Сбывшееся ожидание - глава 5

Глава 5

Обдумывая всё, что произошло в его жизни, Андрей чувствовал себя вполне
уравновешенным человеком. Но он позволял своим изъянам взять верх над
достоинствами, и это не могло не огорчать. Он требовал от жизни слишком много такого,
чего не мог пока себе позволить.
Он чересчур много ломал голову, правильно ли развивается его карьера, и эти думы не
приносили ничего, кроме беспокойства. Ему быстро удалось преодолеть стадию среднего
класса (многие считают что середняк хуже безработного), необходимо задуматься о
стратегических планах, а у него голова болит от совершенных пустяков, которые ни за что
не должны его беспокоить. Какой маразм, что сознание превращается в нелепую базу
данных, которая посылает в организм сигналы тревоги почти что без повода.
Беспокойство возникало спонтанно, безотносительно неприятностей, иногда на фоне
хорошего настроения. Он думал о том, как хорошо налажена его жизнь, удовлетворенно
констатировал ежегодный прирост доходов, как вдруг у него начинала болеть голова из-за
какой-нибудь глупости. По мнительности сначала казалось, что сказываются последствия
травмы, из-за чего дважды была сделана энцефалограмма – но после всестороннего
исследования врачи пришли к выводу, что болезнь не имеет материального субстрата,
иными словами, голова болит просто потому что болит.
Какие бы демоны ни скрывались в голове Андрея, какими бы ни были подлинные
причины его тревог, он не собирался делиться сведениями на этот счет даже со своими
близкими. Единственно, с кем он мог обсудить причины своих панических атак, была
Катя. Он приходил к своим родителям, садился напротив её портрета, написанного
сухумским художником, включал Дьюка Эллингтона, её любимого музыканта, и
предавался воспоминаниям. Он вспоминал их лето 1996 года, вёл бесконечные мысленные
диалоги с погибшей возлюбленной. Это не излечивало его, не избавляло от тревог, а лишь
растравляло раны. Но позволяло забыться, отвлечься, – одни грустные мысли заменялись
другими, одинаково угнетенные состояния плавно перетекали одно в другое.
«Перспективный умник, заключенный в мещанскую клетку», – такой диагноз Андрей
самокритично выставил самому себе.
Его душевные метания были сродни поискам утраченного времени. И нет лучше способа
попасть в складку памяти, чем прослушивание музыки, которую когда-то вместе слушали.
Звуки саксофона, свингующая импровизация вовлекали в безудержный круговорот
музыкальной стихии, сквозь барабанные перепонки музыкальные фразы проникали в
сознание, гипнотизирующее музыкальное полотно обволакивало мозг, положив начало
магическому трансу.
Интенсивные сакософонные пассажи навсегда и крепко входили в память. Стереть их
оттуда невозможно – разве что выстрелом в висок. Лучше и не пытаться понять, в чём
коренится сила джазовой импровизации, её притягивающий и завораживающий мощный
магнетизм – так можно ненароком познать тайну своего ДНК.
«Жизнь, как джаз – сплошная импровизация», – вспоминал он Катины слова, слушая
Эллингтона, и добавлял от себя: «а ещё это грандиозное катарсическое путешествие».
Он видел сны, но уже не те, что раньше. Периодически ему снились кошмары – долгое
падение с большой высоты, либо невыносимо долгое преследование, в конце которого у
него настолько тяжелели руки и ноги, что он не мог ими пошевелить, чтобы бежать и
обороняться. Теперь же ему стало сниться, будто не его преследуют, а он сам за кем-то
гонится, а догнав, убивает с особой жестокостью.
Когда он поделился с матерью, она категорично заявила, что травмированая психика –
результат того, что он проработал семь лет в морге. Тогда он ничего не чувствовал,
вскрывая по 10-15 трупов в день, а сейчас всё это всплывает из подсознания и приходит
по ночам в виде кошмаров.
Время проходило почти незаметно для Андрея; это было одно из наименее устойчивых
представлений, которые он знал. Все его силы поглощались постоянным напряжением, в
котором он находился и которое было отражением глухой внутренней борьбы, никогда не
прекращавшейся. Она шла чаще в глубине его сознания, в темных его пространствах, вне
возможности сколько-нибудь логического контроля. Ему начинало казаться, что он
близок к победе и что недалёк тот день, когда и все его тягостные видения исчезнут, не
оставив даже отчетливого воспоминания. Во всяком случае, они теперь всё чаще и чаще
становились почти бесформенными: перед ним мелькали неопределенные обрывки чьего-
то существования, не успевающие проясниться, и его возвращение к действительности
всякий раз приходило быстрее, чем раньше. Но это ещё не было победой: время от
времени всё вдруг тускнело и расплывалось, он переставал слышать шум улицы или говор
людей – и тогда он с тупым ужасом ждал возвращения одного из тех длительных
кошмаров, которые он знал так недавно. Это продолжалось несколько бесконечных
минут: потом в его уши врывался прежний гул, его охватывала короткая дрожь, а за ней
следовало успокоение.
Но перед внутренним взглядом оставалось видение: захлёбывающийся в собственной
крови мужчина – бледный, изо рта льёт кровь; зубы выбиты, челюсть раздроблена, а в
мертвых глазах застыл безумный страх и мольба о пощаде.