Мой лучший друг

Когда далеко друг от друга,
Но словно – рядом,
Когда мыслим по-разному,
Но все принимаем,
Когда сердце сладко стучит:
Меня ждут!
Когда душу захлестывает
Волна сопричастности,
Я знаю, что у меня есть
Мой лучший друг.


Рейсовый автобус через каких-нибудь пару часов привезёт нас в Пятигорск.

– Будешь? – Юля протянула мне пачку с печеньем.

Я отрицательно помотала головой. В поездках всегда чувствую себя прекрасно, но не в этот раз. Подруга посмотрела на меня и вздохнула:
– А могли бы нырять в море…

Море – её пламенная страсть. Но отпуск выпал на мой день рождения. Обосновывая свой выбор, я бормотала что-то невразумительное про необходимость разведать обстановку и желание подышать горным воздухом.

На самом деле, я давно порывалась приехать в эти места. Но никак не получалось. А сейчас всё сложилось просто идеально. Если бы только не моё состояние…   
 
Подруга буквально выгрузила меня, наконец, из автобуса.

– Ты как? – озабоченно повернулась ко мне.

– Прекрасно, – улыбнулась измученно, хотя и вполне искренне, – не могу поверить, что мы здесь.

– Имей в виду, – подруга сделала строгое лицо, – одна ты своих восьмиклассников сюда не довезёшь, а я тебе в этом помогать не собираюсь!

Мне уже почти хорошо. Вдохнула поглубже непривычно чистый воздух.
– А как же материалы о подростках для твоих публикаций?

Юля усмехнулась, подхватила сумку и сурово приказала:
–  Пошли, шантажистка!


Окна гостиницы смотрят прямо на Машук. Я вышла на балкон, накинув на плечи тонкую кофту. Яркие огни вокруг темной горы. Оранжевые потоки света, как реки, стекающие с холмов. Что это? Неужели красавица Машуко истекает любовью к своему возлюбленному Бештау? Кинжал торчит, пронзив её насквозь.

– Что это? – раздалось за спиной, – Эскалибур?

– Скорее, меч Гэндальфа, - задумчиво проговорила я, рассматривая телевышку.

– Гламдринг? Да нет, вряд ли, - в тон мне размышляла подруга, - скорее, Дюрандаль или вообще Хондзё Масамунэ.

– Ладно, я поняла, что невозможно запутать человека, который только что сдал своему редактору статью о легендарных мечах.

Понизив голос, доверительно сообщила:
– Это же монтаньяр-пуаньяр!

Юля смешливо фыркнула. В автобусе я рассказала ей то, что никогда не услышат от меня мои ученики. Мартынов, будучи уже в отставке, всё еще щеголял по Пятигорску в форме казачьего полка. Развлекался, наряжаясь в чеченскую одежду. Ежедневно менял папахи, черкески и архалуки. Следил, чтобы каждый день они были разных цветов. А для большего эффекта цеплял на пояс чеченский кинжал, такой длинный, что он опускался ниже колен. Иногда кинжалов было два. Мда. Мартынов был красив и наслаждался этим. Эффектно появлялся перед дамами с засученными выше локтя рукавами черкески, всем своим видом показывая, что он настоящий дикий горец. Вовсю волочился за барышнями. Ну как? Как Лермонтов мог спокойно на это смотреть? Припечатал ему прозвище монтаньяр-пуаньяр, или, если по-русски, «горец с большим кинжалом». Неприличная двусмысленность прозвища очень сердила Мартынова, и он настаивал, чтобы этот монтаньяр с пуаньяром не звучал хотя бы при дамах. Но Лермонтов никогда не мог удержаться от этой остроты. От колкости, которая смешила всех вокруг и так злила Мартынова. Которая стоила поэту жизни.
Почему-то собственный юмор сейчас, в эту ночь, когда я смотрела на Машук, освещенный светом телебашни, отозвался во мне неприятным привкусом. Не стоило так шутить.

– Пойдем спать, завтра с утра туда отправимся.


Пологие склоны покрыты травой и цветами – желтыми и нежно-голубыми. Название? Не знаю, да это и не важно. А идти, в общем-то, совсем не трудно. Асфальтовые дорожки маршрутов терренкура значительно облегчают наш путь. Позади – бледно-желтая арка с указателем к месту дуэли. Торжественно встречает она и автомобилистов, и пеших туристов, как страж, указующим перстом направляет наш путь. И все же сюда лучше идти пешком. Стараюсь не замечать с гулом проезжающие автомобили, огромную карту с указанием памятных мест и шикарный ресторанчик. Чем ближе, тем сильнее что-то сжимается в груди. Обычные разговоры как спасение не выглядеть смешной с внезапно покрасневшими глазами. Вот так же и ты шёл сюда, этими, другими ли тропами. Волновался? Надеялся? Или знал? А ты был моложе меня, и от этого…   

- Да нет, не здесь, это памятник. Вон, смотри, да, наверное, прямо здесь.… А где Мартынов стоял, не огородили? А тот навес для чего? Непонятно… Может, он там стоял? Нет, вряд ли. Со скольких шагов они стрелялись? Нет, с тридцати их развели, а стрелялись с десяти или с пятнадцати, точно неизвестно. Да… до навеса далеко, нет, не понятно, зачем он здесь?

Бродим, разговариваем, что-то припоминаем. А люди фотографируются на фоне, принимают красивые позы. И грифы, силясь тебя защитить, угрюмо поглядывают на нас. Не надо, не стоит, не волнуйтесь вы так! Что мы можем сделать? Плохого уже ничего. Да, согласна, эта шаблонная, разрекламированная и разнесенная туристами по всем уголкам Пятигорска память не стоит и сотой частички души того, кого вы так ревностно охраняете. И все же из года в год повторяемые экскурсоводами слова и затоптанные миллионами стоп тропинки делают свое великое дело. И в масштабе веков это не выглядит таким уж ничтожным.


Экскурсия на Машук вымотала меня. Нет, не физически. Просто возникло ощущение, что где-то рядом ходит он. Смотрит, слушает, наблюдает. Мне казалось, стоит протянуть руку, и я дотронусь до фантома, который очень устал. Не помню точно, когда я «заболела» Лермонтовым. Просто однажды я посмотрела ему в глаза и поняла, что знаю его. И, самое главное, он тоже в курсе, что я вижу его насквозь. Я, которая физически не переносит насмешек, которая терпеть не может провокаций, спокойно реагировала на его усталую злость. Сквозь вязкий туман его разочарований я видела, как пламенно он на что-то надеется. Я читала его стихи и словно пила атмосферу, в которой он жил, вдыхала воздух, которым он дышал. Мне не обязательно было понимать смысл, ведь я читала не разумом. И он знал это. И любил, когда я замирала над томиком его стихов. Ему нравилось, что я просто чувствую их.

Мы сидели почти на вершине горы. Июльский зной отступал, и прохлада заползала под шёлковую блузку.

- Вот ты всё Лермонтов, Лермонтов… Ладно над мужчинами, но как он в своё время над Сушковой издевался! Расстроил её брак просто из мести. Разве это благородно?

- Нет, – я мотнула головой.

Ноги на каблуках гудели. Кто же ходит в таком виде по горам? Завтра надену кроссовки. Но завтра мой день рождения, хочу быть красивой, а не вот это вот всё удобное.

- Нет, - повторила я, - не из мести. – Он слишком хорошо её понял и пожалел Лопухина. Спас, так сказать. Ну и подпитался заодно её запоздалой страстью, чего уж там.

Я не любила эту историю. Рассказывая каждый раз про сушковскую эпопею, испытывала испанский стыд. Но мне не хотелось, чтобы кто-то думал, что это была просто месть.

- Юль, ну ты пойми – я с жаром повернулась всем корпусом к подруге и чуть не свалила её с узкого бревна, на котором мы расположились, - ой, прости! Ну ты пойми! Она использовала его, пятнадцатилетнего, как мальчика на побегушках. Принеси-подай. У меня мальчишки в классе сейчас такие. Знаешь, какие они гордые в таком возрасте? А уж если влюбятся, то вообще как вывернутые наизнанку ходят, им же слово лишнее сказать страшно. Он… он читал ей свои стихи. Вот эти:

Однако же хоть день, хоть час
Еще желал бы здесь пробыть,
Чтоб блеском этих чудных глаз
Души тревоги усмирить.

А она смеялась и говорила: «Пишите, но пока для себя одного». Помнишь «Нищего»? «И кто-то камень положил в его протянутую руку…» - это он об этом, о её насмешках. Но ей и этого было мало. Она специально для него приказала испечь пирожки с прессованными опилками, представляешь? И накормила его, и смеялась. Блин, ну как так? И ведь не маленькая, ей тогда почти восемнадцать уже было.

- Вот стерва! – Юля возмущённо мотнула головой.


Хорошо, когда в отпуске можно проспать до обеда. Ноги после вчерашнего забега по Машуку гудят ноющей болью. Вернусь домой и каждый день буду делать зарядку, обещаю! Юля ещё спит, в соседней комнате тихо. Вот и отлично, успею сбегать в кофейню. День рождения должен начаться вкусно!
Когда я вернулась, по номеру уже плыл аромат кофе. Хмурая подружка пожелала мне хэппи бёздея и проворчала:
- Ты обещала красивые виды и культурную программу. И теперь я не могу ходить. За что?

Я рассмеялась. Моя утренняя пробежка за пирожными лично мне вернула силы и хорошее настроение.

- А потому что спортом надо заниматься регулярно, а не просто позировать для съемок в спортзале!

- Ой, кто бы говорил!

- Ну ничего, эклеры и кофе глиссе нам в помощь! Ведь не только спорт способен управлять нашим самочувствием, но и пироженки тоже! Садись! – я махнула рукой на стул, выкладывая на блюдо сладости.

Подружка плюхнулась за стол, тут же вскочила и застонала:
- Ох! Подожди! Сначала подарок!

Она проковыляла к себе в комнату и вернулась, что-то пряча за спину.

- Держи! И носи не снимая! Ну только если иногда.

- Ух ты! – я не могла сдержать восторга. По тёмно-синему бархатному футляру вилась тонкая серебристая надпись тюркскими рунами, – что это?

- Открой и посмотри! Нет! Стой! – подружка даже захлопала в ладоши. – Ты правда не догадываешься? Тогда угадай! Ты должна хотя бы предположить! Ну вспоминай, давай! Помнишь, когда я тебе с Алтая из командировки звонила? Помнишь? О чём я тебя спрашивала?

Помню. Контрольный диктант. И пять раз подряд вибрирующий звонком телефон. Я тогда реально испугалась, вдруг что-то случилось. Подняла трубку. А там – ахающая от восторгов подруга требует назвать самоцвет. Любой, который первый придет в голову. Вот срочность! Я продолжала диктовать классу: «Кадриль, однако, кончилась, и за ней скоро последовала мазурка…»

- Самоцвет! – кричала трубка.

- Азурит… - прошептала я тогда и нажала отбой.

Юля смотрела на меня горящими глазами:
- Ну, вспомнила?

- Вспомнила, - кивнула я.

- Открывай!

Я открыла футляр и охнула. На бархатной подушке лежало колье. Продолговатые камни отсвечивали матовым блеском. Словно кто-то древний рисовал эбру на поверхности камня, смешивая синие, зелёные и голубые оттенки. Камни притягивали к себе, манили плеском воды и шумом лесов, прохладой горного воздуха и тайнами заросших гротов. Я осторожно дотронулась до колье, и меня пронзила сила, перед которой я не могла устоять. Мне нельзя носить азурмалахит, который я сжимала сейчас в ладони. Азурит, переродившийся под воздействием влаги и кислорода в малахит, усилил все его свойства, добавив свои. Экстрасенсорные способности, связь с потусторонним миром, усиление интуиции, исполнение желаний и путешествие между мирами, власть чувств над разумом, неукротимая энергетика, подпитываемая самой природой – всё прекрасно и увлекательно, вот только… Малахит мне запрещено носить с детства. Потому что рождённые под управлением Луны, когда Юпитер в экзальтации в Раке, не выдерживают его энергетики, погружаются в мир природных первобытных желаний, отдаются на волю своей чувственности, импульсивно устанавливая связь с предыдущими поколениями и миром природы. Так, по крайней мере, объяснила мне бабушка.


Мне семь лет. Мы приехали на денёк в деревню. Я брожу по комнате и поглядываю на тумбочку. На ней лежит малахитовый браслет.

- Мамочка, можно?

Мама, чуть повернувшись, кивает:
- Бери играй.

У мамы сегодня день рождения, браслет ей подарила бабушка, папина мама. Но моя мама камни не любит.

Пальцы, которыми я только что рвала с бабушкой мальву для букета, зелёные. Осторожно дотрагиваюсь до холодной гладкой бусины. А малахит и правда похож на листья мальвы, не зря его так назвали. Коротко стриженые ногти с тёмными полосками сока под ними сливаются с причудливым узором. Я приставляю палец к бусинам и любуюсь, как красиво он смотрится на фоне малахитовых полуколец. Моя рука ящеркой проскальзывает в браслет. Он мне явно велик. Перекатываю прохладные тяжёлые бусины от запястья к плечу. Они теплеют и становятся частью меня.
Комната начинает давить духотой. Дышать становится труднее. Хочется в сад. Босыми ногами бегу по тропинке, ведущей к огромным раскидистым яблоням. Камни впиваются в пятки, но боли нет. Деревья встречают прохладой, тени от веток рисуют узоры на моих голых ногах, и я тоже становлюсь садом. Браслет на руке тяжелеет и тянет вниз. Запах яблок смешивается с запахом тёплой земли, дурманящий аромат уставшей травы ударяет в голову, моей щеки касается мягкий бархат поздних одуванчиков. Муравьи оглушительно топают ногами, чьё-то жужжание набатом бьёт по вискам.

Мамин крик эхом отразился от земли.

Кто-то требует скорую, кто-то – успокоиться, кто-то – срочно нести меня в дом. И вот уже папа сидит со мной у постели и поит морсом из морошки. В соседней комнате шёпотом кричат друг на друга мама с бабушкой.

- Это твои камни, как ты могла дать их ребёнку!

- При чём тут браслет, у неё тепловой удар!

- Глупости! Ей запрещено носить малахит, запомни! Запрещено! Тем более в таком возрасте! Это не её камень, она с ним не справится!

- Ах, так это в этих долбанных камнях дело?  Ну ещё бы, запомню! Не сомневайтесь!

- Вот и отлично! Я сколько раз тебе говорила, какие камни ей нужно носить, и что? Где они?

- Где? – мама рассмеялась грозным шёпотом, от которого мы с папой поёжились, - духу больше не будет этих камней в нашем доме, ясно?! Никаких! И если хоть раз узнаю, что Вы ей камни даёте, больше никогда в жизни её сюда не привезу. Ясно?! Не смейте проводить опыты над моей девочкой, ясно?!

- Какие опыты! Это же тебе подарок…только ты можешь его носить!
Так и не сев за праздничный стол, мы уезжаем. На тумбочке, залитой солнечным светом, стынет одиночеством малахитовый браслет.


- Нравится? – подруга с радостной надеждой заглянула мне в лицо.

- Очень! – кивнула я и решительно надела колье. По шее пробежал холодок.
Опустился на грудь. А потом резью жара метнулся в живот. Понимаю, что колье я не сниму. Не захочу снять.

- Пошли! – судорожно кивнула на дверь, - нам пора!

Подруга возмущённо захлопала глазами:
- А пироженки?


Я знала, что приду сюда. После того непонимания, вернее, понимания абсурдности, которое снизошло на меня у подножия Машука, я не могла сюда не прийти. До чего же все просто… «Стеклянная тарелка, которой пользовался поэт», «вышитая закладка для книг», «складной походный самовар»… Все обыденно и просто, слишком просто для ореола гениальности. Эти вещи хранят память о твоих прикосновениях, когда ты был больше ссыльным офицером, чем «ночным светилом русской поэзии». Когда ты был просто человеком. И это – не отглажено-гениальное, а именно человеческое – лучше всего чувствуется здесь, в доме, где ты часто бывал и – искренне или не очень – веселился. Как песня, льется рассказ о тебе из уст милой девушки-экскурсовода. Гладкие фразы, пронзительные в нужных местах интонации. А в промежутках – твои рисунки, пожелтевшие листы с неровным почерком и – глаза твоей бабушки. А вот и стена с несколькими портретами. Ваши секунданты и твой убийца. Вы все друзья. Эдакая юношеская ссора. Или нет? Или все-таки заговор? Но сейчас именно версия дружеской обиды популярна в лермонтоведении, ей нас и покормили.
А это скромная гостиная, в которой произошла ваша ссора. Я стою, облокотившись о косяк. Юля фотографирует интерьеры. Я не замечаю, что мои пальцы перебирают камни, теребят колье, чуть проворачивая его на шее. Голова начинает кружиться, голос экскурсовода звенит всё громче, запах чьих-то духов смешивается с запахом пудры и фиалковой воды. Полосатый диванчик, где ты разместился вместе с очаровательной Эмилией и Львом Пушкиным, слепит глаза яркостью обивки. Рояль, на котором пальцы Трубецкого так не вовремя прервали последний аккорд, бликует лакированной поверхностью. Мартынов, облокотившись о рояль, любезничает с Наденькой. А он и правда красив… Даже обличье разнаряженного горца не портит его. Гордая осанка и томный взгляд. Нет, я бы не повелась! Лет в семнадцать-восемнадцать, может быть. А сейчас… Твои глаза насмешливо блестят и губы приоткрылись, чтобы произнести роковое «монтаньяр-пуаньяр»…

- Барышня, чего ж Вы тут стоите? Господа собрались уже давно. Щас чай подавать будут, - круглолицая девушка, настойчиво подталкивая меня в гостиную, громко доложила:
- Господа, к Вам еще барышня пожаловала!

Аккорд повис в воздухе, твои губы сомкнулись и бездонные глаза внимательно изучают мой замерший на тебе взгляд. Ты? Знаю, что ты, но я не узнаю! Ни один портрет, даже тот карандашный набросок на пожелтевшем листке, который признают самым удачным и похожим, не передают выражения твоего спокойного и уверенного, и насмешливого, и грустного одновременно лица. Ни один… С трудом улыбнувшись, я делаю дрожащий книксен. Руки неловко ложатся на легкое кружево и ногам слишком легко без привычных кроссовок. Эмилия, удивлённо взметнув брови, тут же мило улыбается, Трубецкой делает мягкий поклон, Мартынов готов целовать ручку за знакомство, ты награждаешь сдержанным кивком офицера. Все поглядывают куда-то за моё плечо. Я тоже оглядываюсь. Никого. Удивление на лицах усиливается. Моя паника растёт. Где Юля, экскурсовод и вся толпа туристов? Что мне делать с моими галлюцинациями? Пытаюсь вспомнить правила этикета для высшего света, по которым ещё в универе писала курсовую. Кажется, со своим глубоким поклоном я уже напортачила, мы же не при дворе, чтобы так кланяться. Кто с кем здоровается? Кто первый представляется? Молодая женщина мужчине или наоборот? Или сначала хозяйке дома? Или хозяйка сама должна спросить, кто я. А кто я? Что я им скажу? Кажется, мне вообще нельзя появляться в свете одной! Ах, вот почему они на меня так смотрят! Ждут объяснений, где моя маменька или муж. Или хоть кто-нибудь, меня сопровождающий. Да я же прослыву у них дамой полусвета! Но мне надо увести отсюда Михаила Юрьевича, чтобы ни насмешки, ни оскорбления в адрес Мартынова больше не вырвались сегодня из его уст. Уйти под руку с незнакомым мужчиной! На такое способна только падшая женщина. А, не всё ли равно! Лишь бы он согласился. Я решаюсь и снова зачем-то приседаю.

- И…Ирина… - запнувшись, произношу я. Все внимательно ждут, и я понимаю, что недосказала что-то более важное, - Меня зовут Ирина… Алексеевна… Львова…

- Ах, Вы случайно не Алексею Федоровичу родственницей приходитесь? О, простите! Эмилия Александровна Клингенберг, - красивая девушка, улыбнувшись, чуть присела в ответ.

- Да, троюродной племянницей…

- Ах, племянницей! Это по чьей линии?

- Вы надолго к нам?

- А Алексей Федорович не соизволит посетить музыкальный вечер у господина Алябьева, мы все наслышаны о его виртуозной игре!

Масса вопросов, ответы на которые мне неведомы. Одарив всех своей самой очаровательной улыбкой, в неизвестность нырнув, произношу:
- Мы здесь проездом, буквально на один день. У меня дело срочное к Михаилу Юрьевичу. Вы позволите?

Все удивленно расступаются. Ты, слегка усмехнувшись, направляешься прямо ко мне. Шаг, еще шаг, так близко…

- Вы меня проводите?

Утвердительный кивок и твоя рука.

- До свидания! – мило киваю всем через плечо. Ох! Да разве ж с ними так надо прощаться! Ты смотришь на меня все с большим интересом и опять чуть заметно улыбаешься.

Мы молча поднимаемся по мощеной мостовой. Вечернее солнце прячется за горы, и уже не так сильно давит июльский зной. Мне незнакомы эти узкие тропинки, одноэтажные домики остались позади, и редкие экипажи больше не проявляют ненужного любопытства. Много чего здесь изменилось за полтора века. Я с трудом узнаю местность, но интуитивно пытаюсь повести тебя туда, где можно услышать настоящую, несинтезированную музыку, льющуюся от прикосновения ветра к струнам, и подумать, что я могу тебе сказать. Как убедить тебя остаться, как найти нужные слова, чтобы ты понял меня, чтобы из своего сознания проник в мое, чтобы – всерьез – осознал? Как можно убедить, если не хочешь? Если не заставишь? Не объяснишь? Только попросить…

 - Ой, здесь же был санаторий «Лермонтов!» То есть будет… Пойдемте к Эоловой Арфе, пожалуйста!

Ты смотришь на меня, а глаза твои смеются. Мне уже совсем не страшно рядом с тобой. В корсете жарко, я раскрываю болтающийся на руке веер и с первого же взмаха ударяю себя по губам. С нескрываемой обидой смотрю на это перьевое создание, а ты начинаешь хохотать.
 
Чистый нежный звук льется сверху, солнце уже спряталось за горы и ветер с силой треплет кудри. Ты молчишь. А я… Я плачу. Я устала говорить. Устала цитировать твоих и моих современников, приводить в пример школьников с их вечно голодными тучками, перечислять названия городов, в которых улицы носят твое имя. Я просто плачу. Потому… потому что мне хорошо с тобой, потому что ты знаешь больше, намного больше, чем я, потому что ты глубже, и мне тебя никогда не понять, потому что я люблю твои стихи, которых не понимаю. Я люблю их читать и сознавать, что есть мир, который недоступен пока моему сознанию, который я не могу осмыслить, только – почувствовать, как я чувствую тебя.  Как я чувствую тебя всегда: когда наугад листаю томик твоих стихов, когда смотрю на твои портреты, когда просто думаю о тебе. Нет, не бойся, это не любовь. Я люблю совсем другого человека. И я никогда не решилась бы говорить с тобой так искренне, если бы не знала, что в твоей жизни уже есть Варвара Александровна, и что она… она тоже любит тебя. Всегда любила. Пожалуйста, не надо. Не уходи сам, не зови свой уход. Ты нужен мне, нужен там, где мы можем встретиться только в твоих книгах, очень нужен. Понимаешь, так мало вокруг людей, своих людей, не важно, современники это или те, кто жил раньше. Их, правда, мало. Нет, все не то. Ты и так дал мне столько, что требовать большего… Я не знаю… Я не хочу так… А сегодня… сегодня мой день рождения, пожалуйста, останься!..

Твоя рука осторожно коснулась моего подбородка, мягко стерла слезинки с покрасневших глаз. Ты заглянул мне в лицо и ласково улыбнулся. А они серые! Твои глаза серебристо-серые, как и мои! Густые ресницы размашисто взмахнули крыльями и дрожащий свет выплеснул на меня знакомые, но такие новые смыслы.

Вечные горы и людскую суету, тысячи дорог и только одну свою, и Вечный выбор, и минутную страсть, и любовь к Тому, Кто есть в каждом из нас. Обиды, страх, наслажденье успехом и понимание того, что вокруг – это блеф. И – друг –  для себя и в себе, вера, спокойствие, взор – только вверх. Прозрение и любопытство. Путешествие в мире. В этом, в следующем, где-то есть то, что все мы ищем.


- Деву-ушка, очнитесь! Я тоже вами потрясен, поэтому предлагаю переместиться поближе к кафе и выпить пива за приятное знакомство.

Вздрогнув, я вижу перед собой чье-то смеющееся лицо в сгустившихся сумерках, на лавочках вокруг – никого, только город под ногами мерцает веселыми огнями. Мне страшно.

- Спасибо, я пиво не пью.

Торопливо вскочив, бегу по темным тропинкам. Чувствую, как шею оттягивает резко потяжелевшее колье. Сдёргиваю его на ходу, бросаю в сумку. Как же я тут оказалась? 


Автобус мягко катится по широкой улице, пробок почти нет – суббота. Мы уезжаем. Скоро поворот, пол квартала и – стоит только повернуть голову налево – я увижу, что арка на месте, куда ей деваться? И, как и прежде, будет указывать она туристам путь к небольшой площади у подножия Машука. Скоро, уже скоро заветная арка, почему меня трясет? Ах да, автобус попал колесом в колдобину. Для надежности крепко зажмурив глаза, отворачиваюсь и, уткнувшись лбом в холодное стекло, считаю до тысячи. Потом еще до пяти. Тысяч. Когда я взглянула за окно, там уже сгустились сумерки и в неясной дымке вырисовывался милый сельский пейзаж. Ну и ладно, проехали.

Юля ещё немного дуется. Она хочет знать, почему я бросила её одну на экскурсии в музее и ушла гулять без неё. Но я пока не придумала правду, в которую она смогла бы поверить.


Теплая сентябрьская ночь захлестнула нас свежим морским ароматом и мягким шумом близкого прибоя. Мы сидим на балконе уютного деревянного домика и задумчиво поглядываем на кружки с остывающим чаем. Вдруг Юля игриво усмехается:
- Помнишь, я ходила на поэтический вечер? Познакомилась там с прикольными ребятами. Один поэт обещал написать стихи о моих небесно-голубых глазах. Вот жду!

- Ух ты! Везёт! А мне никто ещё стихов не посвящал…

- А потому что друзей надо выбирать правильно! Эх, всему тебя учить нужно! В следующий раз со мной пойдёшь, вдруг тоже кого-нибудь поразишь! А ты бы сама с кем хотела дружить?

- С тобой, Юля, только с тобой!

- Со мной не считается, со мной ты уже двенадцать лет дружишь. Нет, я понимаю, что второго такого совершенства тебе не сыскать, но все-таки?
 
- Буду с тобой откровенна. Сочла бы для себя за честь дружить со Швейцером. И с Лермонтовым.

Юля вздыхает:
- Да, нелегко тебе придется… - лениво поднимается и неторопливо начинает собирать посуду.

Она нисколько не ревнует нашу дружбу ни к Альберту, ни к Михаилу Юрьевичу, она знает, что она вне всякой конкуренции. Она только не знает, что в синем двухтомнике, затрепанном еще со школы, недавно стали появляться новые стихи.