Там, за морями...

          Уже из коридора донеслось: "После работы с мужиками на рыбалку едем. В воскресенье вернусь". И хлопнула дверь, отсекая Танины вопросы и возражения.А они уже летели вдогонку и, ударившись о запертую дверь, возвращались к Тане. "А как же дача? Собирались же завтра вместе ехать! Через неделю картошку сажать. Опять мне самой и лошадь искать и навоз растаскивать. Сама уже кляча-клячей!" От обиды Таня чуть не брызнула слезами на зеркало, из которого на нее смотрела синими глазами усталая пепельноволосая женщина, которой при всем желании не дашь законных тридцати – сорок, а то и все сорок пять. "Не реви!"– строго сказала Таня усталой женщине и осторожно промокнула ресницы: "Женщинам с дешевой тушью плакать нельзя".


          Часы на кухне раздраженно скрипнули один раз, и Таня поняла, что опять опаздывает на работу. Впрыгнула в туфли (вот когда порадуешься, что растоптаны) и, запахивая плащик, бросилась к лифту. Привычно кивнула соседу. Он уже две недели, как занял пятерку, поэтому все девять этажей рассматривал подпаленные кнопки. И к выходу потопал первым, загораживая дорогу. Таня шипела досадливо, но прошмыгнуть вперед не смогла  и семенила по ступенькам, стараясь не глядеть с ненавистью в широкую спину. Только потому и заметила, что в почтовом ящике белеет что-то. Дохленький замок уже давно позволял обходиться без ключа, и Таня, царапая пальцы, принялась отскребать дверцу. Рекламная газета приходила вечером, рекламные листки были много тоньше, а это был… конверт. Необычный конверт. Таня видела такие в офисе – их присылали из Польши: длинные, узкие, с пластиковым окошечком в нижнем углу. И сейчас в этом окошечке какими-то сплющенными английскими буквами были напечатаны Танина фамилия и адрес. Правда, о том, что это её фамилия, Таня просто догадалась – раз имя и адрес её, то и фамилия, значит, тоже. По дороге вспомнилось, как в школе её дразнили Коржиком, а она лупила насмешников портфелем по спинам и кричала: "Коржич моя фамилия, Коржич!" А по-английски, оказывается, вообще язык сломать можно – Korzhich Tatiana. Странно, кто-то помнит её девичью фамилию. Давний какой-то знакомый. Вместо обратного адреса стоял синий штамп с забавным моржом и решетчатой башней, подпирающей что-то вроде двойной портьеры. И все это опоясывалось кольцом из английских же букв, разбирать которые не было времени.


          Шеф, конечно же, увидев Татьяну, выразительно глянул на большие часы над входом и бесцветным голосом полюбопытствовал, как продвигаются дела с ростовскими клиентами. И письмо пришлось, не открывая, сунуть в сумочку и оправдываться, почему не двигаются дела с ростовчанами, показывать, что не устроило в договоре мурманчан,  объяснять, почему в Гомеле такой договор годится, а в Мурманске – нет. И шеф поскучнел ещё больше, чтобы показать, что во всем виновата она. Пришлось садиться на телефон и дозваниваться в Ростов и Мурманск, а потом бежать к секретарше Олечке, чтобы перепечатать договор и опять садиться на телефон, злясь на невозможность дозвониться, что факс проходит плохо, что кончился кофе, что забыла поставить печать на договоре, а шеф уехал с печатью в банк, а у Мурманска с Минском час времени разницы и, значит, придется откладывать все на понедельник, а в понедельник опять ежиться под брезгливым взглядом шефа, и вдруг оказалось, что рабочий день, действительно, кончился вместе с рабочей неделей, и офис опустел, и пора накидывать плащ, и выходить под собиравшийся весь день и, наконец, пошедший дождь, сердясь на себя, что за зиму так и не собралась ни купить новый зонт, ни, хотя бы, отдать старый в починку.


          Забежала в гастроном за хлебом и молоком, в рыбном отделе наткнулась на дешевую рыбную мелочь и на радостях взяла для кошки два килограмма. Очередь в кассу двигалась неспешно, но уверенно, и Таня потянула из сумочки кошелек, чтобы не суетиться перед самой кассой. Пальцы наткнулись на плотный хрустящий конверт – надо же, забылось напрочь! – и даже не слушаясь Тани, стали торопливо надрывать край, вытаскивать наружу тонкий синевато-узорчатый  лист, сложенный втрое…

          "…А шторма здесь такие, что я и представить не мог – волны перекатываются через буровую платформу, как мы через порог перешагиваем, не замечая даже. А в разрывы облаков смотрят звезды, маленькие и холодные. Временами мне становится легче оттого, что и ты, быть может, видишь эти же звезды…"


          Письмо так и начиналось, словно продолжая прерванный на минуту разговор, и Таня сразу вспомнила, кто в её жизни так мало значения придавал условностям. Он мог придти, не здороваясь, и уйти, не прощаясь. Но от прихода до ухода весь принадлежал ей.  Перед самым её поступлением в институт, когда несчастная абитура дрожала над учебниками, и Таня дрожала точно так же, вдруг приехал он, (она-то думала, что он за тысячу километров, сдает экзамены в Питере, а он – вот, в Минске) увидел, с каким ужасом она  ожидает завтрашнего сочинения, и отодвинул в сторону ворох учебников и тетрадей, взял её за руку и повел на улицу, в теплый августовский вечер. Они бродили по Немиге, вдоль Свислочи, по аллеям у Оперного театра, смотрели на густо насыпанные звезды, которым было тесно в небе уходящего лета. "Подставляй ладонь!" – смеялся он, –"Видишь, как они сыплются, на всех абитуриентов хватит!" И почему-то говорил с ней о Грибоедове, посмеивался над Чацким, мол, какое тут горе от ума, когда Чацкий влюблен и, значит, ума лишен по определению. "Ум – понятие житейское", – он взобрался на какой-то валун и с высоты втолковывал Татьяне, – "а в любви надо уметь быть глупым. Уметь идти вопреки житейским понятиям, не спотыкаясь о чужие мнения". "Ну, так он и глуп, твой Чацкий", – смеялась она, – "Софья у него на глазах шуры-муры с Молчалиным крутит, а он ей о своих чувствах". "Это слепота, а не глупость", – вздохнул он и положил руки на плечи Татьяне, – "Говорить девушке о любви и не замечать, что ты ей совершенно безразличен, это безнадежная слепота, ты согласна?" И поцеловал её в губы. Первый раз в её жизни.


          А наутро одной из тем сочинения оказалось "Горе от ума", и Таня так улыбалась, пока писала, что строгая тетя из комиссии сделала ей замечание…


          – Да давайте же деньги скорее, очередь ждет! Дома спать надо!– рявкнула молодая кассирша, и Таня, торопливо выложив смятые купюры на стойку, снова побежала под дождь.


          "…Ты бы знала, как помогает жить одна лишь мысль о том, что где-то там, за морями, живешь ты. Работаешь, готовишь ужин мужу и детям, стираешь, пьешь чай, смеешься, поешь в ванной, гуляешь под дождем…"


          Да, они вот так же гуляли  под дождем, взявшись за руки, молчали или говорили – с ним было легко и говорить, и молчать. Иногда он вдруг останавливался, поворачивался к ней, запускал ладони под пиджак, накинутый ей на плечи, прохладные мокрые пальцы его нетерпеливо сжимали её локти, скользили по горячей коже, и сладко кружилась голова. Прохожие неодобрительно оглядывались, а он целовал Таню в глаза, нос и губы, и ей было все равно, как на них смотрят и что говорят.


          "…А полярное сияние разворачивается, как театральный занавес, с каким-то шорохом, и складки во все небо, иногда бледно-желтые, а порой  яркие, как весенний луг… Я только здесь понял, что вся жизнь моя озарена тобой. Что любовь, которую ты мне подарила тогда, не ушла вместе с тобой, а осталась в моей судьбе. И кого бы я ни встречал после тебя, это все были искорки твоей любви. Ничего нельзя исправить в жизни, но и потерять ничего нельзя. Ты ушла, но оставила свое дыхание, свои прикосновения, поцелуи,  взгляды.  Быть может, жизнь мою нельзя назвать удачливой, но она наполнена счастьем, потому что в ней была ты и твоя любовь".


          Вот чего не хотелось, так это плакать, но почему-то заплакалось, и это тоже было хорошо. Таня смотрела в окно, залитое потоками дождя, и такие же дождинки, только солоноватые, текли по её щекам.


          Хлопнула дверь в прихожей, и муж раздраженно сказал, проходя в ванную: "Накрылась рыбалка – машина у Васьки сломалась. Да оно и лучше, поедем завтра на дачу".

         
          Таня молча кивнула, не поворачиваясь, и стерла черные полоски со щек. Глаза сильно щипало, но ванна все равно была занята…


          "…Мне ничего не нужно от тебя сейчас, хочется только, чтобы ты знала, как я благодарен тебе за любовь, быть может, давно забытую тобой. Я сначала жалел, что у меня не осталось ни одной твоей фотографии – нам с тобой тогда как-то не до них было. А потом понял – и к лучшему. Я помню тебя сердцем. Никакая бумага не сохранит так, как умеет хранить сердце…"


          Таня вспомнила свой внезапный испуг и пронзительную тоску тогда, на вокзале, когда он уехал в последний, как потом оказалось, раз. Разве можно жить так, на ветру, открывшись солнцу и звездам? Люди живут, обустраивая свой угол, думая о будущем, своем и детей. А с ним невозможно было представить будущее. С ним каждый день был сам по себе. Неважно, что было вчера,  что будет завтра. Есть сегодня и только. Он, она и счастье. Которое, если задуматься, когда-нибудь кончится. Внезапно, предательски. И лучше было все сделать самой. Благо, для этого оказалось достаточно телефонного звонка…


          "…Как бы трудно мне ни было в жизни, мне всегда хватало сил. Я не имел права сломаться. Не мог вешать ещё и этот груз на твои плечи. Но самое главное – я получил такую Радость, такое Счастье! Чего б они стоили, и чего б стоил я сам, если все это обратится в пыль только оттого, что мы расстались?

          Я всегда знал, что мир, в котором ты живешь, должен становиться лучше и светлее, и когда не понимал, что зависит от меня, просто вспоминал тебя – с любовью и нежностью. И старался, чтобы от этой нежности и любви было тепло кому-то, кто оказался рядом со мной. Иногда это удавалось…"


          Зажигались навстречу неторопливым апрельским сумеркам окна в домах напротив, и Таня вспомнила, как  погожим утром в этих окнах отражается солнце. А ещё подумалось, что за домами, где-то там, в далеком северном море, золотая дорожка заката бежит по волнам прямо к его ногам.


                Барановичи,
                28 апреля 2002 г.