спичка

Когда-то я любил жевать, нет - грызть спички, наверное, хотелось казаться старше и мужественней. Я уверенно и элегантно перекатывал спичку по прорези еще почти нецелованного рта, лицо становилось чуть угрожающим и сосредоточенным, как у опасных субъектов из подворотен или киношных ковбоев. И что самое любопытное, одна моя тогдашняя возлюбленная, девушка другого круга, переняла у меня эту вульгарную привычку. Интересно, как ей жуется сейчас...
А еще я любил жевать карандаши, которыми что-то писал несусветное, но явно романтичное. Но в театре спичку явно не пожуешь. Приличия! Прекрасно помню, как жевал на приморском бульваре и прищуривался в мерцающую даль миражного моря. Солнце светило так, что казалось, еще немного и оно испепелит всех шаркающих по рыжим плитам со следами соленой воды. Чуть поодаль в стороне сидел какой-то странный, но волшебный старик в напяленной наискосок фиолетовой войлочной шляпе. Лицо его прятали круглые очки в дамской оранжевой оправе. А везде, вокруг него деловито суетились, сновали безумные серые голуби, они даже сидели на его плечах и что - то клевали задумчиво и беззаботно из его ладоней. Мне всегда нравились такие руки, увитые толстыми венами, как объемной татуировкой. Голубей было так много, что невольно привлекали внимание отдыхающих, и вокруг уже собралась толпа. Я сидел не один, а с фасонистыми друзьями. У Веры колени сжимали охристую, как опилки скрипку, а Витя, склонив голову, настраивал гитару.
Я заманил их с собой отдыхать, обещая прибыльные концерты и желанное, как объятия, море. Но гастролей как- то не получилось... Зато были долгие заплывы в море, туда где исчезали белые барашки волн и хочется широко открыть рот и пропустить это море сквозь себя. Зато было холодное пиво, мутное, как рапсовое масло и одурманивающий запах древних эвкалиптов, и поедание собранных за пазуху плодов.
И тут у меня мелькнула идея, и я тут же подтолкнул Витю, и загадочно подмигнул ему, указывая на старика. Случайный ветерок доносил аромат, запахачище парикмахерской. Быстро посовещавшись с сестрой, он достал деревянную флейту и осторожно двинулся к голубям и людям. Поднес флейту к потресканным губам, и полилась мелодия, славоречивая, как ночной разговор. Затем вступила скрипка, радостно взвизгнув, на первых нотах. Но, что удивительно, люди, стоявшие вокруг обалдевших голубей, даже не среагировали и не обернулись на музыку. Может быть, они были околдованы стариком, и им важнее было понять, что за наркотические семечки он бросает, как сеет вокруг. Даже, когда сменив флейту, Витя сделал мощный пассаж на гитаре, никто не шевельнулся и не вздрогнул. И тогда дуэт грянул фламенко, страстное и заразительное, полное чувственного накала, как признание в любви, как исповедь сумасшедшего. А люди, завороженные воркованием взъерошенных голубей, стали нехотя откликаться на звук и скоро весь эпицентр внимания переместился на играющих ребят. И только старик вяло, но раздраженно взмахнул руками, как крыльями, с которых нехотя вспорхнули четыре сизокрылых тени и они стали совершать над нами круги, словно совершая медленные плавные пассы гипнотизера. Они все поднимались по прямой, закручиваясь воронкой, пока не застыли где-то в вышине медитативной точкой. Старик, одетый в синий сатиновый халат, а под ним - застиранную гимнастерку, задрал кудлатую седую голову и, уронив шляпу, воздел костлявые руки к небу, словно вопрошая его или умоляя сжалиться. И вдруг вся огромная невесомая стая всколыхнулась и освободила большой круг. А оттуда, с вышины вдруг отделился один голубь и ринулся вниз, в обнимку с землей. Он был уже не птицей, он летел, как камень точно в цель... И вот его тельце ударило наотмашь всех поддых и осталось лежать бездыханным комочком в самом центре у ног загадочного старика. И люди как – то разом выдохнули или вздохнули.
Это же самоубийство, протест против всех нас - застрекотала тетенька, одетая в неприлично ажурное платьице - мини, одетое на пышное дебелое тело.
- Это все он. Он их черти знает чем кормил тут. Точно - он, сука, педик вонючий!
- Ну, сейчас самосуд начнет. Распни его. Ату, за непонятки!
А старик молча встал, распрямил свое еще литое тело. И, шагнув вперед, бережно поднял бездыханное тельце и, отряхнув его от невидимой пыли, осторожно спрятал за пазуху и провел по груди загорелой мозолистой рукой. Затем скорбно вздохнул и искоса зыркнул невидимыми глазами на незадачливых музыкантов и ушел, покачивая головой, словно бы осуждая кого - то.
Концерт опять не состоялся.