Волчьи песни

Мы как раз по первой выпили и рыжиками солеными закусили, очень они у Николая Цыравина хороши были – маленькие, края шляпок еще загнуты. А засолены, между прочим, без всяких там чесноков с укропами. Только соль. Павел Иванов собрался по второй накатить. Но тут трактор к дому подкатил, калитка грохнула. Найда – лайка Цыравинская, лай подняла. Ввалился в избу тракторист, да с порога как заорет:


- Мужики, вы тут водку трескаете, а у Митькиной дороги волки лосем закусывают. Лось через дорогу бежал, шатаясь, и у него на загривке волчара висел. Потом еще три через дорогу перескочили.


Цыравин с Ивановым подхватились, маскировочные халаты напялили, хвать патронташи, ружья. Мне старенький ИЖ – 58 сунули и четыре патрона. Вскочили мы в «Ниву», помчались на Митькину дорогу.


Я почему свое ружье то не взял: потому что приехал о бобрах материал писать. Как они плотины строят, детенышей воспитывают, осины валят. Была тогда в городе Ленинграде газета для детей – «Ленинские искры». Никого такое название не удивляло, потому что всему советскому народу было известно, для чего Ильич издавал «Искру». От этой большой, мол, «Искры» разлетятся маленькие. Большевики вообще любили эксплуатировать образ огня: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!». Детский журнал «Костром» назвали, чтоб ясно было, от какой искры он разгорелся. Я, между прочим, восемь лет в Управлении пожарной охраны проработал, потом уж меня в «Костер» занесло. А могло бы и в «Огонек».


А в «Ленинских искрах» я тогда строчил заметки, в которых запугивал детишек, чтоб они спичками не баловались и новогодние елки бенгальскими огнями не поджигали. А  для души в этой же газете писал крохотные истории, в которых учил октябрят и пионэров, чтоб гадюк не убивали, и зайчат домой не тащили.


Добрался я тогда до заказника Дымово рано утром. А охотовед Цыравин меня уже на мотоцикле с коляской дожидается. Сел я в коляску, а он и говорит:


- Волков у нас развелось – пропасть. Семь овец в совхозе задрали. Три дня назад поехали мы с егерем Борькой Цыганковым бобров ловить, он вот так же в коляске сидел. Едем утречком, туман стоит, а впереди по дороге в этом тумане три волчары бегут. И спокойненько так бегут, с ленцой. Я газку поддал, чтоб догнать, и кричу Борьке, – стреляй. Он дерг-подерг ружье, никак не приложится. Оказалось, он, раззява, когда садился, ухитрился ноги между ружьем и ружейным ремнем засунуть. Ну, а серые ждать не стали, пока он разберется, где у него ноги, а где жопа. Стеганули в кусты.


Приехали мы с охотоведом к озеру, оно в глубокой котловине лежало, а там туман - будто молоко налито. И тишина первозданная. Стали спускаться к воде, вдруг оглушительный, будто пушечный удар раздался над озером. От неожиданности я даже присел.


- Это старик нас услышал, - прошептал мне на ухо охотовед. - Сердится,  что пришли. Предупреждает своих: люди рядом.


- Какой старик? – с опаской спросил я.


- Да старый бобёр, - объяснил Цыравин, - как ляпнет хвостом по воде, а он у него как лопасть от весла. Хоть уши затыкай. На несколько километров звук по воде слышно.


  Весь день мы с Николаем проверяли ловушки, которые он поставил. Они тогда бобров ловили, чтобы на Дальний Восток переселять. Мне тогда показалось – хорошее дело, там бобров мало осталось, почему бы ни помочь нашими. Тем более что развелось их – туча, считай в каждой лесной речке плавают, осины грызут.


Не везло нам в тот день. Всё бобрёныши - сеголетки попадались в проволочные ловушки, а их отправлять на новые места было нельзя. Они еще ничего толком в бобриной жизни не узнали, мать с отцом их еще не всему научили. Только один здоровенный бобрище влетел в ловушку, килограмм тридцать весил, бродяга. Он, когда мы ловушку из воды вытащили, все на стенку проволочную бросался, скалил свои оранжевые, здоровенные резцы – нас пугал. Нос в кровь разбил. А когда мы его из ловушки в простой картофельный мешок вытряхнули – притих. Надо же, не догадался своими зубищами мешковину прогрызть. Он этими инструментами здоровенные осины за одну ночь валит. Потом разделывает на бревна – метра по три. И к воде перетаскивает. А может они бригадой работают?


Поместили мы его в сарай, где уже двенадцать пойманных собратьев сидело в клетках. Цыравин мне и говорит:


- Вон там бобриха крупная сидит. Есть третий день отказывается.
Бобриха сидела в клетке, повернувшись носом к стенке сарая. Сидела и плакала. Слезы у нее крупные капали. И мутные. Никогда не видел, как бобры плачут. А в книжках пишут – у зверей одни инстинкты. Вот тебе и инстинкты – слезами заливается.


А к вечеру Павел Иванов из госохотинспекции с проверкой приехал: поторопить, чтоб не возились с отловом бобров, иначе не успеют они на новых местах до зимы освоится.Вот в его то «Ниве» мы и помчались на Митькину дорогу. Мчимся, а я все ружье щупаю, больно старое, весь лак с ложи и цевья слез, вон и предохранитель заедает. Все же не зайцев едем гонять.


А между тем уже темнеет, туманец в низинах через дорогу ползет. Приехали в какую-то тьму-таракань: вокруг сопки, поросшие дремучим лесом, река на камнях шумит, дорога в горку тянется. Оказалось, ее Митькиной и зовут. Почему – Митькиной? Может, волки его тут сожрали?


Потопали мы этой дорогой, а сумерки все гуще; как мы лося этого найдем, которого волки драли? В этот момент слева от дороги, где-то на вершине сопки раздался утробный стон. Никогда такого в лесу не слышал. Иванов с Цыравиным остановились, прислушались. Иванов тут же ладони ко рту приставил и точно так же простонал. А животина в лесу ему откликнулась. Только уже ближе.


- Лось это, - тихонько сказал Иванов. – Сейчас сюда пойдет. Гон у них. У меня, мужики, лицензия в кармане. Если подойдет на верный выстрел – бейте.


А сохатый уже не стонал, а ревел. Все ближе и ближе, и столько первобытной ярости и мощи было в его брачных криках-стонах. Видно, кровь ударила в голову, он жаждал встретиться с соперником, сойтись с ним в бою, ударить рогами, затоптать, уничтожить. Бык был уже совсем рядом, трещали ветки под его копытами, он тряс какое-то дерево, всхрапывал, рыл копытами землю. Иванов обхватил ручищами березу на краю дороги, стал ее тоже трясти. И тут почему-то лось затоптался на месте, задумался о чем-то. И стал уходить вверх на сопку. Видно, Иванов, мужик, надо сказать, здоровенный, слишком уж сильно березой шуровал. Сохатый понял, что противник ему не по рогам и решил не испытывать судьбу.


Мы прошли по лесной дороге еще метров двести, и я с облегчением решил, что волков тут нет. Иначе не стал бы ходить по лесу и реветь лось. Признаюсь честно, я дрейфил: незнакомый лес, сумерки, волки где-то рядом. А ружье не моё, патроны тоже. Кто их заряжал, когда, сколько пороху насыпал, какой капсюль вставил?


- Мы сейчас с Колей разойдемся, - прошептал Иванов мне на ухо. – Станем вабить. А ты стой тихо-тихо. Если волки пойдут, даже головы не поворачивай в их сторону, только глазами можешь косить. Вскидывай ружье в самый последний момент. Стреляй наверняка.


Сказал и растворился в сумерках. Я стоял, сжимая в руках старенькое ружье, за спиной журчала на камнях незнакомая речка, над лесом зажглась первая звезда. Надоедливый комар пищал над ухом. Скоро совсем стемнеет, поедем домой, там печь теплом дышит, рыжики от маслица постного в миске поблескивают, водка, настоянная на зверобое, в холодильнике стынет.


Вот тут он и завыл – рядом, слева от меня, метрах в ста. Тонким, скулящим голосом тянул волчина свою жалобную песню. Будто комок снега пополз по моей спине. Я стал потихонечку разворачиваться влево, пытаясь сдвинуть предохранитель на ружье. А его, как нарочно, заело. Едва смолк этот скулящий, душу разрывающий вой, как справа ему ответил другой. И был он таким басовитым, мощным, нутряным, от него веяло такой угрозой. Так, значит первой выла волчица. А ответил ей матерый волк. Такой килограмм семьдесят весит, за горло схватит, – мяу не успеешь сказать. Окружают они меня. Предохранитель, наконец-то, сдвинулся, два патрона я зажал в левой руке. И решил, что отстреливаться буду до последнего. А потом – ножом… Если успею.


Они опять завыли, как мне показалось – ещё ближе. По дороге подходят, подбираются. И тут прямо передо мной в густом лесу на вершине сопки они взвыли всей стаей. Ясно был слышен густой голос матерого волчары, жалобный - волчицы, четыре подголоска – эти, видать, двухлетки. А волчата- сеголетки с тонкого воя срывались в подгавкиванье. Так, – их восемь или десять. Да двое тех, что по дороге подкрадываются. А патронов у меня четыре. Стая смолкла. Тогда свою песню завели волчица с волком рядом со мной. Стая им ответила, – что хор Пятницкого. Тут я услышал, как тихонечко чавкает грязь на дороге, чуть слышно хрустнул сучок. Идут. Волосы у меня сначала на шее, потом на голове встали дыбом и подняли кепку. Палец онемел на спусковом крючке.


Из темноты внезапно вынырнула темная фигура, я чуть не загвоздил в нее из двух стволов.


- Пойдем, - тронул меня Иванов за рукав. – Не идут они на вабу. Отвечают, – проваливайте подобру-поздорову, пока целы. Самим мало.


Тут я только понял, что «вабить» – это подражать вою волка, чтоб подошел он на выстрел. Что не волчица с волком выли рядом со мной, а Цыравин с Ивановым.


Ох, и ржали же они надо мной за столом, когда я описывал свои страхи.


К вечеру следующего дня мы вновь были на Митькиной дороге, искали, где же волки сохатого завалили. Нашли следы, где он через дорогу бежал, а волк его грыз. А дальше след в лесу терялся. Я первый зачуял запах требухи, даже загордился – ничего чутье, прям как у дратхаара. Они свалили лося метрах в двухстах от дороги. И стали жрать. В детстве слышал я песенку – «остались от козлика рожки да ножки». От здоровенного, килограмм на триста лося, остались два копыта, клочья шкуры, обгрызенный мосел, рога и немного требухи. В густой траве и крапиве вытоптали серые, пока быка терзали, круг метров десять в диаметре.


Молодой егерь Боря Цыганков забрался прямо над местом зубовной расправы на сосну, Павел Иванов устроился справа от него, за густой елкой. Цыравин сел в засаду слева от меня. Я залез на здоровенный, поросший мхом валун, умостился поудобнее, ружье нацелил на остатки шкуры. Патронов у меня уже было десять. Выпросил. Договорились стрелять только тогда, когда волки пойдут к объедкам, чтоб побольше серых попало под выстрелы.


И опять залили лес сумерки, настал большой сабантуй у комарих – жрали они меня нещадно. Отваливались, и натужно ноя на взлете улетали напившиеся. На их место садились новые. А пошевелиться было нельзя, волки могли быть рядом.


Когда сидишь в засаде, мысли текут неспешно, тягуче. Песенку почему-то вспомнил. Мама ее напевала, когда меня баюкала:


- Баю, баюшки, баю, не ложися на краю, придет серенький волчок и ухватит за бочок.


Тут я поежился. Значит, приходили серые барины в избу или на покос, в шалаш и того, кто лежал с краю – за бочок. Зубами.


Долго мы так сидели, лес уже совсем уснул, последние пичуги замолкли. Мышь какая-то завозилась рядом со мной, что-то искала во мху, тоненько попискивала. Тут за спиной у меня, метрах в двух оглушительно на весь лес хрустнула кость под волчьими зубами. Сердце заколотилось где-то в горле. Хруст повторился. Их было двое, видно утащили хороший кус и притырили в кустах за валуном. А сейчас пришли доедать. Повернуться я не мог. Пока разворачивался бы – подшумел. Так и сидел спиной к чавкающим, сопящим зверюгам. Чувствуя, какая тонкая, беззащитная у меня шея. Такую они в секунду перекусят, вон, как с лосиными костями расправляются. А у него мослы – толстые. Не моим чета.


Минуты стали резиновыми. Ноги одеревенели, руки свело на ружье. Интересно, смогу ли я сдвинуть предохранитель, поднять ИЖ? Наконец, они доели спрятанный кусок, и пошли к шкуре. Потрошками на верхосытку закусить. Я, скосив глаза, попытался их в темноте увидеть, но для этого котом надо было быть. Слышал, как шелестела трава под их лапами. У шкуры лосиной волчары разодрались, грызня у них началась зверская. Я стал плавно нажимать на спусковой крючок, но все медлил с выстрелом, ждал, чтобы Сашка с дерева первым сдуплетил, ему ближе, сподручнее. Неожиданно грызня прекратилась. Будто сквозь землю звери провалились. Минут сорок мы еще сидели, потом только Иванов крикнул:


- Шабаш. Ушли они.


Оказалось, что в самый разгар волчьей свары егерь Сашка завозился на сосне, собираясь стрелять. И волки сгинули, будто и не было их вовсе.


Долго мы в тот вечер сидели у Цыравина на кухне, рассказывая, кто что слышал, потом пошли всевозможные волчьи истории, а Иванов все подливал, и рыжики были вкусны. А напоследок Иванов показал, как надо вабить. Найда от его воя залаяла как оглашенная. Ее неистово поддержали все собаки на небольшом хуторе.


Прошло лет пять и как-то в октябре, на свой день рождения поехал я в Кипую. Гусь уже пролетел, но утка могла по канавам еще остаться, осень стояла теплая. Да и зайчишка мог подвернуться. Ночевал я в шалаше, кутался в старый спальник. Ночью ударил мороз, я не улежал под спальником и вылез наружу. Небо всё искрилось звездами, терпко пахло опавшей листвой и багульником. Бормотал свою неумолчную песню ручей, переливаясь через бобровую плотинку. Вдали послышался заунывный волчий вой. И я решил подвыть. Наклонился к земле, приставил ладони ко рту, как это делал Иванов, и завыл. Я постарался почувствовать себя волком, голодным, замерзшим, давно не жравшим волком. Под лопаткой саднило, – там была плохо затянувшаяся рана от картечины. Один коготь был сбит о камень.


- Уууу – ууу….


Ледяные звезды подмигивали мне с давно остывшего неба. Скоро придёт зима, навалит снега, выдаст следы, приедут двуногие на машинах, обтянут лес флажками, загремят выстрелы.


- Ууууу – уууу….


Волки ответили мне, – завыли ближе. Потом еще ближе.


Я залез в шалаш, стал торопливо совать в ружье патроны, потом выпалил дуплетом прямо в звездное небо. Шептал:


- Если бы тут Володька с Вадькой были, мы бы ….


До сих пор стыжусь этого.


Но так – было.