На уроке

Тихим весенним днём на третьем этаже школы в классе с табличкой "7 а" в полном одиночестве за учительским столом сидел учитель русского языка и литературы Карл Павлович. Сидел он почти неподвижно и только время от времени вытянутым мизинцем левой руки вытирал выступавшие по уголкам сильно покрасневших глаз слёзы. Костюм его был не в порядке, редеющие волосы совсем растрепались, и стала видна уже значительная лысина.

За дверью класса толпились ученики, шептались, перемигивались, просто молчали, но в класс войти никто не решался. Но вот вспыхнули на последнем повороте лестницы чёрные лаковые ботинки директора, и коридор тут же наполнился гулкой от стука сорока маленьких сердец тишиной. Открылась и закрылась дверь, и вновь зазмеились по коридору шёпоты, слухи и различные версии происшедшего.

В каждой школе, в каждом классе бывают дни, когда что-то в заведённом механизме ученического и учительского трудолюбия и терпения вдруг начинает портиться. Может быть не стоит считать это просто отсутствием дисциплины, нет - сама атмосфера в классе, во всей школе словно начинает накаляться. Вина ли в том директора, или учителя или времени года, усталости, общей ситуации в школе, а может накапливается в учениках некая энергия раздражения, ищущая выхода - кто знает. В такие вот дни возьмёт кто-нибудь да и принесёт, например, в класс журнальчик с такими картинками, что уже ни мальчишки не слушают урока, ни девчонки, поскольку эти последние возбуждены не самим журнальчиком (его им не показывают, стыдятся показывать  т а к о е   девчонкам), а именно тем, что им  н е л ь з я , что им, видите ли  р а н о , на что они отвечают молчаливым бунтом, высокомерным молчанием, на которое уходит так много сил и внимания, что им тоже не до учителя, не до урока, ни до чего на свете. А то ещё бывает - напишет кто-нибудь записочку, да к тому же и не серьёзно, не тайно, а так, в шутку, какой нибудь обойдённой красотой девчонке. Та так и зардеется, а остальные хохочут. Да мал ли что могут натворить иногда дети в школе!
И каждый учитель реагирует на это по-своему.

Знавал я одного учителя, мастера спорта по борьбе, силищи неимоверной. И что же? Самой большой радостью наших мальчишек было брызгать на него сзади чернилами, когда он тяжёлыми шагами ходил по рядам и что-то гудел сильным и неразборчивым в интонациях голосом. До того ловко и молниеносно всё это делалось, что он никак не мог угадать, кто же на него только что капнул. Беда его была в том, что ходил он довольно быстро, а поворачиваться ему при его комплекции было неудобно. Пока он развернёт своё могучее тело, проказник уже что-нибудь старательно маракует в тетрадке.

Однажды, правда, один новичок, ещё не отработавший по-настоящему техники капанья всё-таки попался. Учитель заметил его смущение, равноценное признанию в совершённом действии против его брюк, схватил его за шкирку, поднял одной рукой и тряхнул разочек. Костюм его уже был настолько заляпан (ведь трудилась вся школа, а не только один этот класс), что учитель просто махнул рукой, да так и ходил с чернильным задом, причём костюма никогда не менял, так что вскоре надоело на него брызгать, ведь чистого места там уже не оставалось.

Карл Павлович совсем не умеет двигаться по классу. Полы его длинного пиджака часто цепляются за крышку передней пустующей парты, крышка громко хлопает, и все чувствуют, что Карл Павлович теперь себе этого не простит и что урок у него дальше не пойдёт, не получится. Карл Павлович очень застенчив. Несколько раз за год он начинает отращивать усы и... не выдерживает внимательного взгляда детей, упорно смотрящих ему под нос каждое утро. Он сдаётся, сбривает ещё не успевшую вырасти щетину и стесняется ещё больше. В школе поговаривают, что он взял фамилию жены, своя ему почему-то не нравилась. Фамилия его была Огородников, а жены - Сандомини. С тех пор и пошла про него частушка в школе: "Русский, русский, итальянец, на щеке сидит румянец". Впрочем, в седьмом "А", где происходит действие, эту частушку вспоминают уже как фольклор далёких времён. Карл Павлович работает в школе давно, и к нему привыкли.

В тот злополучный день урок литературы был последним. Как ни старался Карл Павлович завоевать внимание учеников, как ни бегал по классу, всё более раздражаясь и ставя в очередной раз к стенке неисправимого болтуна Андрюшу Козленко, ничего не помогало. А когда по классу за его спиной пробежал вдруг едва уловимый шепоток, слух Карла Павловича уловил нечто опасное, нечто новое. Это был не обычный разрозненный шум в классе, к которому можно привыкнуть и который не опасен. В появившемся шёпоте чувствовалась некая тайна, напряжённость, направленная возможно против него. Карл Павлович сразу испугался. Он не любил неожиданностей, потому что не умел быстро реагировать на них. Он перестал говорить и укоризненно посмотрел на учеников, а потом изрёк пару прописных истин насчёт дисцилины, так что ему самому уже захотелось улыбнуться. В тот самый момент, когда он,  уже успокоившись, отвернулся от детей, в центре класса что-то явственно шёлкнуло. Карл Павлович быстро обернулся, но ничего особенного не заметил. Дети сидели как обычно, но в классе стало неожиданно очень тихо. Это не понравилось Карлу Павловичу.

 - Неужели фотоаппарат? Неужели меня  с н и м а ю т ?, - с ужасом подумал он, продолжая что-то говорить. И сомнений уже, собственно, у него не было, он легко готов был поверить в то, что его снимают, бесстыже увековечивают как назло в момент слабости, неуверенности. Ещё мелькнула какая-то глупая мысль, что в другое время он был бы не против.
 - Что же это будет, - думал он, не переставая говорить и подойдя зачем-то к своему столу, словно ища у него защиты. Материал урока он знал настолько хорошо, что тот сейчас шёл сам собой, вне мыслей Карла Павловича, как это, впрочем бывает часто у учителей с достаточным стажем. И когда пришёл момент процитировать красивое древнее изречение, его рука, как обычно, выбросилась вправо и изречение прозвучало. Карл Павлович втайне гордился своим, редким в наше время знанием латыни, впрочем весьма скромным, цитировал он всегда негромко, так что его часто переспрашивали, а затем, выдержав некую паузу, переводил,уже более явственным голосом. На сей раз традиционной паузе не суждено было сыграть свою роль - прямо перед ним в третьем ряду вскочила юркая мальчишеская фигура с фотоаппаратом, последовал щелчок, и... Карл Павлович, словно  в него выстрелили из ружья, но не попали, а только испугали, прямо рухнул на своё место, а потом, побледнев, вскочил, рванулся было к снимавшему, но вдруг передумал и шумно выбежал из класса, протопав по коридору к учительской и кабинету директора. Класс на мгновение замер, а потом дети загалдели как стая испуганных птиц.

Не прошло и пяти минут, как Карл Павлович, с виду совершенно спокойный, хотя и с еле заметным подёргиванием у правого глаза и с несколько неуместной сейчас улыбкой, снова появился  в классе и объявил,что урок продолжается. Все поняли, что просто до кабинета директора он не дошёл, струсил. Все в школе знали, что Карл Павлович очень боится нового молодого директора. Сам директор знал это и поэтому ещё больше недолюбливал Карла Павловича.

    Сев за стол, Карл Павлович с удивлением обнаружил, что глухой шум, бродивший по рядам, относится теперь явно не к нему, а к кому-то, сидящему центре класса. Именно туда были обращены сейчас и чей-то возмущённый смех и чьи-то возгласы и переглядывания. О нём, учителе, будто бы совершенно забыли. Это показалось Карлу Павловичу обидным, хотя ничего он так сильно не желал ещё несколько минут назад, как именно того, чтобы дети оставили бы его в покое, не замечали и не мучили бы его. Он решил вмешаться, ведь не мог же он в самом деле сидеть и безучастно смотреть на волнение в классе.

 - Королёв, встань! - как можно торжественнее произнёс он и встал зачем-то сам. В центре класса поднялся довольно высокий и миловидный мальчик.
 - Сейчас же отдай свой фотоаппарат! - загудел голос Карла Павловича.
 - Я не понимаю Вас, Карл Палыч, - прилетел к учителю словно бы далёкий голос Серёжи Королёва. - Какой фотоаппарат?

Карлу Павловичу вновь стало очень не по себе. Этого он не ожидал. Его тело сразу как-то обмякло, отяжелело, само по себе опустилось и вдавилось в сиденье стула, а рука начала зачем-то теребить верхнюю пуговицу рубашки и отодвигать в сторону галстук. Ему показалось,что в классе стало вдруг необычайно душно, как будто перед грозой... Тело Карла Павловича напряглось и с трудом выгрузило из себя глубоко запрятанный голос.
 - Да как ты смеешь... - сипло произнес учитель.
 - Не понимаю Вас, Карл Павлович, какой фотоаппарат, у меня нет никакого... - снова долетел спокойный и бесстрастный голос Королёва. Там, где раньше стоял сам мальчик, теперь как бы клубился  туман, сквозь которой проступали неясные очертания чего-то. Карл Павлович почувствовал,что его посадили в облако, мокрое и нечистое облако, он плавал в нём и не мог из него выбраться. Его тело вдруг подскочило со стула и влекомое вперёд не столько определённой целью, сколько внутренним электричеством, подбежало к источнику чересчур уверенного в себе голоса. Так бегут порой, чтобы выключить радио, когда оно начинает сильно раздражать. Тело Карла Павловича вплотную приблизилось к Серёже и нависло над ним тучей:
 - Ты же... фото...вал ме... толь... что, - пролепетал, задыхаясь, голос Карла Павловича, - так отдай же фо... фо..., а не то я позову ди...ктора - Карл Павлович заикался первый раз в жизни. Он понимал, что он  с м е ш н о  заикается, но ничего не мог сделать со своим голосом, да и телом тоже. Он даже толком не был уверен, есть ли сейчас в его голосе необходимая доля негодования.
 - Зовите, пожалуйста, я то здесь причём? - отвечали ему ясные глаза этого шалопая с густой шевелюрой.

Ну, если бы этот мальчик хотя бы покраснел, а того лучше, испугался, съёжился, опустил бы взгляд, ещё лучше, извинился, наконец, заплакал бы, тогда всё вернулось бы в норму. Карл Павлович тут же пожалел и простил бы его. Он был просто уверен, что пожалел бы и простил. Но спокойствие и самообладание мальчика - а ведь именно он вскакивал с фотоаппаратом, Карл Павлович это ясно помнил - теперь довели Карла Павловича до точки.
 - Вон из класса! - проревел учитель.
 - А за что, что я сделал? - так же спокойно, без тени испуга произнёс Королёв.
 - Раз так, тогда уйду я, - решил голос Карла Павловича, не договорившись прежде с телом, поскольку, если голос его действительно на время исчез, то тело шумно добежало до стула и упало на него.
 - Кончай, слышишь? - крикнул, обращаясь к Королёву, кто-то из мальчишек.
 - Отдай фотоаппарат и точка, - откликнулся ещё один. В классе стало опять очень шумно.
 - Вот именно, кончай и отдавай! - неожиданно загудел вернувшийся голос учителя. Это было большой ошибкой. Потому что те, союзнические голоса сразу умолкли. Им, детям, хотелось справедливости, но не хотелось ради неё вступать в коалицию с учителем. В классе воцарилась тишина. Лишь слышно было, как шумно переводит дыхание вконец загнанный Карл Павлович.

Конечно, возьми он да и выгони  Королёва без лишних слов, может всё и уладилось бы. Но почему-то все мысли Карла Павловича сосредоточились именно на том, как забрать аппарат и выбросить или засветить плёнку. А не то - позор и потеря авторитета! Да, самое страшное - потеря авторитета - вот что занимало его в эти минуты. До конца урока оставалось совсем немного времени. Пулей вылетел измученный учитель из класса и двумя пулями влетели через минуту обратно он сам, а с ним преподаватель физкультуры Евгений Матвеевич, высокий и очень худой человек с опухшим лицом и большими мешками под глазами. Его в школе любили, и это было последней надеждой Карла Павловича.

 - Ребятки, - устало произнёс Евгений Матвеевич, опираясь рукой на учительский стол и уставившись не на учеников, а куда-то вниз, словно он стеснялся. Он вообще редко смотрел в глаза детей, разве только в необходимых случаях, и тем не менее, вопреки всем педагогическим правилам, его любили и уважали.
 - Ребятки, -сказал он, - отдайте эту штуковину, или как там её.
Не прошло и минуты, как простенькая "Смена" лежала на столе. Евгений Матвеевич открыл фотоаппарат. Он был пуст.
 - А плёнка где же? - спросил он спокойно и ещё более устало.
 - А плёнки и не было, - ответило сразу несколько голосов. - Это была просто шутка, вот и всё.
 - Ах, шутка? - Евгений Матвеевич поднял свои набрякшие глаза и заглянул в лица детей. Многие лица казались испуганными. Евгений Матвеевич, медленно проведя глазами по классу, словно это были не глаза, а луч всепроникающего гиперболоида, перевёл взгляд на Карла Павловича. Но это был уже другой взгляд. Карл Павлович сидел за столом задумчивый и постукивал ручкой по журналу. Рука его немного дрожала. Потом Карл Павлович всё-таки поднял глаза на Евгения Матвеевича и понял, что проиграл. Настолько хорошо понял, что и спрашивать ничего не стал, опустил глаза опять вниз, на журнал. Зазвенел звонок. Евгений Матвеевич одними глазами, молча, отпустил ребят домой. Фотоаппарат остался лежать на столе.
 - Пойдёмте, Карл Павлович, - сказал после довольно долгого молчания Евгений Матвеевич.
 - Да я не пью, - ответил тот очень глухо и совсем безвольно.
 - И не пейте, если не хотите, - сказал Евгений Матвеевич.

Они спустились в учительскую, где уже никого не было кроме нянечки. Надев свои пальто и шапки, они стали вдруг похожи друг на друга, потому что шапки у них оказались одеты одинаково набекрень. У Карла Павловича оттого, что он не следил за собой в этот момент, а у Евгения Матвеевича оттого, что он давно уже не следил за собой в этом смысле. С тех пор, как у него умерла жена.

На следующее утро Карл Павлович, с аккуратно причёсанными волосами, в безукоризненно белой рубашке и при галстуке вошёл в класс, держа по обыкновению журнал под мышкой. Дети встали, приветствуя его. Он кивнул им и подошёл к столу. На столе лежала аккуратная стопка фотографий. Карл Павлович сел, отложил журнал и, принялся рассматривать эти снимки вместо того, чтобы сделать вид, что он просто не видит их, либо возмутиться и потребовать, чтобы их забрал владелец. Вместо этого он сидел и перебирал фотографии. Чувствовалось, что из множества отснятых кадров выбраны наиболее выразительные, наиболее смешные. На одной фотографии, например, Карл Павлович увидал, как он, думая, что делает это незаметно, поправляет пуговицу на брюках, и лицо у него при этом очень торжественное.

 - Если я подниму сейчас шум, - подумал Карл Павлович, - то будет смех по всей школе. - А если я не буду поднимать шума, обращу всё в шутку, то может быть им станет не интересно издеваться надо мной, и они забудут и всё кончится само собой. Надо только сделать вид, что мне смешно, вот и всё.

И Карл Павлович засмеялся. Он рассчитывал, что класс тоже посмеётся вместе с ним, но никто не засмеялся. Более того, класс продолжал стоять, и никто не произнёс ни слова, так что образовалась почти сцена из древнегреческой трагедии, которые Карл Павлович иногда перечитывал: на первом плане страдающий герой, на втором - молчаливый до времени хор, ждущий момента, чтобы пробубнить свой мудрый комментарий. Класс молчал, а Карл Павлович продолжал смеяться, только теперь он смеялся по какой-то жуткой инерции, какой-то страшной необходимости смеяться, чтобы хоть чем-нибудь отгородиться от этого ужасного, неожиданного и неприличного положения, в которое он попал. Кроме того, ему было очень обидно. Он, который всю жизнь только и делал, что старался не быть смешным, он, который дни и ночи думал только о том, чтобы быть добрым, интеллегентным, представительным, он, никогда никому не делавший зла, не хамивший, всегда любезный, искренне любящий свой предмет, свою педагогическую работу, он, оказывается, вот это животное с выпученными глазами, орущее, пляшущее, ослеплённое тупой яростью, похожее чуть ли не на обезьяну. Неужели это чудовище - он, Карл Павлович? Неужели это он, читающий Пушкина? На зачем он читает Пушкина с такой гнусной ухмылкой? Ему всегда казалось, что он умеет читать выразительно. Он даже подозревал, хотя вслух и не признавался, что обладает актёрскими способностями. Он верил, что умеет заставить детей задуматься, обратить внимание на подтекст... Но тут, на фотографах ясно видна пошлость и дурно пахнущее скоморошество! Как он мог, ах, как он мог дойти до такого!

Карл Павлович продолжал перебирать фотографии, утирая глаза, залитые слезами смеха. Вот он спрашивает свою любимую ученицу Дороновскую.
Но почему у него при этом такое сладенькое лицо и куда это он смотрит? Ведь он - это ясно видно на снимке - смотрит на её ноги! Да, на симпатичные ножки в мини-юбке, принадлежащие этой милой, но довольно глупенькой Наденьке Дороновской! А что за ужасное у него лицо, когда он рассказывает про дуэль Пушкина! Тут понятно, что именно про дуэль, но с такой рожей, с такими ужимками, с таким дьявольски-мефистофельским прищуром, словно это он, сам Карл Павлович собирается пристрелить Пушкина, может рассказывать о дуэли только идиот, причём грубый идиот! Неужели вся та увлечённость на уроках, которую он сам в себе так ценил, превращает его в дикую обезьяну, ничего не видящую вокруг и не слышащую ничего кроме своего голоса, не замечающую ни щелчков фотоаппарата, ни тревожных взглядов других детей, которым может и не нравилось, что учителя фотографируют, но, видя его непробиваемость, тоже согласились быть молчаливыми свидетелями и союзниками в это деле. И надо же, что его никто не предупредил! Неужели они  в с е  молчали об этом, неужели это до сих пор тайна для остальной школы, для директора?
Боже мой, хотя бы это было так, хотя бы так... и надо же, чтобы всё это приключилось именно с ним!

И Карл Павлович теперь возненавидел себя.

Хохот всё сильнее распирал его. И чем громче он смеялся, тем более смущались дети. У них не было серьёзного замысла. Они просто скучали. Кто-то предложил в шутку сфотографировать учителя в момент, когда тот "разойдётся" и фотографировали по очереди, почти все, кроме самых уж робких. На уроках сразу стало интереснее, это стало как бы игрой. Задавали нарочно "умные" вопросы, чтобы учитель увлёкся, но, не давая ответить, задавали новые, так что Карл Павлович порой совсем запутывался. Поэтому он совсем ничего не замечал, пока этот выскочка Королёв со своим вечным желанием выделиться не свалял дурака и не снахальничал прямо в лицо учителю. Если бы не это, то вчера ничего не было бы. Не будь вчерашнего, учитель может быть теперь понял бы всё правильно и не вёл бы себя так странно и страшно.
Потому что дёрганья Карла Павловича в самом деле становились уже страшными.

У него была истерика. Не переставая смеяться, он начал рвать все эти фотографии в клочья и кидать по классу. Он кидал их, словно это были конфетти на новогоднем балу, то в одну, то в другую сторону. Можно было подумать, что учитель просто балуется, просто расшалился и сейчас поймёт это и перестанет. Но он не переставал. Клочки летели чёрно-белыми хлопьями, оседали на парты и на плечи ребят, падали на пол и на самого Карла Павловича, уже выскочившего из-за стола и бегавшего по классу. Потом он подбежал к окну, рывком открыл его и стал туда тоже кидать обрывки. Кто-то испугался за него, и два самых сильных мальчика вскочили и попытались оттащить его от окна, а кто-то ещё кинулся за водой. Но он вырвался и закричал страшным ненавидящим и искажённым болью голосом.
 - Нет, нет, все вон, вон!!
Класс сразу опустел, потому что каждый рад был поводу исчезнуть и всем было ужасно не по себе.


На третьем этаже во втором классе направо сидел одиноко Карл Павлович, учитель русского языка и литературы и тихо плакал. Смеяться он больше не мог. Он думал сейчас не о том, что только что произошло и не о непоправимых для себя последствиях, а о том, зачем он взял фамилию жены, и что это было неестественно, и с этого и начались насмешки над ним, и что многое другое, что он говорил или делал, было тоже надуманно и было наверно не нужно, и что он видимо совсем не такой добрый человек и не такой талантливый и не такой... словом, не такой, каким он себя считал. Когда он услышал приближающиеся шаги директора, то испугался как напроказничавший и ждущий наказания школьник и стал плакать пуще прежнего совсем уже как мальчик. И директор, только что узнавший про всё случившееся, страшно сердитый на Карла Павловича, намеревавшийся учинить разнос, директор, который давно считал Карла Павловича просто позёром и полагавший всю эту историю только подтверждением своих представлений о нём, теперь, войдя и увидав его таким жалким и несчастным, вдруг пожалел Карла Павловича и не знал, что сказать ему.

                1976