякие болезни привяжутся, которые ты сейчас уже добываешь, работая столь тяжко. А когда что-то болит, как полетишь?
- Ты забыл, дед. В неполных пять лет, я летала лечить отца, когда меня Вера покалечила, столкнув с печи.
- Так то в детстве было, матушка моя, а в детстве не так боль чувствуешь, как постарше.
- Что-то ты, дед, мудришь. Ничего не говоришь о Домасе, который со мной и Олежкой летал на Ленинские горы.
- Это литовец твой? Он – хороший человек, потому и его ты лечила в детстве.
- Я лишь хороших людей лечу?
- В том-то и дело, что не всегда тебе, на больничной койке, приходится, видеть – хороший человек или нет?
- Нет времени, дед, разбираться. Плохо человеку, летишь к нему, чтобы помочь, а узнавать хороший человек или плохой не приходится.
- Знамо дело – клятва Гиппократа действует. Но в жизни, когда к тебе плохой человек обращается, и ты видишь его суть плохую, не помогай. Как «гостей» тупых не хочешь водить по Москве, а умных с удовольствием водишь и прекрасно всё рассказываешь.
- Вот я о сестре старшей знала, что она – обманщица и лгунья, - вернула его в лоно семьи Калерия. - И очень мне Вера по жизни навредила, что мама даже меня учить не стала – вытолкала по Вериной просьбе из дома в одном платье и без копейки денег.
- Знаю, поэтому и послал к тебе Егора, который очень тебе помог. Но Гера-Вера, когда явилась к тебе с плачем, что умирает, а ты ей помогла – не горюй. Это в тебе уже клятва Гиппократа играла.
- Спасибо, дед, успокоил.
- И когда она тебе вредила дальше – когда ты к матери поехала, а она вместо отблагодарить, что ты в больницу к ней ездила, и разные вкусности возила, которых сама не едала.
- Правда, дед. Вместо того, чтоб отблагодарить, Вера от меня подарков ждала, хорошо зная, что я на малые деньги работаю.
- Вера – ведьма, от Чёрта родилась – да ты знаешь это. И не переродится ей. Как и ты, дорогая моя, всё лечишь, даже зная, что ничего в благодарность не получишь. Вот той женщине вчера ты окрылила, что, может, её сын попал к Летунам  в Тарелку – хорошее дело сделала. Она теперь оживёт, а то всё на могилку его стремилась. Теперь, когда попадёт к сыну на могилку, может он ей откроется, на каком месте он находится. И то, если на светлом. А тёмного не пропустят к матери. Но я заболтался. Хотел сказать тебе – не носи более трудов своих литературных никуда. Каждый раз, когда отказывают, в твоём сердце маленький надрыв будет.
- Правда, дед, будто с меня живой кожу снимают – до того неприятно отказы принимать.
- Не носи. Пиши в стол, как сейчас говорят. А я тебе знак подам, когда можно будет тебе людям открыться, и про меня поведать и о Космитах.
- Как ты мне дашь знать?
- А придут к тебе детские твои стихи, в коих ты обо мне писала. И днём они в голове у тебя станут вертеться, а ночью особенно. Станешь вскакивать со сна, и записывать много. А сын у тебя из рук утром их станет брать, и обрабатывать лучше – доверься ему.  Так откроешь меня и Космос миру – так, как ты знаешь нас с детства. Тоже могут не печатать – так появится такая машинка – Интернет называется. Через этот Интернет, тебя станут читать во всём мире.
- Боже мой! Дед, когда это будет? Когда по предсказаниям Нострадамуса произойдёт что-то в Союзе, и он развалится на мелкие государства?
- Раньше говорили княжества, но государства тоже хорошо.
- Что хорошего, дед? Если нас разъединят с Украиной, Литвой?
- Вот тебе твой литовец в душу запал. Но ты же знаешь, что он скоро умрёт – от руки дочери.
- Знаю, дед, - Реля заплакала, - до того люблю его, что другие мужчины меня просто не интересуют.
- А зря! – Пушкин лукаво улыбнулся. – Я, в твоём возрасте, ох как женщин любил, так бы и было далее, если бы меня не убил Дантес. Вот  поганец – сам жил ещё долго, но зато я его в Пекле повстречал.
- Так ты и в Аду побывал, дед? – Калерия в детстве слышала рассказы деда об Аде, но тут же забывала. Ей тогда, много голодающей после войны, Космос нравился, а не Ад.
- Случилось, как раз перед твоим рождением года так за два. И наскучался же я за эти два года. Зато всех своих врагов повидал на горячей сковороде.
- И тебя сажали, дед?
- Что ты! Меня Черти в Пекле приняли в объятия и к сковороде не допускали – только если я хотел на врага посмотреть, корчившегося на горячем.
- А ты разве хотел смотреть на муки врагов? Помню, говорил мне, маленькой, что не очень стремился видеть их, врагов своих.
- Правильно вспомнила. К тому же Черти мне рассказали, что из Ада ты меня выпустишь своим рождением. И ещё будешь спасать от Ада, людей не совсем виноватых, как я, но попавших в Ад по недоразумению.
- В Аду, как на земле, дед. Тоже невиновных иной раз сажают в тюрьму, - Калерия вспомнила политических заключённых, о которых ей рассказывали, когда они ехали возле Байкала. - Но как я тех невиновных из Ада выручала?
- А сады ты сажала, внученька. И деревья, почти мертвые, возрождала. Это и спасло некоторых из Ада. Меня-то, как ты родилась, так  и выпустили оттуда. А других когда подросла немного и садами занялась.
- Хоть я знаю тех людей, кто освободился из Ада? Или они, как и ты устремились в Космос и летают по разным странам, куда захотят?
- Я не очень летаю, с тех пор, как ты в России поселилась. И других ты можешь помнить – это Степан, который тебе о Космосе понятней, чем я рассказывал. Это Капитан Артём, который благодаря тебе не умер.
- Он тоже человек из Космоса?
- А то нет. Вы же с ним о Космосе говорили и ты, когда поехала в Одессу вслед за ним.
- Дед, я ехала просто посмотреть красавицу Одессу, о которой много в песнях слышала.
- Пусть так, но всё же ты немного его любила, как и Степана.
- Как братьев, дед. Мы даже не целовались.
- А это я запрещал мужчинам не развращать свою внучку – берёг тебя.
- Я и с первой своей любовью не целовалась и со вторым парнем, который у меня в Качкаровке был.
- Помню это большое село. В нём ты догадалась о смерти Павла и потеряла сознание, и привезли тебя в больницу, кто там тебя встретил?
- Аркадий, дед, - музыкант и очень интересный собеседник. Но прежде, чем нам говорить о тебе, Павле и, кажется, Аркадий и Егора вспоминал, он напоил меня чем-то тёплым из термоса и пробка в горле, от которой я бы задохнулась, как протолкнулась. Так он тоже из Космоса?
- Изволь не притворяться. Сама потом убедилась, что это так.
- Да, помню эту историю, как он сбежал из больницы, а влюблённая в него доктор чуть с ума не сошла.
- Она безумная – из психички не вылезает. Будет знать, как приучать к блуду парня.
- А тебя, дед, разве в семнадцать лет женщины не смущали?
- Смущали и раньше семнадцати – да ты читала о том у Тынянова. И хватит деда мучить, что он сам не святой, а в Космосе общается. Это мне за стихи мои награда. Царь меня за них не любил, а Космос наградил такой внучкой, которая дело моё продолжит.
- Успокоил ты меня, дед. А в журнал один я отнесу мою рукопись, и если они откажут, буду писать в стол, как ты говоришь – уж очень много людей разных встречаю – хороших и не совсем.
- Вот! Как же ты мимо пройдёшь и не выскажешься хоть бумаге. Ну, мне пора улетать.
- Даже не скажешь, когда опять увидимся?
- Пусть тебе это будет сюрпризом. Но когда приезжает к тебе Домас, я не подсматриваю за вами, чтоб ты знала. И в Украине не следил, как вы любились.
- А как же наш полёт общий на Университет?
- Но там был Олег и при нём, насколько я знаю, Домас не целует тебя, чтоб не вызвать ревности мальчишки.
- Значит, всё же, немного, но подсматриваешь.
- А вот тогда и подсмотрел, когда вы на такую высоту залетели. Прости ты деда.
- Да люблю я тебя, как не любила ни отца, ни мать – поэтому и прощать нечего.


                Г л а в а  21.

  Калерия, как и предсказывала себе, снесла свою рукопись в журнал «Москва» через год, когда прошла обида и на «Молодую Гвардию» и на журнал «Юность». Тот солидный журнал, расположен был на Арбате – самой любимой её улице. Познакомилась она с этим чудом Москвы не только по песням ещё неизвестного ей  песенника. Арбат был любим ею и тем, что носила в эти края в «Ясли» маленького Олежку. И в первую неделю сына надо было забирать рано, пока он не привыкнет к детскому учреждению. И Реля бродила в этом заветном уголке, чтоб найти работу поближе к детским «Яслям». Работы не находилось – все боялись брать молодую женщину, узнав, что у неё грудничок-ребёнок. И огорчившись несколько раз, она стала просто бродить по улицам, отмечая их особенности. Вечерами заглядывала в свою заветную книгу о Москве и поражалась, что она была в таких замечательных местах, и какие люди там жили ранее. Потом Олежка заболел, Реля с ним лежала в больнице и надолго забыла об Арбате и его прекрасных окрестностях. В связи с болезнью сына, когда его перевели в санаторную группу, которая находилась недалеко от бассейна «Москва», Реля осваивала тот район, когда ездила на прогулки с сыном. И тот район показался ей ещё прекрасней, потому что недалеко от Кремля и от бассейна, куда она ещё тогда планировала водить сына на оздоровление. Всё у Рели получилось и с выздоровлением Олежки и с купанием сначала в «Лягушатнике» в «Доме пионеров», затем, когда сын хорошо умел плавать, они ходили в бассейн «Москва».
И первый район, куда она повела знакомиться с Москвой Юрия и Анну – друзей-поляков, была не улица Горького, не Петровский дворец, построенный архитектором Казаковым, а Арбат. Далее все улицы вокруг бассейна «Москва», а оттуда рукой подать до Кремля, а в центре и театры. Много разных театров, билеты в которые доставал Юрий, через своё посольство.
Вот сколько вспомнила Калерия, едва доехала до Арбата на троллейбусе. Ехала мимо любимых ею Никитских ворот, мимо церкви, где венчался Пушкин, а далее Сивцев Вражек – улица где тоже прогуливалась и с Юрием и с деточками – два поляка, плюс один русский, который к тому времени тоже любил Москву. И вот с её любовью к этому городу, что-то ей скажут в журнале «Москва»?  Там её встретили без расспросов, где училась на литератора и есть ли у неё талант? Взяли её рукопись молча, внесли в журнал запись и сказали ждать.
   Ждать надо было больше, чем в других журналах – чуть ли не полгода, потому что читают два цензора. Вернее, если понравится её писание одному цензору, отдадут другому, чтоб подтвердил, что рукопись достойна, чтоб её печатали в таком солидном журнале.
- «А вернее, если одному цензору понравится, - подумала неожиданная «писательница», - то отдадут другому, заинтересованному не пустить мои начинания в жизнь, потому что у того, другого, есть доченька или племянничек, желающие печататься в этом журнале».
Молодая женщина понемногу стала читать журнал «Москва» в библиотеке, потому что выносить домой подписки журналов не разрешали. И нашла, что часто повторяются одни и те же молодые авторы. И если её рукопись попадёт к такому писателю, то ему выгодно «зарезать», как говорят Релино творение, чтоб напечатать своё.
Калерия заранее настроила себя, что её повести нет места в Московских журналах, где уже заранее все места для молодых авторов расписаны на годы вперёд. А стариков, которые пишут рассказы или повести как будто под копирку, печатают постоянно. У одного пожилого автора рабочий на заводе ударник  и все сюжеты построены вокруг работы и процентов, как будто у этого несчастного скопца нет ни жены, ни детей. У второго тот же самый рабочий, только с другим именем на стройке показывает класс работы – дети хоть и есть, на них у автора не нашлось и пары страниц. И так далее списывают друг у друга, меняя города, названия повестей и имена героев. Не повторяли друг друга любимые писатели Рели - Даниил Гаранин, Адамов, Каверин, написавший «Два капитана» - книги, которых не могли подделать  графоманы, потому что написаны они были авторами так, чего у них ничего не украдёшь. «Два капитана» Каверина прочитал уже великий читатель – Олег. Наверное, сын и правда мечтает стать лётчиком.
Что касается Шолохова, который, говорят, руководил журналом «Москва» из своей станицы Вешенская на Дону, то «Тихий Дон» его Реля читала много раз – выпуская военные эпизоды – она не любила войну в каком бы варианте её не преподносили. И сравнивая эту книгу с другими произведениями Шолохова, не находила, что их написал один автор – так что злая женщина из редакции «Молодая Гвардия» была, наверное, права, говоря Реле, что «Тихий Дон» Шолохову подкинул один из белогвардейских офицеров, умирая у него на руках. Потом, как узнала уже в редакции другого журнала Калерия, Шолохов переписал рукопись не один раз и выдал за свой труд. В эту версию тоже Калерия верила. Она свои рукописи переделывала да подправляла тоже уже много раз, стараясь не выдать в них свои ночные встречи с дедом Пушкиным. И ей говорили, что написано интересно, но что-то она скрывает. Первый её критик так и сказал – не могла быть такой умной девочкой её героиня в военные и после военные голодные годы.  Кто-то её направлял, кто-то подсказывал ей, о том,  или ином событии, о которых она писала. Ну да, она не скрыла в своей первой рукописи, что была бабушка Домна, во время войны – знахарка, которая крестила Релю, и она ожила вопреки ожиданиям самой знахарки, что умрёт малышка. Бабушка Домна, признав в Реле какую-то силу, передала ей своё умение лечить людей. Лечить людей  она умела – в этом Реля убеждалась не один раз, начав с отца. Полетела к нему ночью, во сне, сама тоже покалеченная, но не дала отнять ногу у любимого в то время папы. Но когда ехали на Дальний Восток ни мать, ни отец не разрешали Реле говорить о политических заключённых – и другие люди тогда боялись рассказывать запрещённые вещи маленькой девочке – в этом был уверен первый её цензор. То кто, тогда, ей всё раскрыл, а она в стихах не побоялась описать. Калерия ахнула в душе, но вовремя вспомнила, ей нельзя  признаться, что о том рассказывал контактёр с инопланетянами. Такой же контактёр, как и Пушкин её любимый, но спущенный на землю, помочь людям, в тяжёлых сталинских лагерях. Ещё – уверял её Степан – его отпустили жить на земле, чтобы и Реле помочь разобраться в жизненных ситуациях. И ведь Степан встречался ей не только по дороге на Дальний Восток и обратно – тогда благодаря Степану уничтожили большую банду ехавшую на крышах вагонов и желающих ограбить едущих людей. Степан встретился ей и в Симферополе в тяжёлую минуту её жизни, когда Реля провожала в армию, парня нелюбимого, но властного. Сначала хотел, чтоб Реля стала его женой до Армии, и он бы отвёз её в станицу к своей матери, чтобы под присмотром, может быть, тоже жуткой женщины, она ждала его. А когда не добился этого, приказал провести его до Военкомата, пригрозив, что иначе он с собой что-либо сделает. Что? Реля представляла себе, что вскроет вены в поезде или застрелится, едва получив винтовку в руки. Она, через силу поехала к Военкомату. Правда её сопровождали девушки из её комнаты – подруга Женя и землячка того тирана Шура, которая его не очень любила и рада была, что Реля, наконец, избавится от его «рабства». И возле Военкомата, когда призывников увели стричь им волосы, явления Степана, который притворился стариком, очень всех изумило и потрясло. И потом, когда Реля уже ходила беременная от любимого человека – не Степан ли присел однажды с ней на скамеечке и беседовал, потом пропал, как пропала на следующий день скамейка и дерево раскидистое, под которым скамья стояла. Вот такие загадки загадывал ей Степан. А в Москве опять стал являться Пушкин, во снах, но только, когда Реля призывала его к себе.
Такие воспоминания навеяло на Калерию посещение Арбата. Вызвать бы в сон Деда и спросить, повезёт ли ей на этот раз с печатанием её рукописи? Кажется, уже вызывала, и Пушкин ей сказал ожидать знака от него, когда ей можно будет открыть о нём всю правду – тогда её творения станут более ценными. Поэтому Калерия даже испугалась, не отругает ли её Великий Дед, что без его благословения несёт и несёт она в Московские журналы свои труды, чтоб их отшвыривали и насмехались над ней, недостойные писатели, влезшие в журналы по блату.            
Но сны Реле стали сниться, потрясающие её. Казалось бы, уставая от работы, только приложит голову к подушке, как слышит телефонный звонок в коридоре. Калерия, в ночной рубашке бежит по длинному коридору и берёт трубку:
- Доброе утро! – мягко говорит ей знакомый голос, с акцентом. – Узнаёшь, кто с тобой говорит?
- Здравствуйте, Юрий Александрович. Даже если вы позвоните мне через много лет, я узнаю ваш голос.
- Хотя, - добавляет хитрый поляк во сне, - у тебя уже есть другой человек, с моим акцентом.
Калерия теряется: откуда Юрий мог узнать про Домаса, если уехал на родину, и больше они не виделись. С Домасом она познакомилась перед прощанием с Юрием, когда они ездили вместе с Олегом на Выставку Достижений Народного Хозяйства, называемой в народе ВДНХ.
- Я вот чего звоню. Я сегодня зашёл в детский сад, специально, чтоб увидеть вас и договориться, как мы будем провожать Олежку к бабушке. Но ни мамы, ни сына её я там не застал. Поэтому я решил, что вы свободны и собираете вещи.
Калерия улыбнулась. Знал бы этот милый человек, как приятно такое внимание. Но в какой год, он Релю возвращает? Провожали они вместе Олега к бабушке, когда сыну было четыре года. И она вернулась в те годы.
- Что же ты, Юра, не позвонил мне вчера – мы бы обо всём договорились.
- Но вчера меня не было в Москве – я приехал поздним вечером и полчаса сидел возле телефона, даже снимал трубку и набирал первые цифры, но вовремя одумался. Так что. Мы собираемся в дорогу? – спросил Юрий, как только он мог спросить.
- Да, Юрий Александрович. Мы собираемся в дорогу. А, кроме того, решили прогуляться по Москве, попрощаться с ней перед разлукой.
- Как попрощаться? – испугался голос по телефону. – Ты тоже уезжаешь?
- Ну что ты, Юра. У Меня ведь скоро экзамены. – Во сне Реля не помнила, что уже давно отучилась и даже работает по специальности.
Юрий тоже жил по четырёхлетию Олежки:
- Как это по-русски говориться? «Экзамены на носу», да? Но я хочу присоединиться к вам с Олежкой, в путешествии по Москве. Не знаю, наметили ли вы маршрут, но я хотел бы предложить поехать на выставку ВДНХ.
- Это интересно. Там, кажется, есть павильоны «Юный техник» и «Юный натуралист», что заинтересует Олежку.
- О! Это как раз для него.
- Сейчас я позову сына к телефону, и вы попробуёте договориться, куда идти.
Олежка воспринял предложение их общего друга с восторгом.
- Здравствуйте, Юрий Александрович!... Слушаю… Ой-я-я! Здорово. Я давно на выставку хотел… Там и звери есть? Животные? Я согласен. На чём мы поедем? Спросить у мамы. Мама, дядя Юра спрашивает, не желаем ли мы поехать на его машине? – Олежка протягивает трубку.
- Да, Юрий Александрович!.. Вы хотите на машине?.. А зачем? Это опять искать стоянку. Не лучше ли на метро? Нет, меня метро не давит. Пока не давит… Возраст, наверное, хотя и вы с Анной недалеко от меня по годам ушли. Да, стала говорить как вы. С кем поведёшься, от того и наберёшься… Как надо было правильно сказать? Наверное, так: - «Я ещё маленькая, потому не боюсь, а вы чуть постарше – потому пугаетесь», - она засмеялась, в ответ на смех Юрия. – Так договорились? Да, тут нам близко от дома, да и вам проехать на троллейбусе три остановки, - Реля повесила трубку и обратилась к сыну.- Живо кушать и к Маяковской бегом.
- Ура! Жаль только, что Альки с Петей не будет.
- Конечно. Они срываются и бегут куда-нибудь, а ты за ними, чтоб не заблудились?
- Так, мама, я же лучше их знаю Москву.
- Да, но не такие овраги как в Коломенском. Или в Архангельском: мы с Юрием рассматриваем здание музея, а вы летите в парк, где и народу мало и опасно, потому что заблудиться могли и мы бы вас не отыскали, - говорила Калерия, идя за сыном в кухню. И пока Олег мыл руки под краном, она, приготовляя завтрак, вспоминала, что в том Архангельском она чуть не была выброшена за борт, как турецкая княжна.
Когда дети убежали, Юрию, почему-то вздумалось, говорить ей о своей неудовлетворённой любви: - «Вижу тебя и счастлив, что есть на свете такие изумительно красивые женщины. Красота твоя не только в лице или поступках, в походке, в улыбках, изумляюсь, как ты любишь детей, не только Олежку, но и чужих. Но почему ты не хочешь родить мне ребёнка? Я был бы счастлив, приезжал к вам каждый месяц из Польши, чтоб проведать вас и передать деньги на содержание не только своего ребёнка, но и тебе с Олежкой помогал бы»…
- «Помогал бы ты, - подумала с иронией Калерия. – Мне кажется, что такие дети любви есть у «пана поляка» и во Франции, и в Бельгии – во всех странах, где вы побывали. Так ли ты возишь туда деньги и видишь своих детей? Или расплатился раз и навсегда большой суммой, или вовсе не платишь, потому что не все женщины такие нуждающиеся как я. И Анна не даст тебе обижать своих детей, чтоб платить куда-то алименты. Или я не знаю её натуры. Оставить больного ребёнка и уехать с экскурсией в другой город на неделю – она может, но что касается денег, тут она распоряжается, и не очень щедра».
Чтоб прервать эти излияния чужого мужа, Калерия стала тревожиться:
- Где же наши дети? Ты их не видишь, Юра? Мне кажется, они далеко забежали и надо идти, искать.
Юрий внезапно схватил Релю на руки и вынес за парапет: - «Если ещё раз прервёшь мои объяснения, брошу вниз, и пусть меня расстреляют. Или сам брошусь вслед за тобой – умрём, как Ромео и Джульетта».
- Ты, что! – Калерия обхватила руками Юрия за шею. – Отпусти меня, пожалуйста, мне ещё Олежку надо вырастить, а тебе своих детей.
- Прости меня!  - Юрий опустил её на асфальт и закрыл лицо руками.
А Реля побежала искать детей, хотя уже видела их. А всё продолжала бежать, чтоб только не видеть глаза Юрия. Глаза побитой собаки, всё же любящей руку, которая поднялась на неё.
Все эти воспоминания промелькнули во сне мгновенно, а когда сели кушать, они забыла о своих недобрых мыслях. Олежка так загорелся увидеть выставку, что поел быстро и стал одеваться в поход, подгоняя мать: - Ну, мамочка, ешь скорей же!
- А кто посуду помоет? Неужели оставим её грязной? – Калерия понесла на кухню посуду.
- Вон тётя Люся всегда оставляет, - говорил Олежка, показывая на заваленный стол соседки, накрытый какой-то грязной тряпкой, которой Люся мыла эту посуду, иногда кипятила тряпку без мыла или соды – тогда в кухне стоял жуткий запах. Когда-то этот стол был самым чистым – в комнате, куда поселилась Людмила, жила бывшая дворянка, которая будучи взрослой девушкой, не убежала за границу с родными, когда грянула Революция, а осталась на Родине. И много бед перенесла Екатерина Григорьевна, прежде чем попала в коммуналку, но никогда её комната и стол не были грязными. Комнату, на её маленькую пенсию она просила Марью Яковлевну вызвать из «Бюро добрых услуг» уборщицу, оттуда же приходили мыть ей окна, а посуду всегда мыла сама, согревая воду в чайнике – на кухне не было горячей воды.   
- Люся, оставляя немытую посуду, разводит тараканов – с чем уже бороться стало невозможно, - говорила Реля, домывая посуду. – Ну вот, сделал дело, гуляй смело. Сейчас переоденусь, и побежим к Маяковской, где дядя Юра нас заждался.
Как хорошо, что Реля не приучила себя к косметике, это большое облегчение в жизни. Она надела красивое летнее платье и туфли на небольших шпилечках – выстукивала потом этими шпильками по асфальту. Тук-тук, а рядом идёт малыш, который маме уже почти по плечо. Но он держит маму за руку, чтоб мама не споткнулась и не упала. Стук-стук, малышу не терпится увидеть говорящую ворону и увидеть экспонаты детского творчества. Малыш умеет читать, но всё равно любит, когда мама рассказывает ему сказку на ночь. А сейчас малыш несётся как необузданный жеребёнок, потому что Юрий Александрович пообещал ему подарок.
- Какой подарок? – недоумевает мать.
- Ну, подарок ко дню рождения и к школе – что-то такое, что к любому празднику подойдёт.
Так сын переводит стрелки часов уже на школу, хотя сон Рели начался с его четырёх или пяти лет. Но она не замечает, что годы в её сне путаются.
- Ох уж этот дядя Юра. А не поругать ли мне его?
- За что, маймунка, не надо.
- «Маймунка» - это по-болгарски обезьяна. Твоя мать обезьяна?
- Ну, мама, не обижайся. Я ведь любя говорю. И дядю Юру не ругай.
- «И, правда, за что ругать Юру? Не так уж много мой ребёнок получает подарков. Пусть порадуется», - подумала Реля, и слёзы выступили у неё на глазах, которые она тут же затолкала обратно, потому что увидела поляка.
Юрий шёл к ним навстречу. В руках его был небольшой, чёрный чемоданчик. Реля бы даже подумала, что это детская швейная машинка, потому что полукруглая верхушка была как у больших машинок для шитья.
- Что это вы придумали, Юрий Александрович?
- А, это фильмоскоп для Олежки – купил в «Детском Мире», который находится немного за метро «Маяковского».
- Ой-я! Это же можно будет фильмы крутить. У нас в группе есть, - Олежка опять вернулся к детскому саду. - Правда, не в такой модерновой упаковке, а чуть похуже.
- Да, малыш, будешь крутить диафильмы. Вот тебе и плёнки. Тут пока немного. Вот сказки Чуковского – ты их знаешь, но интересно будет в рисунках всё это посмотреть. Вот фильм о Чапаеве – это русской герой, сражался с белогвардейцами.
- Ой-я! Про Чапаева я слышал от мамы – она, девочкой ещё смотрела этот фильм в Литве  - их всей школой водили в Вильнюсе. Ой-я! «Федорино горе» - это я знаю. «Тараканище» – и это здорово. Ещё «Цветик-семисветик». Мама, положи плёнки в сумочку твою.
- А кто спасибо будет говорить дяде Юре?
- Ой-я! Спасибо, дядя Юра, - мальчишка потянулся и поцеловал в щёку, склонившегося к нему поляка. – Мне никто не дарил таких больших подарков, кроме мамы.
- Я рад, что доставил тебе столько счастья. Таскать этот фильмоскоп нам с тобой будет неудобно, - говорил Юрий, посматривая укоряющее на Релю. - Я хотел подъехать на машине и хоть раз поглядеть, как вы живёте.    
  Калерия поёжилась – проходить в их комнату, находящуюся в самом конце коридора, возле туалета, это заметить все нелепости жизни коммуны, в том числе кухню, где новая соседка, уходя на работу, оставила немытую за три дня посуду.
- Ой, не надо, - умоляюще сказала она. – Смотреть коммуналку – это неприятное впечатление. Нельзя сравнивать общую квартиру, с дипломатической, где много прислуги.
- Ну, вот уеду и не узнаю, что за коммуналка такая. – Юрий вернулся в 1968 год, когда Олежка пошёл в школу.
- Ой, дядя Юра – выручил мать Олежка, - а фильмоскоп и не тяжёлый – я его один носить буду.
- Носить будем по очереди, - возразил поляк, - а сейчас я хочу пожаловаться твоей маме и показать, что сделали с площадью Маяковского и показал ей площадь 1964 года, когда оттуда убрали театр «Современник».
- А что так тебя взволновало, что площадь расширили?
- Дорогая моя, там рушат «Современник», в который мы с тобой ходили смотреть спектакль не один раз.
- А вам жалко, Юрий Александрович! Сносят старенький, домашний театр, а труппу – талантливейших актёров – уже перевели в новое, красивое здание у «Чистых прудов». Мы с вами там были – Меньшикову башню смотрели.
- Да-да-да! И Релюшка мне рассказывала, что пруды эти раньше называли «Погаными», пока Пётр ! не рассердился и не подёргал своего помощника за бороду. Или бороды тогда сбривали? Точно царь потаскал «светлейшего» за волосы и пруды вычистили, к радости Рели, которая увидела их уже чистыми.
- Видишь, Юра, сколько там  красивого. А теперь «Современник» поселился в том доме, где держали свёрнутой многие года «Бородинскую Панораму». Теперь Панораму развернули на том месте, где Кутузов совет держал, сдавать Москву или нет.
- Это на Кутузовском проспекте – тоже красивые места.
- Видите, Панораму двинули туда, где теперь на неё не налюбуются – очереди стоят по нескольку часов, как в Мавзолей. «Современник»  тоже переселили в красивейшее место. Площадь Маяковского, когда расчистят от обломков, станет моложе – обзор с неё откроется  до площади Восстания. Я когда приехала в Москву, сразу почувствовала, что здесь тесно. И как видишь, мои желания исполняются.
- Ты умеешь, всё подать в таком прекрасном свете, что хочется приехать в Москву через пару лет и посмотреть, что будет? – Вновь вернул её Юрий в 1964 год, потому что когда он уезжал из Москвы через четыре года, все нововведения они с Релей посмотрели.
- И приезжайте, - Реля тоже осталась в 64 году. – Теперь уже я буду доставать билеты. Но и площадь Маяковского не обидели в смысле театров. Вот сюда, в это здание, которое сейчас в строительных лесах, переедет или уже переезжает театр «Сатиры» с Малой Бронной улицы. Мы пойдём с вами в театр «Сатиры» в будущем. Потому что я там была однажды, а вместе мы не бывали.
- Очень хочу.
- И я, - подал голос Олежка, - я тоже хочу с вами в театр «Сатиры».
- Это в какой же театр вы договариваетесь идти, хотя нам надо уезжать в Польшу, - послышался громкий голос Анны. – Реля, имей совесть. Хочешь, чтоб Юрка остался в Москве, с тобой, когда у него трое детей маленьких? – Последние слова Анна почти кричала.
Реле казалось, что не только она или Олежка слышат её, но и вся площадь Маяковского.

                Г л а в а  22.

Она вздрогнула и проснулась. Кричали не на площади Маяковского, а под её дверью и кто? Соседка Марья Яковлевна, на которую Калерия давно точила зубы за сплетни старой женщины, которые Релю уже достали, потому что Марья Яковлевна не стеснялась говорить о Реле по телефону, небылицы, когда дома был Олег. Подросток сердился и, выйдя, однажды из комнаты, отобрал трубку у соседки и сказал, что сплетница говорит гадости об его матери, причём делает это она сама, а приписывает человеку, который никогда такими гадостями не занимался, потому что ему некогда – работает. Так мать узнала, что сын умеет гневаться и заступаться за неё.
Калерия от крика соседки сначала проснулась, а потом её взяла злость и она, накинув халатик, выглянула в коридор. Соседка поймала в коридоре отца Лиды – жены Славы – внука покойной бабушки, которую, как подозревала Реля, и другие соседи говорили, Марья Яковлевна отравила вместе с Лидой. Бабушка мешала молодой семье – это было как раз, когда Реля бегала в больницу к Олежке и проводила там все дни с раннего утра до двенадцати ночи. В это время молодые Лида и Слава решили справить свадьбу и жить в бабушкиной квартире. А на свадьбу явилась мать Славы, которую лет десять назад выселили из Москвы за пьянство. Явилась на одной ноге, на костылях, и стала ругаться. Как рассказывали потом Реле соседи, кричала,  что сын женится, а о матери больной не думает, будет, о жене беспокоится, а не о ней. Слава жестко её выгнал, а бабушка пожалела одноногую дочь и решила прописать её в комнате, где собирались жить молодые. Жалось старушки, решила её судьбу. Умерла внезапно, как сказала Марья Яковлевна Реле от «счастья», что пристроила внука Славу. Ведь тоже не отказывался  выпить с друзьями, которых было полно, а Лида – девушка суровая быстро притянет его к порядку. Накануне смерти бабушки, Реля придя пораньше из больницы, чтобы помыться и постирать кое-что с себя, застала старушку в горе. Та поведала ей, плача, что хочет прописать калеку дочь в свою комнату, но Слава и невестка запретили ей это делать. Реля, которая ещё, по приезде в Москву, знала, что бабушка умрёт, не своей смертью, вздрогнула – сейчас она явственно увидела смерть на челе старушки. Что делать, как спасти – не знала. Утром убежала опять к сыну, а вечером ей сказали, что бабушка в ту ночь и умерла. Якобы от «счастья» - поделилась Марья Яковлевна, а Реля знала, что от горя и не сама умерла её любимая бабушка, помогавшая ей во многом, когда Реля расходилась с мужем. Её убили. Не задушили, конечно, а дали что-то выпить, от чего старенькая заснула и не проснулась. И помогала в гибели бабушки соседка, о которой ходила слава, что и жену дяди Васи, Марья Яковлевна отравила, чтоб забрать работящего мужчину себе. Василий ей и пенсию заработал, трудясь на заводе. А по утрам и вечерам скобля двор завода от снега по зимам, летом собирая там кучи мусора – это была тёти Маши работа. Ради работы, пристроившейся к нему тунеядки, сосед вставал рано утром, возвращался  поздно ночью. Приходил домой вымотавшийся человек. К тому же боялся, что Марья его отравит, как бывшую его жену, боялся брать пищу из её рук. Заполучив мужа-труженика, и сделав его импотентом – о чём Марья Яковлевна, не стесняясь, говорила, чтоб оправдать свои похождения с другими мужчинами. Не брезговала никем. Увидит на улице шатающегося молодого мужчину и ну выговаривать, что пить и губить себя нельзя. При том Марья Яковлевна, как видела однажды Реля, почти прижимается к пьянице, будто молодая девушка, что вызывало изумление прохожих, огибающих эту парочку. А потом ведёт его домой и… подержав часа два за закрытой дверью глухой комнаты, выпроваживала мужика, дав ему денег. За что она отдавала заработанные тяжким трудом деньги своего мужа, можно только догадываться.
Вот и сейчас стояли мужчина и женщина почти прижавшись и кричали как глухие,  в их большом и с хорошими двумя отдельными впадинами, где иногда соседи посиделки устраивали. Так и вела бы Марья Яковлевна своего гостя туда, где можно тихо поговорить, так нет, кричала прямо под дверью Рели, причём, почти прижималась к отцу Лиды, и разговаривали как два сумасшедших, которые плохо слышат – они кричали. Вернее кричала соседка, говоря с Лидиным отцом на политические темы: о колхозах и почему сейчас всё приходит в упадок, что в магазинах пусто.
Калерия переступила порог и захрипела от злости: у неё пересохло горло.
- Что это тут за колхозное собрание? Кричите, как мартовские коты!
- Что с тобой, Реля? Ты никогда такой грубой не была, - спросила почти нежно соседка. Ей хотелось  показать какая она прекрасная женщина – на злой вопрос отвечает культурно.
- Огрубеешь тут с вами, Марья Яковлевна. Знаете прекрасно, что я с тяжёлой ночной смены из больницы. Только голову приложила к подушке, хороший сон пришёл, а разбудил меня собачий лай.
- Что вы такое говорите, барышня, - отозвался Лидин отец, человек образованный, работающий в банке. – Я бы слушал вашу соседку день и ночь – до того хорошо разбирается в обстановке страны.
- Хорошо разбираться в обстановке страны могут лишь люди, которые работают. Марья же Яковлевна – дочь зажиточного кулака и когда было в сёлах раскулачивание, сбежала от Сибири к тётке, в Москву.
- И ты бы так сделала, если бы тебе пришлось такое лихо, - прошипела Марья Яковлевна.
- Я больше вас лиха пережила – голод в войну и послевоенный голод. Фактически голодала до семнадцати лет, пока от мамы не ушла на свои хлеба.
- А мать оставила голодать в деревне, да?
- Это вы оставили своих родителей голодать и затаились в Москве. Затаились так, что даже на работу выйти боялись.
- Я замуж вышла, и муж меня хорошо обеспечивал.
- Вот видите, а если бы ещё и вы работали, то могли бы ваших обедневших родных поддерживать. А мою родительницу, сами хорошо знаете, поддерживать нечего. Она хорошо зарабатывала и пенсию получила приличную и работает ещё потихонечку – деньги на книжку складывает не сотнями - тысячами.
- Да, только тебе почему-то не помогает, видя, как ты мучаешься, на нищих окладах трудясь. Я и не от больших денег, заработанной мне Васей пенсии, а помогаю своей дочери, хотя моя Наташка больше меня получает, потому что я выучила свою дочь не в пример твоей матери.
- А я от своей мамы, как вам известно, сбежала в одном платье и без копейки денег. Но мы ушли от общей темы. Я вернусь к тому, что рассуждать о политике может лишь рабочий человек, столкнувшийся с неблагодарностью высшей власти. Вы же, Марья Яковлевна до войны прожили под крылышком своего первого мужа, а когда он погиб на фронте, сразу после войны подловили дядю Васю, хотя он на то время был женат.
- И как тебе сказали соседи, я отравила его жену-пьяницу, чтоб овладеть работягой?
- Да, я слышала об этом. И очень сомневаюсь, что вы, от своих малых денег, которые заработал вам на пенсию дядя Вася, делились с дочерью. Натальей. Она вас выгнала с большой площади на улице Воровского в эту маленькую конурку, где вы вот уже десять лет обитаете. И не приходит никогда сюда ваша учёная дочь.
- Зато я к ней хожу и убираюсь и вкусные обеды ей там готовлю.
- Вкусные обеды и завтраки вы готовите своим любовникам. Как только дядя Вася за порог, так вы их и принимаете часов с десяти, приготовив завтрак. Интересно мне, вы их так же завлекаете, как вот этого мужчину, начиная говорить о политике, или они к вам поесть заходят, потом в постель и уходят с деньгами на бутылку. Это им даёте вы, которая на каждом шагу кричит о вреде алкоголя? Или в постели вы им о политике говорите?
- Какие любовники? Что ты несёшь? Ну, ходил ко мне Пётр – муж Шуры, которую посадили недавно, так он плакаться о жене приходил.
- Он начал «плакался» вам ещё девять лет назад, когда своего пасынка хоронил, которого и в могилу загнал, что споил его.
- Это я тебе говорила, что Петька споил Игоря, потому он, по пьянке, и погиб.
- Правильно, говорили, и дядю Петю вели к себе, чтоб у вас выпил и пожаловался на тётю Шуру, что ему обеды уже не так вкусно готовит.
- Правильно и подкармливала я Петьку и в постель клала, а тебе завидно? – Соседка рассердилась и забыла, что только что прельщала другого мужчину, который стоял ошеломлённый и молча слушал ссору женщин.
- Вы и после того, как тётю Шуру посадили по вашей вине, «жалели» кота Петра?
- Это почему же, по моей вине? – Взвилась толстая старушка.
- А чего? Две недели подежурили с тётей Шурой в её «Булочной» и ушли – тяжело вам работать. А через несколько дней к ней и нагрянула милиция.
- И правда, - опомнился вдруг Лидин отец, поняв, что говорят о его свояках, - не вы ли засадили мою сватью?
- Что вы! Не слушайте эту дуру – это у неё от тяжёлой работы всё в мозгах помутилось.
- Не такая уж Реля глупая – моя жена говорит, что очень образованная девушка, не чета нашей Лиде, хотя та в Москве родилась и должна быть гораздо развитей. А не получилось.
- Зато у вашей Лиды вкупе с Марьей Яковлевной хорошо получилось усыпить бабушку, которая ей мужа воспитала.
- Что значит «усыпить»?
- А то и значит. Я бабушку видела перед смертью, она умирать не собиралась, правда в печали была, что дочь прописать ей не дают в комнату, где та прежде жила. И вдруг, «от счастья», как мне сказала Марья Яковлевна, в ту же ночь скончалась внезапно.
- Прошу вас, не говорите никому больше о ваших подозрениях. А с Лидой я разберусь – она же фармацевт, неужели нарушила медицинскую этику?
- Бабушку уже не вернёшь, - с грустью проговорила Реля. – Она сама на себя смерть накликала, что дочь алкоголичку хотела прописать в комнате, где сейчас семья её внука живёт. Только то хорошо, что умерла раньше, чем погиб её любимый внук Игорь, в котором она души не чаяла.
- Вот видите, не было бы счастья, так несчастье помогло. Я с вами прощаюсь, Марья Яковлевна. Не вздумайте меня больше занимать вашими пустыми разговорами. И девушке, всю ночь трудившейся возле больных детей, поспать не дали. Я извиняюсь перед вами, Реля.
- И вы меня простите, что накричала на вас. Была бы Марья Яковлевна умная женщина, она в нашей большой квартире могла завести вас в кухню, сели бы там, на стулья и поговорили, а не орали, как мартовские коты. Ещё есть место у неё в комнате, но, видимо, как дядю Петю, она вас не могла туда затащить. И ещё ей хотелось мне досадить, насолить, что не делюсь с ней своими секретами. Она мне с самого начала так предлагала – обо всех поклонниках моих рассказывать.
- Нужны мне твои поклонники. Сама вижу, как они к тебе льнут, а ты их гоняешь и теряешь. Поляк-то уехал в свою Варшаву и писем тебе не пишет. Я ящик почтовый каждый день проверяю.
- Так, попались. Значит, и письма Домаса вы проверяете? То-то, он мне жаловался по телефону, что пишет мне, а ответа не получает.
- Совсем я в вас разочаровался, Марья. Прощайте, встретимся на улице, можете не здороваться. А к вам, молодая леди, я стану через улицу переходить, чтоб поздороваться и сказать вам спасибо, что такие прекрасные женщины живут в нашем городе.
Обиженная этими словами Марья Яковлевна ушла в свою комнату.
- Не надо переходить, - улыбнулась ему Реля. – Улицы у нас опасные. Я сына побоялась отдать в 20–ю школу, хотя он там был записан, потому что три дороги переходить, по которым машины носятся с доченьками и сыночками Кремлёвских детей.
- И правильно сделали – та школа как раз для тех олухов из Кремля. И вашего сына там бы не заметили, как заметили в 112 школе. Борис Григорьевич не нарадуется, что взял такого умного человечка в свою школу – он мне рассказывал.
- Откуда знаете Бориса Григорьевича? Ваши дочери учились в 112 школе?
- Как раз в двадцатой школе учились, а толку чуть. Там одни блатные учатся, потом по блату в институты поступают. А мои девчонки обе только техникумы и осилили.
- Разве им знания плохие давали в двадцатой школе?
- Наверное, как и всем. Но разные факультативы, за которые надо было платить, нам были недоступны, вернее мои дочери не хотели повышать грамотность. К тому же предметы там учат на английском языке, а он не каждому даётся.
- Предметы, как история, как география, я уж не говорю о биологии и математике надо изучать лишь на русском. А то не смогут дети России говорить на родном языке. А английский как отдельный предмет, но изучать основательно.
- Какая вы умница. Как жаль, что не учились когда-то с моими девочками в одном классе. Быть может, они бы набрались ума от вас. Я думаю, вас обожали в школе, где вы учились?
- Я училась в украинских школах, но так как семья переезжала из села в село каждый год, то попадались иногда и русские школы. Например, в один год училась в русской школе. На следующий год, в украинской школе, и опять в русской – такой калейдоскоп. Однажды заехали на Дальний Восток – вот там два года проучилась в одной школе. Но помню Дальневосточную школу смутно – приходилось бегать за хлебом в центр небольшого городка для большой семьи – иногда и уроки пропускала.
- В Москве не было такого голода, чтоб мои девчонки из-за хлеба уроки пропускали. Но учились вы хорошо – я уверен.
- Четыре последних года – с седьмого по десятый училась исключительно в украинских школах. И находились такие яркие учителя, что стыдно бы было плохо учиться. К тому же такие предметы как география и история отвечала лишь на русском языке – всем было интересно и ученикам и учителям. Учителя рассказывали о событиях истории по-украински, я им этот материал отвечала, если спрашивали, на русском языке. Запоминала, и как-то незаметно могла ответить по-русски. Училась, получается, на слух и с внутренним переводчиком.
- Значит, украинскими учебниками не могли пользоваться?
- Только по украинской литературе. И что примечательно – устные экзамены за десятый класс, отвечала по-украински и почти на одни пятёрки и четвёрки.
 Калерия помнила о тройках, которые ей поставила по злобе в десятом классе молодая учительница, но что взять с ревнивицы – та учительница ревновала всех десятиклассниц к молодым электрикам, приехавшим проводить электричество в Чернянку, и всем «девчатам» поставила посредственные отметки. И было за что! Красавицы десятиклассницы «уводили» от старых дев женихов. А Релю ещё могла математичка приревновать к Саше – «старому парубку», как он себя назвал. Но «старый парубок» двадцати девяти лет был Старшим лейтенантом и приехал в Чернянку за невестой – хотел взять девушку из своего села и отвезти её во Львов, где он служил. Понравилась ему Реля ещё в автобусе, когда ехали вместе. И все дни, которые он провёл в Чернянке, почти не отходил от «Чернявой дивчины». Но Реля сдавала экзамены, и ехать сразу с Сашей не могла. А как хотелось попасть во Львовский Университет. И она бы сдала вступительные экзамены, не смотря на тройки по математике, но Саша уехал раньше и закидал Релю телеграммами и письмами, чтоб ехала только во Львов. А как бы она поехала без денег, в которых мать ей решительно отказала. Вера уже училась в Одессе, и все деньги шли за ней в этот красивый приморский город – колоссальные суммы посылала своей любимице мать. И делить деньги хотя бы два к одному Юлия Петровна решительно отказалась.
- Но и вы, при таких хороших отметках, смогли выучиться лишь на медсестру?
- У меня другая жизнь была, чем у ваших дочерей. Мне мама не давала денег на учёбу, хотя могла. Пришлось мне учиться по вечерам, в Москве, на медсестру, как вы заметили.  - «Не рассказывать же этому человеку, что мама мне и паспортную часть «Аттестата» испортила, что в институт нечего  обращаться. А исправить я так и не удосужилась».
- Поражаюсь на вас – Борис Григорьевич говорил, что вы и медик хороший – кто-то из 112 школы лечился у вас, и мать превосходная.
Калерия вспомнила, кто лечился у неё из 112 школы – это Саша Фролов, который замучил Релю, встречая после работы: - «Слава Богу, - подумала она, - сейчас он в армии. Хоть бы влюбился в девушку и больше не объяснялся в любви взрослой женщине».
- Извините, но я бы ещё немного поспала. И потом, до прихода из школы сына мне надо обед приготовить.
- Извините и вы меня, что задержал вас разговором. Хотелось узнать, какая соседка у Лиды – вы ведь ровесница моей дочери.
- К сожалению, ваша дочь, за десять лет жизни в одной квартире не пожелала узнать обо мне больше. Даже здоровается не каждый раз. Её подружка Марья Яковлевна. А Марья моет мои косточки не только с Лидой, но и со всеми сплетницами из нашего дома, и, если уж честно не только из нашего.
- Лида, наверное, боится, что вы отобьёте у неё мужа – вот и сторонится вас.
- Да мне её Слава даром не нужен – он тиран, - не для Лиды, а надо мной пытался командовать - а я таких ненавижу. Погибший так трагически Игорь – двоюродный брат Славы, был во сто раз лучше, если бы не пил, и то не вышла за него замуж, хотя он очень настаивал. А Лида ваша, уж простите, догадывается, что я знаю о смерти бабушки её мужа – какой смертью она умерла – от «счастья», или от «горя».
- Прошу вас, забудьте об этом и простите Лиду. Вам бы тоже было несладко, если бы сюда вселилась алкоголичка. К тому же скоро Лида и Слава получать новую квартиру, отдельную, и я вам советую перебраться с сыном в их комнату – она и светлей вашей и сухая.
- Спасибо, что сказали. Но боюсь, что у меня ничего не получится. Я встала на очередь, на отдельную квартиру, но если я улучшу свои условия отдельной мне не видать.
- Это верно, - вышла из своей комнаты Марья Яковлевна. – Лидину комнату займём мы с Васей и соединим со своей. Что это за дело – мужик был на войне, правда, не ранен ни разу и орденов у него нет, но воевал же – неужели ему нельзя улучшить условия? А чтоб окончательно завладеть Славкиной комнатой, мы уже стену разбираем, чтоб комар носа не подточил.
- До свидания, - сказал Лидин отец, поклонился Реле, и устало пошёл по их длинному коридору. Мудреный замок на входной двери ему открыть, пошла Марья Яковлевна, в надежде, что гость там, вдалеке от Рели, что-нибудь скажет ей утешительное. Или осудит соседку, что не дала им покричать под её дверью.  Но умный мужчина прошёл мимо неё, не сказав ни слова. И Реля была уверенна, что он, действительно, станет переходить дорогу, увидев, что навстречу ему идёт Марья Яковлевна.


                Г л а в а  23.

Калерия вернулась в свою комнату и только хотела опять лечь, как постучали. Она открыла дверь и обозлилась на соседку: - Что вы не даёте мне поспать? Сплетничать с вами, у меня нет времени.
- Извини, но хотела тебе сказать, чтоб не разевала рот на Славкину комнату. Лида сама мне предложила сделать проход между нашими комнатами, чтоб тебе не досталась.
- Ну, как же не угодить «Подружке» по сплетням и тёмным делам.
- Да если бы мы отравили бабушку Славки, то тебя и подавно могли.
- Ну, бабушку никто не стал проверять на отраву – тётя Шура не дала мать резать – в этом ваше счастье. А меня отравить, если бы вы только подумали, сразу бы попали под машину или что-то другое вас остановило.
- Да что ты! За тебя так небесные силы заступаются? – съязвила соседка.
- Не будем терять время. Сейчас вы прилипните к полу на полчаса – будете стоять вот здесь, под моей дверью. Этого мало – я замыкаю, на эти же полчаса ваш поганый язык – говорить не будете, не то, что кричать. Но слышать вы сможете всё, и моргать глазами. А после этого наказания попробуйте ещё раз сказать, хоть одно плохое слово по телефону в мой адрес, или просто так, на улице – вас парализует уже пожизненно. Запомнили? Моргните глазками.
Калерия закрыла дверь и улеглась в постель. Но не спалось. Её мучила совесть. Но надо же было наказать соседку за все свои мучения, когда она слышала, что Марья Яковлевна распускает о ней слухи и придумывает такие небылицы, что уши начинали гореть.
Через пятнадцать минут в коридоре зазвонил телефон. Молодая женщина поднялась с постели, прошла мимо усиленно моргающей Марьи Яковлевны и пройдя тихим шагом: - «А вдруг её к телефону? Что сказать? Если это какой-то её любовник звонит, чтоб денег вымолить у старухи, скажу, что она в туалете сидит и по долгу. Её от этого дела отрывать нельзя», - сняла трубку: - Алло? Кто это мне из Польши звонит? – она узнала голос Анны.
- Я не из Польши, я в Москве. А звоню тебе по поручению Юрки. Мой муж соскучился по вас с Олежкой и хочет видеть у нас, в Варшаве.
- А ты, Аня? Ты хочешь нас видеть? А дети ваши скучают ли по Олежке?
- Ещё больше, чем Юрка или дети. Скажу тебе прямо – Юрий завёл себе любовницу и уже два года на Новый год не с семьёй встречает этот праздник, а с ней.
Реле показалось странным, что Аня так открыто говорит о семейных делах по телефону.
- И ты, Аня, меня хочешь вызвать как громоотвод? Чтоб Юрий вспомнил старую платоническую любовь и не смел праздники, проводить с любовницей? Но мне сейчас не до того, что ехать наводить порядок в твоей семье. Честное слово.
- Но хотя бы ради детей. Они-то по своей воспитательнице очень скучают. Алька мне всё сказки рассказывает – на русском языке, что ты им говорила. Боится забыть русские слова – готов к встрече с тобой. Сам хочет показывать тебе Варшаву. А Кристинка вспоминает Олега – говорит, что замуж только за него пойдёт.
- Шутит, наверное, - засмеялась Калерия.- Но если ты в Москве, приходи в гости, поговорим. Правда, я сейчас много работаю, какой день тебе выделить. Ты надолго в Москву?
- Я приехала в Москву сегодня утром, а вечером уезжаю во Львов по делам моей работы.
- Ты работаешь, Анна?
- А как же! Надо на пенсию себе зарабатывать. – В трубке послышался не то смех, не то всхлип. - Юрка может бросить меня, и что я буду делать без денег? Поэтому поговорим сейчас по телефону, если ты не сможешь подъехать к Кропоткинскому метро на полчасика.
- Аня, я только после тяжёлой ночи, извини.
- Ой, прости, что я тебя подняла с постели.
- Тебе нечего извиняться, меня моя соседушка разбудила, - Калерия взглянула в сторону Марьи, которая и головы не могла повернуть в её сторону. – А с тобой мы не можем поговорить по  телефону?
- Я всё, что хотела, сказала. Хотелось бы, чтоб вы с Олежкой приехали к нам на Новый год и пожили все зимние каникулы с нами – Варшава и Краков для просмотра я вам обеспечу. А Юрка мечтает свозить вас в Торунь, где Коперник родился. Знаешь, кто это такой?
- Конечно. Коперник остановил землю и раскрутил Солнце. Или наоборот? Я со сна никак не разберусь. Кстати, ты мне снилась во сне и Юрий.
- Наверное, сначала Юрий, а потом я? – с ревнивым упрёком.
- Угадала. Но «Сон в руку», как говорят в России. Видишь, ты мне позвонила и зовёшь в гости. Признаюсь тебе, что я коплю уже деньги на поездку к вам. А как сказали мне в ОВИРЕ – я уже справлялась – нужно очень много денег, иначе не выпустят за границу. И ещё массу всяких документов, которые мне надо долго собирать.
- Волокита на этом уровне и у нас есть. Это нам, бывшим дипломатам, немного легче выехать в любую страну, особенно где уже бывали. Значит, ты отказываешься в этом Новом году приехать в Польшу. Жаль, опять Юрий не будет дома ночевать, а при тебе бы не посмел. Но расскажи мне про Олежку – в каком он классе?
- Перешёл в четвёртый, где уже не одна учительница у них  - много разных. Поэтому этот год у него тоже не совсем лёгкий – приходится приспосабливаться к характерам новых учителей.
- А до четвёртого класса лишь одна учительница была? – Удивилась Анна.
- Если не считать учительницы ритмики и музыкального работника, ещё учителя по английскому языку да учителя по труду и физкультуре – была одна первая учительница, которую, надеюсь, Олег очень запомнит.
- А мои дети учителей в принципе не любят. Алька и то отворачивается от своей первой учительницы, хотя она его  обожает и балует, ради Юрки, в которого влюблена, - сказала Анна с грустью и Реля поняла, что это и есть та сама, с кем Юрий встречает праздники.
- Ладно, Аня, ты меня извини, но мне пора своему школьнику обед готовить.
- Разве их в школе не кормят?
- Дают завтраки и обеды, что Олег ест усердно, если я работаю днями. Но сейчас я ночами тружусь, и он старается придти домой, чтобы поесть маминых приготовлений.
- Ты, наверное, хорошо готовишь, если Олег игнорирует школьные обеды?
- Он их с удовольствием ест, но домашнее есть домашнее.
- Вот и Юрка ждёт тебя, чтобы ты приехала и приготовила ему украинский борщ.
- Скажи ему, пусть не надеется, что приедет кухарка. Я приеду с сыном, чтобы смотреть ваши польские достопримечательности, а питаться мы, если далеко отъедем от дома, будем в ваших столовых. Мне тоже хочется попробовать польскую еду.
- Юрка любит кафе и рестораны, где, действительно, готовят прекрасно. Ну, ладно, я поняла, что очень отвлекаю тебя. Буду возвращаться из Львово через Москву. И если ты не будешь так много работать, то встретимся где-нибудь в кафе и посидим, поговорим.
- Если у меня будет выходной день – то поговорим. А когда работаю, я очень занята, Анна, ты уж, извини, если не будет времени, - сказала Калерия.
- Почему так много работаешь? Деньги зарабатываешь или не хватает в медицине работников?
- И то и другое, Анна. Извини меня, звонят в дверь. Я открою.
- Кладу трубочку. До свидания.
- До свидания, - Калерия открыла дверь. К её удивлению, так рано пришёл с работы Василий – муж застывшей Марьи Яковлевны.
- Дядя Вася, вы заболели?
- Да, доченька, температура, и заговариваться начал – меня и погнали с работы. Говорят, пить надо меньше и закусывать, а чем мне закусывать, если отраву мне готовит Марья. – Говорил маленький, замученный трудом мужичок, идя по их длинному коридору. -  А в кафе да рестораны я не хожу. Что это с моей Марьей, Реля? Почему она застыла возле твоей двери? Пошли, Машка, домой, напоишь меня отравой, может, я сдохну. – И зашёл в их комнату, не слыша ответа жены.
- Ну, что, Марья Яковлевна, отпускаю вас. Но помните, что одно несправедливое слово в мою сторону и вы надолго уляжетесь в постель, и ухаживать за вами будет некому, потому что ваш муж пришёл сейчас с работы сильно больной.
- А что с ним, Калерия? Ты уж прости меня, что тебя оговаривала – я же не знала, что ты можешь наказать за это.
- Сейчас надо думать о дяде Васе. Он чем-то сильно болен, заговаривается, вы слышали?
- Да, и прошёл мимо меня, как мимо столба.
- Я сейчас вызываю скорую помощь – она ему просто необходима.
- Может сначала дежурного врача?
- Нет. Тут простой терапевт не поможет.
- А ты что думаешь у Васи?
- Какая-то инфекция, должно быть. У меня лет в четырнадцать было что-то вроде этого. Тогда меня отвезли в больницу, где я провела тридцать дней со скарлатиной.
- Так это ж детская болезнь.
- Детская не детская, а пошли, посмотрим на дядю Васю. – Реля смело вошла в маленький коридорчик, а потом в семиметровую комнату, где, в самом деле, увидела проём в стене – выбирали потихонечку кирпичики, которыми была заложена прежняя дверь.
Сосед лежал на своей кровати и бредил. Калерия, ничего не говоря жене его, вышла и помчалась к телефону. Она так напугала диспетчера, что скорая приехала через пятнадцать минут. Дядю Васю забрали и увезли в инфекционную больницу. Хотели в Кащенко, но Реля убедила их, что это инфекция, а не белая горячка.
Через день сообщили, что у соседа тиф, потому что он воевал в пехоте и имел когда-то тифозных вшей. Приехала бригада врачей и в их квартиру, где всем сделали противотифозные уколы. Олегу и девочке Славы даже запретили три дня в школу ходить, пока что-то не проявится. Перекололи всех, кто был в контакте с дядей Васей на его работе. Марья Яковлевна должна была признаться, о своих любовниках и их укололи, по её вызову. Обозлившись, супруга заболевшего назвала и любовницу дяди Васи. Ещё сказала, что болезнь муж мог заполучить там. Нашли эту даму, на Малой Бронной улице, и всех: взрослых и детей, наградили уколами. Переполох был и в подъезде – соседи даже со второго этажа боялись ходить мимо их квартиры – вызывали лифт. Странно, что Реле разрешили работать с больными, но она осенила себя крестом, помолилась Богу и никого не заразила, ни сама не заболела. И никто в их квартире не заболел. Ни соседи в подъезде.
Анна позвонила через два дня и, услышав какое заболевание в их квартире, не настаивала на встрече с Релей хотя бы в кафе. Это обрадовала молодую женщину – ей не хотелось выслушивать жалобы Анны на её мужа. Знала, что выходит за красивого и неверного мужчину, и рожала ему детей – первый их сын с Юрием получился неудачный. Впрочем, поляк грешил, что это не его сын. Мол, дочь профессора нагуляла его, потом указала на Юрия – а он в то время учился в институте, у её отца – пришлось жениться. И были у него любовницы в разных странах – сама Анна ей говорила – так почему ему не иметь их, в родной стране?
  Дядя Вася вернулся домой через месяц, выздоровевший и окрепший – ну-ка не трудиться так тяжко, как он делал до болезни. Калерия уговорила его, в присутствии тёти Маши, чтоб не надрывался больше на работе дворника. Заработал своей жене небольшую пенсию и пусть она живёт на неё. Тётя Маша хорошо готовит и сможет на пенсию прокормить их. А свою зарплату понемногу откладывает на сберегательную книжку. Взрослой дочери, живущей в деревне, тоже нечего помогать – пусть не сидит дома, а трудится, пенсию себе зарабатывает.
- Василий Данилович согласился: - И верно. Не всё же ей жить на мои деньги. И мужей ещё прикармливать.
- Как мужей? – Удивилась Реля. – У неё что, не один разве муж?
- А ты ничего не знаешь, - вмешалась Марья Яковлевна, - я тебе, кажется, рассказывала, что у Васиной дочери первый муж умер – его зарезали.
- Как зарезали? Это красивого учителя, с которым я много разговаривала, когда он приезжал в Москву?
- Вот красивого и умного, а угробили на операции. Помнишь, когда приезжал, он тебе жаловался, что у него в ухе стреляет?
-  Говорил, что скоро его положат на операцию. Я ему посоветовала не делать этого. У меня тоже правое ухо часто болит – ещё в детстве застудила.
-  Но ты терпишь, а это же мужик – они знаешь, как за себя боятся, чтоб не умереть. А тут, наоборот – пошёл на операцию в больницу, ему что-то стали долбить, и он умер на столе прямо.
- А мог бы жить, - отозвался дядя Вася. – Ну, болит немного, у кого сейчас не болит?
- И что ты думаешь, Реля, - продолжала Марья Яковлевна, которая после того как постояла под дверью у соседки столбом, стала просто шёлковая. – Не успел этот красавец умереть. Ведь красивый был муж у Наташки – дочери Василия?
- Я бы сказала, на городского мужчину похож. Очень обходительный, много знал из истории своего края, всё рассказывал мне, если я была на кухне. Настоящий учитель.
- Ну да! Ты готовишь, а он рядышком сидит. Мы уж с Васей думали – влюбился.
- Нет, он любил дочь дяди Васм, хотя я находила, что они никак не пара. Она угрюмая приезжала, в каком-то платочке, как у сектанток и некрасивая – вы уж простите, дядя Вася.
- Простенькая, а смотри каких мужиков цепляла, - без злобы сказал сосед. – Правда, если бы я ей так не помогал – дом построил лучше всех в их деревне – так никто бы на неё не посмотрел. И в дом всякой мебели они накупили за мои деньги, какой у нас, в Москве нет. Правда нам и ставить  некуда, - добавил сосед.
- Вот именно. За дом твой первый зять и зацепился, чтоб от родни своей пьющей уйти, - не могла остаться в стороне Марья Яковлевна. – А как он погиб от операции, так его старший брат Боря – ещё красивей первого мужа, но алкаш и игрок в карты, женился на Наташе. И она от него уже второго ребёнка нажила. От первого брака девочка, а от второго мужа мальчик у Натальи.
Марья Яковлевна ненавидела дочь своего мужа лютой ненавистью, именно из-за того, что много денег шло в деревню. Но при дяде Васе говорила о ней нежно – как о провинившемся ребёнке. Мол, смотрите, люди добрые, и серенькая доченька у мужа, но что деньги делают. Льстятся на неё мужики, не желают выпускать богатство из рук, которое папа непосильным трудом создаёт.   
 
                Г л а в а  24.

В больнице, хотя Реля уже работала в ней четвёртый год, ей ещё «не приелось», как говорили другие медсёстры. Но это порядочные, вроде Гали, которая на второй год работы с Релей, родила девочку и, получив декретный отпуск, больше не захотела ездить в Москву из пригорода.
Калерия скучала о подруге, но понимала, что с маленьким ребёнком, да ещё таким долгожданным Гале и дома достаётся, хотя у неё есть муж, который, по словам Гали очень ей помогает. Ещё много бабушек, тётушек, но самое главное для ребёнка материнские руки.
Молодая «подружка» Зина, из палаты новорожденных, тоже куда-то улетела, когда Реля была в отпуске. Говорили, что поступила учиться и работает только по ночам, в отделении Вахтанга Панкратьевича, но из-за загруженности работой, им не довелось ещё встретиться.
Остались лишь нервная Люся, которую Галя звала «Люсиндрой» и располневшая Наташа, по-прежнему вызывающая взгляды приезжих ординаторов своей спокойной красотой. Людмила нервничала, что многие мужчине не прочь с ней погулять – даже ездили в летнюю пору на загородные прогулки. Но жениться никто не спешил предлагать.
И однажды, в глухую ночь, когда все больные спали судьба свела Калерию с Люсей, Наташей и «бабой Любой», как называли в отделении Любовь Савельевну – колоритную нянечку, мимо которой не один врач не проходил мимо, чтоб не поздороваться.
Калерия сделала последний обход палат и только хотела пойти в пустую материнскую комнату, чтоб полежать на топчане, дать гудевшим ногам отдохнуть, как увидела возле медсестринского стола Любовь Савельевну, раскладывающую колоду карт – она гадала Люсе с Наташей. Разумеется, гудящие ноги понесли Калерию к компании.
- Не помешаю? – спросила, прежде, чем сесть на свободный стул.
Люся с Наташей переглянулись, а баба Люба сказала:
- Садись и ноги вытяни. Вижу, находилась ты сегодня. Всё в делах, некогда нам поговорить, а когда ещё хотели. Чуть ли не в первый год, как ты начала работать здесь? А вы, девки, не переглядывайтесь. Чего Калерия не знает о вас? Думаю, больше карт вам может сказать, какая судьба вас ждёт.
- Она нам уже говорила, - протянула капризно Наташа, - что нас ждёт судьба Таньки из Приёмного отделения, от которой доктор Дронов сбежал прямо от свадебного стола.
- Дронов – это такой красавец голубоглазый? – поинтересовалась Любовь Савельевна. – Ох, хороший мужик, только не на ту засмотрелся. Но он не пропал, что расстался с девкой обеспеченной. С какой-то студенткой сошёлся из Кубы, поженились они и ездили уже на её родину.
- Это с негритянкой, получается? - засмеялась насмешливо Люся.
- Ну, какая она негритянка – просто смуглая – вон как Реля, - махнула рукой Наташа. – Но на Кубе нашему Толечке не понравилось или не ко двору пришёлся новой родне – расходятся они.
Калерия покраснела. Вспомнила, как в первый год работы её послала Елена Владимировна отнести историю болезни тяжёлого больного в ординаторскую на первом этаже и передать анестезиологу, чтоб тот прочёл, чем болен парнишка, и подумал, какой наркоз будет делать.
- В ординаторской может быть «полна коробочка», - сказала заведующая. – Ты понимаешь, о чём я говорю? Как сельдей в бочке там мужчин. И знаю, многие в тебя там влюблены, как в новенькую. Посылаю тебя, потому что знаю, что ты не растаешь перед ними как Люся или Наташа, которых туда посылать нельзя, потом верёвкой не вытащишь. Грубо говорю, но это так.
- И кого ты, мать, посылаешь, - вмешалась Елена, дочь заведующей, которая, наверное, в очередной раз пришла за деньгами. – Да мужики сейчас твою новенькую изнасилуют словами. Они перед новыми медсёстрами змеями извиваются.
- Но Калерия умеет от них отбиваться, как Лера наша. Правда, дорогая моя?
- Я попробую.
- Не советую, - протянула важно Елена-младшая. – Наоборот, дай им высказаться, выслушай, а потом оглушай как приговором, своим отказом.
- Ты так действуешь? - с усмешкой спросила Елену мать.
- Знаешь, что я тоже таю перед мужчинами, но твоя новенькая так сможет. Я нахожу, что она – твёрдый орешек.
- Спасибо за доверие, - Калерия с насмешкой взглянула на Елену-младшую. – Но не давайте мне таких оценок – а вдруг не оправдаю?
Она, и правда, растерялась, когда попала в набитую мужчинами ординаторскую, где кто переодевался, готовясь к операциям, кто-то слушал радио, а некоторые читали свежие газеты. Многие переговаривались между собой, и получался пчелиный улей, готовый к вылету.
Когда Калерия постучалась, ей никто не ответил, она набралась смелости и вошла. Сразу образовалась тишина как на уроках любимой когда-то учительницы Рели, дающей интересный материал по русской литературе. Сейчас интересным материалом была она.
- Наконец-то, - воскликнул Сева, которому она и несла историю болезни, - мы имеем счастье, видеть тебя, в наших пенатах.
- Какая женщина, да не моя! – произнёс кто-то фразу, слышанную Релей уже не раз на улицах Москвы. Но там она могла огрызнуться или промолчать, а здесь надо отвечать.
- «Какой богатый для науки материал» - воскликнул нигилист Базаров в повести Тургенева и шёл делать опыты над лягушками, - слова Рели произвели впечатление.
- Батюшки, да она и книги умеет читать. Тургенева знает. И точь-в-точь Тургеневская барышня – те ехали за любимым в неведомую страну и сражались за угнетённые народы.
- Я тоже сражаюсь за угнетённых болезнями несчастных детей. Думаю, вы тоже делаете?
- Подождите, друзья, Реля пришла ко мне. Дайте мне с ней поговорить. Она, кстати, совсем не Тургеневская барышня и даже не пышная телом Одинцова из повести «Отцы и дети». Калерия из породы цыган. Верно, я угадал?
- Угадали, - говорила, покраснев, молодая женщина, подходя и отдавая анестезиологу историю болезни. Всё же она смутилась, попав в логово ужей и змей, а не пчёл, как она думала.
- Так погадай мне, когда ты будешь моей? Ведь я, ради тебя, от всех своих бывших пассий отказался. И жду, когда на меня поведёт свой взор цыганка.
- Умный какой! – насмешничал кто-то за спиной у Рели. – От цыганки никто не откажется. Но если ты цыганка, угадай, кто тут среди нас скоро жениться будет? Мы ему уже подарок на свадьбу приготовили.
Калерии волей-неволей пришлось пройтись по лицам мужчин. Кто же из них должен был жениться на пустышке, телом как Одинцова, Татьяне, из Приёмного отделения, но со скудным умом. Татьяна при Реле звонила матери и жаловалась на жениха, который, встав утром с постели и получив новые носки, даже «спасибо» не сказал, нахал такой. Она увидела «нахала» со спины – Дронов сидел, склоняясь над историями болезней – он был лечащим врачом в каком-то из отделений.
- Свадьба уже назначена, но свадебных колоколом вы не услышите, - ответила иносказательно, пробираясь к выходу.
- И что это значит? – Дронов встал, и Калерия увидела копию своей первой любви, как она думала долгое время – голубоглазого Славы. И все черты лица совпадали – брови, «в разлёт», как пели когда-то в песне, в кинофильме «Девушка без адреса», и синие озёра под ними. На остальные черты в лице, можно не смотреть – самое прекрасное в глазах человека. И вот она обидела эти глаза. Или нет? Наоборот, в глазах какое-то облегчение? Или насмешка над ней? Чего, мол, сказала! Свадебным колоколам звенеть!  Хотел или не хотел он этой свадьбы – так Реля и не узнала.
Второй раз она увидела Дронова, когда Реля работала днём и не пришла к ней сменщица. Вернее девушка – студентка медицинского института запаздывала, позвонила на пост, чтоб Люся приняла её больных, но Людмила то ли была зла на Релю, что невольно стала ей соперницей по Люсиным возлюбленным. То ли Люся была зла на безалаберную студентку, которая опаздывала уже не первый раз. Но принимать у Рели больных отказалась наотрез:
- Они откроют окно, как только ты уйдёшь. И выпадут из окна, а я отвечай, - Люся не боялась встречаться с женатыми мужчинами, но отчаянно боялась почти взрослых подростков. Наверное, они её не раз и не два подкалывали насчёт её шашней прямо на работе, но что делать Реле? У неё дома первоклассник ждёт маму.
Она позвонила Олежке и, сказав, что немного задерживается, пошла к дежурному врачу, чтоб он попросил Люсю или другую ночную медсестру принять у неё пост. Дежурным оказался Дронов, и он категорически отказался лезть, как он сказал, в дела другого отделения. Советовал Реле позвонить Елене Владимировне и пусть она приказывает своим медсёстрам. Между тем – так думала Калерия, стоило этому голубоглазому холостяку – свадьба Дронова уже расстроилась – появиться перед Люсей и попросить, она бы не отказалась.
Тревожить Елену Владимировну Реля постеснялась – у их заведующей раковая опухоль и она готовится к операции – нечего её волновать. Пришлось ей ждать запоздавшую студентку – будущего врача три часа. Три часа вырвала от общения с сыном эта бесстыдная девица. Она укорила Люсю, что надеялась на неё и показала бутылку водки, которую принесла за то, чтоб та приняла её больных. Калерия посоветовала студентке не спаивать ночных медсестёр – иначе она доложит не только заведующей их отделения, но и позвонит в институт и расскажет о пьющих на ночных дежурствах будущих врачах.
Однако на следующий день Реля была выходная и не пришла в больницу на пятиминутку. А Дронов, наверное, не доложил о ЧП, которое чуть не повергло Калерия в ужас. Студентка более не дежурила в их больнице. Наверное, испугалась, что Реля позвонит в институт. Но у Рели всё перегорело ещё в тот злополучный вечер, когда застала сына живым и здоровым, приготовившим ужин себе и ей. Правда, сам он покушал раньше, а матери разогрел к приходу её.
Много позже, чуть ли не через пятнадцать лет, Калерия, заболев сама, и обратившись в поликлинику по новому месту жительство, пожалеет, что не поставила на место зарвавшуюся студентку, потому что столкнётся с такими наглыми врачами в своей новой поликлинике, что подумает об их плохой учёбе в институтах. Это были недоучки, которые пили во время учёбы и этот милый обычай принесли в поликлиники, потому что в больницы недоучек не брали.
Но сейчас, сидя возле медсестринского стола и вспоминая свои встречи с Дроновым, Реля не слушала, что Любовь Савельевна нагадала Наташе и Людмиле. Судя по их лицам мало хорошего – девицы ушли на свои ночные посты, оставив Релю с гадалкой:
- Ну, ты, дорогая ты наша, наверное, не попросишь гадать меня. Ты сама знаешь свою судьбу не хуже гадалок.
- Мне моё дальнейшее житьё во снах видится.
- Да не каждый сон разгадаешь, - возразила Любовь Савельевна.
- Если запоминаю, то разгадываю, и это сбывается. А плохие сны стараюсь тут же развеять, чтоб смягчит то, что должно случиться.
- Ты фаталист?
- Что? – переспросила Реля и тут же поняла, о чём ей сказала старая женщина. – Это слово из повести Лермонтова. Там Печорин фаталист – верит в то, что судьбой предназначено. У меня тоже всё сходится, что предсказывают сны, то можно считать меня фаталистом. Но если знаешь судьбу вперёд, можно соломку подстелить на то место, куда подать будешь.
- И ты стелешь?
- Ещё как! Расходясь с мужем, попала под такую тяжёлую артиллерию, как свекровь, вышедшая из тюрьмы. Вообще-то она мечтала меня убить, правда, чужими руками – я умею мысли своих врагов читать. Но я выползла из-под этой тяжёлой артиллерии, с легко разбитой головой. Малой кровью отделалась.
- Неужели умеешь мысли читать у врагов? А у друзей?
- У друзей, зачем сканировать их мозг? Как относятся друзья видно по глазам, по улыбкам.
- Иной «друг» улыбается, но задумывает плохое.
- Тогда надо в глаза заглянуть. Улыбкой издалека можно обмануть, а глаза никак не приспособишь для обмана.
- Иной мужик клянётся-божится, что так делать не будет, а пройдёт время, опять по бабам скачет, - настаивала мудрая женщина.
- Вот этих скакунов я вижу сразу и отправляю в стойло. Пусть там копытом землю бьют.
- Какая же ты умница. Мне на празднике, куда ты, наконец, пришла мне столько хороших слов, про тебя, говорила Елена Владимировна. Она тебя любит больше своих дочерей.
- Это вряд ли. Хотя, на Новый год, в прошлом году, принесла мне билет на Ёлку для сына и то, я думаю, потому что Лера её отказалась.
- Куда билет-то?
- В Кремль. Детей там запустили, а родители на улице два часа дожидались. Выводили группами, а Олежка у меня высокий и шёл почти в самой последней группе.
- Замёрла там, за Кремлёвскими стенами?
- Шла экскурсия почти сразу, как детей забрали на Ёлку. Я к ней прилипла, хорошо послушать о Кремле, хотя я туда уже с иностранцами ходила. А потом эта группа пошла в Грановитую палату и я за ними. Думала, не возьмут, но пропустили.
- А если бы ты пропустила дитя своё?
- Дитя моё Центр знает, как свои пять пальцев. Но у меня сильный материнский инстинкт – выскочила за пятнадцать минут, до того, как стали выводить детей. А мой всезнайка через полчаса вышел, как я прибежала. Удивился, что я сумела много посмотреть без него.
- Ничего. Ему ещё расти и не раз в Кремль попадёт со школой.
- Да, первая учительница у них такая была, что уже в Третьяковскую галерею сводила весь класс, на четыре экскурсии. И потом во многие музеи она водила своих учеников.
- И ты ходила?
- А как же! Я за путёвками ходила, выстаивала в очереди, я и с классом ходила. Знаете как с детьми интересно! В Октябрята их принимали – я присутствовала. В пионеры тоже не пропустила. Меня первая учительница Олега звала на все важные мероприятия.
- Любишь ты сына. Вон Лерка у Елены такого же имеет – четвероклассника, а не очень уделяет внимание ему. Всё больше старается, чтоб отец с сыном везде ходил. А отец такой, что по бабам посматривает, иногда и забывает ребёнка забрать оттуда, куда привёл. Однажды с Ёлки и забыл взять. А ребёнок не как у тебя – Москвы совсем не знает, да и живут на окраине, а не в Центре. Хорошо, внук сумел дозвониться до бабушки, и муж Елены ездил его выручать. Был жуткий скандал, вот Елена и отдала тебе билет на Ёлку в Кремль.
- Ой, Любовь Савельевна, что-то загремело во второй палате. Бегу.
- Я за тобой, - старушка поспешила за Релей.
Но ничего страшного не произошло. Парализованный Саша, которого привезли три года назад из взрослой больницы, видно хотел шевельнуться, но только вытолкал судно из-под себя.
- Простите, - прошептал он. – Я не хотел это сделать.
- Ничего, - сказала Любовь Савельевна, потому что с утками и сменой белья у Саши занималась она. - Хорошо не разлил. Сейчас я тебе поставлю утку и спи с ней до самого утра.
- Спасибо, а то на судне невозможно заснуть. Это мать суёт его и настаивает, чтоб спал на нём. Попробовала бы она сама.
- Ничего, Саша, - сказала Любовь Савельевна. – Я научу твою мать делать такие подстилки, что не придётся тебе на судне спать. За границей давно уже делают разовые подкладки для больных на фабриках, а у нас организовать не могут. А ты, Реля, иди, куда шла – я сама управлюсь, - сказала она медсестре, догадываясь, что той хочется отдохнуть.
 Любовь Яковлевна возилась с Сашей, а потом пришла в материнскую комнату, куда Реля, наконец, дошла и вытянула ноги на кушетке. Старушка явилась вслед за ней.
- Всё сделала, - успокоила она Калерию. – А ты прилегла? И полежи до утра – я послежу за твоими больными.
- Спасибо, тётя Люба. Уж как я вам благодарна.
- Ладно. Поспи. А я, посижу вот и время от времени стану делать обход.
- Вы бы могли всю ночь спать, как другие няньки делают. Если их не попросишь убрать за больным, ни за что сами не поднимутся, если даже слышат, что в палате что-то произошло. Тётя Галя, правда, безотказная была. Жаль, что она ушла. Но тоже разрешала мне хоть полчаса полежать.
- Это которая руки себе переломала и работала с переломами? Жалко бабу. Сын у неё хоть и научный сотрудник, но полный дурак. Слышала поди, как гулящую жену пускает через окно на материны чистые простыни.
- Поймали уже эту гулёну и за тунеядство посадили. У нас, в Союзе, не очень любят таких. Это в Америке, я читала или по телевизору видела, как там тунеядцы живут на пособие от Государства. Целыми семьями – муж, жена и несколько детей проживают в комфортных условиях и не работают.
- Ты бы хотела так жить?
- Вот только вам скажу, тётя Люба, что я потихонечку писательница. Переношу на бумагу то, что вижу в повседневной жизни и то, что мне интересно. И когда сочиняю, готова на куске хлеба сидеть, только бы мысли не упускать, что на бумагу просятся. И год – два, если бы была мощная спина, в виде понимающего мужа, посидела бы над своими творениями. Но работа заставляет рано вставать и идти, теряя иногда по пути самое важное.
- Так ты в больницу пришла за интересными людьми?
- Пришла лечить больных, о чём с детства, наверное, мечтала.
- И должна сказать, ты медсестра от Бога. Это не мои слова, мне мамка Лялька так говорила уже не один раз.
- Пришла лечить больных, - повторила Реля. – А здесь, кроме больных, среди которых попадаются интересные экземпляры, ещё много обслуживающего персонала, которые так и просятся в мои книги.
- Наверное, о мамке Ляльке пишешь или о Вахтанге, который мимо тебя не пройдёт, чтоб слово ласковое не сказать?
- О них обязательно. Но есть ещё медсёстры, которые тоже мне интересны, хотя иные, как Люся, например, возмущают своим поведением.
- Это, что с мужиками не разборчивая? Таскается с женатыми?
- А холостые, почему-то, увидев такое её поведение, боком обходят.
- А зачем им гулящая жена? Или вести в ресторан такую девицу, которая в постель попросится и наградит ещё чем-нибудь.
- Удивляюсь, что в больнице не проверяют персонал, как нас, в Детском саду. Там, раз в три месяца, будьте любезны, провериться и у гинеколога и у венеролога – мазки, анализы из вен берут.
- Поэтому ты так бежишь от мужиков, что они почти все здесь гулящие?
- Признаюсь, боюсь их именно по причине заразы или беременности. Аборты делать не могу, как Люся или Наташа.
- Девки загулялись уже – рожать не одна из них не может.
- Да что вы, тётя Люба! Беда-то какая!
- Не одна из них не стонет по этому поводу. Люся даже выдёргивается: зачем, мол, дети?
- Это сейчас им по двадцать два года, а в тридцать-сорок лет завоют.
- Да ладно, об этих дурочках. Ты мне лучше скажи, что ты обо мне в своих книгах пишешь?
- Вот тебе раз, тётя Люба. Сколько раз пыталась вас разговорить, а вы всё шутите.
- Да разве же я знала, что ты хочешь меня в своих книгах описать? Вот ведь дура старая. Знаешь, приходи ко мне в гости на праздники – я тебе хороший стол накрою.
- Давно не была в гостях. Но я к вам приду с Олегом – посмотрите на моего сына.
- Видела уже твоего красавца беловолосого. Что за игра природы, Реля? Смуглый и кареглазый он в тебя, а блондин в кого?
- Недолго ему ещё ходить с белыми кудрями. По моему вещему сну – в далёкой юности – сын у меня родится беловолосый, а когда вырастет на целую голову выше мамы, волосы его потемнеют, зато я стану седеть, и вся голова моя станет белая: - «Не плачь, - сказал мне тогда Олег во сне, - мы с тобой просто поменялись цветом волос».
- Чудо. Но у тебя и сейчас уже есть седые пряди, что тебя не старит, а украшает. Но ты не ответила – придёшь ли ко мне на праздник?
- Разве у вас нет родных, тётя Люба?
- Полна коробочка – у меня уже внуки женатые и правнуки есть. Но не тянутся они ко мне, не интересна им бабка и прабабка. Лишь когда с деньгами худо – бегут.
- А я вот уже четыре года как хотела бы с вами поближе познакомиться. Приду к вам. Надо лишь предупредить Марью Ивановну, чтоб она меня в праздники не ставила на дежурство.
- Я сама её предупрежу. А будет настаивать, скажу, что ты ещё ни одного праздника не праздновала по хорошему. Тебе ещё потому ко мне придти будет интересно, что живу я в Шмидтовском проезде, где и Военкомат расположен.
- При чём тут Военкомат?
- А при том, девочка, что сыну твоему в Армию идти только через него надо будет.
- Пугаете, тётя Люба. Признаться, я не хочу, чтобы сын мой служил в Армии. О ней сейчас столько плохого рассказывают, вроде как уголовников стали брать, что только из тюрьмы вышли. А они и рады насаждать в Армии тюремные правила. К тому же нельзя забирать у матери единственного сына – так даже в царской России не делали.
- А ты рожать больше не собираешься?
- А вы думаете, почему я мужчин от себя отталкиваю? Боюсь забеременеть, а аборты как девчонки наши делать, не намерена. Откровенно говоря, я в Бога верю с пелёнок – помню, как меня крестила одна бабушка, во время войны – говорят, это немногим даётся – запомнить крещение своё.
- Это точно. Я вот абсолютно не помню – мама рассказывала. Может, и тебе мать поведала, а тебе кажется, что ты помнишь?
- Что вы! Мама на моём крещении не была – это ей рассказали бабушки, у которых мы жили. Но того, что я запомнила, и бабушки не могли знать.
- Вы где были во время войны?
- Мы с мамой и старшей сестрой в эвакуации за Уралом, а папа воевал. Но когда приехал за нами, после страшного последнего ранения из лазарета, где ему и ногу хотели ампутировать, но обошлось. – Реле не хотелось рассказывать, что «обошлось» не без её участия. – И у них, после войны был, наверное, медовый месяц или год даже – родились две девочки одна, за одной в 46 году и в 47. И я думала, что, родив по любви, мама будет их оберегать от послевоенного голода, а маме хотелось, чтоб и одна и вторая умерли. И мне пришлось выхаживать сестрёнок, отдавая им свою еду. Мама так и сказала – будешь спасать их, придётся самой голодать.
- И ты голодала?
- Сначала – да. А потом оказалось, что я умею находить язык и понимание с людьми, даже не знавшими русского языка – мы жили тогда на хуторе, в Литве. И вот дедушка и бабушка – наши соседи, которые имели свиней, корову и козу – стали нас снабжать салом, мясом и молоком.
- Зачем старикам было нужно столько скотины держать?
- Я уже взрослая, будучи девушкой, много думала об этом. И пришла к выводу не без помощи вот такой же умной собеседницы как вы, что старики выкармливали свиней и прочую живность, для живших в городах детей. А, кроме того, возле нас были банды в лесах, которым тоже надо было питаться. Думаю, что у стариков они насильно забирали. Но возможно, что были и их родственники в лесах и благодаря этим родным их, которые предупреждали бабушку и деда, мы и уехали благополучно из лесов Литвы – приехали в ещё более голодную Украину, где было не так страшно жить. И вот пережив всё это, видя как мама относится к послевоенному выпуску дочерей своих, я решила, что любить буду один только раз и рожу лишь одного ребёнка, чтоб мои дети не жаловались, что кого-то люблю больше, а кого-то загоняю в могилу, как меня мама.
- И ты только один раз любила? И сразу своего мужа?
- Не буду лукавить – до мужа у меня были Любови, но платонические – это я ещё девчонкой была – мои парни меня даже не целовали, за что я им благодарна. Зато разговоры на литературные темы – и я так много узнала от них, что стала очень умная к восемнадцати годам, когда познакомилась со своим будущим мужем.
- И книг, наверное, много читала?
- И книги меня образовывали – я их запоем читала, хотя и по дому загружена была жутко.
- Почему это? А куда делась старшая сестра?
- Старшая сестра Гера, которая потом стала называть себя Верой, как говорят в Украине «за холодную воду не бралась». Дрова не рубила, печи не топила, супы варить просто не хотела, но усердно ела. Мама её одевала прекрасно, по тому времени, когда в магазинах ничего не было, но мама – имела блат и в районных городках и в областных, куда часто ездила по работе.
- Значит, мать старшую дочь и себя одевала, а тебе обноски?
- Угадали. Но стыдно даже сказать меня в обносках, в драных одеждах и полюбили те парни, которые вели со мной разговоры о литературе и образовывали девочку. И это были те самые парни, в которых влюблялась «красавица» – украшенная, как радуга, красками – Вера.
- Значит, ты отбивала самых лучших парней у сестры? А теперь, когда смотришься как маков цвет даже среди моложе тебя девушек, почему мужчин боишься?
- Я вам уже говорила почему. Никто не нравится, и я никому особо не нравлюсь.
- Но это ты брось. Я раскинула карты на тебя и знаю, что любишься ты с гостем заморским.
- Ну уж, и заморским. Он, правда, у моря живет, но холодного Балтийского.
- Значит и сам холодный?
- Нет, как мужчина он очень даже тёплый. И мне с ним не страшно, потому что он меня бережёт от беременностей. А попадись я любому из наших врачей, те даже не подумают, чтоб поберечься.
- А тебе разве не хочется братика или сестричку завести Олежке?
- Олег мне очень дорого достался. И второго ребёнка рожать, когда меня уже стала боль посещать. То головные боли жуткие не отпускают месяцами, то суставы стали подводить, про сердце уж не говорю. Возвращаюсь иногда, после тяжёлой смены, хочется лечь в снег и лежать, пока меня не подберёт «Скорая помощь».
- Даже так? Девочка моя! Потребуй от Марьи Ивановны, чтоб ставила тебя на одну ставку, не то заболеешь, а тебе ещё надо сына вырастить.
- Но боли отходят, когда мы с Олегом едем куда-нибудь на экскурсию.
- Это вы в Киев ездили – помню. Потом в ту же Прибалтику – поди, со своим литовцем встречалась?
- Я не говорила вам, что он из Литвы.
- Значит, я догадалась, - улыбнулась старушка. – Ну, отдыхай, милая, я-то не сплю по ночам и дома. Почти не сплю – лежу и глазами хлопаю. Вот бы мне, как тебе, заняться писанием воспоминаний, а их у меня воз и маленькая тележка.
- Вот приду к вам на Новый год, поговорим, - У Рели сомкнулись веки, и тётя Люба покинула её – пошла на пост её милая нянечка: - «Как Арина Родионовна для Пушкина», - подумала Реля.
 
            
                Г л а в а  25.

Но отпроситься на Новый год у Марьи Ивановны не получилось:
- У меня душа спокойна, когда ты работаешь в праздники за старшую. Знаю, что ничего плохого в отделении не произойдёт. Я же тебя ни в чём не ущемляю. Можешь сына своего привести сюда, если никакой инфекции в школе у него или в квартире вашей не будет.
- Олежка мой в основном гуляет в саду, чтоб мама видела, а потом идёт домой телевизор смотреть. Но, Марья Ивановна, хоть одни праздники за три с половиной года я могу побыть дома?
- Знаю, что Любовь Савельевна пригласила тебя к себе на Новый год. Но к ней, на этот праздник, приезжают поздравлять её дети и внуки – зря она жаловалась тебе, что никого не будет. За денежками все к бабушке на поклон идут. Она – женщина богатая или была ею когда-то – не смотри, что она сейчас полы у нас моет – это она на пенсию зарабатывает. Жить собирается долго, как шутит, а пенсии нет.
- Да что вы! Я думала она давно на пенсии, это подработка у неё.
- Вот, когда будешь у неё в гостях – а случится это седьмого января – вот я тебе поставила выходной на этот день. Седьмого января тоже праздник, только он не отмечается у коммунистов. А для тебя и Любовь Савельевны будет, о чём поговорить – ведь в этот день Христос родился. Не то родился, не то крестился – я этого не очень понимаю, потому церковные праздники не соблюдаю.
- Я тоже не соблюдаю, хотя крещённая – не боюсь об этом говорить. Бога надо в душе иметь.
- Не знаю, как ты меня понимаешь, но я иной раз тоже к Богу обращаюсь, когда особенно тяжело. Все мы, хоть и притворяемся атеистами, но к Богу нет-нет, а душа взывает. Вот, Реля, Богом тебя прошу быть на праздники в отделении днём. При тебе девицы наши пьянки устраивать тут стесняются. А ночью уж как им повезёт. Иногда ночами идут операции – даже в праздники дети калечатся. Бывает, что врачи строгие дежурят – такой бой могут устроить, что не позавидуешь.
- Ладно, Марья Ивановна, если уж Богом просите, не могу отказать, хотя очень устала. Но за праздничные дежурства вы не только платите в двойном размере, но и отпускайте меня иной раз в экскурсии.
- Когда ты получаешь где-то путёвки на поездки в другие города, разве хоть раз я тебе отказала? Кстати, Елена Владимировна тоже интересуется – где ты их достаёшь?
- Подруга иногда подкидывает – она работает в богатом учреждении. И есть у меня друг «заморский», как его назвала Любовь Савельевна – он тоже, иногда, приезжая в Москву, покупает нам поездки по Подмосковью.
- Вот уж ездить возле Москвы разве интересно? Ведь всё разбомбили в войну.
- Все, да не всё – в городок Ногинск, например, не одна бомба не попала. Правда я, будучи там, вдруг почувствовала, что лет через десять или чуть позже там будут происходить страшные убийства.
- Это за то, что их не бомбили в войну?
- А как в Москве «Мосгаз» ходил – столько детей и стариков убил. Вот и там растёт какое-то чудовище. Возможно, мимо меня, его провезли на коляске. – Калерия чувствовала правильно. В восьмидесятых годах в окрестностях Ногинска стали убивать женщин в красных одеждах. Она забудет о своём пророчестве – к тому времени заболев. А вспомнит, когда об этом чудовище расскажет в своей передаче «Следствие вели» Леонид Каневский – любимый всеми артист, сыгравший в знаменитых сериях в борьбе с бандитизмом майора Томина.
-  А что касается тех городов, которые разбомбили в войну, - продолжала, между тем, Калерия, - то они давно восстановились и туда не только из Москвы или Ленинграда ездят экскурсии, но иностранцы очень любят посещать Золотое кольцо Москвы.
- У тебя какой-то друг был иностранец, и вы ездили?
- Да, много ездили, а мне, прежде чем туда поехать приходилось, искать книги о тех местах в библиотеке и быть ему и детям его экскурсоводом, если настоящих гидов на тот момент не находилось. 
 - Да, Калерия, я смотрю ты такая путешественница, что нашим пустышкам - Люсе и Наташе можно завидовать тебе.
- Они не знают о том, сколько я ездила по Подмосковью, потому не завидует.
- Ума у них нет. Вместо того, чтоб купить путёвку как ты это делаешь, они те же деньги тратят на походы по Подмосковью. Но не на красоты городков или деревень дивится, а в лесу расположатся, где-нибудь возле реки и вот костры жгут, шашлыки жарят, а где такая закуска – там и выпивка. А потом голые купаются, а там, глядишь, и дела у них непотребные случаются, после чего наши девы абортивную жидкость себе готовят.
- «Каждому городу нрав и права – каждый имеет свой ум- голова» - так писал когда-то один из знаменитых украинских писателей. А Люся и Наташа не только украинских или иностранных писателей читают. Они едва ли по школьной программе прочли русских писателей.
- Поэтому умные парни и не берут их в жёны. Милуются девушки лишь с женатыми, а с тех какой спрос.
- Марья Ивановна, вы, наверное, не хотите, чтоб ваша дочь такая была?
- Боже упаси! Моя доченька Консерваторию заканчивает – вот только где работать будет – вопрос. Хорошие места всё богатенькие разбирают.
- Ваша дочь поступила при помощи Елены Владимировны?
- Тебе кто-то сказал? Так я и знала. Но учиться и пробиваться в музыкальном мире, как и в артистическом надо через какого-то мецената. Это надо, чтобы дочь кому-то сильно понравилась. А этого не случается. Вот какая беда у меня, Реля. Да это бы ладно – муж тяжело болен. Ты, наверное, знаешь? Может быть, подскажешь, чем его лечить? Елена говорит, что ты была против её операции. Она теперь и сама кается.
- Как я была против операции Елены Владимировны, если она была уже назначена? Другое дело, если я узнала об её заболевании в самом начале. Но мы же даже не были знакомы тогда. И я заплакала, когда мы с Мишей приехали в операционную за больным, и я увидела через прорез в костюме Мамки Ляльки протез. Вот это Елена и приняла, что я могла бы ей помочь.
- Кстати, вон идёт Елена Владимировна, так что говорим о другом, - засуетилась Марья Ивановна, перебирая бумаги на столе. - Так ты говоришь, что Миша хороший тебе помощник ездить за больными в операционную?
- После Гали лучше его ещё не было мне помощника такого делового.
- Но мальчишка и влюблён в тебя, Реля, - сказала, подходя заведующая. – Моя Ленка и то ревнует. Я уж не говорю как Люся и Наташа – наши девушки его возраста бесятся.
- Я не против, чтоб они с ним ездили, - сказала Калерия. – Но он с ними не хочет. Этот мальчишка двадцатилетний.
- Стоп! Мише уже двадцать три года – он в институт поступил, отслужив в армии. Так что ты не унижай парня, который к тебе так нежно относится, - сказала игриво Елена Владимировна. – Моя Ленка желает, заиметь хоть на ночь, молодого мужчину. А ты?
- А мне больше нравятся старше меня, - улыбнулась Калерия. – А что Миша ко мне неровно дышит, я и сама вижу. Но у него, честно говоря, девушка есть. Я не знаю, какая она? Может быть, вроде наших Люси и Наташи – любит общаться с женатыми мужчинами. Студентки хотят не учиться, а экзамены хорошо сдавать.
- Это так плохо? – удивилась Елена Владимировна.
- Это плохо, по своей старшей сестре сужу. Отрабатывала за отметки у преподавателей в загородных домах. А пришла пора отрабатывать диплом, она едва три года в Южно-Сахалинске проработала. Приехала в Москву, немного больная. Здесь благодаря некоторым нежным врачам получила первую группу инвалидности. Мечтала сестра, что пропишу её в Москве, но я, если бы даже имела возможность, не стала бы этого делать.
- Если твоя сестра такая же красивая как ты, то могла бы, выйти замуж за Москвича, и вопрос решён.
- Могла бы, пролежав полгода в больнице. Но почему-то не искала холостых парней, а влюбилась в женатого Ловеласа, истратила большие деньги на него – выпивали и хорошо закусывали в больнице.
- А кто им в больницу всё это носил?
- Я, как дура, выискивала вкусные продукты и везла им в больницу – узнала, что Вера питается не одна тем, что я привозила, лишь перед выпиской её. А спиртное бегал покупать её поклонник рыжий.
- И маленьких твоих сестричек, как мне поведала Любовь Савельевна, ты вырастила не тех, кто благодарен. И со старшей сестрой пришлось помучиться, когда она была в Москве.
- Разве только в Москве? Сестрица всё детство и юность мне испортила вкупе с мамой.
- Что? И матушку мучила твоя старшая сестра?
- Я не так выразилась. Мама и старшая сестра старались мне всё время досадить и унизить в послевоенные, голодные годы.
- Вот ты и выросла такая кусачая, как говорят врачи-мужчины, которые пробовали к тебе подступиться.
- Им не что жаловаться. Желающих с ними переспать сколько угодно в нашей больнице.
- Даже дерутся, как я слышала, - засмеялась Елена Владимировна. – Ну, я пошла в операционную. А ты, Реля, бери больного, клич Мишу и привозите из Люсиной палаты мальчишку.
- А где Людмила? – спросила Марья Ивановна.
- А вот это тебе, старшая медсестра положено знать. Люся повела больного на обследование.
- Так меня не было в отделении. Я относила отчёты, Елена Владимировна. Хоть бы прошли с первого раза. А то приходится по нескольку раз переделывать.
- Такая работа, Марья, у тебя. Отчёты и за всем следить в отделении.


                Г л а в а  26.
 
Так получилось, что на Новый год Реле пришлось провести в отделении. Олежка со всем классом – что случилось впервые в их учебной жизни – отпраздновали Ёлку в школе. Ранее малышей не допускали – считалось, что могут быть травмы. Но травмы случались и в старших классах. В больницу почти на каждый Новый год привозили с травмами и маленьких детей и старшего возраста. Но все эти дети не попадали в плановое отделение. Медсёстры узнавали о них лишь по слухам из приёмного отделения.
На второй день Нового года – опять  всем классом, за исключением тех, кто уехал куда-то с родителями, ходили в театр на Новогодний спектакль. Кормить Олежку в рабочие дни Рели, согласилась Лариса, которая жила в общежитии и так этим тяготилась, что с удовольствием согласилась приехать к племяннику и провести с ним два дня. Ходила с ним в школу, на Ёлку, а затем и в театр. Странно, что и билет лишний ей достался – кто-то из провожающих не явился.
- Ой, Реля, теперь понимаю тебя, что ты с Олежкой и в Детском саду работала и в ясельках. Так интересно наблюдать за детьми. С больными, наверное, не так хорошо работается?
- Хорошего мало, если люди страдают. Но когда они выздоравливают, и ты понимаешь, что тут есть частица и твоего труда, хочется и плакать и смеяться.
- Наверное, подарки вам дарят за выздоровевших детей?
- Может быть, врачам немного перепадает – бутылка коньяка, или коробка конфет женщинам. Но они  выходят, чтоб рассказать, как прошла операция или идёт выздоровление. Мы же не выходим, родителей почти не видим. Разве кого в палату допустят, чтоб ухаживали за тяжёлым больным – тогда видят наш труд.
- Тебя хоть раз отблагодарили?
- Один раз женщина жила у меня с Украины три дня. Она близнецов тугоухих привезла, не в наше отделение. Но жить напросилась ко мне, услышав, как я рассказываю сотруднице своей об Украине. Женщина богатая, работает в торговле, но в Москву ничего из украинских продуктов не привезла. Она утром рано уходила и ночью приходила, чтоб немного помыться и спать. Так заплатила как за гостиницу по три рубля в ночь.
- В Москве гостиницы дороже, особенно в Центре, где ты живёшь. Ко мне одноклассник приезжал и пожелал устроиться в Центре, по какому-то знакомству – знаешь, сколько заплатил?
- Сколько бы не заплатил, а условия в гостинице не сравнить с нашими. Хотя жила та дама в Валиной комнате одна. Пользовалась её недешёвой косметикой.
- И соседка тебе разрешила?
- Валя многое мне разрешает – спасибо ей. Эти девять рублей нас очень с Олежкой выручили – как раз не было на что кушать купить.
- Что ты у матери не попросишь? Она мне присылает, хотя я больше в три раза тебя зарабатываю и одна живу. Так я же и письма пишу.
- Я за мамой ухаживала, когда у неё рука была сломана, в тот год, как Вера замуж вышла, так она мне обещала дать немного денег из двух тысяч, что уже накопила. Но потом устроила скандал – думаю, что специально – и не получила Релька денег за свой адский труд. Потому что ухаживать за нашей капризной матерью – сама знаешь – надо иметь стальные нервы.
- Я не очень на её капризы внимание обращаю. С матерью, чем грубее поступаешь, тем она мягче. – Сказала Лариса о чём-то своём, и вдруг вспомнила слова Рели. -  Так что Петровна тебе хотя бы на костюм школьный дала для Олежки, за твои заботы? Я у неё в тот год, когда на свадьбу к Вере ездила, выманила триста рублей. У матери денег много. Она, когда с Верой жила, привыкла складывать на книжку. Вера складывала и мать за ней – уже учить было некого. Мать мне говорит: - «Вот поступишь учиться, я тебе стану помогать». А мне нельзя из общежития поступать – живо выгонят. Жду комнату – уже обещают к весне.
- Вот видишь – Вера, Валя, а теперь и ты умеете из матери её деньги выкачивать. А мне мама четыреста рублей обещала за то, что ухаживаю за ней. Это четыреста рублей за все годы жизни с ней – ведь я ушла после школы из дома без копейки денег, в одном платье, на которое сама заработала и сама шила. Хорошо, что штапель нашла в одном из магазинов Каховки.
- Так и мы с Валентиной почти раздетые, школу заканчивали, в то время как мать отсылала деньги Вере в Одессу и сама одевалась как принцесса.
- Но вы эту принцессу, мать жаловалась мне, здорово раздевали. И Вера привозила свои «почти новые» платья, как говорила, чтоб вы шили из них себе.
- «Почти новые»? – Возмутилась Лариса. - Да она их по году носила и нам отдавала. Себе новые платья шила или покупала.
- Но поскольку у неё было много платьев, то вам попадали не заношенные и рваные. Мне, в юности перепадали от мамы и Веры только лохмотья.
- Что ж ты не требовала, как мы с Валюхой требовали?
- Вас двое дружных против мамы одной, а против меня были мама и Вера – тоже влюблённые друг в друга.
- Ну да – Верочка – такая «влюблённая», знаешь, как с матерью ругалась, пока жила с ней три года до замужества. Они из-за денег так лаялись. Мама говорила: -  «Что же ты все свои деньги кладёшь на сберкнижку? Я тебе, как прежде должна одевать, обувать и кормить? А где твои большие деньги, которые ты в «Южно-Сахалинске» заработала?» - «Я же полгода в больнице лежала, - жалобно отвечает Вера. – Группу мне дали, пришлось врачам заплатить».
- Наглая наша Белянка! – Возмутилась Калерия. – Не знаю, давала ли она врачам, но мне отчитывала буквально рублишки, чтоб я ей продукты хорошие покупала. Мне пришлось меньше работать, чтоб по магазинам ездить – за транспорт сама платила, и время дорогое на неё тратила.
 - Вера сказала, что за это время, что ты не могла зарабатывать и тратила на неё – она тебе деньгами отдала. Я, зная её натуру, не очень ей поверила.
- И правильно. Фигу под нос получила Релька за все свои старания. Обидней всего – как я узнала уже в конце своих поездок, что с трудом найденные деликатесы, Вера поедала вместе со своим рыжим кавалером, немцем по происхождению.
- Что-то она, приехав к маме «умирать», как Вера сказала, не очень хвасталась этим немцем.
- Так он из неё все деньги выкачал, которые Вера заработала на Сахалине. Жениться, наверное, обещал. Но был женат и не думал расходиться. Такие Ловеласы, кто живёт за счёт женщин, садятся таким богачкам, как Вера на шею и ножки свешивают, до тех пор, пока у них казна исчезнет. Удивляюсь, на старшую сестрицу: в молодости Вера потрошила кошельки студентов и преподавателей, а, приехавши в Москву, лечиться, стала «мамочкой» для тунеядца.
Лариса, видно устав слушать о нахлебниках, вернулась немного назад.
- Преподавателей вряд ли наша красавица потрошила. С преподавателями Вера была мила за оценки.
- Много ты знаешь. А если девушка просила сводить её в роскошный ресторан в Одессе, кто платил? Естественно мужчина-преподаватель. Правда, на деньги тех же студентов, которые не хотят учиться самостоятельно, а сдают экзамены за деньги. Но потом мужчина преподаватель требовал с Веры не только поцелуев – вот почему у неё теперь не получается ребёнка родить.
- Ты думаешь, аборты?
- Конечно и не один. Правда и после одного аборта можно стать бездетной.
- А Володя – муж Веры так хочет детей. Но хватит о Вере. Ты мне о матери скажи – дала она тебе денег, когда ты за рукой поломанной у мамы, ухаживала? 
- Держи карман шире. Перед отъездом моим сделала так, чтоб я поругалась с ней.
- Это мать наша умеет. А ты бы потерпела. И что, ты поругалась, и деньги твои накрылись?
- Да я бы и не взяла, после той гадости, что мама сделала.
- Это мать отдала всю еду, Вале, Витьке, - мужу её прожорливую, за что украинцы его в гости не зовут. Да ещё «гостей» с собой Валя привела – своих соседей, те тоже не отказались кушать. Ты полдня готовила на её жаркой плите? – Проявила осведомлённость Лариса. -  Жарилась полдня, в очереди за мясом стояла, а пошли купаться с Олежкой и вернулись – дома  хоть шаром покати.
- Кто это тебе рассказал?
- Вера и жалеет, что не догадалась тебя покормить, когда ты с Олежкой пришла к ней.
- А чего ей догадываться? Я прямо ей объяснила, что пришли мы поужинать, потому что дома ничего нет – пришли суслики, которые всё сожрали.
- И за то, что ты там покричала на сусликов на стадионе, мать отказала тебе в деньгах?
- Говорю тебе, я сама бы не взяла. Кроме того, мама вздумала меня приревновать к Домасу, которого ты видела. Она-то думала, что он к ней ходит, а литовец, оказывается, меня ждал, вычислив по Олежке, что когда-то маленькая девочка, его мама, прилетала во сне, его, большого уже парня лечить. Всё это он Петровне нашей открыл, в первый же вечер встречи со мной. Но мама не поверила, хотя видела, как Домас в меня влюблён. А тот день, когда я приготовила столько пищи, их отряд уезжал в Казахстан, на уборку хлебов. И Домас со мной распрощался на берегу, когда мы с Олегом там купались. С Олежкой тоже, а вот к маме не зашёл, хотя машины мимо нашего дома проезжали. Это для мамы нашей был удар – за что она и пищу, приготовленную мной, с такой охотой отдала  на уничтожение.
- Так ты, наверное, Домасу рассказала, как мать унижала тебя в юности?
- Намекала с первого вечера, удивляясь, что Домас хорошо всё понял. Мужу своему рассказывала о маме и Вере, о своём тяжелом детстве – Николай пропустил, мимо ушей.
- Да у Коли у самого тяжёлое детство было. Ну-ка, мать–спекулянтка, не обращающая внимания на детей. А потом явилась из тюрьмы и в Колину комнату прописалась, хотя там и так полна была коробочка. Твой бывший муж мне жаловался, что его сильно надули, прописав туда сестру его Люсю и Мишу-брата, хотя в детском доме им было бы лучше.
- Люся, когда мы приехали с малым ребёнком в эту коробочку, как ты говоришь, там лишь прописана была, а не жила. Миша тоже жил в какой-то зажиточной квартире дипломатов, которые ему поручили следить за хозяйством их – ещё и денег ему оставили, чтоб оплачивал счёта и немного, как бы за труд платили, что порядок в квартире поддерживал.
- В хоромах, получается, Мишка жил. Что же мать свою не забрал с отцом в хорошие условия?
- А кто бы ему разрешил? Свекровушка бывшая и там бы устроила бедлам. Слишком уж командовать любит. Люся, в первый же день нашего приезда, получила приказ, ночевать дома. Мать-спекулянтка, одевшая её, после тюрьмы во всё импортное, рвала ей платье модное, за что Люся, в гневе кричала, что никогда в этом клоповнике не ночевала.
- Смотри-ка, Реля, а у тебя клопов нет.
- Так я их вывела и навечно ещё в первый нашей жизни с Олежкой здесь. Неужели бы я позволила всякой твари грызть своего ребёнка? Но вернёмся к Люсе. Она, уходя в порванном платье, прикрыв его красивым же плащом, ещё кричала, что лучше бы её и Мишу отдали в детский дом – по крайней мере, она и брат получили бы однокомнатные квартиры, в которых ни мать, ни отца не прописали бы. Пришлось бы им возвращаться в Тамбовскую область.
- И это правильно! Зачем Москве такие нечестные люди, как спекулянты. Я на их удочку попалась. Ты думаешь, куда я деньги от матери деваю? В магазинах же красивых вещей не достать. Я иной раз стою в очереди, но вдруг кричат, что мои размеры кончились, приходится уходить, с огорчением. А мне же приданное надо готовить, замуж никто не берёт.
- Я выходила без приданного, как ты знаешь. Если человек любит, и так поженитесь. Тем более, когда у тебя будет своя комната. А, прожив десять лет в Москве, станешь на очередь, на квартиру.
- У меня, как у тебя, Реля, не получится.
- Получится, ты умеешь взять много, и ещё сверх того.
- Намекаешь, что мать к тебе так безобразно относится? Денег тебе упорно не даёт, хотя знает, как в Москве трудно жить одной с ребёнком. Ещё и ревнует тебя к Домасу? Старуха уже, а всё думает, что в неё молодые мужчины влюбляются. Домас мне рассказывал, как только увидел Олежку, вспомнил маленькую девочку, которая прилетела в пещеру, где он умирал, и спасла его, взрослого уже дядю. Так он тебя старше намного?
- Всего-то на двенадцать лет. И вот анекдот – в меня сейчас влюбился парень на десять лет меня моложе. К нам недавно прислали студентов на санитарскую практику – полы драить, судна выносить за больными. Что молодые студентки и делают. А этот парень вдруг попался мне под руку, когда мне не с кем было в операционную за больным ехать. Я позвала его, он с удовольствием помог мне. Потом стал ходить за мной по пятам – учился медсестринскому делу. Всё делать научился и уколы и капельницы ставить и перевязки больным. Он, конечно, старше девчонок-практиканток – после армии – ему полы зазорно мыть.
- Он в армии устал от этого, - сказала Лариса, которая когда-то переписывалась со своим одноклассником. И он жаловался Ларисе, что в армии процветает дедовщина – старшие угнетают новобранцев.
Это же слышала и Реля от Николая. К счастью её бывший любимый не подвергался гонениям, потому что возил на «Газике» всё начальство и отношение к нему было заискивающее – это Реля поняла ещё с первых дней знакомство с будущим мужем. А когда она уже беременная жила на квартире у довольно злой Наташи, просила мужа привести новобранцев на праздник Первого Мая, что немного подкормить их и научить, как надо за себя сражаться.
Но сейчас ей не хотелось говорить о дедовщине в армии. Как всякую несправедливость Калерия это ненавидела, но когда не можешь помочь, к чему душу тревожить? 
- Короче выучился студент многому от меня, – продолжала она, - теперь ему в институте легче будет учиться, потому что и на операции насмотрелся.
- И договаривай, что и влюбился он в тебя? В Москве, наверное, хочет остаться?
- Он – москвич и, кроме того, есть девушка у него. Но перед праздниками говорит мне – ты дежуришь, разреши и мне придти, с тобой поработать, хоть и полы мыть.
- Вот это любовь! Но он же младше тебя?
- Конечно. Я запретила ему: - «Иди, - говорю, - к своей девушке».
- А ты не изменяй Домасу. Вот мать тебе денег не дала, а он, мне кажется, помогает.
- Помогает, когда приезжает. Но редко ездит. У него в Литве дочь больная психически.
- Он мне говорил, что боится её, что от неё получит смерть свою.
- Это правда. Я, как увидела его в Украине, в первый раз, мне показалось, что жить ему немного осталось. Но сколько есть – всё наши.
- Умеешь ты, Реля, находить мужчин, которые тебе преданные. Сегодня Колька приходил, жаловался мне, что любит тебя, а жить приходится с ведьмой, которая от него деньги требует.
- А что ещё от него требовать жене-алкоголичке. И пьют же вместе. Разве что телевизор, чтоб было что, когда упьются, посмотреть. Включат, а сами спать будут, - иронизировала Реля.
- Да нет. Коля говорил, что холодильник от него требует, а их сейчас днём с фонарём  не достать. Так бывший муж твой говорит: - «Для Рели бы достал, она и хозяйка хорошая. А у моей второй выдры всё и в холодильнике будет портиться». Подкупает он тебя такими словами?
- Даже хуже говорит: - «Мне всё равно, куда алименты платить – тебе или туда». Я отвечаю, что если всё равно – пусть мне лучше платит. Тогда бывший муж запугивает, что жена его подаст на алименты, а с мужика, сколько бы не было детей положено тридцать три процента брать. И будут эти тридцать три на троих делить. Тогда мне на Олежку придется не двадцать пять процентов, а всего одиннадцать.
- Ты смотри, он тебя всеми путями добивается – не так, так по иному хочет прижать. Что ты отвечаешь на такую наглость?
- Отвечаю, что если он перестанет платить те гроши, которые я получаю, выйду замуж за богатого мужчину – уже не один звал – так мы в его алиментах нуждаться не будем. А ему слова, что я выйду замуж, как нож в сердце. Платил за нашу комнату шесть лет, даже когда у него другие дети завелись, и прописан в ней, только, чтоб я кого другого не привела сюда.
- А тебя, правда, звали замуж? – Лариса, как в детстве, приоткрыла свои красивые губки.
- Было такое дело. Один богач звал замуж, но я должна была стать матерью его избалованного мальчишки семнадцати лет. И как раз, в то время, к нам привели в больницу семнадцатилетнего мальчишку – выпрыгнул из окна и покалечился до инвалидности – там мама выходила замуж. – Калерии не хотелось рассказывать ещё о Вадиме, который был холостяк, но имел богатую маму-директора ресторана, с которой бы Реля не прижилась.
- И ты не хотела, чтоб сын того мужчины выпрыгнул из окна?
- Может, он и не выпрыгнул бы, но был хуже нашей Верочки – вредил бы мне или Олежке – уж очень был избалован богатым папой. Мне показалось, и мать до могилы сын довёл.
- Вот ты как-то чувствуешь беду и уходишь от неё и Олежку уводишь. Почему только не чувствовала, что Колька так тебя предаст?


                Г л а в а   27.

Лариса задала такой вопрос, над которым раньше Калерия редко задумывалась. Может, она, предчувствуя свою дальнейшую судьбу, что разойдётся с Николаем, гнала от себя эти мысли, с тем, чтоб они не воплотились в жизнь. Но всё исполнилось, что когда-то предсказал её вещий сон. Исполнилось в очень тяжком варианте, если учесть, что кроме развода, болел её дорогой сын, которого если бы Реля потеряла, то и сама жить не стала. Но прошло столько лет после развода. Уже на второй год Калерия благодарила Бога, что не дал ей унизиться и попасть в руки спекулянтки-свекрови, которая, как и мать Рели в юности, желала её поработить. Ей пришлось бороться не только за свою жизнь, но и здоровье её дорогого дитя – вот кого Николай, конечно, предал. Но было же у них и хорошее с бывшим мужем. Поэтому она ответила Ларисе. 
- Во-первых, Коля моя судьба – его в шестнадцать лет я себе нагадала. Во-вторых, и это очень важно – была любовь. Так что мой сын родился по любви и от любящего человека. Жаль, что по простоте душевной Николай не мог ту любовь удержать. Сам теперь ходит и мучается. Всем говорит, что жил бы с любимой женщиной, не пил бы.
- А, может, это правда? Сошлась бы ты с ним, Реля, что ли!
- А кто его больных детей, рожденных по пьяни, растить будет? Думаю, что они их сдадут в школу-интернат для неполноценных детей. И хоть бы других, таких же, не произвели на свет.
- Не народят, - отозвалась Лара так, как говорят в Украине. - Коля сказал, что той женщине трубы перевязали. Как Коля мне признался, что у его второй жены этих детей-инвалидов больных на голову, много уже сдано в детские дома.
- Как жалко детей от пьющих или гулящих женщин. Я тебе рассказывала, что когда я с Олежкой лежала в больнице, в терапевтическом отделении, была молодая женщина, которая всё время убегала от своего дитя – то на свидание, то на танцы.
- А где муж её был? И был ли вообще?
- Муж служил. И этой гулёне писал письма, что если дитя умрёт, он к ней не вернётся.
- И что дальше?
- Умер ребёнок. Она сожгла его, пепел сдула с руки и помчалась в часть, с мужем мириться.
- Помирилась?
- Этого не знаю. Но была и вторая в нашем же отделении. Правда, у неё ребёнок лежал не в новорожденной палате – он уж на ножки вставал в кроватке – только почему-то родничок у него был не заросший. И вот эта – тоже любящая скакать на сторону мать – приходила «купать» ребёнка через день. Схватит грязное корыто, нальёт горячей воды и вот намывает.
- А кто ей давал в грязном корыте купать ребёнка?
- Медсёстры ей говорили, чтобы помыла корыто, она вроде соглашалась, но никто не проверял, делала ли она это. Но дело совсем не в корыте. Мать, купая, втыкала иголки в темечко ребёнку.
- И он тоже умер?
- Да. И его вскрыли и обнаружили эти иголки. И эта мать, у которой тоже муж служил, не помчалась к нему, чтоб прощения просить, а пошла прямым ходом в тюрьму.
- Какой ужас ты рассказываешь, Реля. Но это в таком далёком прошлом. А теперь ты сама работаешь медсестрой – не замечала, как губят детей? Не обязательно у тебя на посту – я знаю, что таким ты так дашь прикурить, что живо полюбят своего ребёнка, а на других постах?
- Как хорошо, что мы уложили Олежку спать, сидим в комнате моей соседки и можем поговорить. Но ты задаёшь такие нехорошие темы, Лариса, что отвечать на них не хочется.
- Или у тебя глаза уже не такие зоркие, как ты стала медсестрой?
- Зоркие у меня глаза, не беспокойся. Я всё вижу и не только по своим палатам. Одних детей родители очень жалеют, бьются над ними как раненые птицы, чтоб только парень или девочка начали ходить. Про мальчишку большого я тебе рассказывала, который прыгнул в речку с неглубоким дном и сломал себе шею.
- И с таким переломом, - продолжала Лариса, - люди не живут. Но мать мальчика сильная женщина она сидела возле него ночами и всех родственников вовлекла в это дело – мальчишку спали от смерти, но ходить он не может.
- Мать эта очень трясётся над этим великаном своим. Откормила она таким большим парня, потому что в магазине работает.
- Конечно и все родные ей, за продукты, которых сейчас тяжело достать, помогают ей поднимать парня на ноги. Ты бы, Реля, своей большой энергетикой, могла бы парню помочь?
- Если бы могла, давно помогла. Но там такая травма, что он вряд ли будет ходить. Пока мать может ухаживать за ним, а свалится – придётся парня или мужчину уже – отдавать в другие больницы или дом инвалидов. Но это хороший пример, как ухаживают родные за тяжёлым больным. А есть паскудные родители – даже не хочется о них рассказывать.
- Всё равно говори. Мне интересно тебя слушать. Вот ты пошла в медицину, куда бы я век не пошла, даже если бы мне платили не как тебе, а в пять раз больше. Пошла и везёшь этот воз и не жалуешься, как Вера жаловалась на профессию метеоролога, где проработала всего три года.
- При этом заметь, у неё были лётчики, которых она обслуживала – парни денежные, за одного из них она могла бы выйти замуж.
- Так Вере же не только шоколадки и духи нужны, которые они ей дарили, а в ресторан деве хотелось. А лётчики почему-то в ресторан не зовут.
- Потому что им пить нельзя, они людей возят, работа тяжёлая, опасная и ответственная.
- Вот как ты одной фразой всё сформулировала. А Вера не так их понимала – ей вынь да положи всё, что она желает.
- Не хотела выходить за лётчика или Капитана дальнего плавания или лоцмана рыболовного судна – мужчин на Сахалине полно свободных. И вышло Вере попасть в Москве на тунеядца, в которого влюбилась.
- Хватит про Веру, ты мне хотела привести пример плохой матери. Хочу слушать о плохих мамашах, и у нас такая Петровна.
- Тебе грех на маму жаловаться – она тебе, грубиянке такой, деньги отваливает как Вере когда-то.
- А тебе жалко? Так езди к ней и проси – мать наша это любит.
- Просить не могу. Она мне заработанные грошики не отдавала, когда я на неё как раба трудилась. Ну, Бог с ней, как говорят.
- Наша мать говорит, что с ней не Бог, когда она гневается, а Чёрт за плечами стоит. И вроде то Верин отец. Вера же не родная нам по отцу, ты знаешь?
- Я это знала с детства. А ты лишь сейчас узнала?
- Вера мне сказала. Она же опять болеет, а мать ей денег не даёт, чтоб ехала в Москву лечиться. Мать ей сказала, что она тебе денег должна, поэтому ты не станешь больше по магазинам для неё носиться.
- Это верно. Но теперь у неё в Москве есть ты – любимая сестричка.
- Любимой я стала, когда подросла. А так, слышала от людей, которым мать не стесняется рассказывать, что когда Валя и я родились, в голодные годы, она и Вера хотели нас уморить. Но кто-то, наверное, свыше, не дал им это сделать.
- Не свыше, а Релька не доедала, а вас спасала.
- Чего же ты нам не рассказывала с Валей, что спасала. Мы бы, может, не так относились к матери и Вере.
- Для этого вы слишком хитры и одновременно просты. Хитрость вам позволяет выпрашивать у мамы деньги, даже грубостью. Помню, когда Олежке было четыре года, и я отвезла его к маме, следом приехала ты с подружкой. И вот вы варили супы с моей тушёнкой, пили чаи и кофе с моей сгущёнкой.
- Так ты могла достать эти продукты, а я нет – блата у меня в Москве нет.
- И у меня нет блата – достаю по случаю. Иногда покупаю зимой эти консервы, которые выручают нас летом. И возила Олежку, возила продукты. Ты с подружкой явились, обрадовались, кушали супы вкусные, с удовольствием пили чаи и кофе. А огород у мамы, когда осенью приехала за сыном я, стоял весь заросший бурьяном.
- Так, когда нам было полоть огород, если мы с твоим сыном ходили купаться каждый день.
- Я по старой памяти знаю, что не все солнечные дни в Украине летом – есть и пасмурные. Вот в пасмурные дни, вы, две лошадки не сильно надорвавшие здоровье, взялись бы и пололи огород. А то пришлось мне в первый же день это делать, потому что не могу видеть, как земля страдает от сорняков и не растёт даже картошка.
- Картошка росла, мы даже подкапывали её молоденькую и ели.
- А в голову не пришло, чтоб ей дать помощь и вырвать сорняки, чтоб она росла быстрее?
- Ну, это только ты в нашей семье так соображаешь, Реля. В чём меня и укорила прямо при матери.  Хорошо подружка уехала, перед твоим приездом.
- Хорошо, а то мне негде было бы спать. Хорошо и для тебя, потому что ты, в ответ на мои укоры, бросилась драться. Чего делать при подружке ты бы не посмела.
- Не стала бы драться при подруге – мне с ней ещё жить и жить – нам комнату на двоих обещают дать. А если освободятся две, то и по одной на человека – но все равно соседями будем.
- Видишь, как ты подделываешься к будущим соседям: и в гости возишь, где вы бездельничаете. И драться бы ты при ней постеснялась. А родную сестру, которая вас с Валей от смерти спасала, ты готова в землю загнать, если я слово против тебя скажу.
- Да и жила у тебя погода, когда приехала в Москву, а ушла в общежитие, обокрала сестру, - заплакала Лариса. – Вот всегда ты так, до слёз доводишь младшую сестру. Лучше бы не спасала.
- Да что ты! А то тебе плохо сейчас живётся? Зарабатываешь больше меня, ребёнка у тебя нет, деньги с матери тянешь те, что она мне должна.
- Ты же не хочешь матери кланяться как я!
- Не только кланяться, но и грубить, как ты, не хочу. Но когда мама приедет тебе помогать, мебелью комнату обставлять, не вздумай везти её ко мне.
- А куда же мне везти, если у меня и мебели ещё не будет в комнате? На чём она спать будет? – Возразила Лариса.
- А у меня, на чём мама спать будет? У нас кровать Олега и диван мой под сырой стеной. Так что будь любезна, вези её к себе. И пусть она деньги, которые зажилила от меня, за все мои бывшие заслуги перед семьёй, ещё за мой уход за ней, травмированной Витькой – зятем, тратит на тебя. Или ты уже те триста рублей у мамы выманила?
- Зачем выманила? Мне мать сама даёт.
- И куда ты их деваешь? На сберкнижку складываешь? – Калерия не поверила сестре, что та покупает вещи у спекулянтов. Лариса бы не раз приехала хвастаться красивым пальто или платьем. Правда, обувь у Ларисы вся импортная.
- Ой, Реля. Один раз у меня украли деньги мамины, ещё в поезде.
- Ты что же их в кармане или в сумочке такую сумму везла?
- Тебя же тоже обокрали, когда ты в поезд садилась при давке, лет восемь назад.
- Я садилась с четырёхлетним ребёнком, и меня никто не провожал. К тому же давку сделали  специально для воров, под видом того, что как можно больше людей надо вывезти из Херсонской области, потому что там была холера в Днепре. А ты одна садишься, тебя провожают.
- Так, может, провожающие у меня деньги и воруют? Тогда меня Витька Валин провожал, а он же пьяница, ему на выпивку надо. Кстати, как ты и предсказывала, баба Ульяна померла в позапрошлом году, не пережив смерти своего любимого Николая. И дом этот большой, который и Валя немного помогала свекрови строить, достался Витьке. Он теперь себя таким хозяином чувствует, важничает.
- Не работает, - продолжала Калерия.
- А чего ему работать? Как переехали в дом большой, они тот  домик, где жили после цыган, сразу сдали молодой паре.
- Представляю, как Витька докучает молодым людям, напившись, и буянит?
- Что ты! Это как раз тот милиционер снял у них хатку эту, за которого года два назад Витька в тюрьме отсидел год.
- Мне мама писала, - отозвалась Калерия. – И что? Этот милиционер приструнил негодяя. И пригрозил, что если он Валю пальцем тронет, ещё раз посадит. Это Витька сидел, когда у него сын родился? Как назвали мальчика?
- Игорем.
- Да ты что, Лариса? Того мальчика, который у Вали без мозгов родился и умер в тот же день, тоже похоронили под именем Игорь. Нельзя называть второго сына тем же именем, которое на кладбище уже.
- А что и этот мальчик может умереть?
- Ещё и как! Или случится что-то очень неприятное, травма, которая надолго привяжет его к постели. Скажи Вале, чтоб съездила к попу и посоветовалась, что делать, чтоб не случилось беды.
- Она же учительница и вдруг поедет к попу. Тоже выдумала. Сама поезжай и скажи это Вале, или в письме напиши.
- Не хочешь, не говори, а потом ко мне не обращайтесь за помощью. Я хоть и работаю в больнице, а помочь ничем не смогу.
- Почему это не сможешь? Вере помогла, хотя ей и не следовало бы, а Вале не сможешь?
- На Вере я обожглась. Валя тоже ничего хорошего мне не сделала, как и ты, впрочем. Это согласилась погулять с Олегом, потому что я вам еды наготовила на два дня.
- Да, всё лучше, чем есть в столовых. У нас, в общежитии не очень приготовишь. Наваришь кастрюлю борща, а придёшь вечером, его уже кто-то слопал.
- То же самое мне сделала Валя со своими соседями. Съели не только борщ, а и котлеты. Даже малину на маминых кустах съели, хотя у самих малина есть во дворах.
- Из-за чего ты ругалась, на весь стадион, а Витька, наверное, от гнева, забил гол в свои ворота. Его побили в тот вечер хлопцы, приговаривая: - «А не объедайся, идя на игру! И не забивай голы в свои ворота».  Но чем мне отплатить, Реля, за твою доброту? Потому что я тоже хамка – не могу отдать деньги, хотя бы за костюм или шарф красивый, которые у тебя увела.
- Не увела, а украла – давай называть вещи своими именами. И конечно от твоих богатых заработков так трудно отдать старый долг. Тебе настолько трудно живётся, что ты едешь к матери и берёшь с неё не только за билеты, на которые ты потратилась, но и во много раз больше.
- Но я, как и ты, когда-то, стала возить туда тушёнку и сгущёнку. Всякие колбасы для материных зубов, которые, как и у тебя, подъедают Валя с мужем и дочерью. А дочери и сыну Вали вожу подарков столько, что она тоже мне оплачивает дорогу хотя бы в один конец.
- Добрая ты девочка! Но если мне не можешь отдать долг, как и Вера – твоя дорогая сестричка, то хотя бы помоги мне сделать ремонт в комнате, но не сейчас. Вот я уйду из больницы, в которой, признаться, уже очень устала, и займёмся с тобой ремонтом.
- Конечно, - подхватила Лариса, - ты же не можешь отказаться работать сверхурочно.
- Если ты помнишь, то я и дома так работала на свою семейку. Вы – две кобылки – Валя и ты – подрастая, не очень стремились что-либо убрать или белить в наших домиках, куда мы переезжали каждый год. Я работала как лошадь, даже учась в десятом классе, когда даже деревенские женщины и сёстры моих одноклассниц понимали, что выпускникам надо давать учиться, чтоб на экзаменах не провалились.
- Но ты же хорошо училась, Реля, и экзамены самая первая, как мне говорили, сдавала.
- Самая первая сдавала и уходила, даже не узнав, про оценки, которые оглашались в конце экзаменов. Девчонки думали, что я горжусь, не желаю с ними общаться, а я просто была голодная. Спешила домой поесть, то, что вы с Валей ещё не съели.
- Так требовала бы от нас, когда училась в десятом классе, чтоб взяли все домашние заботы на себя. Особенно во время экзаменов
- С вас потребуешь. Как и с мамочки – модницы на то время. А что дочь водила в отрёпках своих – за это её песочили украинки. Но с мамы как с гуся вода всё скатывалось. Поэтому и денег мне не дала на дорогу, чтоб нелюбимая дочь от неё уехала.
- Так мама же хотела, как нам потом говорила, чтоб ты жила с нами – хозяйка же хорошая.
- Да. Мама хотела оставить меня, как домработницу. Устроила бы Релю куда учётчицей на ферму, по-прежнему взвалив все домашние работы на меня.
- Но мама говорила, что и приодела бы тебя. Врала, конечно. И хорошо, что ты уехала от неё в Симферополь, потом в Москву – видишь, и меня устроила здесь, за что я тебе с подружкой такой ремонт сделаю в вашей комнате, что закачаешься. Только ты с Олегом куда-нибудь уедешь летом, мы с Мариной возьмёмся за твою комнату.
- Только смотрите, не украдите опять мои платья, что могут понравиться вам. Моё пальто и  плащ - вещи  модные.
- Тоже у спекулянтов покупала?
- Нет. Всё случайно. Как первое своё пальто в Симферополе. Помнишь, я тебе рассказывала.
- Ну да! Пришла ревизия в магазин, и вынесли три изумительных пальто в зал. Нам с Маринкой такого не достаётся. Расскажи, может, ты умеешь как-то колдовать?
- Без колдовства! – Засмеялась Калерия. – Надо дружить с Космосом, и он тебе поможет.
- А как дружить с Космосом?
- Жить честно. Замечать, что старшая сестра учится в выпускном классе и как-то помогать ей в жизни, не только поедать всё сваренное мною, и не задумываться, что останется Реле, пришедшей из школы. А уж во время экзаменом тем более помогать. И не перешивать мамины платья и юбки на свои тощенькие попки, а думать, в чём Реля уедет из дома. Вспомнили бы как Вера уехала в Одессу, при полном параде, и потребовали бы от матери сделать тоже, в отношении Золушки, как меня прозвали женщины в Чернянке.
- Значит, мы с Валей жили нечестно? Потому нам так не везёт в жизни?
- Тебе-то везёт, потому что я тебя устроила в Москве. Скоро получишь комнату хоть и в коммуналке, в маленьком, кирпичном доме, в красивом районе. Но при всём желании твоём выйти замуж, ты получишь это очень поздно, когда уже рожать не сможешь.
- И это всё, что не помогала тебе в жизни, и много вредила, как я теперь понимаю? – Лариса заплакала. – А между тем, я хочу иметь такого сына, как твой Олежка.
- Такой мальчик мог получиться лишь у меня – это не я хвастаюсь, так сказала первая учительница Олега, которая поставила его даже выше своего сына-студента. Олег в классе, хотя и не был лидером, вызывал особенное настроение у коллектива, что дети – даже избалованные сверх меры, становились другими – лучше, чем они есть. Галина Николаевна сказала, что этот класс, был её лучшим выпуском, и после него не стала брать других детей – ушла на заведование.
- Конечно. Ты же ей помогала, водила детей в походы, в Третьяковку, в театры.
- Не всегда я. Помогали и другие родители. Но мы поговорили, и пора тебе ехать в общежитие. Помни на будущее, что нельзя жить как ёлка – вешать украшения лишь на себя, при этом, не стесняясь отбирать их у сестры, чем вы с Валей ставили меня иногда в невыносимые условия. Про Веру не говорю – это неисправимая эгоистка, - говорила Реля уже в коридоре, где Лариса надевала своё пальто и переобувалась в сапоги.
- Мы тоже с Валей, наверное, такие – нас не исправить, живём, как можем, по-простому.
- Ничего себе простота, которая хуже воровства выглядит. Но этим вы обкрадываете не меня, а себя – запомни это. Больше я с тобой, ни с Валей разговаривать не буду на эти темы. Но вам всё отольётся в вашей жизни, - говорила Реля, провожая сестру к выходу.
- Чего уж хуже – твой справедливый Космос лишает меня детей.
- Если ты подумаешь, то ты сама себя лишила. Как и Вера, которая, однако, завёдёт дитя, будучи очень в возрасте, но это будет не её ребёнок.
- Загадкам говоришь, но Вера, может, и из детского дома взять дитя.
- Наверное, но матерью она будет плохой для того несчастного ребёнка.
- А у кого учиться? Если у нашей матери, то ты сама знаешь, как она воспитывала дочерей своих. Теперь жалеет, что тебя угнетала, но исправиться не может.
- Не может. Иначе бы она не тебе помогала, имея тысячи на сберегательной книжке, а мне, потому что воспитывать ребёнка одной, на маленькую зарплату и нищие алименты тяжело.
- Мать сказала, что не ты к ней не едешь, она тебе ни рубля не даст.
- Так ты бы подумала, что из тех трехсот рублей, которые она мне обещала за уход за ней, когда ей тяжко было, а отдала тебе.
- Но я же их потеряла! – Возразила Лариса. – Или украли их у меня.
- Не потеряла бы, и не украли, если бы подумала, получая их от мамы, что деньги эти заработала я, ухаживая за капризной мамой. Думаю, что мама сказала, чьи это деньги, давая их тебе?
- Да, мать сказала, что хотела Реле их отдать, но ты обидела её, отдаёт мне.
- Так вот, если бы ты подумала, что это мной заработанные деньги и надо поделиться. Не отдать полностью, а хотя бы поделиться, у тебя бы их не украли.
- А у тебя за что украли, когда ты садилась с Олежкой в той кутерьме, при холере в Днепре?
- Каюсь. Я подралась с одной дамой, которая всем вокруг говорила, что она  фронтовичка, а поставила в той «кутерьме», как ты говоришь, Олежке чемодан на голову. Я кинулась драться за своего ребёнка, у которого могла образоваться опухоль в голове от такого удара.
- Тяжёлый чемодан на голову ребёнку? Я бы тоже дралась.
- Я так толкнула эту пьяную уже «фронтовичку», что чемодан её полетел под колёса вагона, откуда его, с разбившейся бутылкой коньяка, еле достали. А тем временем, у меня висела сумочка на плече. Кто-то воспользовался моей дракой и вынул из кошелька, даже не вынимая его из сумки, двадцать один рубль.
- Ну, вот ты дралась, потеряла деньги, Олежке потом головку проверила?
- Вот потому что я защищала сына, и Космос это всё видел, головушка у моего умника здоровая, надеюсь, и дальше будет такая.
- А что с той «фронтовичкой» будет, ты не просмотрела в твоём видении?
- Уже в поезде, где мы с Олегом проехали, чуть ли не три часа в тамбуре, пока нам дали полку на двоих в плацкартном вагоне, я слушала исповедь «фронтовички». Она рано попала на фронт, хоть и мала была ростом и годами – ей пятнадцать лет. Но попала в окружение, и по счастью, попала в партизанский отряд. Потом фронт раскрылся, она попала в медсанбат. Была сначала санитаркой, потом её перевели медсестрой. Фронтовая медсестра – это не то, что я училась два с половиной года. Фронтовая медсестра, дай Бог, чтоб умела делать перевязки, под руководством врача и уколы.
- Ты уколы делала, не будучи медсестрой, Олежке, когда у него в пять лет, подозревали воспаление лёгких.
- Да, не дал настоящей медсестре делать, а только маме, - Калерия улыбнулась. – Зато и выздоровел скоро. Вернее у него не было пневмонии.
- И опять твой Космос, видя, как ты ухаживаешь за сыном, убрал у него болезнь. А что было у той, с которой ты дралась?
- Фронтовичка не вышла замуж, хотя, по её рассказам, ей многие предлагали, когда война кончилась. Но видно очень простые парни предлагали, а она хотела офицера – так и говорила. После войны она легко, как фронтовая медсестра поступила в институт.
- Но она же десятилетку, наверное, не окончила до войны?
- Вот-вот! Поэтому и училась в институте чуть ли не десять лет. Вышла замуж в 1956 году. Родила больного ребёнка через два года.
- И получается, что она ставила Олежке чемодан на голову, когда у неё был уже больной ребёнок. Хотела и тебе сделать сына больным. Дай Бог, чтоб ты её больше не повстречала в Москве. А то её больной мальчик может попасть к тебе на лечение.
- И буду лечить, как и других детей, куда я денусь? Но думается мне, что встретимся мы с этой фронтовичкой гораздо позже, когда дети наши будут уже взрослые.
- Рель, ты так предчувствуешь, что даже страшно становится. Неужели драться будешь?
- Бог с тобой! У меня ребёнок здоровый, а у неё больной. Но сон мне приснился, что встречусь я с ней по другой причине – она будет добиваться себе «Героя», а я сильно возражать.
- Но почему? Тебе жалко?
- Она эту звезду «Героя» будет забирать у хорошего человека, который её заслужил.
- А, если так, то надо сдерживать гадов. Но мне пора идти. Заговорились мы с тобой. По хорошему, мне надо думать над нашим разговором и меняться – может и судьба моя изменится?
- Изменишься ты – судьба будет лучше. Но мне не верится, что ты изменишься.
- Я как ёлка – всё красивое стягиваю на себя. Но и ты, сестрёнка, не теряешься. Твоя дорога вон как выпрямилась, и по пути хорошие люди попадаются. Они тебе помогают.
- Да, спасибо им. Жаль только, что это не мои родные.
       

                Г л а в а  28.

Разговор с Ларисой всегда огорчал Калерию. Даже не стесняется сестра сказать ей, что берёт с матери деньги постоянно, хотя, отучившись в строительном училище и получив специальность, зарабатывает гораздо больше, чем Реля получала в Симферополе. Но Реля в Симферополе была разнорабочей, а Лариса выучилась на штукатура-маляра. Их в Симферополе сильно обманывали, Калерия даже, когда получила производственную травму, ей оформили как бытовую – акта не составили. А попробуй обмануть работников в Москве, живо пойдут жаловаться и добьются того, что им положено. Но Реля в Симферополе жила одна, ходить жаловаться с больной ногой не умела, и часто не хватало от получки до получки. В Москве, когда с ней живёт подрастающий Олежка, на которого идёт много денег. Она тоже выучилась на медсестру по вечерам, не как Лариса в дневном училище, на всём готовом – их и кормили, и одевали во время учёбы. Но вот характер, как поклялась себе Калерия, что пойдёт в бедную медицину работать, когда болел её сынишка, так и пошла. Правда медицина её увлекала больше, чем строительство. Лечить людей она мечтала с детских лет, когда тайный её дедушка Пушкин научил Релю летать и помогать раненым. Ещё и платье ей подарил серебристое, до пят, которое росло вместе с маленькой девочкой. Сейчас Реля взрослая, а платье всё равно до пят – не стыдно в нём летать и лечить людей. Или как с Домасом и Олежкой они летали над ночной Москвой тоже, наверное, она высвечивала им дорогу на Ленинские горы своим платьем.
Но чего сердиться на сестёр – жадные они, рвачки, каждая себе. Однако дед Пушкин ни одну из них не приветил, ни одной не пришёл в сон, и не дал вечного платья, в котором можно летать. Реля никому не рассказывала о том, что летает. Или проговорилась? Но счастлива была, как проснётся. Правда, работа в больнице её так утомляла, что в последние четыре года Калерия не помнит, чтоб летала. Разве в отпусках или поездках, каких интересных, ночью вдруг вернётся в то место, которое её поразило днём.  И всё это были святые места и её почему-то не гнали, как когда крестили, в эвакуации, давали смотреть иконы, даже рассказывали об их происхождении.    
Седьмого января – в Рождественский праздник, Марья Ивановна, как и обещала, дала Реле выходной день, И она поехала с Олегом, у которого были каникулы к Любви Савельевне в Шмидтовский проезд. В этом районе Калерия ещё не бывала, хотя должна бы его знать, если тут находится Военкомат, из которого Олега, когда окончит школу, и если  не поступит сразу же в Лётное училище, как мечтает уже не один год, могут забрать в Армию. Сначала они шли пешком по Садовому кольцу, мимо Филатовской больницы, мимо Планетария, мимо Зоопарка – в которых бывали уже множество раз.  Так дошли почти до метро «1905 года» и, рассуждая о революции, а боях, которые тут проходили, осмотрев памятник, устали и сели на трамвай. Тряслись в полупустом вагончике, осматривая из окон ещё старую Москву, доехали до Краснопресненской заставы. И вернулись назад, по подсказке жителей этого района, через красивые пруды, по мосту, любуясь и на новые дома, которые начали застраивать тут и там.
Любовь Савельевна, с которой Реля, перед поездкой созванивалась, встретила их встревожено: - Что так долго добирались? Или заблудились?
- Нет. Но прокатились на трамвайчике до Краснопресненской заставы, которую мы ещё не видели. Потом прошли по мостику, мимо ваших прудов, полюбовались, как дома отражаются в застеклённой морозом воде.
- Ага, - поддержал её сын – видно поливали тёплой водой каток и вода застыла как зеркало.
- Далеко вас занесло. Зато прогулялись перед обедом. У меня внук гостит ещё с Нового года – Олегу ровесник. Правда, не так развит, как твой сын, в школу ходит самую обыкновенную. И по Москве и Подмосковью – я уж не говорю о других городах – в Украину, в Прибалтику мои дети его не возят.
- Так, где же ваш внук? – Говорила Реля, снимая пальто.
- Гуляет во дворе. Уж пора ему возвращаться. Ты, Олег, подожди раздеваться, не сходишь за ним? Подойди к окну, я тебе укажу этого бездельника. Вон, видишь, на турнике висит мешок с овсом. Ну, Олежка, быстро беги, сними внука с турника, не примёрз бы. Дверь не закрыта.
Сын Рели быстро сообразил, что кого-то надо спасать и убежал.
- Как бы не упал, - Калерия тоже выглянула в окно, куда прошла, не разуваясь, по желанию хозяйки. И пожалела, что сняла пальто, выйдя на открытую лоджию. – Как у вас здесь прекрасно. Летом можно цветы разводить.
- Дочь и привозит рассаду и сажает – летом у меня тут рай. – Хозяйка, накинув пальто, вышла вслед за ней и на плечи гостьи накинула тёплую шаль. - Но я тревожусь за своего внука. Он, конечно, не упадёт, лишь бы к железу языком не притронулся. А то пришёл один раз, чуть с языком не расстался. Полизал железо. Вот хорошо, что Олег ушёл, при нём рассказывать бы не стала. У тебя, Реля, сын послушный – никогда бы к железу не притронулся.
- Очень «послушный», - улыбнулась Калерия. – Тоже экспериментатор. Пришёл однажды с улицы, обжёг кожу на руке правой, тащил без варежки железо из костра. Я была на работе. Так сосед, любимый Олегом дядя Вася – старенький уже, взялся его лечить. Помазал постным маслом ожог, а потом солью присыпал.
- Вот дурак старый – боль от соли невыносимая.
- Мой сын выдержал – три дня от матери скрывал. А в субботу пошёл мыться, я за ним, чтоб спину помыть, случайно взяла за руку, а там кожа слезает как перчатка. Я, конечно в слёзы, а соседу выговор, что нельзя от матери такие вещи скрывать, да и лечил он неправильно.
- С тех пор Олежка от тебя ничего не скрывает?
- Что вы! Года два назад запретил мне спину себе мыть: - «Я уже большой, - сказал, - всё могу делать сам». А ещё раньше тот  же дядя Вася научил его чистить ботинки, потом гладить брюки. Олег и свои ботинки, и мои сапоги чистит. Гладит свои брюки через день, чтоб стрелка была. А мои гладит реже, потому я их редко надеваю.
- А ты сама так занята, что гладить брюки тебе некогда? Ведь замужем была, - не то посмеялась, не то позавидовала хозяйка. - Ну, пойдём домой, сейчас и мальчики придут.
           - Я хоть и была замужем, брюки гладить не умею. – Калерия улыбнулась, возвращаясь в тёплую квартиру и снимая шаль, положила её на то место на диване, где видела прежде.
- Боже, мне бы такого внука, я и горя бы не знала. – Хозяйка прошла к вешалке, чтоб раздеться. - До сих пор, как он здесь гостит, и стираю на него, и брюки глажу, не говоря о ботинках – он не знает, что такое гуталин и щётка для обуви, а приходит иной раз с улицы хуже иного поросёнка.
- Тише, тётя Люба. Кажется, мальчишки возвращаются с прогулки. Слышу их голоса на лестнице.
- Баба, - вошёл первым внук Любови Савельевны, - снимешь мне сапоги, а то я их размочил и порвать могу.
- Во-первых, поздоровайся с Олежкиной мамой. С Олегом вы уже познакомились, я думаю?
- Конечно. Я думал, что он из спецшколы – задавака, как наш сосед, а он вежливый. Меня зовут, если вам баба Люба ещё не сказала – Максим. А вас, Калерия Олеговна, я помню ещё по детскому саду. Олега я не знал, а вас помню.
- Ты разве ходил в наш детский сад? – удивился Олег. – Я всех помню из детского сада. И разувайся сам, если тебя в детском саду не научили, нечего к бабушке приставать.
Максим, кряхтя над мокрыми сапогами – где только лужу нашёл на морозе – пытался рассказать, откуда он знает Релю.
- Я всего день был в вашей группе. Помните, меня брат-милиционер привёл. И я гляжу, а в группе одни иностранцы. Там и чёрненькие были и поляк один, ещё две девочки в цыганской одежде, но мне сказали, что они иностранки. Тоже говорили плохо по русски, так я решил их научить.
Калерию как огнём обожгло.  Она вспомнила этого сорванца, хотя тогда он был  маленького роста, а сейчас вырос и растолстел: - «Наверное, у Максима сахарный диабет», - подумала с жалостью. Но воспоминания не оставляли её. Тот худенький Максимка, которого сунули в её группу не по возрасту, а по росту, имея брата милиционера, по-видимому, деспота в семье, стал, не взирая на Релю, наводить порядок в группе. Он пытался руководить негритятами и выражался такими словами, каких в группе её воспитанники не слышали. Калерия, услышав брань, от маленького мальчика – она ещё не знала, что Максиму надо было не в ясельную, а в старшую группу – попросила его подойти к ней, чтобы она научила его, как надо вести себя среди детей. Он не стал слушать её нотаций, а огрызнулся, тоже матом, и помчался в детский туалет. Воспитательница за ним и там Максим чуть её не убил. Он подошёл к маленькому унитазу, на который ходили некоторые дети в группе Рели и, взяв в руку фаянсовую ручку от бачка, висящую на длинной цепочке, швырнул этот снаряд прямо Реле в лицо. Ручка просвистели мимо виска в полу сантиметре. Калерия лишь уложив детей на полуденный сон, поняла, какой опасности избежала. Рассказала нянечке Гите – темпераментной и скорой на расправу.
- И ты, что же, будешь терпеть его в группе, чтоб он всех детей покалечил. Иди к Татьяне Семёновне, пусть она немедленно убирает хулигана из нашей группы.
Но Реля не пошла к Татьяне Семёновне, а когда за Максимом пришёл брат, которого она приняла за отца, она всё рассказала ему и потребовала, чтоб он перевёл мальчика в группу к его ровесникам, иначе она в следующий раз его не возьмёт. У неё в группе много иностранцев и она не хочет идти в тюрьму, если его сын кого-то покалечит. Милиционер смотрел на неё бешенными глазами, но Максима больше в её группу не привёл. И вообще в детский сад. Наверное, нашёл такой, где дети были воспитаны  на уровне его брата.          
   Калерия, поглядев, как раздевается её сын и бывший хулиган – мальчишку словно подменили – растолстев, он стал медлительным и барственным:
- Ты не мог бы мне помочь снять сапоги? – обратился к Олегу, получив отказ от бабушки.
- Я тебе уже отказал, ты большой мальчик. Как намочил, так теперь снимай.
- Я думал, ты свой в доску парень, а ты оказывается…
- Максим, перестань филонить, разувайся, мойся и иди есть. – Отозвалась, выглянув из кухни, любовь Савельевна. -  А ты, Олег, если разделся, проходи в ванную, мой руки и садись за стол. Подожди, куда в носках пошёл. Вон стоят тапочки твоего размера. Калерия и ты поищи себе тапочки. Дамские стоят в другой стороне от мужских.
- Спасибо, но я свои домашние тапочки ношу. Это сын был против, чтоб и его тапки взяли. Говорит, что сумка у меня маленькая, а вдруг по дороге от вас придётся что-то купить, - говорила Калерия, садясь и переобуваясь.
- Деловой мужик твой сын, как я погляжу, не то, что наш Максимка. А у тебя красивые тапочки. Где покупала? Или у спекулянтов?
- Я у спекулянтов никогда, ничего не беру. Лапотки эти из лыка мне продал дедушка на базаре. Крестьянина я поддержала, а лапотки эти очень удобные.
- Да, я к своим старым ногам и то бы взяла, но мне надо большого размера.
Олег ушёл мыть руки и, наверное, в туалет – его не было пару минут. За это время Максим не успел разуться – всё пыхтел. Если бы он был маленьким, какими были дети в группе Калерии, она бы, помогла. Но тут большой мальчишка, сумевший где-то разбить в луже лёд и намочить сапоги, не стоил её помощи. Зато они разговорились, когда Любовь Савельевна ушла на кухню.
- Мне кажется, - сказала Калерия, - ты ко мне в группу пришёл не под именем Максим.
- Ну да. Меня все в доме звали Васькой, потому я так и назвался и брата подговорил, чтоб он меня не выдавал.
- Твоя брат, взрослый уже человек, к тому же милиционер, не знал, что обманывать нельзя? А если бы я тебя записала под этим именем, как бы потом стали вы оправдываться?
- А вы меня не записали в свой журнал?
- Не успела. Ты меня чуть не убил, потому я решила, что на следующий день тебя не приму в группу, пока твой брат не принесёт мне справку, что ты не… - Калерия остановилась, боясь сказать мальчику, что она тогда подумала о нём.
- Что я не псих? Ура! – Максим наконец-то стащил упрямый сапог. Второй поддался легче.
- Вот именно. Если бы я не потребовала, то заведующая наша, вас послала туда официально и даже бы заставила стать на учёт.
- Вот и брат так подумал и никуда меня больше не повел, в другой детский сад. А в вас он «влюбился», как жена его говорила, потому что стал фотографировать, как вы гуляете с детьми на площадке. Но он жене своей говорил, что хочет вас поймать на грубости и прижать к ногтю.
- Что-то не помню, чтоб он мне показал хотя бы одно фото, где я расправляюсь с детьми, и  к ногтю меня никто не прижимал.
- Зато брат мне показывал фото и говорил: - «Смотри, какой воспитательницы ты лишился. А ещё хотел убить её, болван».
Тут вернулся из ванной комнаты Олег: - Кого это тут хотели убить? – заинтересовался.
- Ты уже справил нужду и помылся? Теперь я пойду в ванную. – Максим прошмыгнул мимо него и, как Реля подумала, засел он в ванной, совмещённой с туалетом, надолго.
- Это он мне кино рассказывал, - улыбнулась сыну Калерия, не желая говорить о былом. – Пошли к Любови Савельевне на кухню, я там руки помою.
- Заходите, мой руки, а потом пройдём в комнату – я уже почти всё там накрыла.
- Спасибо, что пригласили нас – мы Краснопресненский район не много раньше посещали, а он удивительный, - говорила Реля, помыв руки. – Что вам помочь?
- Гости, да ещё такие усталые, да чтоб я заставляла кого-то в своём доме работать. А район у нас, действительно, замечательный. Ты своих друзей-поляков сюда не заводила, когда бродили по Москве?
- Нет. А откуда вы знаете о наших друзьях? Олежка, вон Максим прошёл в комнату, не хочешь ли за ним последовать – вдвоём вам будет интересней. – Реля отсылала сына из кухни.
- Точно, Олег, у внука там куча всяких поделок, что он своими руками смастерил.
- Ой-я! Я тоже люблю всё делать своими руками. – Олег живо ушёл.
- Так брат Максима на тебе же компромат собирал, - сказала тихо хозяйка, - когда ты их из детского сада выставила.  Но, кажется, влюбился, как подозревала его жена. Целую кучу фотографий мне тогда показывал. И даже ходил за вами следом, когда ты Москву своим друзьям представляла.
- Неужели и с поляками меня фотографировал? – поразилась Калерия.
- Нет. Тут бы он не посмел. Дипломат твой, если бы застукал его, был бы скандал.
- Не знаю, был ли бы  скандал, а фотографии с моими друзьями, я бы с удовольствием выкупила у него.
- Нет уже никаких фотографий – там жена всё уничтожила. И не потому, что ревновала, а как узнала, что это вроде для компромата: - «Ах ты, гадюка, - взорвалась гневом. – Значит, и за мной ты тайно ходил, хотел повесить мне измену?»
- Какие страсти, - посмеялась Реля. – Но вы, видя мои фотографии, наверное, сразу меня признали, когда я пришла работать в больницу?
- Что ты! Понравилась ты мне с первого взгляда. Я ещё заведующей нашей сказала, что это необычная медсестра пожаловала. Она тоже в тебе какую-то изюминку нашла, что ставит выше своих дочерей, хотя те обе с высшим образованием, а ты со средним. А фотографии как раз не помнила – так, сколько лет прошло.
- Но узнать-то вы меня узнали или нет?
- Нет. На чёрно-белых фотографиях разве можно отразить твой необычный цвет кожи? Или блеск глаз, как они меняются при виде того или иного человека.
- Кого вы имеете в виду? Кого вы прячете за вашими словами?
- А чего прятать? Вахтанг светится тебе навстречу, ты ему тоже улыбаешься, не как другим.
- Любовь на расстоянии, - улыбнулась Калерия. – У меня такие платонические отношения были и с поляком.
- Так это не на расстоянии, если вы с ним по Москве гуляли, и ещё по Подмосковью ездили.
- Неужели ваш внук и туда за нами следовал?
- Куда ему. Он говорил, что заметил однажды «Фиат», возле твоего дома, на котором вы и укатили. И что ж ему? Такси, что ли, брать? Так денег не хватит, чтоб расплатиться.
- Хоть это его останавливало, - улыбнулась Калерия.
- Хорошо на красивых машинах посольских разъезжать?
- Я не обращала внимания на машину – лишь бы удобно было в ней ехать. Правда, иногда Юрий разгонял на пустом шоссе до ста сорока - сто восьмидесяти километров, желая видно напугать меня. Но с нами ехали часто и дети, тогда я его просила так не гнать машину.
- И что?
- Он отвечал, что повинуется, он помнит, сколько дорогого он везёт.
- Вот это объяснение в любви!
- Мне и детям, - быстро сказала Реля. – Я пойду в комнату, что-то наши «конструкторы» притихли.
- Вот возьми салат, ставь посреди стола – каждый возьмёт, сколько хочет. А я следом жаркое принесу.
Калерия пришла первая и организовала мальчишек ещё раз сходить, помыть руки, что они послушно сделали.
- Вот, - сказала, входя с новым блюдом, хозяйка, - что значит бывшая воспитательница – меня бы Максим не послушался, отказался бы. А с Олегом, за компанию пошёл.
Пообедали они быстро и дружно, почти молча, за исключением тех случаев, когда выражали удовольствие от еды. Потом мальчики собрались ещё раз погулять во дворе, а Реля осталась с Любовью Савельевной, чтобы помыть посуду.  И тут у них завязался неожиданно разговор, которого Реля, возможно, ждала.
- Ты знаешь, какой сегодня праздник? – спросила хозяйка.
- Христос родился, под Вифлеемской звездой.
- Читала, как он родился?
- Нет, но добрые люди рассказали, когда я была уже в довольно зрелом возрасте.
- Это, в каком же?
- Скажем, мне было тринадцать лет.
- Это – возраст любви. Неужели любимый человек тебе поведал. Кем он был?
- Моя первая любовь принадлежала студенту, будущему учителю литературы. И естественно мы с ним говорили почти о ней. Там были такие заумные разговоры, что через поэму «Полтава» забрались в царствование Петра Первого, обговорили о нём, всё, что знала я, что знал будущий учитель. И потом, по цепочке, всего Пушкина почти обговорили, а ведь Пушкин писал не только о Петре.
- Ну да, он же и «Медный Всадник» сочинил, и «Евгений Онегин». Прозу тоже ведь писал?
- Мне помнится ярко «Дубровский», - сказала Реля. – «Барышня-крестьянка», «Метель», но самое большое и мятежное из его прозы – «Капитанская дочь», о восстании Пугачёва. Сколько там народу было погублено – виновных и невинных – но кончилось всё, что Пугачёв сам был убит.
- Чем об убийствах, ты лучше мне расскажи о наших детях, - Любовь Савельевна совсем забыла о Христе – а о нём бы Реля поговорила с удовольствием. Но надо подчиняться хозяйке.
- Что вас интересует? – Калерия думала, что разговор пойдёт об Олеге и Максиме.
- Расскажи мне, как ты дежурила в праздники Новогодние?


                Г л а в а  29.

- Ничего себе вопросик! Дежурить в праздники, когда все гуляют, мало хорошего. Олежку пришлось доверить младшей сестре, которую я семь лет назад устроила в Москве.
- Сейчас устроить в Москве кого-либо очень трудно. Только мужа к жене прописывают или наоборот. А семь лет назад легко было?
- Что вы! Набегались мы с моей Лариской – а она маленького роста – нигде, где есть лимит, не берут.
- А лимит, - сказала Любовь Савельевна, - в самые, что ни на есть поганые места. Например, в табачную фабрику или подметать тротуар.
- Ну, подметать тротуар – это не зазорно, если хочешь жить в Москве, при том дают служебную площадь. Но Лариска такая гордая или зазнайка – подметать тротуары не хотела. Или мыть подъезды – это тоже не для неё.
- Говоришь, она маленького роста? Правильно, что отказывалась. Ведь подметать тротуары – это лишь летом. А зимой лёд колоть, с крыш снег сбрасывать.
- Лёд колоть и с крыш снег сбрасывать – это только мужчины делают. Ну да ладно. Значит, дворником мы с Ларисой не желали. На завод, к станкам, её не берут – говорят, что ей ящик надо подставлять, чтоб дотянулась. А если травма?
- Короче, как же ты её устроила?
- Мы с ней так набегались и наездились по Москве, что сестрица захотела хоть к лесорубам поварихой – был такой набор.
- Это как фильме «Девчата»? Там тоже маленькая повариха Надя Румянцева. Но, милая, в жизни, не как в фильме. В жизни лесорубы грубые, пьяные и могут испортить девчонку.
- Изнасиловать? Об этом и я думала, когда мы шли оформляться на лесоповал. Женщина, которая вела набор, подтвердила мои опасения.
- Ты же тоже когда-то завербовалась и уехала в Симферополь – ты мне рассказывала.
- Да, и в Симферополе мне пришлось сражаться с двумя бандитами. Один, наверное, мечтал в свою банду затянуть, где он атаманом был. Но я не захотела стать рабой, отбивалась, чуть не до смерти. Отстал этот бандит, ещё и уважать стал. Потом мы переехали в другое общежитие и там страшный на вид бандит, которого я называла Гориллой, хотел даже замуж меня насильно взять. Опять сопротивлялась долго и стойко – пока Гориллу не посадили в тюрьму за убийство, замечу. А я из-за того, что приняла прохожего за него, ногу покалечила, убегая.
- Ты в городе ходила под боем. Потому сестрицу боялась к лесорубам отправлять?
- Не желала я, чтоб Лариса хлебнула большего горя. А она храбрится. Говорит, хватит мне в Москве работу искать – надоело. Поеду к лесорубам. Женщина, которая набирала рабочих на лесоповал, говорит: - «Приходите в тот же день, когда эта пьяная компания лесорубов сюда приползёт. Не испугаетесь, я вас срочно оформлю, но неделю ещё подумайте». И мы эту неделю мучились, я даже спала с перерывами. А в тот день, когда надо было идти, смотреть и оформляться, утром, слышим, по радио объявление, что идёт набор иногородних  юношей и девушек в строительное училище. Без экзаменов, что важно, потому что сестрица училась в школе посредственно. Мы обе подскочили и Олежку быстро в садик отвели. И в училище, а там говорят, что учить станут лишь с Нового года, а до этого мы должны съездить в Украинское посольство и получить разрешения, чтоб девочка из Украины училась в Москве.
- Почему это разрешение?
- А потому что в Москве же и останется. Не поедет, например, в Киеве работать.
- Это умно. Получили вы разрешение?
- Конечно. Лариса  училась в училище, жила в шикарном студенческом общежитии. Только что построенном, но со всеми удобствами в квартирах. Совсем не в таком, я жила в Симферополе. Там в кранах горячей воды не было, туалеты в конце коридора и мыться мы ходили в подвал, и то не каждый вечер истопник воду подавал в душевые кабины.
- Завидуешь ты сестре?
- Да что вы, тётя Люба, будто меня не знаете. Радовалась за неё. Но Лариса ушла от нас с Олежкой, а вместе с ней ушёл мой единственный выходной костюмчик, в котором я, надо отметить, ходила в театры с поляком.
- Ещё что-нибудь утащила?
- Да. Красивый шарф модный, мохеровый, который мне подарили. Мы с Олежкой в ближайший же мой выходной поехали забрать эти вещи. Но костюм был ушит на маленькую Ларису, лишнее отрезано. А шарф разрезали пополам с подружкой, и сделали себе модные шапочки.
- Сходила бы к директору училища, пожаловалась, её бы выгнали. А лучше в милицию.
- Ну да! И посадили бы в тюрьму мою Дюймовочку. И знаете, что она ответила, на мои упрёки? Что я уже старая, так рядиться. А было «старухе» двадцать пять лет. А сейчас Ларисе столько же и она не стесняется, зарабатывая вдвое и втрое больше меня, ещё брать у мамы деньги, просто требует, говорит, что ей жить не на что.
- У тебя что не сестра, то кулачка. Куда они деньги девают? Вижу, тебе неприятен этот вопрос. Расскажи мне, как праздники в больнице прошли? И пошли в комнату, сядем в кресла и поговорим.
- Сначала я посмотрю, как мальчишки играют во дворе. Детей так много в каникулы. А наши в самой гуще, но, кажется, ваш внук ещё не топтался в луже, бережёт вторые сапожки.
- Прекрасно, а то я его в мокрой обуви и отправлю домой. Правда за ним приедут на машине, так что не очень замёрзнет. Рассказывай мне о праздниках в больнице.
- Вы надеетесь, наверное, что я расскажу, что устраивали праздничный стол? Выпивали? Я никогда в этом не участвую. Потому что если будут пить все, то с кем останутся больные? Но и у меня были счастливые часы.
- Какие ещё могут быть счастливые часы в больнице? В этой каторге. Тебе, милая моя, если хочешь сохранить здоровье хотя бы для сына, я советую уйти на время поработать в поликлинику. Там никаких ночей, никаких дежурств в праздники. А если и сходишь, несколько уколов сделаешь лежачим больным, то всё равно это три часа займёт, а не девять с половиной.
- Я сама подумываю, чтоб прерваться года на два – сменить обстановку. Но мы говорили о том, что меня удивило в праздники.          
- Что же? – Любовь Савельевна удобней устроилась в кресле.
- Во-первых, мы поставили Сашу из второй палаты с мамой его на ноги.
- Как это поставили, если парень парализован? Руки ещё ему немного разработали врачи, занимаясь с ним по нескольку часов в день. И то он не ложку ко рту поднести, не писать не может. Только если книгу держит на животе, может читать, но не очень стремится. Может, как писателю Островскому ему повезёт – откроется дар. Тогда мать наймёт ему секретаря, как у Островского жена была. Ты знаешь такого писателя?
- «Как закалялась сталь»  читала ещё до того, как стали его в школе проходить. А в Москве музей его на улице Горького – близко от нашего дома – ходили с Олежкой. Так экскурсию из пяти человек жена его и водила по квартире, в которой он жил.
- Про себя мужик писал.
- Вот тут вы ошибаетесь. У меня возникло великое подозрение, что не об Островском там написано. И вдруг, случайно, гуляя с Олегом по Тверскому бульвару, я присела на скамейку, пока мой сын встретил друзей или новых себе приобрёл – не знаю. Но, полюбовавшись на их игру – они что-то вроде пряток затеяли, я раскрыла книгу – уж и не помню какую. Не успела я в неё загрузиться, как ко мне подсаживается средних лет старичок.
- Это как понять – «средних лет старичок»? – Засмеялась хозяйка.
- Это вроде как молодо выглядит, но я чувствую в нём заложено много, мозги у него не как у молодящегося Ловеласа.
- Как это ты можешь определять человека вот так, с первого взгляда, можно сказать?
- Умею, - жалобно проговорила Реля, добиваясь интонацией, чтоб хозяйка не перебивала её, - иной раз мне эта прозорливость мешает. Мама ненавидела меня за то, что предсказывала, что с ней в жизни произойдёт. И особенно яростно ненавидела, когда это происходило.
- А если ты хорошее в её жизни предсказывала?
- Такое в жизни родительницы я предсказывала, но это хорошее для мамы оборачивалось горечью. Например, Юлия Петровна мне на мои упрёки, что она не думает о старости, отвечала, что жить со мной, такой дерзкой, не собирается. Хотя, заканчивая десятилетку, я узнала, что очень даже собиралась.
- Ещё бы! Ты же, наверное, всё хозяйство в доме вела?
- Трудилась как раба на свою голову, а лучше бы сестрёнок заставляла. А то они выросли лодырями, как ваш Максим.
- На твой взгляд, Максим не может исправиться?
- Не буду вас огорчать, предсказывая. Вернёмся к моей маме.  Ей всех милей была старшая дочь Вера, которая крутилась возле модной матери, обнимала, целовала, называла: - «Моя дорогая мамочка».
- Это, чтоб выпросить что-нибудь?
- И выпрашивала много – мама её одевала, по тем временам прекрасно. А я носила, после них, обноски. Бросали как собаке, какую вещь, когда самим стыдно было её одевать. И мне в этих одеждах и обуви – в резиновых сапогах с дырками, приходилось носить воду от колодцев или из Днепра. При этом пальто старые были продуваемые ветром, я уж не говорю, что под пальто одежда была – ещё хуже. И дрова колола, печь топила, чаще, чем старшая сестра стояла у плиты и за всё получала лишь ругань и обноски. Правда, на пошлые слова я хорошо огрызалась.
- Бедная моя девочка! Что тебе терпеть пришлось.
- Признаюсь, - Калерия улыбнулась искренне, - ни тогда, ни сейчас, не чувствую себя ущемлённой. Был у меня дед, давно умерший, который являлся ко мне во снах, и он меня так утешал, что я росла бунтаркой. Хотя в школах, куда я ходила, каждый год, меняя их – потому что семья была кочевая – меня звали «Дикаркой». Но любили мои сверстники меня, потому что я от Деда, от книг очень много знала.
- Ты и сейчас как энциклопедия. Но как ты могла дерзить матери, что она на тебя злилась?
- А предсказывала ей, что жить она будет в старости с Верой – любимой и обожаемой, как кошка с собакой, потому что Вера, даже выйдя замуж, будет драть с матери, как с Сидоровой козы. Так и случилось. Вера, проработав три года по специальности, приехала в Москву болеть.
- С расчётом, чтоб ты за ней ухаживала.
- Да. И тут она меня обхитрила – сказала, что «умирать» приехала. Случилось это, когда Олегу было три с половиной года. И полгода я таскалась по магазинам, чтоб купить нашей «болящей» вкусненького чего. При этом меньше работала и мало получала. Выстаивала очереди, носила ей в больницу, где она подстроила однажды, чтоб я встретилась с врачом, представив его профессором. Врач сказал, что Вере  надо жить в Москве.
- Вот аферистка! Хотела, что и тут ты была у неё служанкой. Ещё и врача настропалила. Что ты ответила этому негодяю, которого, может быть, Вера смутила, и он хотел, чтоб почаще они встречались? 
- Не знаю, встречались ли? Вера, когда ей надо что-то могла дурить голову «профессору». Но я ответила, что я не «Моссовете» работаю и прописывать никого не могу. Вера вернулась к маме в Украину и там нашла коса на камень – сошлись две эгоистки. Мама потом жаловалась мне на неё и вспоминала, что я её предупреждала, как ей жить будет «хорошо» с любимой дочерью.
- И как матушка, после этого не полюбила тебя?
- С характером моей мамы отыграть что-нибудь невозможно. Но вернёмся к моему старичку, который подсел ко мне на лавочку и сам завёл разговор об Островском. Он рассказал мне, что читал в архивах, что Островский с детства или с юности был болен туберкулёзом костей. И никак не мог таскать шпалы и рельсы при строительстве железной дороги. Всё им придумано или написано со слов какого-нибудь, действительно, работяги.
- Туберкулёзом костей? Вот поэтому он и слёг, потом и ослеп. Мне нечто такое и муж говорил, а он у меня много лишнего знал.
- Так вы меня проверяли, тётя Люба? Кто был ваш муж?
- О муже я потом тебе расскажу. Что ещё такого прекрасного произошло у тебя на Новый год в больнице?
- Вы ещё не работали, когда я работала первый год. И лежал в Галиной палате мальчишечка, от которого мать отказалась ещё в роддоме. Ей сказали, что уродец родился, и она даже посмотреть не захотела. А ребёнок лицом как картинка – такой прелестный.
- В чём же уродство заключалось?
- В маленькой дырочке на животе, из которой он и писал и какал. Ему собирались делать операцию, и Елена Владимировна вздыхала, глядя на него. При такой операции ему нужен такой материнский уход, чтоб она его с рук не спускала. Там такая стерильность была нужна, что медсестра дать не может, имея в палате десять детей.
- Там же, у Галки в палате ещё и Вовочка лежал с расщепленной губой и волчьей пастью, которого не могли вылечить, потому что он вырывал всё в тот же день, когда его оперировали.
- Так вы тогда работали, тётя Люба?
- Да. Но по ночам, потому ты меня и не помнишь. Но рассказывай про этого красавчика с «эксплазией» по моему, мальчика. Так называлось его жуткое заболевание.
- Так вот, однажды дежуря в воскресенье, я пошла с врачом в тот маленький домик при входе, где собирались родители, чтоб получить сведения о состоянии больных.
- Туда Марья Ивановна, обычно ходит – за передачами – а в воскресенье ты пошла?
- Да. И там вижу, боком, боком подходит ко мне пожилая уже женщина и спрашивает, как там её внук у нас поживает? В четвёртой палате находится, уродец такой?
- Я сразу поняла, что это про этого мальчика несчастного, с дырочкой на животе. И прямо возмутилась. Говорю: - «Какой он уродец! Лицом, просто красавец! Таких на открытках рисуют. А что у него болезнь в животике, то это дело поправимое. Несколько операций, и мальчик будет здоров. Но нужен хороший уход, иначе он может умереть».
- И на следующий же день пришла молодая мамаша, которая не хотела взглянуть на новорожденного и влюбилась  в своего малыша, - продолжала Любовь Савельевна.
- Да. Оказалось, что продавщица из парфюмерного отдела – этакая фифа. Но принесла с собой все предметы ухода, вплоть до собственных пелёнок и ползунков. Обрезала ногти, по Галиной просьбе, перестала краситься, но всё равно осталась красивой.
- Вся в сына, - пошутила хозяйка. – Так это ты, значит, сделала из неё мать заботливую и нежную, каких редко встретишь в нашем отделении – уж признайся.
- Я, получается. Елена Владимировна потом так благодарила меня. Она не надеялась на благополучный исход, зная наших некоторых медсестёр. Галя, конечно, хорошо ухаживала за детьми, но ночные медсёстры, как Лиля, бывают бесшабашными и все дневные усилия Гали, шли насмарку.
- А продавщица, смыв с себя краски, так ухаживала за сыном, что с первой операции у него всё пошло хорошо.
- И так с перерывами и уходами домой с сыном, они перенесли несколько операций, - продолжала Калерия. – Часто приходили показываться Елене Владимировне – наша заведующая просто сияла, хотя сама готовилась к онкологической операции.
- Елена потом говорила мне, что она на этого мальчика загадала – будет у него всё хорошо, ей можно надеяться, что и у неё всё пройдёт без задоринки.
- И смотрите, она же уже через полгода оперировала после своей операции.
- Я ей не советовала – вырастила целую плеяду хороших хирургов, а всё не доверяет молодым. Хорошо сейчас меньше стало таких больных как этот мальчик – или в другие больницы их кладут – Елена чуть меньше бежит в операционную. Но что с этим мальчиком? Чем он тебя так обрадовал?
- Представьте, тётя Люба. В середине дня, первого января, я иду по коридору, а передо мной вышагивает мальчишечка в красных ботиночках. В костюмчике заграничном. Я думаю, что за гусь лапчатый к нам забрёл? Маму его не вижу – она по стенке идёт, чтоб все видели её сына.
- Неужели Елена дежурила?
- Елена и доцент Степанов вышли к нему навстречу из ординаторской.
- Вот радость-то обоим была. Степанов же тоже руки приложил к операциям мальчика.
- Да. Забрали они его в ординаторскую и там осмотрели. Я пошла, кормить детей и более их радости не наблюдала. Потом Степанов огорчил меня.
- Неужели сказал, что у мальчишки что-то не в порядке?
- У мальчика всё в порядке. Но вы знаете, наверное, что я воевала с капитаншей из Владивостока? Такая наряженная вся приходила к дочери.
- Это которая большую девчонку к нам не однажды уже привозила, а сама в загулы пускалась на мужнины деньги?
- Правильно вы заметили. Мадам приходила вся в розовом, как английская королева. То в зелёном одеянии, то в бирюзовом – всё выдержанное, всё в тон. А девочка в рваных колготках и застиранном платье. Мало этого – мать ей приносила пару яблок – маленьких и кислых. А у девочки почки больные, ей кислоту есть нельзя.
- Посмотрела бы, что мать во второй палате своему парализованному парню носит. А эта все деньги прогуливает с мужиками, а дочери два кислых яблока.
- За это, наверное, её Елена Владимировна выгнала из отделения, запретила приходить – только расстраивала девочку, - заметила с гневом Калерия. - А первого числа блудная мать как-то прорвалась в отделение без пропуска. И стоит возле лифта, боится идти в палату – видно заметила Елену Владимировну. А я несу на подносе еду в свою палату. Она меня окликает и просит опять два кислых яблока отнести её дочери.
- Скажи, засунула бы она их себе в задницу.
- Я этого не сказала, сбросила яблоки с подноса, куда гуляка их положила.
- Прямо на пол?
- Да. И говорю: - «Вы свою девочку на тот свет загнать хотите, что такую дрянь передаёте?» И пошла в палату. Возвращаюсь, а навстречу идёт Степанов, который через неделю, возможно, будет оперировать её дочь. И что вы думаете, тётя Люба. Эта шавка прямо под него подлезла. Всё чего-то ему говорила-говорила.
- Видно жаловалась на Елену и на тебя.
- Не знаю. Но дамочка эта, после разговора со Степановым, исчезла. И вдруг он возвращается по лестнице, и мы с ним сталкиваемся. И он меня спрашивает, что это за женщина была, такая шаловливая. И видно очень ею заинтересовался не как матерью, а как шалавой.
- Вот тебе и Степанов. А я думала, что он порядочный мужик.
- Он может и порядочный, но такую куклу кто же не клюнет. Тем более, если она сама себя предлагает. Но боюсь, как бы он заразу не подцепил, если с ней свяжется. Она же живёт в гостинице «Националь», где одни иностранцы и хвасталась дама, что спит каждую ночь с разными.
- Вот гадина! Дочь водит в тряпьё, сама одевается и ест хорошо, живёт в дорогой гостинице. Значит, тебе в праздничный день была и радость и огорчение?
- Да, по закону вероятности, после радости, неприятности.
- Хочешь, я тебя обрадую? – Любовь Савельевна встала, подошла к сундуку, стоявшему в углу комнаты и достала большое, чёрное, гипюровое платье. – Вот, могу тебе дать на Старый Новый год. Ведь мамка Лялька ни за что не пропустит, чтоб не отметить с коллективом его. Уже и буфет и зал заказала для этого праздника. Ты будешь в моём платье, как королева.
- Но, тётя Люба, если я сейчас одену его на всю одежду, что на мне и то оно мне велико. Мне придётся очень его ушить и купить красный или жёлтый сатин, чтоб сделать чехол и не светить телом.
- Правильно, у меня тоже был чехол, но я его отдала доченьке, та переделала его на платье. Но если ты будешь ушивать моё платье, то придётся тебе его купить у меня.
- Дорого просите? – спросила, шутя, Калерия.
- Бери за тридцать рублей. Не думай, что дорого. Платье длинное – мне оно обошлось, двадцать лет назад, в пять раз дороже. И надевала я его несколько раз.
- Боюсь, и я не часто стану носить это платье. Разве на вечер да в театры, если кто позовёт. Впрочем, поеду в Польшу, куда меня уже зовёт жена моего бывшего вздыхателя – там, возможно, по театрам походим.
- Жена поляка зовёт, чтобы ты приехала? И ты будешь носить там моё платье? Бери за двадцатку. Я рада, что хоть кто-то поносит его. А то лежит и лежит в сундуке. Но тебе, под это платье, надо и туфли особые.
- Чёрные, лакированные лодочки у меня есть, правда большего размера. Стояла я за своим размером, но перед носом он закончился – пришлось брать, что осталось. Каблучок приличный. Не знаю, как буду танцевать в них – отвыкла, работая в больнице, от каблуков.
 
   
                Г л а в а  30.

За оставшиеся дни до Старого Нового года, Калерия нашла в магазине «Ткани» у Никитских Ворот бордовый сатин и сшила руками чехол под гипюровое платье – копия платья – книзу расклешённое. Платье же пришлось ушить по талии.
Калерия пыталась шить сначала в своей комнате по вечерам, перед тем как уложить  сына спать. А сын садился рядом и читал маме книгу. Или они разговаривали о его школьных успехах.
А когда рядом сидел Олег и читал или рассказывал, разве можно было Реле разложить материал и кроить? Нет! Если сын читал, она слушала, чтоб потом обговорить с ним те события, о которых говорилось в книге. С книг разговор перескакивал на школу или их быт.
- Как вам всем четвероклассникам без Галины Николаевны?
- Да мы с ней видимся каждый день – или она заходит к нам, или в коридоре столкнёмся, когда из класса в класс кочуем.
- Как с разными учителями у вас дела? – Калерия специально спрашивала обо всех, её сын не отрывал себя от коллектива и иногда рассказывал смешные истории.
- Математик «ни «Б», ни «В», как сказал наш гений по учениям Ньютона, Серёжка Гульник.
- Вы разве Ньютона уже проходите?
- Нет! Но то что «Пифагоровы штаны на все стороны равны» - уже слышали от старших.
- О Пифагоре вы, наверное, знаете, из Древней истории? Великий был человек.
- Да, за эти «Пифагоровы штаны» почему-то на Сендыка рассердились девочки и загнали его портфелями в мужской туалет.  Хорошо не в женское отделение, а то визгу бы было.
Калерия рассмеялась: - Весело живёте. Но  однажды ты меня здорово напугал.
- Это ты про гвоздик вспомнила, который на уроке труда мне прыгнул в глаз? Да учитель труда наш перепугался и быстро повёл меня в медицинский кабинет, чтоб скорую помощь мне вызвали. Приходим, а там старшеклассник сидит, у которого на уроке физкультуры приключение случилось. У того и вовсе страшно было – он сорвался с колец и расшиб себе бровь, из которой кровь лилась. Ну, Валентина Михайловна – наша медсестра быстро ему кровь остановила, наклеила пластырь. А мне завязала глаз, чтоб он не вытек – потому что слеза текла из него. И нас отправили в Филатовскую больницу, где этому Филе – так старшеклассника зовут – наложили несколько швов на бровь, а мне проверили зрение, закапали что-то в глаз и отправили домой, под присмотром этого же Филиппа.
- Вы пешком шли?
-  Ты уже спрашивала, как мы добирались, когда узнала, что и я не виноват в том, что Филя рассёк бровь. Если забыла, то я повторю – нас довёз всё тот же дяденька, который на своей машине и в больницу отвёз.
- Представь себе, я жду сына домой. Обед сварила, глажу в коридоре выстиранное бельё. Вдруг звонок, я открываю, входишь ты, но по тебе ничего не видно, что с тобой что-то случилось, а у парня бровь зашита, нитки торчат, из-под бриллиантина. Я подумала, что его покалечил ты, и он пришёл спрашивать с меня ответ. Ведь родители отвечают за своих детей. И вдруг этот Филя начинает говорить: - «Вы не бойтесь. У Олежки ничего страшного. Ему лишь надо вот эти капли закапывать три раза в день» - и протягивает мне пузырёк. Вот тут я и села на стул со слезами.
- Конечно, потому что и лежать мне назначили, чуть ли не неделю в постели, при этом ни головой не вертеть, ни читать, ни писать – привязали меня к кровати.
- Вот тогда твоя мама взяла больничный лист по уходу. И книги тебе читала и рисовала, чтоб ты не только на слух, но и на картинках мог что-то посмотреть. Откуда дар рисовать  взялся? Правда я, когда была маленькой, рисовала немного. – Калерия вспомнила, что и стихи писала. Но поскольку стихи её рвали то Вера, то мать, она изображала сцены жизни в нелепых рисунках, которые зрительно помнила до сих пор. Стихи забывались на несколько лет, потом внезапно приходили к ней, а рисунки вспоминала часто – в них Реля отразила войну и голод, и послевоенную их жизнь с матерью и старшей сестрой, которые давили на маленькую «Поэтессу» - как дразнили её две старшие женщины. Потом стали звать «Чернавкой» и хотели, чтоб и другие люди так звали Релю, но украинки упрямо называли Релю «хозяйственной девочкой», Золушкой. 
- Не вспоминай плохое, - почему-то сказал сын. От этих слов Калерия заподозрила, что Олег может, как она иногда замечала за собой,  «читать» мысли матери. – Лучше вспомни, как мы и вывели на чистую воду того вруна, который приходил измерять свет в нашей комнате. Пришёл – увидел, что я уроки делаю при электрическом свете, приказал его выключить, а сам, с прибором подошёл к окну и ну «зайчика ловить». Я ему и говорю: - «Вы тут измеряйте свет, где я уроки делаю, а не у окна. К тому же вы ловите солнечный блик, а солнце в нашем дворе не всегда бывает, а всего пятнадцать минут в день. Вы, наверное, знали это и стояли во дворе, дожидаясь, когда солнце заглянет в наш пенальный двор?»
- Пристыдил ты его. И поставил на место лживого «ловца солнечных зайчиков». Не то он вернулся бы в свою контору и написал, что всё хорошо у нас светло и сухо.
- Значит, я постарался, свет не дал нам увеличить. А как ты разоблачила даму, которая пришла проверять сырость в нашей квартире?
- Эта тоже разыграла свой спектакль. Пришла летом, когда ты у бабушки гостил, в тридцати пяти градусную жару. А в наш большой и прохладный вестибюль только зайти, уже жару можно скинуть.
- Правда, мы с моим другом Алёшкой, когда летом заходим в наш вестибюль, отдыхаем от жары. А с Володей, который живёт от нас через дорогу, на нашем же переулке, заскочили, так он поразился. У них  дом гораздо лучше, чем наш – там одни богачи живут, но вестибюль маленький и душный, потому что заходишь с улицы и сразу отдельные квартиры. У Володи четырёхкомнатная, хотя живут там трое – бабушка, папа Володи и он, и в комнатах их летом тоже душно. Потому  Володя наш вестибюль любит больше, чем в своём доме. Но ты рассказывала о той женщине, которая приходила проверять нашу квартиру на сырость.
- И хорошо, что пришла летом, в жару. Зимой, когда топят батареи, стена, за моим диваном высыхает. А летом отсыревает, потому что за стеной проходят мокрые трубы. И вот эта пышная и прекрасно одетая дама, которая не ножками по жаре шла, а приехала на машине, да ещё прошлась по нашему прохладному вестибюлю, вошла в нашу темную и сырую клетушку, обмахивая себя как веером, газеткой. И бухнулась на стул: - «Как же хорошо у вас!» - изрекла. И я ей показала как «хорошо». Отодвинула диван, и продемонстрировала, как обои отходят от сырости. Она прямо рот раскрыла: - «Так от стен у вас так легко дышится?» - «Сделайте у себя в квартире сырые стены, - посоветовала ей я. – И зарабатывайте себе бронхиты, риниты и прочую гадость. А то сходите в подвал под нами – там туберкулёзный дядька живёт».
- «Слава Богу, - подумала Реля, испугавшись своих слов, что Олег не знает этих болезней».
Сын не обратил внимания на перечисления болезней. Маленьким, в Москве, когда Реля расходилась с его отцом, он переболел очень жёстко всякими воспалениями лёгких, заполучив заболевания в яслях, по недосмотру ленивых воспитателей и няней. Калерия сражалась за своего малыша, думая, что если он погибнет, то и ей не жить на свете. Выстояла, отбила своего любимого от смерти. Лечащий врач тогда сказала ей: - «Если бы не ваши руки золотые, не спасли бы сына вашего. Мы не надеялись, что, переболев самыми тяжёлыми формами пневмоний, он выживёт.  Вам бы медсестрой работать – цены бы вам не было». – «Вот выучусь, и буду работать в больнице», - отвечала Реля и, сбылась мечта, которая оказалась довольно тяжёлой.   
- И ты ей не дала обмануть себя, - подхватил Олег, - потому нас поставили на очередь, на отдельную квартиру? Но когда получим её, надо будет выезжать из Центра куда-нибудь на окраину. Это мне и школу надо будет менять? А мне эта нравится – скоро там бассейн откроется и не придётся тебе брать нам абонементы в бассейн «Москва».
- Ты зря думаешь, что скоро нам дадут квартиру – как раз, как ты школу закончишь и поступишь в институт или в армию пойдёшь.
- Я не институт стану поступать, а в Лётное училище. И придётся мне жить в другом городе, когда нам квартиру дадут, потому что в Москве лётных училищ нет – я узнавал. Но дадут тебе одной, если я выпишусь из этой комнаты. А выписываться надо – я уже узнавал от одного лётчика.
- А вдруг и правда на тебя не дадут, - испугалась Калерия. – Но должны дать. Ты же выучишься и станешь в Москве летать. И чего мы делим шкуру неубитого медведя? Ты ещё поступи в училище. А сначала надо пройти туда по здоровью. И вдруг в нашей сырой и тёмной комнате мы с тобой не сохраним его? – Калерия заплакала.
- С такой мамой, да я не сохраню здоровье? – Олег обнял мать за плечи. – И что это мы болтаем, когда тебе надо платье шить? Давай я лягу спать и засну быстро, потому что сегодня мы играли в футбол в спортивном зале и устали все зверски. А ты шей своё платье, чтоб была самая красивая, на том вечере, куда ты пойдёшь.
- Ты не обидишься, если я буду шить у Валентины в комнате?
- Конечно там, потому что при свете я не засну.
Кроила, шила и мерила перед большим зеркалом Калерия в Валиной комнате. Помнила, что в их с сыном комнате за ней может подглядывать Николай. Чувствуя его присутствие в их «дворовом колодце», как Калерия называла малый по размерам дворик, она бы и раскроила неправильно и шила с оглядкой, а уж примерять ей вообще не было перед чем. Она не любила их малый двор не только за то, что удобно подсматривать за одинокими женщинами, как она. В этом каменном мешке ни детям погулять, ни с колясками выйти молодым матерям. Удобно было лишь подглядывающим и ловцам голубей. Приезжали среди белого дня и ставили сеть, вроде низкого широкого шатра, а внутри насыпали зёрна. Глупые голуби смело шли на приманку, а когда их набиралось несколько десятков, сеть быстро опускали – добычу увозили в рестораны, где, наверное, подавали посетителям как куропаток или другую дичь.
Однажды, когда у Рели было небольшое перемирие с Марьей Яковлевной, та попросила строптивую соседку, выйти во двор и попросить у ловцов с десяток молодых голубей.
- Пять тебе и пять мне. Я сама их обварю кипятком и сниму перья. Сама выпотрошу. Тебе останется лишь сварить их – бульон от них изумительный. Не от индейки, ни от  курицы такого, не получишь.
Калерия поёжилась: - Почему сами не сходите?
- Да кто мне даст, старухе? А тебе молодой да красивой дадут, сколько попросишь.
- Что же вы свою подружку – Галку – сплетницу, с шестого этажа, которая со мной работает в детском саду, не попросите. Она же тоже молодая.
- Э! Вылетела эта Галка, когда ещё не замужем была во двор к ловцам. А кто-то из них признал в ней бывшую свою любовницу, которая будто наградила его каким-то плохим заболеванием. Ей дали  голубей, но материли, я сама слышала.
- Что же она не поделилась с вами, своей задушевной подругой?
- Жаловалась Галина, что всего-то дали три штуки – какая уж тут делёжка?
- Ладно, - пожалела Калерия соседку, - если мне тоже дадут три штуки, я их отдам вам. Но если дадут живых, не смогу их, трепыхающихся, нести.
- Что ты! Эти разбойники им сразу головы скручивают.
Калерия, одев модные на каблуках, галоши, вышла во двор и попросила ловцов:
- Мужики, не дадите мне и соседке на бульон молоденьких голубей?
- Такой красавице да не дать? Тем более, молодых просишь. У нас, их, в ресторан, не очень принимают. А вот таких каплунов – им подавай.
 Реле, шутя, набрали не десять, а двенадцать голубей – сколько в ведро влезло.
Марья Яковлевна выполнила свою часть работы, она обварила и сняла перья с голубей. И выпотрошила их. Отдала Калерии шесть тушек, готовых к варке.
- Только варить их надо, хоть они и молодые, дольше, чем курей.
Калерия сварила – бульон, правда, был замечательным. Самое интересное, что в те дни она и Олег, после трёхдневной прогулки по Киеву с экскурсиями, плохо себя чувствовали – сын подкашливал. Питание насыщенным бульоном и нежным мясом голубей подкрепило им здоровье. Но больше Калерия не выходила к ловцам с такой просьбой, как не просила её Марья Яковлевна. Соседка готова была извиняться перед Релей за каждую напраслину, возводимую на одинокую женщину – только бы она пошла к ловцам.
- Нет, Марья Яковлевна. Я боюсь, что ловцы станут ко мне привыкать и попросят плату.
- Но ты отшутись.
- Я могу отшутиться, но вы же потом мне припишите такое, что у людей будут уши вянуть.
Разумеется, было жалко голубей, но они так загаживали малый двор, что вынести помойку из квартиры с чёрного хода, надо было одевать модные галоши, которые потом тщательно мылись. Для прогулок с колясками мамы выбирали двор напротив – как раз перед Валиным окном или шли на сквер, но это не очень удобно – надо было пересечь две дороги. Зато дворик перед Валиным окном был чудесный. Олежка, с первым же снегом выбегал и мастерил, то деда Мороза, поливая его шубу и шапку красными и синими чернилами, то Снеговика с морковкой вместо носа. А в первый год, как пошёл в школу, сделал целый сюжет для беременной тогда Валентины, на радость ей. Сначала у Олежки получился снежный дом, а возле него лежащая собака. Потом у него получилась ёлка, которую он взял из выброшенных после Нового года, и обвесил её мишурой, а вместо ваты забросал снегом. Снега хватило и на маленького медвежонка, который выглядывал из-под ёлки. А чтоб медвежонка не путать с ёлкой, какая-то женщина вынесла Олегу раствор не то хны, не то охры. Полили полосами. И стал медвежонок похож на барсука, по мере того, как подтаивал. Но вечером ударил морозец и Олег радовался, что мальчишки не расстреляли снежками его поделки, и мороз не дал растаять. Три дня держалось его «произведение искусства», как сказала Валентина.
Всё это вспоминалось Калерии утомительными вечерами, пока шила сатиновый, блестящий чехол, вставляла сбоку змейку, чтоб подчеркнуть талию, которую раньше затягивали модницы в корсеты. Ей никаких корсетов не надо – фигура у Калерии  была «на уровне пятнадцатилетней», как говорила располневшая после родов Валентина, иногда навещая подругу.
- Ты девчонка ещё и по лицу и по талии. Когда идёшь с Олежкой, за сестру его не принимают?
- Принимают, - улыбалась Калерия, – за младшую.   
 Вечером, перед походом на празднование Калерия надела всё это великолепие и поразилась своим преображением. Даже с её прической, которую сделала сама, перед зеркалом стояла молодая дама из Высшего света. Если бы надеть маску, её не признали бы. Однако пришлось подтянуть платье повыше резинкой, чтоб не выглядывало из современного пальто. И туфельки спрятать в сумочку, сапоги одеть. В помещении, где должен был проходить «Бал» была небольшая коморка с вешалкой, где женщины и девушки переодевались. Но так как Реля пришла последней, то сняла пальто и переобулась в одиночестве, потом сняла резинку и платье, вместе с чехлом нежно спустилось к её ступням. Вышла в зал, где молодёжь танцевала, ожидая, пока накроют на стол. Реле показалось, что танцоры замерли – многие головы обратились в её сторону, особенно мужчин. Редко медикам приходилось видеть женщину в длинном платье – из-под чёрного гипюра, поблёскивал бордовый сатин – разве в театре. Но медики редко ходили туда.
- Мадонна! – воскликнул кто-то, и к Реле стали приближаться танцующие пары. Молодые и в возрасте женщины не отпускали своих кавалеров.
- Какая же она «Мадонна»? Анна Каренина, - сказала, кривя свои красивые губы, Люся. – А где же твой Вронский? – И увлекла в танце нового кавалера, прибывшего на повышение квалификации из Киева. Этот мужчина, как и прежний «земляк» Калерии был женат, но Люся придерживалась мнения, что мужчина, отъехавший от семьи надолго, её мужчина.
И Вронский не замедлил сыскаться. Это был молодой анестезиолог, который стажировался у Севастьяна – давнишнего поклонника Калерии, которого она не подпускала к себе. Не хотела встречаться с всеобщим Ловеласом, так он натравил на Релю своего ассистента. Этот рыжий парень был явно моложе Калерии, подошёл к ней, наклонил голову, как, наверное, видел в кино, и, взяв её за руку, ввёл в круг танцующих. Раскрутил в танце, чтобы её широкое платье отлетало далеко как шлейф и Реля, по наитию подхватила рукой за середину платья, как она видела в фильмах, делают на балах. Всё получилось хорошо, они оттанцевали этот  Вальс с успехом. Но в следующем танце, с этим же кавалером, который любил крутить, у неё слетела туфелька с ноги, хотя Реля, дома, засунула в носочки туфель ваты, чтоб не опозориться. Опозориться не получилось – какой-то незнакомый мужчина подхватил её туфельку на лету и, приблизившись к Реле, стал на колено, чтобы эту туфельку одеть.
- Принц! Принц! – Крикнула Елена Владимировна издалека, хлопая в ладоши. – Калерия, ты должна потанцевать с этим, более элегантным кавалером.
И Калерия продолжала танцевать с неизвестным ей мужчиной.
- Как вас зовут, я знаю, - сказал он ей. – Ваше имя тут уже произнесли несколько раз. А меня можете называть Лев – таким я и являюсь.
- Лев по натуре, или Лев по имени? – Реля была благодарна этому мужчине, что он бережно ведёт её в танце. Ни платье не задевает, танцующих рядом, хотя она отпустила его. Ни туфли с ног не соскальзывают.
- По натуре я далеко не Лев, потому что моя жена мне безбожно изменяет, прямо на глазах.
- Это дочь Елены Владимировны нашей? – пожалела его Калерия, сразу увидев, как Елена –младшая прижимается к очередному командированному украинцу, стараясь увести его в ту комнатку, где Реля недавно переодевалась. – Она назло вам вешается на этого мужчину?
- Елена такою была всегда, но мы с ней развелись, как только сына она родила. Ведь ей кровь кинулась в голову, и она чуть не задушила малыша – так хотелось гулять. Теперь сына воспитывает моя матушка. Не вздрагивайте, что вы хорошая мать, я знаю.
- Кто вас позвал на этот праздник? Кто сказал, что я отличаюсь от вашей жены?
- Бывшая тёща, которая ко мне продолжает испытывать уважение. Она и раньше меня приглашала. И я знаю всех её врачей-женщин и медсестёр. Но вдруг Елена Владимировна года три назад сказала, что у неё есть уникальная молодая женщина, которая могла бы меня смутить, потому что на фоне всеобщего разврата, несёт доброту и чистоту больным и здоровым людям.
- Наверное, я такая же, как и иные медсёстры, - Калерия боялась, что их услышат. Она была уверена, что все женщины на этом балу знают бывшего зятя Елены Владимировны и не раз подбирались к разведённому красавцу. Лев напоминал своими голубыми глазами Калерии Славу – её бывшую любовь. Вот только мягкость в лице выдавала интеллигента, каким в те далёкие времена Слава не был. Резкий и непонятный разрыв с ним Калерия помнила до сих пор.
- Нет, ты не такая же, как все иные медсёстры! – Это первый кавалер Рели отбивал её от Льва. Так было принято на таких мероприятиях, что свободный парень или девушка может разбить любую пару. Калерия кивнула виновато Льву, к которому тут же подлетела одна из операционных медсестёр, приглашая на танец. Они немного потанцевали, поглядывая на друг друга. Но ревнивый ассистент Севастьяна завёл с Релей разговор:
- Я, извиняясь, Золушка, что так получилось. Я не успел поймать твою туфельку, а поймал этот несвободный мужчина. Тут же танцует его жена, а он туфельки ловит и на колено становится.
- Он-то, как раз, мужчина свободный, а вот от вас пахнет детским молоком, потому что жена ваша недавно родила младенца. – Откуда это Реля взяла? Они никогда, ничего не слышала об этом молодом мужчине, моложе её лет на десять. Почему почуяла от него грудное молоко?
- Моя жена ещё лежит в роддоме с сыном. И как от меня может пахнуть материнским молоком? Правда, я хожу их навещать, но меня даже не пускают в палату.
- И поэтому, что жена ваша лежит в роддоме, вы считаете себя свободным мужчиной?
- Конечно, свободный. И хочу вам предложить провести, после вечеринки вас домой.
- Это вас Сева так информировал, что меня может провожать домой, кто захочет?
- Нет. Он, наоборот, говорил, что вы – суровая девушка.
- У суровой девушки уже двенадцатилетний сын, а у вас только родился. Поэтому вы никак не можете провожать меня домой.
- Гордая, да? Тебя пойдёт провожать голубоглазый мужчина, который танцует с красивой женщиной, а голова повёрнута в нашу сторону.
- Послушайте. Мы ещё с вами не знакомы. Я видела вас лишь пару раз в операционной. Но вы, почему-то обращаетесь ко мне на «ты», и напрашиваетесь провожать меня домой.
- Меня зовут Михаил. И прошу прощения, что тыкал вам.
- Поздно представились. С этого надо было начинать. И не надо меня больше раскручивать. Чего вы ещё добиваетесь?
- Хочется узнать, пока жена моя в больнице, другую женщину, как вы в постели. Откровенно и честно говорю вам – как вошла такая чудная женщина, у меня в груди запылал костёр.
- Сходите и остудите себя водой из-под крана. – Калерия остановилась. -  А ко мне больше не подходите. Могу опозорить вас на всю компанию.
Калерия отошла в сторону, и тут же всех пригласили к столу. Лев, оставив даму, которая его почему-то держала за руку, устремился к ней.
- Боже! Как я рад, что вы от него избавились. Сядем рядышком?
- Подождите. Вон мамка Лялька – ваша бывшая тёща рассаживает людей, по своему усмотрению. Видите, и нам рукой машет.
- Надеюсь, рядышком нас посадит.
Елена Владимировна оправдала надежды своего бывшего зятя.
- Садитесь поближе ко мне, чтоб я вас видела, молодые люди. Реля, тебя, наверное, выберут Королевой бала. Ко мне уж тут мужчины подходили, подсказывали, что надо выбрать тебя. Но Королева Бала должна со всеми, кто её пригласит, танцевать – у нас так принято.
Калерия только хотела сказать, что у неё, после множественных травм, не очень здоровая нога и танцевать ей, со всеми, кто пожелает, будет трудно, как её выручил бывший зять Елены.
- Неправильно, - возразил тихо Лев. – Королева танцует, с кем захочет – это её право.
И тут какой-то парень, из приезжих, закричал с другого конца стола: - Выбираем королеву!
Его поддержали и Москвичи: - Королева – Калерия. Она потрясла всех.
Женщины в основном молчали. Поддерживали лишь те, кто был уверен в своих спутниках.
Кто-то уж нёс корону, сплетённую из красивых фантиков от конфет так замечательно, что Реля с удовольствием подставила свою голову.
- Вот, скроет недостатки моей причёски, - пошутила она. – Но носить буду эту корону ровно десять минут. Потом передам, если она не возражает, вон той рыжеволосой девушке – она более достойна быть Королевой.
- Слово Королевы – закон! – Вскочила рыжеволосая красавица – видимо студентка. – Я согласна принять корону. И тоже буду носить её не более десяти минут. А потом передам её вон той темноволосой девушке, – указала на Людмилу, которая всё время думала, что отбивает от Рели женихов-украинцев.
Это было бы смешно, если б не было так грустно. Стоило Реле заговорить с любым украинцем на их родном языке, как тут же бы покорила его. Какому украинцу, приехав в Россию, не хочется «побалакать», тем более, что Реля была интересней собеседницей, чем Люся. Что надо Людмиле? Она думает, что покоряет через фривольные отношения с любым мужчиной. К иным привязывается очень сильно, думая, что мужчина бросит семью и женится на ней, москвичке. Реля же замуж не хотела и мужчины, почувствовав это, хотели её поработить. Иные мужчины, побыв с Люсей, потом старались поухаживать за Релей, прослышав, что она хорошо знает Центр Москвы. Просили её быть экскурсоводом. Калерия отговаривалась работой.
- Ура! – закричала в экстазе Люся, которую почему-то покинул её кавалер. – Так мы все, по очереди будем королевами. В мои десять минут, я издам указ, чтоб девушки выбирали себе спутников по танцам, а не мужчины. – И послала красноречивый взгляд тому, кого выберет она.
- Хорошо не меня выбрала, - прошептал Реле на ухо Лев. – Потому что я от тебя, Королева, не уйду, даже когда ты отдашь корону.
- Согласна, - прошептала Реля, и встала. – Мой указ единственный сейчас подкрепиться и вновь танцевать.
Но пока выбирали Королеву, и пока решался вопрос, что корона будет передаваться, многие успели и выпить и закусить. Поэтому, едва Реля огласила свой указ, многие были готовы пуститься в пляс вокруг стола. Одна из медсестёр операционной сбегала в раздевалку и принесла цыганскую шаль, стала исполнять без музыки какой-то замысловатый танец, вертясь во все стороны. Вслед за ней поднялись парни и девушки, и пошли выделывать кренделя, вроде тех танцев, которые видела Реля в Симферополе от стиляг. Но эти «стиляги» были культурнее, да и шли возле кушающих гостей – девушек не крутили, через колено не выгибали и не делали вид, что падают друг на друга.
Поев, Калерия отдала корону рыжеволосой девушке, которая заждалась её. И пошёл новый указ от второй Королевы: - Всем танцевать!
Потом Люсин уже озвученный ею: - Кавалеров выбирать!
Калерия со Львом и танцевали и выбирали друг друга. На пятой или шестой Королеве устали: - А не сбежать ли нам? – шепнул Реле Лев. – Пока не прикажут парам поменяться. Я уже вижу, принесли чью-то шапку, и оттуда будут тянуть номера – кому с кем танцевать.
- Разве может быть такой глупый приказ? – Удивилась Калерия и согласилась бежать. – Но придётся сделать это так, чтоб никто не заметил. Меня, признаться, стерегут.
- Я тоже заметил тех двух анестезиологов – молодого парня и в возрасте – они будут нас преследовать. Я сейчас проследую в комнату, где раздевались мужчины, а ты в свою. Я выйду, и буду ждать тебя возле ворот больницы, к выходу на «Зоопарк». Это на тот случай, если кто-то помчится за тобой, к центральному входу, то я их направлю в другую сторону.
- Вот задали они задачу нам с тобой. Хорошо, что не знают, где я живу. А мы как-нибудь поплутаем по переулкам, выйдем на улицу Красина, перейдём Садовое Кольцо и дальше по прямой. Не буду тебе рассказывать, как далеко я живу, а то ты испугаешься.
- Шутница ты. Ну, я буду ждать, где договорились.
Они здорово «плутали» по ночной Москве. Калерия даже успела рассказать кое-что Льву об этом уникальном уголке Москвы. Он жил на окраине и Центр знал лишь по дороге на работу и то ездил больше всего в метро. Смеясь, они дошли до дома Калерии, зашли в вестибюль, попрощаться и тут Реля заметила в окошке в двери, как мимо промчались Сева с Мишей, как псы, летящие за дичью.
- Всё же Сева когда-то выследил меня. Только что пронеслись мимо.
- Оба? Не набить ли мне им мордасы?
- А ты сладишь с двумя? Да и я не выношу драк. Но они помчались в сторону, - Калерия выглянула из-за дверей, - Малой Бронной улицы. Как раз по тому пути, как мы шли с тобой. А ты выйдешь и пойдёшь вправо, до первого перекрёстка – он тут рядом – называется улица Остужева. По Остужева идёшь налево, до Большой Садовой, свернёшь направо и недалеко метро Маяковская.
- Ты так хорошо обрисовала мне путь, что не заблужусь. Но мне можно будет тебе позвонить и попросить свидания? Поводишь меня по Москве, поужинаем в ресторане.
- Я много работаю. И сын требует внимания – он уже в четвёртом классе учится. И потом, я очень не люблю ходить по слякотной Москве зимой.
- Выберем время, когда будет мороз.
- Хорошо, позвони. – Калерия порылась в кармане и вынула маленькую полоску с телефоном. – Вот, держу, как визитную карточку.
- Спасибо. И благодарю за прекрасный вечер. Особенно мне понравилось, как ты распорядилась Короной Королевы. И других женщин не обидела – обсуждать тебя не будут.
 

                Г л а в а   31.

Обсуждали, ещё и как. Едва Калерия пришла на работу, Любовь Савельевна сказала ей:
- Как ты облагородила моё платье. Королевой тебя выбрали. Всем понравилось даже нашим капризулям, старым девам.
- Это Люсе и Наташе? Но, тётя Люба, они совсем ещё не старые. Им по двадцать два года.
- Но аборты им не позволят уже рожать, если случайно замуж выйдут. И наши мужики это знают и по секрету передают новеньким врачам.
- Это нечестно! Зачем позорят девушек? А кто их сделал бесплодными? Не водили подружек в театры и кино, чтоб облагородить, чтоб девы были интересней. А водили их по дешёвым кафе, а ещё хуже ездили в Подмосковье, в леса, чтоб наесться там шашлыков, напиться и в траву завалиться. А девы не хотели рожать, от женатых мужчин, потому что не обеспечат – ведь многие врачи-мужчины платят алименты. Вот и стали девушки бесплодными.
-  Не заступайся. Они тебя не щадят. Сказали, что выбрали Королеву, у которой совсем нет грудей. Ты бы, Реля хоть ватки подложила в лифчик.
- Вы смеётесь, тётя Люба? Мне мои маленькие груди очень даже нравятся. И плакала с ними, когда Олежку кормила грудным молоком. Они были такие большие, на два размера больше, чем сейчас. И меня одна женщина напугала в Симферополе, что такими и останутся. Но как только перестала кормить, стала кушать меньше, они у меня как подпрыгнули и стали как у девушки яблочками.
- Да что ты! Не опустились, как у многих женщин, а подпрыгнули? Это чудо. Мужчины, наверное, не верят, что кормила дитя?
-«А я им не показывая свои груди», - хотела ответить Реля, но постеснялась.
- Ой, тётя Люба, мне надо в операционную. И не о деле мы говорим. Скажите тем девушкам, с большими грудями, что они ещё намучаются в дальнейшем.  Кто-то, со временем сможет забеременеть и родить. Их и без того большие груди, станут невыносимо большими. И уж точно не подскочат после окончания кормления дитя, как у меня.
- Тебе, Реля, сам Бог помогает. Сколько ты несчастий перенесла, начиная с войны и голода. И родные твои, ты мне рассказывала по секрету, не очень хорошо к тебе относятся, а ты всё цветёшь и пахнешь, умница ты моя.
- Тётя Люба, вот я вам рассказываю о себе. А вы хоть бы одну тайну свою приоткрыли. Мне интересно о вас послушать.
- Реля, дорогая. Я не такая интересная рассказчица как ты. Ты вот ездила везде, хоть и в голодные годы, а как будто собрала всю мудрость тех мест. Я же, если попадала в плохие условия, сердилась и мучилась, мечтала оттуда уехать скорей. И ничего не могу сказать, о том, что меня раздражало или пугало. Но мечтаю с тобой поговорить ещё и услышать что-либо, мимо чего иные люди проходят как мимо чумных мест, стараясь забыть о них, а ты и там находишь что-то необычное. И в твоих рассказах это звучит интересно.
- Поговорим, тётя Люба. Но не раньше, чем вы мне расскажете что-нибудь о себе.

И Любовь Савельевна всё же обещала, рассказала Реле о себе, в одну из ночей, когда им совпало дежурить вместе. А было это тоже в святой праздник, но не в «Рождество», а в «Крещение».
Уложив больных спать и несколько раз всё проверив, они устроились возле сестринского стола и разговорились о Христе.
- Ты знаешь, какой сегодня праздник? – спросила Любовь Савельевна, присев на стул.
- В старые времена христиане говорили друг другу «Христом воскрес». Другие отвечали: - «Воистину воскрес», и целовались.
- Я-то всё это застала, а ты откуда знаешь, выросши в безбожном государстве?
- Во-первых, читала в книгах. Например, это хорошо освещено в «Угрюм-реке» писателя Шишкова, если я не ошибаюсь. Во-вторых, как–то во сне – девочкой ещё - я залетела в Израиль, где Христос жил, где погиб от рук его противников, где и воскрес – я это всё своими глазами видела.
- Ты не только летаешь во снах, но и попадаешь в иные времена?
- Случается, но это я только вам говорю. А вы храните мою тайну, не выдавайте меня. А то Рельку заберут в сумасшедший дом.
- Я бы с ума сошла, если бы тебя выдала. Ты полная тайн.
- Ну, недаром меня когда-то подруга называла «Шкатулка с секретами», - улыбнулась Реля.
- Поделись секретом, как ты летала в Израиль, да ещё во времена, когда Христос родился.
- В том сне, я как раз не летала, а просто очутилась в том месте, где родился Христос – город Вифлеем. И не в то время, когда он родился, а чуть попозже. Меня какой-то добрый человек, умеющий говорить на русском языке, провёл по всем местам, объясняя, что вот тут, в хлеве, в яслях для скота родился мальчик Иисус, которого ждал и боялся царь еврейский Ирод.
- Этот Ирод, насколько я знаю, - всех младенцев извёл в своем государстве, узнав, что родится более сильный человек, который отнимет у него власть.
- Но вот не судьба была Иисусу – сыну Божьему - попасть под убиение. И, как я поняла тогда, девчонкой, он не стремился стать царём. Но учил народы не воевать, не убивать, а поля пахать, сеять хлеб, а не смуту. И нашлись у него ученики, которые потом назывались Апостолами.
- Что ещё тебе рассказывал этот человек, говорящий на русском языке? Не из тех ли это русских евреев, которые уезжают, потихонечку, в Израиль с 1948 года, когда им разрешили эмигрировать из Союза и создать Еврейское государство? Или Израильское – не знаю.
- Да что вы! Отъезд евреев в Израиль как-то прошёл мимо моих ушей. Мы в 48 году ещё жили в Литве. Потом, когда стали там отстреливать русских, пришлось уехать в Украину. А там, хоть и был голод послевоенный, как и по всей стране, еврейских детей я встречала в школах, но никто из них не заикался, что семья собирается в отъезд.
- Что ты! Это делалось всё тайно – даже соседям не говорили. А кто отъезжал, буквально молча укладывались и даже не прощались. Может, им запрещали? И сейчас уезжают тайно. Во всяком случае, не афишируют.
- Вы мне подсказку дали. У нас семья уехала евреев – действительно так тихо, ни с кем не попрощавшись. Вроде переехали в отдельную квартиру, но никто ни разу не позвонил, хотя бы мне, я с ними в хороших отношениях была.
- Вот. Если не звонят, точно уже в Израиле. Но ты мне расскажи дальше, как тебе про Иисуса рассказывали в твоём сне. И точно водил тебя кто-то в наши дни из русских эмигрантов.
- В наши дни или нет, - возразила Калерия, - но рисовались мне картинки из той жизни Христа, когда он родился. Видела явственно ясли, где он родился и младенца в них. Деву Марию, склонившуюся над сыном. Потом к нему пришли Волхвы, чтоб его поздравить. Я далеко стояла, среди толпы народа, но видела их.
- Люди-то как были одеты?
- Как раз в старинные одежды. Но на этом мой сон прервался – заплакала одна из сестрёнок, мне пришлось встать, потому что ни мама, ни старшая сестра не поднимались ночами к малюткам.
- Барыни какие. Ну, матушка твоя, могу предположить, работала, а старшая кобыла могла тебе помогать.
- Мама в Литве не работала, потому что мы жили вначале в Вильнюсе – там родилась старшая послевоенная девочка. Потом, от голода же, забрались на хутор, где жить стало немного легче, потому что соседи старики держали корову, козу и много свиней. Но если бы я не ходила к ним помогать – тех же свиней кормить, корову пасла летом и козу, в избушке их убиралась, ягодами, которые мы с литовскими детьми собирали в лесах, делилась, ничего бы они нам не давали. А так и молоко было, и сметана появилась в нашей семье, творог мама делала. Я уж не говорю, про сало и мясо, когда забивали свиней.
- Что это старики литовцы такие жадные, что без твоей подмоги им, не давали бы? Сами-то, поди, немного ели. Куда им столько молока, мяса, сала?
- Приезжали родные их из того же Вильнюса или из больших сёл – свиней, телят, забивали, всё разделывали и увозили.
- На чём приезжали-то? Тогда машин мало было. Разве немецкие остались после отступления?
- Наверное, мотоцикл был немецкий. Ещё помню такой велосипед большой, с двумя сёдлами – здоровые две женщины приезжали на нём – работали день-два-три по разделке и мясо с салом увозили и на нём.
- А ваша мать, не работая, к тому же имея такую помощницу, как ты, не могла выкормить поросёнка? У тех же стариков купила бы и выкормила.
- Поросёнок был куплен в 47 году, как мы попали на хутор. Купили его за мои деньги.
- Как это за твои? Ты разве работала? Или старики тебе заплатили?
- Нет. Со стариками я ещё тогда не зналась. Мама запрещала нам со старшей сестрой к ним ходить. Деньги я нашла, когда мы с мамой шли отоваривать карточки в село, где были прикреплены к магазину. Я их даже боялась взять, хотя чувствовала, что мне кто-то свыше их послал. - Калерия была уверена, что это сделал дед Пушкин, но о нём говорить нельзя.
- А мать твоя схватила их, да? Сколько там было денег?
- Двести рублей. И мама мне обещала, что в воскресенье поедут с отцом и соседом на его лошадке на базар и купит мне на эти деньги пальто. Поехали за пальто, а привезли поросёнка. И вот мама, как зоотехник, который хорошо разбирается в скотине, взялась его кормить. И, по её словам, поросёнок вырос уже на шестьсот рублей. К новому году или чуть позже, его собирались зарезать – уж очень всем хотелось мяса. Особенно отцу, он ведь тяжко работал на всю семью. Но в какой-то момент мама пошла, кормить поросёнка, вернулась обеспокоенная – хрюшка заболел. Вызвали ветеринара, который поставил диагноз, что у поросёнка «рожа», приказал его зарезать и сжечь.
- Вот как Бог наказал твою мать за жадность.
- Да. Маму ещё много раз так наказывали за её плохое отношение ко мне, но она ни разу не покаялась и сейчас также скверно ко мне относится.
- А ты не езди к ней больше.
- И не езжу уже три года. Зато мы с Олежкой имеем возможность, за те же деньги, что я тратила на поездки к маме, путешествовать по Союзу.
- Зато у тебя мальчишка развит, не такой балда, как мой внук, которого ты видела. Максима с Олегом даже рядом поставить нельзя. Учится плохо, сидит по два года в каждом классе.
- Ладно жаловаться, тётя Люба, давайте досмотрим мой сон, когда я была в Израиле.
- Разве он не закончился, после того, как ты встала к сестрёнке?
- Я сумела упросить моих Ангелов, чтоб они мне показали продолжение сна. На этот раз, действительно я попала в современный Иерусалим. И меня кто-то ведёт по тропе Иисуса, когда он нёс крест на Голгофу.
- Ты ещё не училась в то время? Потому что мы – а я намного тебя старше – изучали Его  скорбный путь на Голгофу.
- Я училась уже в первом классе, а в четвёртом мы изучали древнюю историю по мифам, но о Христе, в советских учебниках не было ничего. Лишь древние Боги, жившие на Олимпе. Могу перечислить – Зевс, жена его Гера, Аполлон, Афина, Гермес, Гефест, Афродита и Гименей. Они воевали между собой и разжигали войны на земле. Ещё помню героев. Прометей, давший людям огонь, за что его наказали Боги. Геракл – сделал двенадцать подвигов, в том числе вычистил Авгиевы конюшни. Сизифа помню – недавно рассказывала о нём Олегу, потому что в их учебниках этого нет.
- Расскажи и мне о Сизифе. Что-то и мне сын рассказывал о нём, но голова дырявая уже стала.
- О! Сизиф был сыном Бога ветров Эола.
- Ты и этого Бога знаешь?
- Знаю. О нём и Пушкин упоминал. Писал он о балерине Истоминой, как она появлялась перед публикой: - «Стоит Истомина, она толпою нимф окружена. Одной ногой касаясь пола, другою медленно кружит и вдруг толчок, и вдруг летит, летит как пух от уст Эола».
- Потрясающе ты знаешь Пушкина. Я не раз слышала, как ты, между прочим, цитируешь его своим подружкам. Но вернёмся к Сизифу, сыну Эола – Бога ветров.
 - Сизиф основал город очень богатый, потому что был хитёр и изворотлив. Настолько хитёр, что когда к нему пришёл Бог смерти, мрачный Тантал, он приказал заковать его в оковы, и на земле прекратились смерти. Это за собой повлекло, что не стали приноситься жертвы Богам, нарушился порядок, заведённый Зевсом. Зевс разгневался и послал Бога войны Ареса. Тот расковал Тантала, и душу Сизифа увели в царство теней.
- А это царство Аида, - вспомнила немного древней истории Любовь Савельевна.
- Да. Но Сизиф сказал своей жене, чтоб не погребала его тела и не приносила жертвы подземным богам – тому же Аиду. А сам пошёл к Аиду и отпросился на землю, чтоб жену упросить, чтоб она сделала то, что Боги ждут.  Но опять обманул. Живут с женой во дворце, пируют. На сей раз Тантал явился, и вынул душу из Сизифа уже навсегда.
- И с тех пор, в царстве Аида несёт за свой обман Сизиф непосильный труд? Видишь, и я кое-что помню из древних мифов.
- Да, катит и катит Сизиф в гору камень, а камень срывается и летит вниз. Он возвращается за камнем и опять катит его в гору. Отсюда люди и говорят, когда у них ничего не получается, что делают Сизифову работу.
- Да, Реля, тебе бы хорошо было учительницей работать. Столько много ты вкладывала бы в головы учеников.
- Учителям, как и медикам, мало платят за то доброе, вечное, что они дают своим ученикам.
- Только моим внукам не везёт – что-то мало они рассказывают бабушке об учёбе.
- Мне Олег тоже мало рассказывает. Приходится мне, иногда вспоминать  своих учителей. У меня, в старших классах, были учителя, о которых я даже в дневнике записывала.
- Это, чтоб потом в книгах отразить?
- Откуда вы знаете, что я книги пишу?
- Мне Елена Владимировна сказала. Она надеется, что её ты вставишь где-нибудь в книгу.
- Вот не зря мы проговорили о Сизифе. Мои литературные труды – это пока Сизифова работа. Ночами иной раз не спала, когда меня захватывает творчество. Отнесу в редакцию, а оттуда камни на меня катятся. Иные обижаются, что они литературные институты окончили, а приходится лишь чужие труды читать и рецензии писать.
- И злоба их, как камнями тебя бьёт?
- Да. Сердце пошаливает из-за их злобы. Даже сорвалась на Шолохова. Мне передали его пожелание, что надо описывать не то что видят твои глаза и слышат твои уши, а писать так, как должно быть.
- Лакировать жизнь, как это делают иные писатели. Ещё кричать ура коммунистам?
- И это тоже. И я сказала, чтоб передали Шолохову, что «Тихий Дон» не он написал, потому что там не хвалит он коммунистов. Но в других книгах прогибается под них.
- И как в воду глядела. «Тихий Дон» не Шолохов написал – мне рассказывали, что какой-то белый офицер всё это изобразил. Да попал раненым в дом к Шолоховым и умер, оставив целый чемодан исписанных листов. А Шолохов переписал и издал под своей фамилией. Ты как узнала?
- Вызвала себе сон – иногда у меня получается. Дух того мёртвого офицера явился и всё мне подтвердил, что вы сказали. Явился он в образе красивого мужчины, видно, таким и был. Я думаю, что про себя и писал. Но в книге он остался жить, а погибла Аксинья. На самом деле всё наоборот. Аксинья и поныне живёт на Дону, а бедный писатель погиб и трудами его пользуются.
- Бедная ты моя девочка! Долго тебе придётся ждать, пока тебя напечатают. Потому что сейчас такие как Шолохов, и другие такие же бездари как танки дорогу талантливой молодёжи перекрывают. А ты страдаешь, когда отказы эти получаешь, сердце болит. И вот тебе мой совет, хотя мамка Лялька, если узнает, меня убьёт за него. Тяжело тебе работать в хирургии, где тяжёлые больные и сердце и за них болит. Иди работать в поликлинику – там хоть ночей не будет.
- И пойду, тётя Люба. Доработаю до отпуска и распрощаюсь с больницей. А то иной раз в праздники, я боюсь за Олежку, потому что в нашей коммуналке пьянки иногда бывают - и беру его ночевать в ночную смену здесь – кроватей много свободных. Так Марья Ивановна сказала мне недавно больше этого не делать. И вроде бы по просьбе Елены Владимировны.
- Врёт она – это на тебя донесли твои недруги, думаю, что Люся. Она злится, что отбираешь у неё «женихов» - вот и подставляет подножку, где только может.
- Спасибо ей. Она подтолкнула Марью Ивановну, та меня заставляет уйти, и у меня будет больше свободного времени заниматься сыном и писать свои книги.
- Если будешь писать о больнице вставь эту стерву, которая ни одного мужика не пропустит, как и Ленка – дочь нашей заведующей – вставь их обоих в свои сочинения.
- А как вы думаете, тётя Люба, я только о хороших или выдающихся людях пишу? О дряни, которая мешает людям жить тоже. Каюсь, даже о хороших людях меньше, потому что они скромные и не очень хотят показываться мне, а плохие прямо под руку лезут.
- Не обманывай. Думаю, что о хороших людях у тебя, получается, написать больше, чем о плохих. Мне кажется, что хороших людей всё же больше, чем гадов и гадюк.
- И чтоб я делала без хороших людей, тётя Люба? Мама с детства пыталась загнать меня в могилу, хотя я для дома и семьи много делала.
- Взять хотя бы твою дружбу со стариками литовцами. Хорошая девочка, видя, что старым плохо, начала помогать им и семья стала хорошо питаться в голодные годы.
- Да. А когда я выросла, начиталась много книг, мне попадались такие замечательные люди, благодаря которым я не чувствовала давления со стороны мамы и старшей сестры.
- Тоже гадюки, о которых стоит сказать в книгах много нелестных слов.
- Дорогая моя, тётя Люба, вас просто можно брать в соавторы, - Калерия улыбнулась и встала. – Пойду, посмотрю на больных и если всё спокойно, прилягу в материнской комнате.
- Поспи, моя радость, а я тут буду заглядывать в твои палаты. В случае чего разбужу.
- Хитрая вы, тётя Люба. Я вот уже три года мечтаю услышать о вас. И вы обещаете рассказать, но получается так, что выпытываете у меня о моей жизни.
- А ты во сне закажи, чтоб тебе показали мою жизнь и провели по всем этапам, которые я прошла.
- Это нехорошо заглядывать в жизнь людей, если они сами не хотят говорить о себе.
- Правильно, я же не Христос, по тропе жизни которого тебя провели. Вот. Тебе и Евангелие читать не нужно. Ты знаешь даже больше, чем Апостолы, которые потом описывали жизнь Христа. Ты, наверное, родилась под той же звездой, что и Христос?
- Про себя ничего не могу сказать. Мой гороскоп никто не составлял. А вот что Пифагор родился под тем же созвездием, что и Христос, я читала в какой-то книге. У него даже жизнь была как у Христа, его отовсюду гнали такие же люди, которые и Христа не моли терпеть.
- Вот опять ты что-то вспомнила. О Пифагоре расскажешь мне в другой раз. А сейчас иди, отдохни. Я посмотрю на спящих больных и приду к тебе в материнскую комнату, накрою тебя одеялом. Чистое возьму в бельевой – ключи у меня есть.
- Да что вы! Вам наша красавица кастелянша доверяет ключи? – Говорила Реля, с трудом вставая со стула и тихо идя к палатам – сама решила заглянуть в них.
- А то! Вероника иногда опаздывает, а утром, когда перестилаем больных, иногда белья не хватает, что она оставляет. Так она нянечкам доверяет ключи – уж мы на пелёнки и простыни не позаримся – всё под отчёт ей сдаём, если приходится брать. Но что ты можешь сказать о нашей кастелянше? – Любовь Савельевна задержала Релю в коридоре. -  Мне интересно твоё мнение.
- Вероника прожила красивейшую жизнь – с мужем-послом ездила по разным странам. Но жизнь в Посольстве тоже не сахар. Едва ли ей удавалось так поездить по Франции, например, как я ездила с поляком по Золотому Кольцу Москвы, тогда она счастливица.
- Да, они в посольствах живут замкнуто. Если посол едет куда, на переговоры, то жену не берёт. И едва ли ей разрешалось посещать экскурсии в Париже или в Вене или по Праге побродить. Если бы ты была женой посла, ты бы нашла способ и язык изучить и ходить по городам, по музеям, без экскурсоводов даже. А Вероника ничего рассказать о своих странствиях не может. Или им запрещают говорить, как живётся народам в других странах. Зато она привозила из своих поездок много вещей заграничных. Только вот деток не привезла – не было у неё детей.
- Или она не хотела рожать детей, - сказала Калерия. – А в пожилые годы, как она не одевайся красиво, жить ей придётся одной. Правда у неё есть, после смерти мужа любовник, но он бросит её, лишь только опустошит ей кошелёк.
- Вот  как ты чувствуешь! Я тоже говорила Веронике, что молодой любовник может найти себе помоложе. Тем более, она и сама видит, как девушки молодые на мужчин вешаются.
Они заглянули в палаты, и Реля пошла в комнату матерей, куда вскоре пришла Любовь Савельевна с красивым одеялом.
- Батюшки! Я такое расписное и с узорами видела у мамки Ляльки в новой квартире.
- Так Вероника и подарила ей на новоселье. А в больнице спишет как старое. Надеюсь, ты не осуждаешь их за маленький подлог?
- Конечно, нет. Елена Владимировна и не такого достойна – такие операции делает. Одеяла эти не стандартные, я думаю, какой-нибудь благодетель подарил, за благополучную операцию его дитя?
- Как в воду глядела. Конечно это не учтённые и не казённые одеяла. Разумеется, они разошлись все по врачам. А это мне подарили за хорошую работу. Тебе не предлагали?
- Ой, тётя Люба. Елена Владимировна меня представила к значку «Ударник Коммунистического труда». Но я не пришла на торжественное заседание в предыдущий праздник и она не только значок не отдала, но почти не здоровалась со мной несколько дней.
- Взяла бы значок-то. Хотя бы Олежке отдала в коллекцию. Наверное, собирает значки-то?
- Собирает, - Калерия вздохнула. – Поляк его приучил – куда не приедем, везде значки ему покупал. А когда он уехал, приходится мне покупать, потому что ездить по стране не разучились. И в Москве стали продавать очень интересные значки – башни Кремля, Третьяковской галереи много разных значков и так далее: про Ленина много значков, машин разных, пароходов. Ещё марки покупаем, а там и альбомы требуются. Однажды посчитали и ахнули. Что я потратила на печатание моих рукописей, столько же мы потратили на значки и марки.
- Но это ещё не предел. Но как ты умудряешься на нашу нищенскую зарплату, и ездить везде и всё покупать. Не ковры и хрусталь, как другие люди, а марки и значки.
- Хватит меня ругать, тётя Люба. Хотите, я вам расскажу, про вашу жизнь. Так как я себе её представляю по интуиции.
- По интуиции? И такая у тебя имеется? Согласна. Но в следующее наше дежурство, когда совпадём сменами. А сейчас спи. 
    
               
                Г л а в а  32.

Но в следующее их ночное дежурство, когда почти не было тяжёлых больных, пришлось на весну. За окном уже вовсю звенела капель, которую ветер швырял на окно перед которым они сидели. Вернее сидели они возле медсестринского стола, где Реля закончила проверять истории и выписала все назначения врачей на воскресный день, когда закончила свои бесконечные уборки помещений Любовь Савельевна и подошла к ней:
- Опять одна сидишь? А где остальные медсёстры?
- Из палаты новорожденных медсёстры редко появляются здесь. В своём анклаве проверяют истории болезней.
- Что такое анклав?
 - Это как бы государство в государстве. Например, Ватикан в Италии. Маленькое государство в другом. В Ватикане свои законы, даже своя армия, если я не ошибаюсь.
- Скажешь тоже! Палата новорожденных вовсе не анклав. Туда тоже ходит с проверкой Марья Ивановна. И они приходят часто к этому столу, потому что здесь под стеклом, находится общий график дежурств. Я уж не говорю о том, что медсёстры из палаты новорожденных часто питаются в общем пищеблоке – не смеси же из бутылочек им есть.
- Убедили, что нет в нашем отделении анклавов. Но вас, наверное, интересуют не медсёстры палаты новорожденных, а куда ушли Люся и Лиля с других постов?
- Неужели ты их отпустила в операционную? Кажется, Степанов там сейчас оперирует какого-то экстренного больного. Так Люся и этому доценту глазки строит, хотя он не мальчик уже. 
- Люсе хватает за кем бегать, скажу я вам. Но я ни её, ни Лилю никуда не отпускала. Однако смотались и курят, вероятно, где-то.
- В ординаторской, наверное?
- Нет, когда я дежурю, и меня назначают старшей по отделению, я им запрещаю курить в ординаторской. И Тамара Шалимовна сегодня тоже дежурит по всей больнице. Она, хоть и курит сама изредка, где-то, не в отделении, девчонкам не разрешает баловаться в ординаторской.
- Это Люська вроде бы курит, а сама ждёт, когда кто-то из дежурных врачей, заглянет к ней и позовёт в актовый зал или в профессорскую комнату на большие диваны. Но хватит о них, ты мне обещала рассказать обо мне, что тебе твой эфир навеял.
- Не эфир, а ветер Эол, - улыбнулась Калерия.
- Да ладно, ты ещё скажи, что с этим богом ветров дружишь?
- Вот мы с вами запутались в древней истории. Не лучше ли поговорить о Тамаре Шалимовне, которая для меня такая же загадка, как и вы.
- Ага! – Засмеялась Любовь Савельевна, - значит, обо мне ты так же мало знаешь как о Тамарочке?  Но о ней я могу тебе целую историю рассказать.
- Слушаю, - Калерия комично приставила согнутые ладони к ушам.
- Эх, девка, вот тебе не легко всё в жизни даётся, потому что ты обзавелась ребёнком рано. А Тамара до сорока лет училась: сначала как все в школе, потом в институте. А после института долго не могла выбрать себе кого она оперировать хочет. То ли взрослых сердечников, то ли вот таких малышей, как у нас – с урологическими заболеваниями. Или с такими странными как у твоего гуся в красных ботиночках, о котором ты мне рассказывала.
 - Это, от которого мать отказалась в роддоме, услышав, что у неё уродец родился?
- А он, по твоим гневным словам бабушке, когда она пришла справиться о ребёнке, оказался писаным красавцем, вот  только животик ему подправить надо и будет жить.
- И ведь права я оказалась тётя Люба. Без поддержки родных этот  ребёнок не выжил бы. А теперь не нарадуются на него, когда он практически здоров.
- Вот кстати мы о нём вспомнили. Этого гуся лапчатого тоже Тамара оперировала. Как раз в то время, когда Елена Владимировна лежала на операции по онкологии, а Тамара и все операции тяжёлые делала, естественно, со Степановым или с профессором Исаковым, и даже была тогда заведующей нашего отделения.
- Посмотрите, какая скромная. Я ни разу не почувствовала, что она метит, как говорили, на место Елены Владимировны.
- Слушай болтунов. Тамаре вовсе не до этого было. Как раз в это время, умирает её подруга, от рака лёгких. Тамаре то ли к Елене в больницу бежать, то ли к подруге.
- А разве они не в одной онкологической больнице лежали?
- В разных и в совершенно противоположных концах города. К счастью к Тамаре приезжает её племянница, которая тоже поступает учиться в медицинский институт.
- Злые языки говорили, - вспомнила Калерия, - что это её родная дочь, которую Тамара забросила к бабушке и даже не навещала.
- Я тоже это слышала. А ты как думаешь, дочь она Тамаре или племянница?
- Вы лучше это знаете, - грубовато сказала Реля. – Я же видела, что вы не раз шептались о чём-то с Тамарой Шалимовной.
- И тебе скажу. Конечно дочь. И верно, Тамара родила и забыла о ней. Отказалась она от неё ещё в роддоме, но бабушка поехала и забрала внучку. А дочери сказала, чтоб на глаза не показывалась и никаких денег не присылала. А пока Тамара училась – денег посылать не могла, даже если бы хотела.
- Как можно бросить своего ребёнка, - простонала Реля. – Вот почему Тамара Шалимовна вела себя так незаметно. И чужих детей оперировала мастерски и даже приходила к тяжёлым больным не раз в свободное время, обихаживала их, не надеясь на ветреных медсестёр.
- Это когда Люся с Натальей где-то амуры крутили, она на перевязки звала тебя?
- И так бывало. И я видела печаль в её глазах. Легко ли, бросить  своего ребёнка, не знать, как он там живёт, здоров ли?
- Она, наверное, с дочерью переписывалась потихоньку, когда та подросла, и деньги ей высылала. А иначе девушка не приехала бы к ней в Москву, поступать в институт. В тяжкое время приехала дочь к Тамаре, когда судьба сложилась так, что умирает подруга Тамары. И у неё, кроме дочери, появляется сломленный смертью жены вдовец и с ним пара детей. Старший-то взрослый, почти как дочь Тамары, а может и старше её, а маленькому двух лет не было.
- Боже ты мой! Как сложна человеческая жизнь. Мать умирает, оставив такого маленького ребёнка. Но я слышала, что Тамара потом вышла замуж за этого вдовца.
- А дочь Тамары вышла замуж за сына вдовца. И у маленького мальчика стало две мамы. Дочь Тамары пошла, учиться в вечерний институт, чтоб днём быть с малышом. А уж вечерами Тамара с мужем.
- А брат старший, который женился на дочери Тамары, помогал ли?
- Тот по дому весь ремонт произвёл. Они разменяли большую четырёхкомнатную квартиру на две двухкомнатные. Так молодой муж и ремонт сделал в обеих квартирах, которые были недалеко друг от друга – в соседних подъездах.
- Тяжело это – сделать ремонт в двух квартирах.
- Если бы он сам делал, то конечно. А нанять две бригады ремонтников и руководить ими, это как раз для настоящего, будущего прораба.
- Получается, оттачивал свои знания, - улыбнулась Калерия.
- Видишь, как женщина, которая сама себя затиснула в рамки презираемой женщины, бросившей своего ребёнка, вдруг нашла и дочь и семью. Правда, через смерть подруги. Но та, умирая, завещала Тамаре своего мужа.
- Думаю, что если бы вдовцу Тамара не нравилась, он бы не женился по завещанию.
- Правда твоя. Говорят, он в новой жене души не чает. Это от больной, капризной женщины, а все тяжёлые больные ведут себя эгоистически, вдруг найти тёплую, оттаявшую от тревог за свою дочь женщину и принявшую его детей как своих.
- Сыграла роль то, что дочь Тамары нашла свою судьбу в той семье? – Предположила Реля.
- Разумеется. Вот это удвоенное счастье Тамара боится сейчас потерять. – «Ну не может быть, - призналась она мне, - что все знакомые, кто знал мою гадкую тайну, не завидуют мне. И, непременно, кто-то исподтишка, захочет сломать мою жизнь. Или муж влюбится в молодую».
- Скажите ей, пусть не думает об этом. Иногда мысль может осуществиться. Пусть думает лишь о хорошем и счастье не уйдёт от неё. Главное, что все любят малыша, который их сплотил.
- Умная ты девушка, Реля. Твои бы слова, да Богу в уши попали.
- А теперь о вас, тётя Люба. Вы не хотите рассказывать о себе. Так я вам сейчас расскажу историю одной благородной бывшей дворянки, которую я застала в нашей коммуналке.
- Дворянки? Это интересно. Насколько я знаю, сейчас все скрывают своё дворянство, с ним можно было при Сталине и в тюрьму загреметь.
- Знала я и тех дворянок, которые прятали от Советов своё происхождение. Это были мои любимые учительницы в Украине, много сделавшие для угнетённой матерью девушки. О них я написала в своих книгах. Но эта Московская дворянка никуда не пряталась, никого не боялась – звали её Екатерина Фёдоровна Горшкова.
- Горшкова – совсем не дворянская фамилия.
- Это не её фамилия, а её мужа. Екатерине Федоровне родилась в тот же год, когда родился Есенин. В 1917 году, в революцию, а может, чуть позже её семья сбежала из России. Вернее даже им дали выехать. Потому что они добровольно отдали фабрики и заводы Советской власти.
- Тогда не спрашивали согласия «буржуев», как называли богатых – национализировали и всё, - заметила с грустью Любовь Савельевна.  – А самих богатеев в ссылку, где они пропадали от непосильного труда и недоедания.
- Чувствую, вашу семью именно так и задели?
- О моей семье потом. Рассказывай о Екатерине Фёдоровне.
- Могу сразу сказать, что, дожив до восьмидесяти лет – а именно в этом возрасте она скончалась, Екатерина Фёдоровна сохранила и интеллект и достоинство бывшей дворянки, хотя за свою жизнь попадала в такие переделки, что иная бы озлобилась, а она была лояльная к Советам, как и вы. Даже больше, некоторые моменты, живя в России, она любила.
- Например?
- Например, гордилась, что мы победили в войне, гордилась, что русский человек полетел в Космос первым. Ни разу не пожалела, что не уехала во Францию со своими родными.
- Откуда она знала, что её родные во Франции? Связь держала? Кто бы ей позволил!
- Начнём с того, что девицей Екатерина Фёдоровна вышла замуж за управляющего заводом её батюшки, почему потом и осталась в России. Управляющий перешёл на сторону Советской власти. И видимо хорошо управлял заводом, что родителей и сёстёр и братьев его жены выпустили за границу, даже золотые вещи разрешили с собой забрать.
- Видно родные Екатерины Фёдоровны и жили потом, продав золото? – Предположила собеседница Рели.
- Много ли на золоте проживёшь? Пришлось и им осваивать некоторые профессии. Но хорошо и то, что не по тюрьмам, а на свободе.
- Вот что значит, хорошего зятя имели. Он им помог уехать и некоторое время жить безбедно.
- Муж у Екатерины Фёдоровны был бесподобный человек.
- Ещё бы! Жениться на красавице дворянке.
- Вот насчёт красоты, дворянка сама о себе рассказывала, что в молодости была не очень красива. Во-первых, довольно полная и лицом не пленяла – нос у неё и в старости был крючком. В 26 лет она вышла замуж за управляющего, а вскоре и революция и национализация. А самое важное – семья уезжает в иммиграцию. Но муж её любил так сильно, что она не очень страдала.
- Дети у них были? – заинтересовалась Любовь Савельевна.
- Нет. Екатерина Фёдоровна была у мужа как ребёнок. Приведу такие примеры: однажды они ходили в театр, а по приходе домой дама снимает с себя одиннадцать золотых украшений. И вскоре в их трёхкомнатную квартиру стучат с обыском, вроде как оружие ищут или что другое.
- Знаю. Это приходили, чтоб самим  чем-то поживиться.
- Да. И я даже в книгах читала об этих «чекистах» в кавычках – обыкновенные бандиты. Но Екатерина Фёдоровна с мужем приглашают попить чаю старшего. И пока он пил чай, его бойцы увели всё золото бывшей дворянки. Как она мне рассказывала через десятки лет, что заплакала, а муж говорит: - «Не плачь, Катя. Я тебе ещё прикуплю украшений, лишь всё устоится, и перестанут с обысками приходить».
- Ну и как? Купил он ей золотых изделий? Потому что те же воры могли потом ему же и предложить.
- Думаю, что нет, потому что вскоре Екатерина Фёдоровна заболела тифом. Так долго болела, что чуть Богу душу не отдала. Муж ходил к ней, в больницу и ухаживал как за ребёнком.
- Волосы ей обстригли?
- Да. И вот такую с обстриженными волосами, с крючковатым носом,  похудевшую всё равно муж любил, потому что без его любви она бы не выжила.
- Ты видела её уже худенькой?
- Да что вы! Сразу же, по выходе из больницы Екатерина Фёдоровна набрала вес.
- Кормил её муж видно очень хорошо.
- Разумеется. Они состояли на Кремлёвском довольствии.
- Вот и сейчас кто-то стоит на Кремлёвском довольствии, и ты, работая как лошадь, стоишь по очередям, чтоб чего-то достать на питание себе и ребёнку, я уж не говорю об одежде и обуви. Но я тебя прервала. Рассказывай дальше о своей соседке.
- Дальше война. Завод, который срочно перестраивают на военную технику, эвакуируют из Москвы. Естественно управляющий едет с заводом, а с ним и Екатерина Фёдоровна.
- Вот где ей досталось горя. Покинуть трёхкомнатную квартиру, с прислугой и уехать под бомбами неизвестно куда, - заметила Любовь Савельевна с некоторой издёвкой.
- Не знаю насчёт прислуги, но на Урале, где базировался завод, Екатерине Фёдоровне досталось. Она ничего не рассказывала, в каких условиях они жили, а вот мужа она там потеряла.
- Неужели ушёл от неё, к молодой сибирячке?
- Если бы так, Екатерина, наверное, простила. Но управляющий ездил сам за зарплатой для рабочих. Попросту говоря, некому было это доверить во время войны – людей не хватало. И в один не очень прекрасный день не вернулся управляющий с деньгами.
- Сбежал, наверное, и от войны и за границу, - предположила собеседница Рели.
- Вот так подумали и Чекисты, явившись, чтоб арестовать Екатерину Фёдоровну. Но она им сразу сказала, что муж её погиб. Её бы он ни за что не оставил да и Родину тоже – патриот.
- И ей поверили?
- Поверили или нет, но искать стали. Докопались, что поехал управляющий за деньгами с уголовником, сбежавшим из тюрьмы. Водителем был этот уголовник. И что вы думаете, поймали этого негодяя, в Воркуте, через две недели после гибели мужа моей соседки.
- За границу хотел податься?
- Точно. В северные страны, где не было войны. Но привезли его на Урал, он и место показал, где зарыл труп. Тогда и с Екатерины Фёдоровны сняли подозрение. И где-то в сорок третьем году она возвращается в Москву уже вдовой.
- Хоть пенсию ей за мужа назначили?
- Что вы! Никакой пенсии и квартира их уже занята несколькими семьями. Вдову селят в нашей обшарпанной коммуналке, в которой до войны пятьдесят лет не делали ремонта.
- А после войны делали? – заинтересовалась тётя Люба.
- В комнатах жильцы делают сами. Та же Екатерина Фёдоровна к ней племянник должен был приехать из Франции, нанимала за свою малую пенсию рабочих.
- Ты же говорила, что ей не дали пенсию
- Она, как вернулась, её устроили на работу в какую-то контору.
- Вот барыня! В контору её.
- Не завидуйте. Ей было уже под шестьдесят лет.
- Как мне сейчас, - простонала Любовь Савельевна. – Но вот, мою полы, потому что другого не могу ничего.
- А соседку мою муж или родители немного научили, она смогла работать в конторе.
- Но как ты с ней жила, с барыней? Наверное, просила тебя сделать, то одно, то другое.
- Меня она не трогала. Ведь я с малым ребёнком вселилась в коммуналку. Олежка болел много, и я Екатерину Фёдоровну почти не видела. Даже потом, когда мой малыш выздоровел, пошёл с ясли, потом в сад «Дружбы народов». Ничего она у меня никогда не просила, видя, как я загружена работой. Вот только когда позвонили ей из Франции или телеграмму прислали, что едет племянник, она ждала его сильно и покалечилась.
- Как покалечилась?
- Так бежала на звонок по нашему длинному коридору и упала старушка. Рассекла бровь, как говорила мне потом, кровищи было много.  Естественно другие соседи вызвали врача, но ехать в больницу Екатерина Фёдоровна отказалась. Вызвали другого врача, который ей за деньги, на дому, зашил рану, наклеечку сделал, ещё ми макияж кой-какой.
- И всё это на глазах приезжего француза?
- Да в том-то и дело, что племянник в тот день не приехал или посетил кого другого. Но на следующий день меня попросила дворянка открыть дверь её французу, что я и сделала.
- Наверное, произвела впечатление на иностранца?
- Произвела. Была я в халатике длинном, по краю берёзки бегут. Я открыла ему, показала, где комната Екатерины Фёдоровны и пошла по нашему коридору, а он смотрел вслед. Сказал сразу тётушке, что в России потрясающие молодые женщины.
- Хотя тётя со своей раной, да с носом как у совы была, наверное, похожа на бабу Ягу? На каком языке они хоть говорили?
- Я не слышала, но Екатерина Фёдоровна сказала, что на французском.
- Не забыла ещё дворянка?
- Видите, прошло сколько лет, а вспомнила.
- А племянничек-то не мог русский подучить, едучи в Россию?
- Зачем ему? Если хотел Москву посмотреть, то у нас полно гидов, которые водят иностранцев по Москве.
- Вот ты чего знаешь.
- Когда я работала в детском саду, у одной нашей воспитательницы муж водил по Москве иностранцев. Знал много про Москву, как её строили, в разные века, какие архитекторы.
- Наверное, и его жена научилась от мужа и тебе передала, что ты могла поляка водить по Москве и ездить с ним по Подмосковью.
- Что вы, тётя Люба! Жена этого гида была распустёха, мечтала исключительно об изменах мужу. Гуляла страшно, но разводиться не хотела, потому что муж был «денежным», как она говорила. Что она заполучила от мужа, то это хорошо говорить. А не Москвы, ни Подмосковья не знала, сколько я у неё не спрашивала. Даже, когда она ездила к морю в Крым с сыном и там занималась не развитием ребёнка, показывая ему достопримечательности, а блудом.
- Ох, вырастет ребёнок, он ей всё это вспомнит. Сколько верёвочке не вейся.
- Верёвочка оборвалась, ещё когда мы вместе работали. Галина Николаевна – так звали блудницу – некоторые подарки, которые иностранцы дарили её мужу, передаривала любовнику, вернувшемуся из заключения. Но муж ничего не замечал, или у него много было красивых вещей.
- Вот, Реля, чего ты насмотрелась в Москве.
- И всё равно люблю её. Не такие как Галина Николаевна её украшают или моя сплетница соседка, которую бывшая дворянка всегда останавливала: - «Маша, Реля – хорошая мать и хозяйка – и за это ей многое прощается».
- А было что прощать?
- Вы, наверное, тоже сталкивались со сплетницами? Всё, что они творят сами, то навешивают таким женщинам как я. Такая была жена гида – всё, что она творила, готова была приписать мне, но не получалось. Однажды пришла домой с плюмажем под глазом от любовника. Наконец её муж узнал, что жена изменяет. Порубил всю дорогую мебель в доме и ушёл. О чём сообщил всему детскому саду сын. Бегал и говорил, что мама упала на улице и глаз у неё посинел, а папа сделал такую бяку и ушёл неизвестно куда.
- Как видишь, сколько верёвочке не вейся. Но ты мне всё о дворянке своей рассказала? Не утаила ли чего?
- Самую разве малость. Приводят однажды мне в группу новенького – Сашу Колокольчикова. Я выхожу, чтобы принять его от родительницы и вижу – ребёнок очень зажат, домашний мальчик – боится идти в коллектив. И говорю: - «Кто к нам пришёл. Мы так давно ждём тебя!» И что вы думаете? Он пошёл за мной как ниточка за иголочкой. И играли мы с ним и дети к нему тянутся, не обижают. Но во вторую смену пришла другая воспитательница. И что она сделала – не знаю. Но к ней, на другой день он не пошёл. Когда моя первая смена идёт и просит родителей забрать его сразу после полдника, что с другой воспитательницей меньше общаться. Они и стали водить его через день, только когда моя первая смена. И забирали раньше, чтоб совсем с той воспитательницей контакта не было.
- И при чём тут Екатерина Фёдоровна?
- Вот этот Саша Колокольчиков тоже ей какой-то родственник оказался. И когда его мама пришла к дворянке в гости и увидела меня, просто изумилась, что я и живу с её родственницей. И естественно рассказала ей о Саше, что ходит в детский сад лишь в мою смену.
- Поэтому она так тебя любила.
- Не знаю. Может и за другие какие качества, -  улыбнулась Калерия. – Но когда вы расскажете мне о себе?
- Милая моя, рассказчица из меня неважная. Каюсь, посплетничать с соседями люблю. А о себе не научилась говорить. Это же надо, как ты, внутрь себя заглянуть.
- Ладно, прибедняться, тётя Люба. В следующую нашу спокойную смену вы мне историю своей жизни расскажете. А не умеете, заставлю вас сочинение писать.
- Вот ещё выдумала, - собеседница хохотнула. – Но ты, Реля, просто писательница. Так умеешь рассказать да не об одном человеке, а сразу о нескольких и получается складно.

Но больше таких хороших ночных смен у них с Любовью Савельевной не получалось. Больные, после операции чувствовали себя плохо – температурили, срывали повязки – приближалось лето. Поздней весной тётя Люба не выдержала тяжёлых смен и уволилась. А Реля проработала до отпуска и предупредила, что после него перейдёт на другую работу.
Елена Владимировна удивилась: - Чем тебе плохо работать в нашей больнице? Или обиделась на меня, что я тебе зажала «Ударника Коммунистического труда»? Но ты не пришла на торжественную часть и мне не сказала потом, что тебе нужен этот значок.
- Бога ради, Елена Владимировна, вовсе я не ударник Коммунистического труда – работаю, как могу. Но у меня сын подрастает и входит в переходной возраст, как и ваш внук Егор. Мне надо больше с ним находиться. И если я пойду работать в поликлинику, которая почти возле дома находится, то буду больше уделять внимания Олегу, что очень важно.
- Вот ты какая мать. Но нужны ли в поликлинике медсёстры?
- Требуются – я уже справлялась. И в школу меня зовут, где учится мой сын. Но в школу мне не хочется. Лучше пойду в подростковый кабинет, где меня ждут, и тем самым стану курировать не только школу сына, но и окрестные восемь школ, где учатся дети артистов, футболистов, космонавтов. – Калерия не сказала лишь о Кремлёвских детях, но знала, что в этих восьми школах как раз все Кремлёвские баловники наводят жуть на учителей.
- Сын растёт и тебе хочется знать, как растут его сверстники?
- Разумеется, мне хочется уже знать иных детей, не только больных. Хотя в подростковом кабинете как раз болезнями детей интересуются. Вернее выявляют их при ежегодных осмотрах. И дают сведения в Военкомат. Так что и с Военкоматом я буду иметь дела.
- Это, чтоб сына в Армию не пустить?
- Если он захочет, его не остановишь – упрямый мальчишка. Но мечтает поступать в Лётное училище. А в Лётном, как мне рассказывали, они на военном положении и выходят из него Лейтенантами.
- Вот у вас какие планы с сыном, - немного огорчённо сказала Елена Владимировна. – А наш Егор и не думает, куда он после школы пойдёт.
- Во-первых, не факт, что мой сын попадёт в Лётное училище. Туда, прежде чем сдавать экзамены, надо по здоровью пройти. А мы живём сейчас в сырой и тёмной комнате – уроки он делает при электричестве.
- Пройдёт. У такой матери как ты пройдёт. Что толку, что Егорка наш живёт в шикарных условиях. Никуда не хочет, ничего не желает, уроки не учит. Мечтает лишь о жвачке и каких –то необычных джинсах, которые стали появляться в Москве. Но ты меня огорчила. Отпускать такую медсестру никто бы не захотел, но не имею права.

              продолжение найдёте здесь >>>  http://proza.ru/2011/02/28/1036