Метеостанция Джана. часть 5

  Вот и сейчас, внимательно вглядываясь в лицо Шевелева, она все больше и больше находила в нем  сходства с отцом. Та же упрямая складка между бровями, крепкий, выдвинутый вперед, подбородок, серые, со стальным отливом глаза. Непроизвольно ее рука потянулась к лицу Николая Петровича. Ладонь коснулась небритой щеки, кончики пальцев легко прошлись по приоткрытым губам, и, дрогнув, замерли оттого, что Шевелев открыл глаза.
- Ты, что Красникова? – произнес он, недоуменно глядя на Людмилу.
- Я ничего Николай Петрович. Ничего. Вы просто на моего папу очень похожи. – ответила она, убирая руку от лица Шевелева.
- Папу? Какого папу? – удивился он, и, наконец, поняв то, о чем говорила Людмила, произнес: - Ах, да папу. – отвернул голову к стене. Не дождавшись продолжения разговора, Людмила встала со стула, и тяжело вздохнув, направилась на вторую половину комнаты, служившею кухней.

 Прикосновение легкой руки Людмилы к его лицу не оставило Шевелева равнодушным. Давно, ой как давно никто не касался, не гладил его лица, разве, что мама в том далеком безвозвратно ушедшем детстве. В носу у него защипало, глаза заблестели от неожиданных для него самого подступивших слез, и для того чтобы их не заметила эта девчушка – пигалица, он отвернулся.
«А, ладошка у нее маленькая и теплая, совсем-совсем, как у моей мамы».- подумал он, все еще явственно чувствуя прикосновение.
 Незаметно, для него самого, мысли унесли его в детство.
 - Бедный, бедный мой, - говорила мама, – поглаживая его вихрастую голову: - вот в школу тебе идти надо, а не в чем. Она горестно покачала головой, встала из-за стола и подошла к старому, доставшемуся ей в наследство, сундуку. Откинув крышку, стала перебирать слежавшиеся от времени вещи.
- Вот разве, что это? - она достала со дна аккуратно сложенные фабричного пошива брюки.
- Отцовы. – гордо сказала она, и, развернув их, уже тише, как бы для себя, добавила: - Он в них ко мне на свиданку бегал.
Встряхнув брюки, мама внимательно посмотрела ткань на просвет.
- Трохи моль побила, а так ничего. Укоротим малость, носить еще можно будет. Правда, Колька? – словно советуясь с ним, спросила мать. Колька согласно кивнул головой. Он помнил, как в сорок шестом они с мамкой ездили в райцентр на барахолку. Мама старательно торговалась с мужиком в армейской, без погон, форме.
- Да они же женщина у вас молью побиты. – сказал тот, рассматривая, и протягивая обратно брюки.
- Да вы что, мужчина! Новые они, новые, муж тольки пару раз и одевал! 
А, когда, рассмотрев изъеденные молью брюки, мать горько заплакала, мужик не выдержал и сказал:
- Пиджак возьму, он вроде целый. Отсчитав деньги, сунул их маме в руку, и, не глядя в их сторону, ушел прочь.
 Отцовы брюки мать обрезать не стала. Сказала «на вырост», подогнула калошины во внутрь и приметала черной ниткой. Там где ткань легла вдвое, дырок не было видно, но по бедрам и ягодицам сквозь предательские точки оставленные молью, белело Колькино тело.
- Ничего Колюня, ничего. – уговаривала его мать, - эти места, где маленькие дырки мы химическим карандашом закрасим, а, что по более заштопаю, так что и видно не будет.
  Колька проходил в школу, что была в шести километрах от дома, всю первую четверть. Потом сильно простыл. Дней десять провалялся на печке в горячечном бреду, а когда пошел на поправку, мать сказала: - Все Колька! Видать, не судьба тебе учиться. По морозу в рваных галошах все равно не находишь.
И, как ни хотелось бы ему ходить в школу, а с матерью пришлось согласиться. Прошло еще две недели, и однажды вечером, уже в сумерках в дом пришла учительница Клавдия Ивановна. Поздоровавшись у порога, она прошла к столу. Не присаживаясь на предложенный матерью стул, положила на чисто выскобленную столешницу завернутый в тряпицу сверток, и сказала маме: - Тут Ольга Васильевна обувь для Коли. Пусть ходит в школу, он у вас очень способный. Сказала и ушла, не дожидаясь слов благодарности. Мать тогда настолько растерялась, что не только не поблагодарила Клавдию Ивановну, а даже не вышла ее проводить. Растерянно она смотрела то на сына, то на лежащий на столе сверток. Колька не выдержал первым, и, соскочив с печи, принялся разворачивать пакет, завернутый в добротную суконную ткань.
- Мамка смотри! Да это ж настоящие портянки. – возбужденно кричал он, разглядывая материал. Под вторым лоскутом суконной материи Колька обнаружил слегка поношенные простеганные женские бурки.
- Мать, это чё? – произнес он, тупо уставившись на обувку.
- Бурки Колька, бурки! Теплые, простеганные, на вате! – радостно улыбаясь, громко произнесла мать.
- Так они ж бабские! Я такие носить не буду! – запротестовал Колька.
- Будешь сынок. Будешь. Других то нету. – мать упрямо встряхнула головой, и уже более покладисто сказала: - Это ж я Колька тебе не сказывала о том, что три дня тому твою учителку встретила. А, она все про тебя, да про тебя. Какой, мол ты способный. Да еще, почему ты в школу не ходишь, справлялась. Ну, да я возьми и сказала, что не в чем. Так вот, видать, она свои то бурки тебе принесла. Так, что будешь ты сынок их носить. Будешь! – твердо произнесла мать. И зная, что спорить с маманей бесполезно, Колька согласился.
 В школу Колька пошел, только проходил не долго. За три года закончил начальную школу. А, когда пошел в седьмой класс, померла мать. Бабы говорили: от тяжестей надорвалась. Тогда то и забрал его к себе дядька – мамкин двоюродный брат, забрал к себе в город. Только не заладилась у него городская жизнь. Жена дядьки Василия невзлюбила его. Чем он ей не глянулся, сказать трудно; может оттого, что у них самих трое, мал - мала меньших ребятишек по лавкам, может от чего другого.
  Той же  осенью Василий его в ФЗУ учиться пристроил, на полное государственное обеспечение: общежитие, трехразовое питание, форма. Учеба давалась легко. Особенно приятно было работать на металлорежущих станках. Тревожил и одновременно ласкал слух, нарастающий стон поддающегося обработке металла. Тонкая, играющая цветами радуги раскаленная стружка, словно рассерженная змея, выползала из-под резца токарного станка. Отчаянно извиваясь, норовила ударить своим бешено вращающимся хвостом. Но, обессилив от собственной ярости, темнела, тускнела, и, неожиданно растеряв свою злость, вдруг тонко звякнув – обламывалась, и замертво падала на замасленный поддон. Однако работать с металлом так и не довелось. Перед армией прошел подготовку в ДОСААФе и, получив удостоверение радиста, оказался на Тихоокеанском  флоте. Четыре года службы пролетели незаметно. Ходили походом в дружественный тогда Египет, горделиво расхаживал он по теплой кубинской земле, три месяца их эскадренный крейсер простоял в тревожном ожидании у берегов Вьетнама. Да и чего только не было за время службы. Это уже потом, после «дембеля», случайно увидев объявление о том, что в гидрометеорологическую службу требуются опытные радисты, он, не долго думая, устроился радистом на таежную станцию. Отработав положенные по договору три года, уволился, и хотел, было вернуться на родину.  Уже и билет был на самолет, но, сидя в полупустом зале ожидания неожиданно для себя понял, что в родной деревне он никому не нужен, а в городе у дядьки Василия жить негде. Не сомневаясь в этом неожиданно принятом решении, он сдал обратно билет, и к большой радости начальника отдела кадров, получил направление на Джану. С тех пор он уже никуда не уезжал со станции.
- Николай Петрович, - робкий голос Людмилы вернул Шевелева к действительности. Он открыл глаза и внимательно посмотрел на стоящую подле кровати девушку.
- Что тебе Людмила?
- Я кушать приготовила, давайте я вас покормлю.
Шевелев отрицательно покачал головой и сказал: - Позднее.
Он посмотрел на тусклый свет идущий от окна и произнес: - Уже смеркается. Сходи, пожалуйста, запусти генератор и позови ко мне Первоянварскую.
- Хорошо Николай Петрович. Я сейчас, я быстро.
Людмила метнулась к вешалке, сняла пальто и, накинув его на плечи, выскочила за двери.
Шевелев проводив ее взглядом, попытался присесть на кровати. Первая попытка оказалась неудачной. Ладони скользили по простыни, а тело оставалось на месте. Тогда, забросив обе руки за голову, он ухватился за спинку кровати. Сделав незначительное усилие, он замер в ожидании не почувствовав ее, успокоился, и уже более решительно подтянул тело вверх. Приняв полусидящие положение, он удовлетворенно улыбнулся и произнес: - Ну, вот это уже совсем другое дело.
С улицы донесся звук запустившегося двигателя электрогенератора и вслед за тем лампочка в комнате несколько раз мигнув, загорелась желтым неровным светом.         
   
 Негромкий стук в дверь привлек его внимание.
- Войдите. – произнес Шевелев, и повернулся лицом к двери. В раскрывшуюся дверь, вмести с клубами пара, вошла Татьяна и замерла на пороге. Шевелев некоторое время молча смотрел на нее, а затем негромко произнес: - Подойди ближе.
Татьяна прошла к кровати больного, оставляя за собой на полу мокрые следы от заснеженных валенок.
- Слушай сюда Первоянварская, - миролюбиво произнес начальник станции: - сейчас такое время, когда нужно позабыть все обиды. Если будем порознь, то всем будет трудно. Я переговорю с Людмилой, а ты в свою очередь постарайся убедить в этом Соркину. Постарайся сделать, так чтобы все было как прежде. Ты остаешься старшей. Наблюдения за погодой продолжать вести по графику. Все параметры записывать в журналы. Еще не все потеряно. Если удастся найти антенный контур, то можно будет попробовать восстановить связь. Мне думается, что недели через две, если мы не сможем восстановить связь, нам окажут помощь. Поэтому я тебя очень прошу: эти две недели нам нужно продержаться.
Закончив говорить, он внимательно посмотрел на Татьяну. Та стояла, опустив глаза вниз. Лицо девушки было непроницаемо.
«Вот чертовка!» - раздраженно подумал он. - «Пусть бы не отвечала, но хотя бы глаза подняла!»
Словно угадав его мысли, Татьяна подняла голову и посмотрела на Шевелева.
- Хорошо Николай Петрович. Я поговорю с Соней и принесу свои извинения Людмиле. Дежурства не прекращались и до этого. Все записи наблюдений занесены в журналы. Теперь если вы все сказали, разрешите мне уйти.
Шевелев согласно кивнул головой: - Иди Татьяна, иди. Спасибо тебе.

 Две недели, о которых говорил Шевелев, прошли в томительном ожидании вертолета. Сколько раз вглядывались девчата в хмурое, затянутое низкими облаками небо, сколько раз вздрагивали оттого, что казалось им, что слышат они вдалеке шум винтов винтокрылой машины. Но все было напрасно. Все ниже опускалась облачность, молчала неисправная рация, и от этого все молчаливее становились обитатели метеостанции.
 Татьяна и Соня жили в своей половине здания метеостанции, Людмила обосновалась в доме Шевелева. После принесенного ей Татьяной извинения она изредка забегала к девчатам поболтать, но, чувствуя возникающее отчуждение, поспешно собиралась и уходила. Первое время девушки старательно вели наблюдения и регулярно вносили записи в журналы, но уже концу третьей недели Соня, осознав всю тщетность работы, сказала Татьяне:
- Ты, как хочешь, а я больше не буду вставать по ночам. Кому нужна наша работа? Весь смысл ее в своевременной передачи информации в Гидрометцентр. А, если эта информация вовремя не поступила, то она никому и не нужна.
- Ну, что ты Соня! – укоризненно произнесла Таня: - Как можно! Это же наша работа. Нам, в конце концов, за нее деньги платят.
- Какие деньги, Таня! Ведь того, что нам выдадут на руки по окончании трехлетнего срока, едва на обратный билет домой хватит!
- Не скажи Сонька! Люди же работают и зарабатывают - и на кооператив, и на машину.
- Какие люди?
- Да кто долго работает!
- Это, как Шевелев что ли? Всю жизнь в тайге безвылазно. И ты думаешь, он что-то заработал тут? Если бы не промысел хрен бы он тут сидел.
Татьяна, удивленно посмотрев на подругу, спросила: - Какой промысел?
- Какой, какой? Пушной! Идем, покажу. – возбужденно сказала Соня и потянула Татьяну к выходу. Не попадая руками в рукава пальто, она торопливо продолжила: - Я сегодня утром в кладовую ходила за
                - 315 - 
продуктами. Там помнишь, сарай перегорожен дощатой перегородкой, а дверь всегда на замке.  Я из любопытства замок подергала, а он возьми да с пробоем и выскочи. Дверь толкнула и вошла. Там
окон нет и темно, как у негра. Я фонарик включила, а там! Чего только нет. Выделанные шкуры черно-бурых и рыжих лисиц, выдры, ондатры, соболя.
- Да ты что Сонька!
- Что, что! Пойдем, сама увидишь! – в нетерпении подталкивая Татьяну к выходу, сказала Соня.
 Сбиваясь с шага и оступаясь на узкой тропинке, она торопливо направилась к стоящему невдалеке от дома начальника станции сараю. Татьяна, едва поспевая за ней, опасаясь за то, что их может заметить Шевелев, сказала подруге: - Не спеши ты так Сонька. Не ровен час, Николай Петрович из окна заметит – что подумает? Давай помедленней, как будто мы гуляем.
Соня замедлила шаги, и девушки неспешно прошли вдоль окон домика начальника станции.
- Вот смотри. - сказала она, открывая дверь сарая. Девушки прошли вдоль стеллажей с продуктами.
- Смотри, что здесь у него.
Соня толкнула незапертую дверь и осветила фонариком вторую половину помещения.
- Ух, ты! – восхищенно сказала Таня, следя за пятном света.
- Да тут Сонька мехов на тыщу будет! 
- Бери побольше. Здесь на все десять потянет! А, ты говоришь зарплата. Вот где его зарплата. Это я так полагаю только за один год, а, сколько он здесь работает? 
 Таня, оглянувшись по сторонам, подергала Соню за рукав.
- Слушай Сонька! А давай мы его раскулачим. Ну не все конечно, а так чтоб не заметил. – тихо, заикаясь от волнения, произнесла она.
- Нет, Танюша! Я с дерьмом связываться не буду. И тебе не советую.
- Так он ведь браконьерничает! За это в тюрьму сажают. Ему пригрозить – так сам отдаст.
- Пусть кому положено и сажают, а я к этому всему и пальцем не прикоснусь. Бабушка, помню говорила: «За своим карманом следи, а в чужой не заглядывай».
- Это хорошо когда есть свое, а тут всю жизнь казенное. – словно возражая ей, произнесла Татьяна.
 Вставив на место выпавший пробой, девчата вышли на улицу. Возвращаясь обратно, Татьяна, покосившись на окна Шевелева, спросила: - Сонь, а как ты думаешь, Людка у него так и останется?
- А, я и думать об этом не хочу. Я только и жду, когда борт прилетит, чтобы улететь отсюда, и забыть все это, как кошмарный сон.
- А, документы?
- Что документы? Паспорт на руках, а трудовая.…  Да черт с ней, с трудовой, скажу, что потеряла, потом на новом месте другую выпишут.
- А, деньги?
- На первое время есть, а там дам из Чумикана маме телеграмму, пришлет.
- Тебе Соня хорошо. У тебя мама есть, а мне надеяться не на кого. – удрученно произнесла Татьяна, затем, встряхнув головой, озлобленно произнесла: - Как бы там не было, я здесь тоже не останусь.