Такова смерть

Он уже знал, что это такое…
А. Дашков, «Кормление чёрной собаки»



Он очнулся от тряски. Никаких других ощущений не было. Он помнил, что когда-то что-то помнил, но не помнил что. Грудная клетка шевелилась – он дышал. Конечности слушались. Он поморгал и попытался встать.

Ничего видно не было. Шатаясь от покачиваний чего бы то ни было, он попытался шагнуть вперёд и почти сразу наткнулся на холодную стенку. Ощупав её, он вспомнил слово: «металл». И тут воспоминания хлынули на него, как вода из лопнувшего презерватива, когда он по вине канонира не долетает до прохожего и цепляется за острые ветви дерева, растущего под окном: мелкие радужные брызги, сверкающие на солнце. «Свет», – вспомнил он. Он не решился полизать металл, поскольку тот был подозрительно холодным. «Как в морге», – подумал он и удивился – как это, оказывается, легко – думать!

Тряска становилась более плавной. Постепенно появился шелест, скорее всего, шум ветра. Он обшарил пространство – провёл инвентаризацию – и убедился, что кроме параллелепипедального помещения с вертикальными прорезями в «стенах» и его в нём, ничего нет. Понял, что чувствует направление зенит-надир. Ощупал себя: не было ничего, только к ноге прицепилась какая-то мелочь.

Постепенно появился свет, сначала серый, слабый, потом ярче. Шум всё больше походил на свист беспечного ветерка в дырявом заборе – лёгкий, безобидный. Когда света стало достаточно, он нагнулся, чтобы рассмотреть мелочь на ноге. Это оказалась картонка с ниткой, обмотанной вокруг большого пальца. На картонке было написано: «Липкий! Супермегавкус – глубокий и насыщенный, яркий, пряный, ароматный, тошнотворный, неприятный! Покупайте чай Липкий и выигрывайте 10000000000000 безусловных единиц! Условия конкурса: …»

Он поразился – сколько текста умещается на маленькой картонке! Затем его внимание привлекли краски в прорезях стен. За «окном», как он его сразу окрестил, творились невероятные вещи: различные механизмы и явления переплетались, работали, завихрялись в самых разных формах и комбинациях – от субшкварковых до метагуляштических!

Ему показалось, что шум ветра складывается в звуки, которые он когда-то уже слышал – «слова». Он вслушался. Ветер твердил один и тот же вопрос: «Интересно? Интересно?..» Он не был уверен, что голос действительно существует не в его воображении. Наконец он решился:

– Да! – он не сразу осознал, что это его речь. Металлический параллелепипед с прорезями («вагон» – подумал он) замедлил движение. В принципе, любой участок картины за «окном» – от шкварок до гуляша – был одинаково захватывающ и непонятен.

– Что это? – спросил он, указывая на маленькую любопытную деталь, которая вертелась быстрее соседних, переливалась всеми цветами спектра и непрерывно меняла форму, оставаясь в то же время узнаваемой.

Он почувствовал, что из «вагона» словно выкачивают воздух. Мощный поток прижал его к прорезям и выдернул руки наружу. «Вагон» стал быстро разгоняться, достопримечательности за «окном» слились в сплошной бурый пудинг. Его так сильно прижало к щели, что морда посинела. Хотя он и не видел этого, но чувствовал, как она прямо-таки наливается сочной небесной синью. А руки болтались снаружи как конечности кукловодческой куклы, когда у кукловода оборвутся ниточки. Ну или сломаются пальцы.

Рёв ветра – или всё-таки голос? – сложился в слова. «Итак, тебе будет преподан первый урок! Невежливо показывать пальцем на что бы то ни было! Необходимо терпеть или обходиться намёками. Чтобы ты лучше усвоил урок и не повторил ошибки впредь, ты будешь лишён всех пальцев!»

За «окном» что-то мелькнуло и отхватило руки чуть выше локтя. Его перестало прижимать к прорезям, и он отшатнулся. Снизу послышался какой-то шум, и он успел увидеть, как в полу исчезает какое-то устройство, отрезавшее ему пальцы на ногах. Он взвыл. Но это было ещё не всё: ступни и обрубки рук обхватили раскалённые кандалы. Мясо затрещало и задымилось, кровь перестала течь. Он рухнул на пол.

Очнулся он через полминуты от холода. Он вскочил и увидел, что вид за «окном» изменился: теперь это был милый пригородный пейзаж, снаружи была зима. «Вагон» проезжал мимо каких-то людей: пожилой майор, миловидная девушка, пьяненький бомж, лысый толстяк с собакой…

«Вся наша жизнь – вокзал», вспомнил он чьё-то изречение, превозмогая боль. Возможно, даже своё собственное. Он выставил культи в окно и закричал что было сил: «Люди! Помогите! Вытащите меня отсюда!!» Но его не слышали. Въезжая в толпу, он даже зацепил кого-то обрубком левой руки по лицу – короста треснула и на людей вяло потекла дымящаяся кровь. Через некоторое время его снова втащило в вагон, и процедура с прижиганием повторилась.

Он ещё несколько тысячелетий мёрз и наблюдал жизнь людей. Вот какой-то молодой кудрявый царь ведёт войско на город где-то в Азии… Затем перемалывает пленных в фарш на гигантских тёрках… Вот в той же Азии жёлтые люди убивают бледно-розовых и пытаются сделать из их трупов зажигательные снаряды… В Африке чёрные как ночь режут друг друга деревянными мечами, боевая раскраска смазывается, и в пылу боя воины рвут своих и чужих… В Европе мелкие племена называются разными гордыми именами и пытаются вырезать такие же племена под корень… В Океании гиганты крушат пигмеев о скалы… В Центральной Америке красные дерутся друг с другом из-за куска человечьей печени…

В конце концов он научился различать среди людей заправил – главарей, которым нужно было больше смертей, чем всем остальным, которые могли организовать массовые истребления для собственного развлечения. Однажды он не выдержал и на одного из них – лысого рябого каратышку – закричал, видя, как тот карабкается на неуклюжую металлическую черепаху: «Подонок! Тебе бы лишь бы убивать!.. Люди, не верьте ему!»

Но сколько он ни кричал, толку не было.

Неожиданно раздался чёткий голос: «Первый урок не пошёл тебе впрок. Ты ведёшь себя просто возмутительно! Нельзя мешать людям строить своё счастье! Наоборот, надо им помогать! Чтобы преподать тебе урок, что следует говорить, а чего не следует, я вырву тебе язык». И через мгновение язык был вырван – а затем в рот засунута очередная раскалённая штуковина. Он думал, что зубы у него потрескаются, но через секунду штуковина была вынута. Лишь нестерпимо болел обрубок языка, да снова начали ныть зажившие много лет назад культи и стопы. Снова раздался голос: «Раньше ты не был уверен, являюсь ли я голосом в твоей голове, причудливым извращением сознания, или я отдельная личность, пекущаяся о твоём благе. Теперь знай! Я совершенно отделен от тебя и буду следить за тобой».

Он скорчился в углу, несмотря на леденящий холод, прижал обрубки рук к голове и тихонько и отчаянно завыл. Он не обращал уже внимание на мельтешение за «окном», ему хотелось только, чтобы истязания прекратились.

Прошло несколько столетий.

Изредка он плакал или тихонько выл, уткнувшись лбом в колени.

Снова неожиданно раздался голос – немного усталый, но по-прежнему суровый и гулкий: «Несмотря на все блага, предоставленные тебе, на всю мою милость, на всё моё воспитание, ты продолжаешь нагло скандалить и требовать справедливого к себе отношения! Будто бы я не объяснял тебе с самого начала, как себя нужно вести. Я был добр к тебе, я долго терпел, но раз ты настаиваешь, и поскольку предыдущие уроки не принесли плода, придётся мне провести третий урок с тобою, чтобы ты окончательно понял, что твоё бесконечно наглое поведение не может остаться безнаказанным, если ты сам этого желаешь. Да, и чтобы ты так себя больше не вёл!»

Неведомая сила схватила его за уши и встряхнула так, что он оглох. Затем она стала выворачивать голову влево и вправо так, что затрещали хрящи. Он понял, что ему отрывают голову. Это было мучительно долго и больно. Он не мог кричать – челюсть была прижата, и он только слабо мычал. Он почувствовал, как внутри шеи что-то оборвалось, дыхание перехватило, он перестал ощущать тело. Сердце остановилось, он не мог дышать, но сознание всё ещё не терял. Наконец, тело встряхнуло и оторвало, снова наступила тьма.