Постфактум. После смерти

И все же я умерла. Не знаю, когда и как это получилось, но это произошло, однако после смерти я не попала ни в ад, ни в рай, а оказалась в чистилище. Я как-то уже размышляла о том, чем чистилище принципиально отличается от ада и рая, но теперь напомню — это качественно иной уровень вечности. Рай или ад — это простая форма бесконечности, подразумевающая, что ничто и никогда не изменится, и тебе за долгие века существования просто придется смириться с болью или радостью, и научиться находить в них тончайшие оттенки, позволяющие воспринимать одно и то же всякий раз по-разному.

Иное дело — чистилище. Тебе известно, что это когда-нибудь кончится, но в этом и заключается ловушка — ты не живешь, ты ждешь, пока это прекратится, ты не существуешь, ты перезимовываешь муку вечности, ты не осознаешь реальности, ты каждую минуту пытаешься впасть в сон без сновидений. Никто не может с уверенностью сказать тебе, что это когда-либо кончится, а если это произойдет, то когда это случится, и ты медленно сходишь с ума от неизвестности, от бессилия, от безнадежности.

Моя жизнь сейчас — это жизнь после смерти, в которой я должна кровью и болью искупить все, что было хорошего и плохого в моем замужестве за тобой. Я и не подозревала, что цена бывает такой непомерно высокой — око за око, зуб за зуб. И это не выдумки больного сознания, это живая и, увы, не поддающаяся никакому другому  объяснению реальность. У меня есть стойкое ощущение, что где-то там наверху, в заоблачных высотах, некто в белом и чистом препарирует под микроскопом каждый мой день и час с тобой, роется в моих чувствах и эмоциях тех лет, просматривает видеозаписи наших свиданий, высчитывает с точностью до грамма степень вины, измеряет температуру разочарования, меряет давление боли, следит за пульсом любви, а потом, на самом мощном компьютере в мире программирует наказание — точно и беспощадно, ежедневно и ежеминутно, творчески изощренно и хирургически  оправданно.

Начать хотя бы с того, что я просто обречена каждый день, а иногда и несколько раз в день проезжать мимо тех мест, где мы с тобой встречались — в гостиницах, в парках, в кафе, на улице, как будто нет иных дорог и нет иного времени, чтобы ими следовать. Я вновь и вновь ощущаю себя детоубийцей Фридой из романа Булгакова — но даже и ей так часто не подавали платок, думаю я, когда поворачиваю голову и вижу перед своим внутренним взором те же места некоторое время назад. Здесь я осмелилась повторить грязное ругательство, которое относилось к моей семье, и ты ребром ладони ударил меня по затылку — так бьют бессловесных рабов — чтобы не искалечить, но дать понять, кто в доме хозяин. Здесь  я шла по улице, а ты ехал за мной на машине, пытаясь силой затолкать  меня в ее чрево — ведь мы еще не договорили, не доспорили, недооскорбляли, недоненавидели... Здесь ты вдруг случайно «обнаружил» на полу моей машины использованный презерватив и устроил мне настоящее аутодафе на тему того, что я «трахаюсь» с кем попало, хотя было ясно, что это провокация, коих ты профессионально просто мастер. Здесь ты в первый и последний раз безобразно напился за рулем и вез меня домой, ничего не видя перед собой от спиртного и внутренней муки. Здесь ты впервые сказал мне, что уходишь, здесь ты спал со мной только после тяжелых и затяжных ссор, здесь ты не приехал на нашу встречу, здесь ты оставил меня одну… Заметь, нет ни одного хорошего или светлого воспоминания, связанного с этими пейзажами, поэтому я и не могу назвать то место и время, в котором я застряла, иначе, чем пургаториумом – то есть чистилищем.

У меня в прошлой жизни было много мужчин – до того, как я вышла замуж, я уже писала тебе об этом раньше. Но такого мужчины, как ты, такого любовника, как ты, у меня не было никогда. Разумеется, все это относится к нашему прошлому – во время нашей последней посмертной встречи я увидела кого-то иного - толстокожего, равнодушного, духовно и душевно не чуткого, почти импотентного мужчину за сорок, гордящегося тем, что ему ничего и ни от кого в жизни не нужно, но это совершенно другая история. Я помню тонкого и умного собеседника, неутомимого и страстного любовника, веселого и талантливого человека, общение с которым доставляло мне ни с чем не сравнимое наслаждение. Я купалась в нашей любви, я дышала ей, существовала в ее магнитном поле, я была надута ей, словно воздушный шарик, я сидела на ней как на игле. Можешь ли ты представить себе, что чувствует наркоман, когда не получает дозу? Я – теперь – могу, потому что я прохожу период абстиненции до сих пор, каждую минуту готовая сорваться с трезвого образа жизни. Речь не о потребности в физической близости – о ней поговорим позже – речь о потребности в любви. Я живу, словно во сне  или играю чью-то роль, снисходительно наблюдая со стороны за своим отчужденным от меня и моей души телом, как оно занимается работой, домом, ребенком, машиной. Каждый день со мной происходят разные неприятности, крупные и очень крупные, каждой из которых вполне хватило бы на средней силы истерику в былые времена, с каждой из которых я раньше могла бы рассчитывать если не на твою помощь, то хотя бы на элементарное сочувствие, но сегодня, здесь и сейчас мое горло не исторгает ни звука, глаза мои сухи, внутри меня ничего не натягивается и не дрожит. Спроси меня, почему я стала такая сильная, сухая и черствая – словно героиня одного из своих рассказов, и я отвечу – одиночество сделало меня сильной, страдания выпили и иссушили меня, бессрочная вечность лишила меня радости бытия, но даже все вместе они не смогли отнять у меня жизнь, они не посмели, потому что я не отбыла еще свой срок, потому что я еще живу в своей тюрьме, работаю на полях своей колонии.

Теперь о той части нашей жизни, которая раньше перевешивала все – любые ссоры, скандалы, разрывы заканчивались неизменно – физической близостью самой высшей пробы, самой пронзительной силы, самой примиряющей сути – высшей формой природнения двух человеческих существ, во время которого таяло все наносное, чужое, враждебное нашим телам и душам, во время которого происходило настоящее излечение больных ревностью душ и тел. Вспомни, ты сам говорил об этом, объясняя, почему каждая наша встреча должна давать возможность физического соединения. Точно такие же отношения существуют у меня с ребенком – нам жизненно необходим телесный контакт, кожа к коже, жилка к жилке – только такая форма жизни возможна у меня с близкими людьми. Близкими не только духовно, но и физически. Теперь представь себе – а я думаю, что тебе это нетрудно – что ты делишь свое тело с тем, кого не любишь как женщину, не желаешь как возлюбленную, не чувствуешь как плоть от своей плоти, и ты поймешь, что это и есть настоящий ад, если ты, конечно, осознаешь, к чему приговорен. Я неслучайно так люблю «Дозоры» Сергея Лукьяненко с их волшебными силами, уровнями и восприятием мира в сумраке. Нашу физическую близость можно было бы сравнить с невиданным выбросом силы мага вне категорий, с овладением необыкновенной, нечеловеческой энергией, по сравнению с которой все остальное – жалкие потуги на бытовую магию низшего уровня… Я ощущаю себя лишенной силы в отношениях с мужем, каждая семейная близость это тяжелая обязанность заключенного время от времени удовлетворять своего тюремщика, даже если она совершается во благо – потому что я безумно хочу забеременеть и родить ребенка. Это труд, это самопожертвование, это стреноженные ноги и связанные руки, но самым ужасным образом страдает моя душа – она поднимается над моим дергающимся, распростертым телом, она склоняет голову набок, словно белый голубь, она безучастно наблюдает за моими мучениями, и, в конце концов, не выдержав, отлетает, оставляя меня одну, и я плачу в подушку, чтобы никто не видел моих слез,  закрываю лицо, чтобы никто не слышал моих рыданий, но в глубине себя я не ропщу, потому что все это плата, и я – по-прежнему должник.

Странность моего пребывания в чистилище заключается в том, что оно происходит глубоко внутри меня и не заметно посторонним – я работаю, живу, смеюсь, играю с детьми, общаюсь с клиентами, хожу на вечеринки, созваниваюсь с друзьями, разговариваю с родителями, покупаю вещи, укладываю волосы, но все это суть проявления внешней жизни, которая никак не сопрягается с моим внутренним адом. Еще более странно то, что мне никто не нужен там, внутри, на моих полях асфоделей, в моем слое сумрака, где я блуждаю одна. Тебе, наверное, с трудом верится в это, ведь раньше я всегда нуждалась в утешении, добром и ласковом слове, знаке понимания, если не с твоей стороны, то хотя бы со стороны близких. Мне была нужна не помощь врачей-хирургов, а нежные руки сиделок, умеющие утишить боль. Теперь я изменилась – мне не нужны ни те, ни другие – я никого не готова впускать в тот темный, покрытый пеплом мир, в котором я – настоящая, пусть это и есть мой сумеречный облик, выражаясь терминологией «Дозоров». Те, кто читают эти строки в Сети, не в счет – они не видят меня дневную и, даже столкнувшись лицом к лицу, не узнают меня. Ты – единственный человек, которому я всегда готова открыть свой истинный мир и показать свой настоящий облик. И это не удивительно – ты знал меня в те времена, когда темнота и  безумие поглощали меня все стремительнее и безвозвратнее, что пугаться того, что живет во мне сейчас, тем более, что у тебя всегда есть выбор – ты можешь остаться там, где ты есть – за пределами обоих моих миров.

Как оно здесь кстати – слово выбор! Когда ты позвонил мне через несколько месяцев после нашей последней в этой жизни близости, я наконец-то смогла составить паззл из деталей, упорно не складывавшихся все это время в картинку. Твой спокойный голос из прошлого вдруг собрал мои мысли в кулак и сжал их до хруста и сочленения, и я все поняла. Я поняла, что произошло во время встречи и, самое главное, после нее, я поняла, почему в тот момент я не почувствовала никакой боли и откуда она прыгнула на меня потом. Я поняла, как груб и точен язык тела, как неподкупен зов плоти, как жесток нерожденный ребенок. И еще – я поняла, что в тот момент решалась вся наша судьба, на всю отмеренную нам жизнь. Она решалась не тогда, когда мы впервые встретились, не тогда, когда последний раз разошлись, не тогда, когда увиделись после разрыва. Она была в твоих руках, когда мы лежали рядом, и я сказала тебе честно и невинно, что я дома. Она была в твоих руках, когда я как прежде доверчиво прижалась к тебе спиной и свернулась в клубок на твоем животе. Она была в твоих руках, когда я принимала тебя всего и целиком, как раньше, отдавая себя ради минуты природнения и плача по нам, прежним. Все могло бы быть иначе, все могло бы стать началом совершенно иных отношений других, до неузнаваемости изменившихся людей, все просто могло бы быть…

Но этого не произошло, и тебе известно, почему ты выпустил нас из рук. Я не осуждаю тебя, я принимаю твой поступок как факт, как принимаю все то, что произошло после него. Вероятно, я была настолько оглушена болью и унижением, что еще долгое время не осознавала их, словно была под наркозом. Потом анестезия отступила, и я начала понемногу чувствовать и понимать. Сначала я была раздавлена настолько, что запретила себе даже вспоминать о нашей близости, потом мало-помалу стала спускаться и открывать закрытую дверь подвала, потом стала биться о предусмотрительно возведенную тобой стену (ты ведь старательно не отвечал на мои звонки и послания), но окончательно и бесповоротно я вычистила все внутри лишь тогда, когда ты, выдержав паузу, вдруг начал звонить мне снова.

И я почувствовала, что точка невозврата действительно пройдена, независимо от того, хочу я этого или нет. И я поняла, что должна отдать еще больше себя, чем уже отдала, чтобы вырваться из сумрачного мира теней прошлого. И я стала делать это таким же странным и диким образом, которым я пришла в этот мир, - словами, заклинаниями, посланиями всем и никому.

Как насчет писем с того света?