Та, что умела летать...

На кухне зажегся свет, зашумела вода. Дмитрий вздохнул, осторожно прокрадываясь к двери. Он устало прислонился к обклеенной «кирпичиками» теплой стене, зажмурился. Шмыгнул носом. Пахло апельсиновым средством для мытья посуды, свежезаваренным чаем с бергамотом, чистой клеенкой. Слышались шажки – легкие, ритмичные, словно жена на кухне пританцовывала. Дмитрий улыбнулся, представляя ее небольшую стройную фигурку, которую не безобразил ни бесформенный шерстяной халат, ни пролетевшие годы. Однако войти он не решался. Сколько же лет прошло с тех пор как они впервые встретились?  Почти случайно. Она оказалась той самой девочкой, которая подвернулась Марине Петровне – некогда дипломному руководителю Дмитрия, чтобы сообщить о тяжком недуге, внезапно ее настигнувшем. На самом деле, как выяснилось со слов Эльвиры много лет спустя, вовсе не заболела Марина Петровна, а просто слегка загуляла, на почве чего захворав, и ее молоденькой соседке полагалось перехватить Дмитрия, дабы избежать конфуза.

Эльвира… Имя – не очень. Да попросту несуразное имя. Дмитрию представлялось, что с такими именами бывают только старые стервозные дворничихи или экзальтированные учительницы музыки. Поэтому, услышав, что соседкой Марины Петровны является «моя красавица Эльвирочка, вам бы познакомиться», Дима тот час же потерял к девушке всяческий интерес. А она, наверное, его видела, раз сразу узнала и вовремя «поймала» на подступах к дому. Она его поразила с первого взгляда – тоненькая, почти бесплотная. Волосики мышиного цвета, вьющиеся, как вьюнки летом. Ну, когда на огурцах, на ветках такие цепкие пружинки появляются или у некоторых ползучих цветов. Такие же завитушки – упругие, но нежные.

Глаза у нее были огромными, светло-серыми. Как талая вода. Ресницы густые и неожиданно черные. Нет, не косметика. Никогда Эльвира косметикой не пользовалась, задирая свой маленький изящный носик. «А мне не нужно», - говорила. Характер. Это, наверное, потому что Эльвира все-таки.  Она вообще представляла собой странную смесь невыносимой заносчивости, почти снобизма («…а ты это не читал?..» - Взгляд делается жестким, отстраненным…) и кротости («…да мне не нужно. Нет, спасибо, я не хочу. Нет, не надо, давай, лучше, по-твоему сделаем»).

Постепенно Дмитрий и в ее скромности стал видеть заносчивость. Ей никогда и ничего не требовалось. Ни обновок, ни подарков. Ничего. Ничего, кроме его рядом и чтобы слушать, как он говорит. Сначала Дима думал, что это и хорошо. Кому же не понравится, когда тебя внимательно слушают? Но потом ему стало интересно и ее мнение, и как-то вдруг перестали устраивать ее милые улыбки – ну, вроде как «нет у меня своего мнения, любимый». Мол, «давай у  меня только твое мнение будет». Но в ее глазах, сводящих его с ума на первых порах и терзавших его сердце впоследствии, вспыхивали и гасли лукавые искорки. В них была тайна, в ее глазах. И разгадка всего. Например, того, как можно ходить по земле, едва касаясь ее поверхности. Что, в общем-то, чепуха по сравнению с другими ее способностями: никогда не раздражаться на людей, в самой скучной и муторной ситуации находить силы улыбаться, да так светло, что улыбка эта поистине творила чудеса – людям вдруг смешными казались проблемы и на нет сходили готовые развязаться ссоры.
Он женился на ней, едва познакомившись, он потащил ее в загс, будто опоенный любовным зельем. Он знал, что вот-вот должно прийти отрезвление. Но оно не наступало. Она делала все то же, что и другие женщины, но оставалась в ней неуловимая загадка, а Эльвира молчала, таила свою тайну, мерцавшую в лучистых глазах. А он все не мог понять, где же прячется ее настоящий мир, что дает ей силы. Книжки? Она много читала. Любила обсуждать книги, но поначалу он не подходил на роль начитанного собеседника и тогда он бросился читать. Он с остервенением глотал том за томом, как удав колючки. В конце концов, у него тоже была гордость, и он не собирался в чем-либо ей уступать. А она… Взмахивала черными, никогда не знавшими туши ресницами над светлыми глазами и тихонько улыбалась. Соглашалась спорить. Мягко переспоривала. Не всегда. Иногда принимала его сторону, глаза переставали мерцать, замирал их лучистый свет и струился вглубь. Она утверждала, что у нее не было лучше собеседника. У них появились общие любимые книги. Но она продолжала от него ускользать, словно льдинка, таящая в глубине ее тихой души. Он был допущен на территорию, от которой раздобыл ключи, но оказался недостаточно зорким, чтобы отыскать то сокровище, которое она от него прятала.

И он стал страдать. А она, заметив, как он мучается, поблекла и тоже затосковала. Она впервые за их совместную жизнь допытывалась, что является причиной его хронически дурного настроения. И тогда, как мог, он объяснил ей.

- Радость моя, ты же не думаешь, в самом деле, что у меня может быть от тебя какая-то тайна? – мягко спросила она.

- Нет. Я знаю, что осмысленно ты не станешь от меня что-либо скрывать. Но я также знаю, что с тобой что-то происходит. Что-то такое, о чем ты мне не говоришь. Скажу, как ты – я это чувствую.

Она улыбнулась. Так, как только она умела – и кротко, и снисходительно. Ласковой прохладой по его лицу заскользил ее взгляд, неожиданно сделавшись немного смущенным.

- Горе ты мое… Ты слишком много думаешь. Это твоя беда. И анализируешь много. Знаешь, я до того, как ты прочитал мои книги, их совсем и не понимала. Теперь ты мне их объяснил. Но я не стала их любить больше. И меньше не стала. Иногда я думаю, что думать и не надо. И не все можно объяснить.

- Объяснить все, наверное, нельзя, но абсолютно все можно попытаться понять.

Он помнил тот миг – в ее лучистых глазах померк свет, словно льдинка в ней угодила под прожорливый лучик света.

- Ну хорошо… - медленно произнесла она, вздохнула. А потом выпалила, глядя ему прямо в глаза: - Я умею летать. 

Он точно не помнил – воспринял ли тогда это признание, как шутку. Или… Все же сразу закружилась голова, как бывает, когда происходит нечто неожидаемое, такое, чего быть не может или ты очень не хочешь, чтобы было, а оно есть. Нет. Это даже тогда, в первый миг, не осозналось шуткой. Он вдруг понял, что под ногами разверзлась почва и ухнула вниз.

Какое–то время он просто смотрел на нее, выискивая верные признаки сумасшествия. Она отвернулась.

- Думаешь, я чокнутая, да?

- Нет… - растерянно, но нежно отозвался он, боясь ее оттолкнуть. На миг она и вправду показалась ему похожей на птицу. Неловкое движение – вспорхнет и улетит. – Я все понимаю. Тебе кажется, что ты умеешь летать.

- Нет. Не кажется. Я и в самом деле умею, - сказала она жестко и снова посмотрела на него, а глаза ее таяли, таяли….

- То есть… Как птица?

- Да.

- Здорово, - сдержано согласился он. В голове застучали молоточки. - Покажи мне.

- Ты не веришь. Смысл показывать?

- Я верю, - сказал он, как мог успокоительно.

Тогда она, побуравив его недоверчивым взглядом, закрыла глаза, встала на цыпочки, потянулась вверх и, раскинув руки, взмахнула ими, как крыльями. На ее лице появилась улыбка, но какая-то болезненная, словно судорогой свело губы... Дмитрию сделалось дурно. Он не закричал, а скорее вскрикнул:

- Прекрати!

Она прекратила. Только глянула затравлено и прекратила.

Дальше их жизнь превратилась в кошмар. Они, до этого нелепого случая жившие мирно, начали ссориться. Временами ему становилось жутко и противно – он живет с ненормальной. Мелькала у него в молодости мыслишка – завести любовницу, только для утехи, потому что любить, кроме Эльвиры, он знал, никого не сможет, да он не шел на это, потому что едва он только посматривал на других женщин, жена вся сникала, пугалась, как ребенок, которого могут предать. Он жалел. Тревожился за нее, да и слишком тонко, необратимо как-то переплелись их души. Ее – странная, необщительная, интровертная, но, обычно, принимаемая всеми людьми, как принимается теплый спокойный денек с прикорнувшим за облаками солнышком. И его – практичная, общительная, также сложная, мудрая, как бывает с людьми, которые с большим уважением относятся к Бытию со всеми его трудностями и радостями и трепетно изучают его, не опираясь на чужой теоретический опыт. По-хорошему, они были разительно непохожи. Вроде как если бы сошелся слепой с глухим. Так она кричала ему позже…

Кричала, ставшая другой, не той уже трогательной девушкой, а женщиной, вдыхающей сигаретный дым и выдыхающей совсем не благовонные ароматы. Они расставались, сходились вновь. Пытались жить вместе по странной привычке – находить, спотыкаясь, друг к дружке какой-то особый путь, который способен соединить и слепого с глухим, быть может потому, что они же едва его не нашли, прожив вместе долгие-долгие годы. Он запивал, брал себя в руки. Временами, видя, как все более дикими становятся ее глаза, он подумывал о том, что и сам скоро сойдет с ума.
Почему они снова оказались вместе? Сколько прошло лет ада? Ни он, ни она не считали. Не было для того сил. У него появились женщины…
В отместку она, к его удивлению с легкостью преобразившись в эффектную красотку, правда что с несколько легкомысленным характером, своих поклонников стала коллекционировать. Говорила ли она им о том, что умеет летать? Одному, как выяснилось, сказала...

Как удержались на краю пропасти? Она, сохранившая прелесть цветка, засушенного между страниц книги, притихшая, лежащая на кровати в его - опять его – квартирке, с забинтованными да загибсованными ногами. Он, только продвинувшийся по службе, спасавшийся от увольнения изворотливостью своего практического ума.
 И снова зажили. Часто - тихо, мирно. Будто бы и не было того разговора о том, что она умеет летать. Они вообще мало разговаривали. Больше не обсуждали книги и вообще старались не обсуждать ничего серьезнее бытовых проблем и скучной, но такой спокойной рутины. Потому что разговор мог легко выйти из-под контроля, потому что сыпались упреки, потому что она, подвыпившая или в истерике, подбегала к окну, распахивала его и вставала на подоконник. А он замирал не в силах произнести больше ни слова. Потому что кто-то из ее любовников уже как-то крикнул ей зло: «Ну же, лети, дура юродивая!!!»

И она полетела. Чудом осталась жива, и еще большим чудом было то, что не покалечилась. Этаж был шестой...

Он не мог позволить себе забыться, держал себя в руках, хотя порой от ничем не снимаемой усталости на работе находился на пределе. Но никаких посиделок с друзьями, никаких больше загулов – дома жена, больше похожая на больного ребенка. А у обоих уже ни отцов, ни матерей…   

Почему он стоял теперь перед дверью и боялся войти? Потому что их ссоры вспыхивали мгновенно, и никогда нельзя было с точностью сказать, как пройдет этот вечер, каким будет утро, не останется ли он на ночь один, тревожась за нее, выскочившую, будто бы выпорхнувшую, из дома.

Эльвира напевала. Так уютно, нежно. Ему просто хотелось слушать, слушать хоть вечность, только бы не прервались эти минуты тихого полубезумного счастья.
Вдруг он, внимательно прислушивавшийся, почувствовал, что ее голос звучит как-то странно, словно растекаясь под потолком, и не было больше слышно тихих шажков. Только вода журчала. Сердце Дмитрия замедлило ход, сжавшись в похолодевший комочек. И все же он заставил себя переставлять непослушные ноги, чтобы войти, войти туда, где его, обычно, ожидал после работы необыкновенно вкусный ужин или невероятно нелепый скандал.

На кухоньке было тепло от пара, который сотворил собой нечто вроде тумана. Пар был безвкусным и будто нарочно декоративным, а его источником являлась кастрюля, в которой кипела простая вода – наверное, для картошки. По стеклам больших окон – у Дмитрия была большая, современная квартира – расплавленным, искрящимся хрусталем стекала влага. Матовые венчики люстры давали мягкий, ласковый свет. Клеенка блестела, чистая, недавно купленная; в идеальном порядке на столе были расставлены заварочный чайник, сахарница, масленка. Две большие плоские тарелки поблескивали невысохшими еще после мытья капельками воды, растекавшимися по краям призрачными желтыми лунами…

Пол также был идеально чист, Эльвира вообще была чистюлей, когда не была разгильдяйкой. Только вот ее самой на полу не было. Жена Дмитрия, умудрившаяся сохранить и в сорок лет девичью хрупкость, плыла под потолком, мечтательно прикрыв глаза и раскинув руки. По ее четко очерченным, вечно обветренным, но не потерявшим безупречной формы губам блуждала улыбка. Эльвира была счастлива и, кажется, сама не понимала, что летает, летает на самом деле, по кухне типовой квартиры, типового новостроечного дома, в двадцать первом веке.

Сначала Дмитрий смотрел на нее с испугом – как человек увидевший живого инопланетянина и уговаривающий себя не сойти с ума. Потом… Как-то неожиданно его сердце потеплело, словно его выпустили на свободу и на миг ему показалось, что он и сам сейчас взлетит, подлетит к Эльвире только чтобы обнять ее, чтобы прижать к себе и не выпускать уже больше… Чтобы никогда ее ноги не касались земли. Для этого только и нужно – носить ее на руках. Из его глаз брызнули слезы. Настоящие, ужасно соленые и жгучие – наверное, потому что он и считать бы не решился годы, когда еще плакал навзрыд.

А она услышала его всхлип и распахнула глаза. Выражение умиротворения тут же покинуло ее лицо, она испугалась, сильно испугалась и вся будто бы съежилась. Дмитрий едва успел подбежать к ней, падающей, чтобы ее поймать.

- Ну что ты так дрожишь, Птица моя? – спросил он шепотом, потому что голоса пока найти не мог.

Они сидели на чистом линолеуме, изображающем своим рисунком зеленоватую каменную поверхность; она у него на коленях, прижимающаяся к нему, как перепуганный ребенок.

- Я… Что это было? Неужели снова?..

Она замолчала, потому что губы задергались и потекли слезы.

- Снова «что»? Летала? Да. Ты летала. В самом деле. И я теперь точно знаю – ты умеешь летать!

Он обнял ее сильнее, словно опасаясь, что она тут же и улетит, едва услышав подтверждение из его уст своей какой-то кошмарной, экстрасенсорной или черте знает какой еще особенности.

Эльвира вытерла слезы, посмотрела на него совершенно здоровыми, спокойными глазами. Такие глаза у нее были, когда в юности она заново объясняла ему «элементарные» вещи. Ну... вроде того, что здороваться нужно даже, если с тобой не здороваются, если тебе хамят – в ответ удваивай вежливость, эльфы существуют, равно как и домовые… А настоящая любовь длится вечно. Тогда он ей верил. Правда, верил. Вообще каждому ее слову. До того ее признания…

- У меня в детстве получалось летать, - объяснила она буднично. – И еще в юности, и после того, как мы поженились, только я боялась тебе говорить, чтобы не напугать. У некоторых людей от таких вещей крыша съезжает.

- А потом? – Он поцеловал ее в щеку, заглянул в глаза.

- А потом вдруг прошло. Давно уже. Я знала, что умею, а не выходило.

Она нервно рассмеялась. Дмитрий погладил ее по душераздирающе желтым крашеным волосам – жестким и давно потерявшим свой нежный мышиный цвет, зато все так же вьющимся аккуратными спиральками.

- Вот и хорошо, - сказал он. – Теперь ты снова умеешь летать и будешь это делать, когда захочешь. Только ты всегда зови меня, ладно? Чтобы я мог тебя поймать если что.

- А ты не будешь нервничать, переживать?

- Из-за чего?

- Ну… Что я летаю.

- Нет. Только если ты не захочешь улететь от меня.

Они улыбнулись друг другу, снова обнялись, абсолютно успокоенные и оба задумавшиеся об одном и том же деле, которое им бы давно следовало осуществить и которое теперь непременно должно было получиться. Он даже мысленно смирился с тем, что ему не только все равно мальчик у них будет или девочка, но даже не важно – будет малыш уметь летать или нет.

- Неважно, - прошептал он.

Она кивнула ему, а он, хотя и не видел этого жеста, его почувствовал и счастливо улыбнулся.