Танки на крышах. Ч. 1, гл. 7

                Г л а в а    7               

         За каким чертом я потратил и дома, и в Замбии столько времени на зубрежку английского, если почти все общение в госпитале на бемба и нянджя? Они-то не задаются вопросом, понимаю ли я, и не думаю ли о том, что они говорят обо мне что-то плохое. В этой стране 72 народности, по количеству провинций, и каждая разговаривает на своем диалекте. Они друг друга понимают. Но еще есть и приезжие чуть ли не со всего мира. И все - и они, и местные - утверждают, что говорят по-английски. Врут!
         Англичане воркуют. Американцы тоже воркуют, но они «съедают» последние буквы слов или неудобные звуки, из-за чего их речь почти без знаков препинания и какая-то смазанная, с оттенком хамоватости. Немцы каркают. Китайцы и японцы чирикают. Индийцы «люлюкают». Арабы тянут гласные и совершенно не в состоянии понять, почему в большинстве слов не произносится буква «R». Из-за этого, например, такое словосочетание, как «another one» (еще один), звучит для наших ушей довольно грозно - «еназерван». А еще есть итальянцы, испанцы, скандинавы, наши со всего бывшего Союза, у кого устная речь абсолютно соответствует письменной, и еще черт знает кто. Каждая нация говорит на своем английском, только уже никто не воркует. А у местных английский выглядит примерно так:
   - Ай сити пети хи шунт апентиду, - сказала одна медсестра профессору на обходе.
         И он это понял! Я почти сутки дешифровал эту фразу. Мне помогло только то, что я видел и жестикуляцию этой мадам. Промучившись всю ночь, я только к рассвету сообразил, что она произнесла: «I said the patient he shouldn’t open the door». (Я сказала больному, что ему не следует открывать дверь). С ума сойти! Африканский английский - это пародия на любой английский в мире. Вот почему вначале я ничего не мог понять. Но после этого случая мои дела с языком сдвинулись, как будто я вдруг нашел какой-то ключ к пониманию.      
         Между тем, документы мои продолжали лежать мертвым грузом, и я не имел ни малейшего представления о планах шефа в отношении моей персоны. Мой испытательный срок подходил к концу. Оставалось чуть больше двух недель до указанной в обратном билете даты моего возвращения домой, а на интервью* меня по-прежнему не посылали. А тут еще и шеф стал менять ко мне свое отношение. Он перестал звать меня на беседы, взгляд его сделался каким-то холодным. Его старший сын, ничего толком не объяснив, забрал у меня холодильник. Пришлось перейти на консервы, а в Замбии это опасно. Кроме того, увеличились расходы, потому что если открыл банку, есть надо целиком, хранить остатки негде. А кушать хочется каждый день.
-----------------------------------------------------------
         * - Экзамен по специальности на английском языке.
         В моей  квартире  появились кое-какие технические неполадки. Я сообщил
им об этом, но они пропустили мимо ушей.
         В операционной надо мной стала своеобразно издеваться Нора в соответствии с принципом: «Чтобы научить человека плавать, нужно столкнуть его в воду». Я и так-то, несмотря на возраст и опыт работы, всякий раз волновался, потому что профессор присутствовал на всех операциях и зорко следил за моими действиями. По сути это был почти ежедневный экзамен по хирургии. Африканцы не знают названий операций по фамилиям авторов и, кроме того, их технические приемы несколько отличаются от наших, поэтому приходилось перестраиваться на ходу. И на этом фоне Нора принялась очень оригинальным способом тренировать мой язык. Я-то учил язык для общения. Но оказывается, как я с ужасом понял, есть еще и медицинский английский. Все названия симптомов, болезней, инструментов, перевязочного материала, приспособлений, аппаратов, процедур и манипуляций, приемов хирургической техники, названий самих операций. Это навалилось на меня буквально с первого дня, повергнув чуть ли не в шок. А она стоит и тихо гадит:
    – А как называется этот инструмент? А это? – показывает салфетку. - Пока не скажете, не дам. А что вы сейчас делаете? А что будете делать после этого?
          Ну не сволочь?
          Каюм, которого шеф всегда звал на наркозы, предпочитая его кому-либо из других анестезиологов, тоже был рядом. Изредка он мне что-то подсказывал, но сильно не напрягался. Только продолжал время от времени полушепотом ныть:
   - Не спорьте. Делайте, как они говорят. Надо было во время учить язык.
          Как-то я спросил его:
   - А почему шеф ничего не говорит, нравится ему моя работа или нет? И почему он позволяет Норе так вести себя со мной?
   - Не забывайте, что «Хиллтоп» – частный госпиталь. Здесь работают только  родственники и знакомые профессора. Нора – его племянница. А о работе он ничего и не скажет. Если вы ему не понравитесь, он однажды просто передаст вам через свою секретаршу письмо, в котором вам будет вежливо отказано в дальнейшей оплате вашего труда с такого-то числа, такого-то месяца. Пока у вас нет контракта, он может это сделать в любой момент, - «успокоил» он меня.
   - Но я же живой человек. Мне же надо как-то планировать свои действия. Если он меня оставляет, я начну потихоньку обустраиваться, если вышвыривает, я должен готовиться к отъезду. Время-то подходит.
   - У них так принято. Планирование было в Советском Союзе, забудьте это. Вам надо быстрей пройти интервью и медконсула.
   - Так, когда это будет? Они же ни хера для этого не делают!
   - Я вам говорил, что они очень медлительные, очень спокойно живут.
   - У них что, еще одна жизнь в запасе? Спроси шефа, состоится когда-нибудь мое интервью или нет?
   - Вы же не мальчик. Спросите его сами.
   «Логично. Вечно меня опекать, что ли?».      
         Я спросил. Однажды, когда мы после обхода вышли во двор госпиталя, я в очередной раз попросил у шефа аудиенции. Он в очередной раз отказал. Тогда мы стали «бодаться». Я  прямо в лоб задал ему вопрос:
   - Что вы решили в отношении меня?
   - А что вы хотите? - тоже в лоб спросил он меня.
   - Я хочу остаться и работать, - опять шлепок ему по лбу.   
   - Ну я же на вас уже столько денег потратил! - треснул он меня в свою очередь с размаху между ушей.
   «Ах ты, макака шелудивая! Да меня в жизни никто так не оскорблял. Деньги ты, оказывается, на меня потратил! Мало того, что я их уже втройне отработал, так теперь я еще должен целовать твою черную... спину! Да на таких условиях я палец о палец не ударю ради тебя и твоего драного госпиталя! Все! Я уезжаю, и катись ты к едрене фене со всей своей родней!». 
        Я зашел в свой офис, сел и накатал ему письмо. Не грубое, но достаточно жесткое. И свое мнение высказал по поводу наших отношений со своей версией о том, почему они трансформировались подобным образом. Закончив писать, отнес и вручил его секретарше, а сам вернулся к себе и стал собирать свои книжки-ручки-тетрадки.
         Минут через двадцать влетела секретарша и сообщила, что шеф срочно требует меня к себе. Иду и думаю:
   «Ща я тебе добавлю! Ишь ты, сука, поиздеваться решил. Без хрена хочешь меня сожрать! А вот, на тебе – с кулаком по локоть!».
         Захожу. Он сидит, улыбается. Наглец!
   - Кто вам помогал писать это письмо? - спрашивает.
         Я все еще в запале:
   - Кто мне здесь будет чем-то помогать!? Кому я тут нужен!?
   - Вы сдали письменный экзамен по английскому на «отлично», - смеется.
         Юморист, бля!
         Но потом он выкроил для меня минут десять, и мы спокойно поговорили. Как он меня заверил, перемены в его настроении никакого отношения ко мне не имели и были связаны с совершенно отвлеченными событиями в его семье и бизнесе. А на интервью я иду на следующей неделе. «Лед тронулся, господа присяжные...». Оказывается, чтобы у них тут что-то двигалось, нужно просто дать хорошего пенделя.               
         За два дня до моего интервью шеф уехал в Ндолу. Это второй по величине город в Замбии, в 6 часах езды на север от Лусаки, где у него был еще один «Хиллтоп». Ездил он туда регулярно, один раз в месяц дней на пять. Мне это было безразлично, но внутри я почувствовал легкую досаду: в такой ответственный  момент оказаться даже без столь эфемерной поддержки. Роль закулисного продюсера шеф, отъезжая, поручил исполнять своей секретарше -  Амине. Ее продюсерство, как она поняла это для самой себя, заключалось в том, что она на бумажке написала мне все шаги, которые я должен был сделать на пути к вожделенному интервью.
         С письменным мы худо-бедно разобрались, а вот с моим устным английским, по-видимому, действительно было не все еще ладно.
         «We agreed» в переводе – «мы условились» или «пришли к соглашению».
         В приподнятом, радостном и возбужденном настроении, в элегантном костюме-тройке с галстуком, сверкая своей позолоченной улыбкой и стеклами очков в такой же оправе, держа в руках для солидности недешевый кейс, в котором болтались только новая ручка и два листа такой же девственно чистой бумаги, я пришел на интервью за полчаса до назначенного времени. В приемной за столом с компьютером сидели две незнакомые дамы. Одна совсем молодая, а другая постарше, лет 35 – 40. Той, которой я накануне сдал свои документы, среди них не было. Кто из этих двух «дежурная» секретарша было неясно, поэтому я обратился к ним обеим: 
   - Добрый день. Я пришел в соответствии с нашим соглашением.
         Обе уставились на меня с полным обалдением на лицах. У молодой через долю секунды сверкнул в глазах какой-то шаловливый огонек, сменившийся откровенным любопытством. А та, что постарше, слегка скривилась в загадочной улыбке и спросила:
   - А что вы хотите?
   - Я хочу комиссию.
   - Всю? - Спрашивает.
   - А сколько их?
   - Пять человек. Профессоров.
   - Да хоть десять. Чем больше, тем лучше, - нахально заявляю.
   - Справитесь?
   - Да. Уверен, что справлюсь.
   - А вам от передозировки плохо не станет?
   - Передозировки чего? – недоумеваю.
   - Виагры, - уже откровенно смеется.
         Вот тут я и сообразил, что моя фраза прозвучала, как: «Я пришел с виагрой».
         Интервью я не без труда, но прошел. И даже на своем скупом английском сумел поцапаться с председателем комиссии, доказав ему, что он ничего не соображает в грудной хирургии.
         Они мурыжили меня около часа, но в конечном счете отпустили. Когда я вышел из здания, я почувствовал божественную прохладу. Крепко же они меня «причесали», если Африка после этого показалась мне оазисом.
         На выходе меня встретили Шухрат с Файзуллой. Милые старые друзья. Я же никого не звал и никому ничего не сообщал. А они узнали сами и пришли за меня поболеть. Такое дорого стоит.
         А Каюм не пришел. И даже не позвонил. Когда через несколько дней мы встретились, он сказал, что не смог прийти из-за своей занятости, хотя я достоверно знал, что он в это время мирно отдыхал дома. В 200 метрах от того места, где комиссия устраивала мне экзекуцию. Будет он ради меня переть в такую даль!
         Мы втроем поехали в то же кафе, которое, как выяснилось, находилось совсем рядом и было их излюбленным местом отдыха после работы. Мы «обмыли» преодоление мной первого препятствия, хотя еще не знали результата. Мне было велено прийти за ним на следующий день.
         Назавтра выяснилось, что интервью я успешно прошел. Мы «обмыли» мою победу еще раз. Они оба были очень рады за меня, но и удивлены тоже. По их словам, очень мало кому удавалось взять этот рубеж с первого раза.
         Еще через два дня, в субботу, возвратился из Ндолы профессор. На обходе он, как бы вскользь, с выражением безнадежности на лице спросил меня об интервью. В ответ я молча вытащил из кармана конверт с уведомлением и отдал ему. Он остановился, прочитал напечатанный принтером текст и уставился на меня с таким выражением лица, как будто встретил Аятоллу Хомейни в синагоге.
   - Что-то не так? – спросил я.
   - Как вам это удалось с вашим языком? – ответил он вопросом на вопрос, не переставая изумляться.
   - Я же говорил, что мне надо адаптироваться. Язык - это время. Я просто молчу, потому что пообещал сам себе не просто говорить, но говорить правильно. Я начну  говорить тогда, когда этому научусь. Вспотеете слушать.
         После обхода шеф позвал меня в свой кабинет. Я было решил, что нам предстоит обсудить детали нашего будущего контракта, но он повел разговор на другую тему:
   - Доктор Каюм сказал, что ваша жена анестезиолог. Это так?
   - Да. Практически всю жизнь. Уже 33 года.
   - Нам нужны анестезиологи. Она может приехать?
   - Может, но у нее нет английского совсем. Когда-то она изучала немецкий. Дайте мне полгода. Я позабочусь, чтобы она быстро выучила английский. К тому времени, надеюсь, я смогу оплатить ее приезд.
   - Хорошо. С деньгами на билет я вам помогу. Полгода - это не срок. Но она будет работать в университетской клинике. Там, где работает большинство анестезиологов под началом доктора Каюма. А сюда будет приезжать на наркозы по вызову, как и они.
   «Для вас и вся жизнь – не срок», - подумал я. А вслух добавил:
   - Думаю, что особой разницы нет. Возможно, так даже лучше.         
         Однажды, во времена моей учебы в Питере, там, прямо на операционном столе, умерла во время операции молодая женщина. Дело было ночью, на дежурстве. Операция по объему была небольшой и причиной смерти не являлась. Произошла остановка сердца по совершенно непонятным причинам. Такие трагедии, хоть и крайне редко, но случаются, как реакция на наркоз или те препараты, которые для него предварительно вводятся внутривенно. Во врачебной среде это именуется «несчастьем в хирургии».
         Любому смертному случаю у нас в стране уделяется пристальное внимание. Тем более такому. Но в описанном случае щекотливость положения заключалась в том, что наркоз больной давала жена хирурга, который делал ту операцию. Получился этакий своеобразный семейный подряд. Причина смерти так и осталась неясной. Но на большом и представительном разборе звучали, в числе прочего, и очень тонкие намеки на то, что истина и не будет выяснена никогда, потому что «муж и жена – одна сатана», а «ворон ворону глаз не выклюет» и вообще - «рука руку моет». Я тогда пообещал сам себе, что никогда не буду работать со своей женой не только в одном отделении, но даже в одной больнице. Свое обещание я выполнил.
         А вот теперь, после разговора с профессором, я стал испытывать двойственное чувство. То, что приедет моя жена, было доброй вестью. Но то, что она будет давать наркозы и на моих операциях, меня слегка напрягло. Хотя, если госпиталь частный, то, возможно, не так уж все и страшно.   

         На одном из обходов я очень мягко намекнул шефу, что из-за их языка – бемба, я не понимаю, о чем идет речь, и из-за этого мне труднее разобраться с больным. Мне приходится ориентироваться только на жестикуляцию и действия медперсонала. Шеф смерил меня взглядом, слегка улыбнулся и сказал:
   - Учите бемба. Это легкий язык. Легче английского.
         Оказывается, с умением мягко намекать неплохо обстоит дело не только у меня. Но парировать у меня иногда тоже получается:
   - В Замбии более 70 языков. Может, проще научить всех сотрудников разговаривать на русском. Вопрос решился бы сам собой. Русский язык тоже очень простой.
         Профессор посмотрел на меня еще раз, но уже без улыбки, а потом повторил:
   - Учите бемба. За год его можно освоить. Год я буду закрывать глаза на ваш английский и бемба, но потом – предупреждаю - стану требовать.
   - Нет проблем, - закончил я препираться, глядя ему в переносицу.
   «Ну да. Я тащился в Африку специально, чтобы выучить ваш бемба. А если “власть переменится”, то на меня навесят еще какой-нибудь диалект. А не пошли бы вы все ... ». 
         Обычно присутствовавшие на обходах сотрудники смотрели на меня с легким укором. Никто из них никогда не осмеливался дерзить профессору и хозяину. Рабовладельческий строй у них закончился, но демократический пока еще не наступил.
         Но как бы там ни было, а уже через два дня я мог здороваться, прощаться, спрашивать о чьем-то самочувствии и рапортовать о своем сразу на трех языках – бемба, нянджя и тонга. Но когда они слышали из моих уст что-то на своем родном языке, они начинали хохотать, а мне всякий раз становилось обидно: произношение я отработал и в ударениях не ошибался благодаря своим «учителям». Что ж это я у них оказался в роли клоуна? Однако вскоре один сотрудник, ставший буквально с первых дней чуть ли не моим приятелем,  объяснил мне:
   - Не обижайтесь. Они смеются не над вами. Они просто счастливы слышать свой язык от мзунгу – белого человека.
         Его слова меня слегка успокоили, но впитанная за всю жизнь прямая связь смеха с шутками, юмором и сатирой стали тормозить мой академический процесс в языковых познаниях.