Полет фантазии

Я знаю — надо бы писать так, будто бежишь по рельсам от поезда, чтобы слова рвали бумагу, спешили, толпились и наскакивали друг на друга. Как же я хочу писать, хочу творить иную реальность, реальность чувств, бреда, чтобы заговаривающийся, заплетающийся во фразах язык. Но я просто смотрю на девушку в красном платье, томящуюся от нестерпимого солнца. Сегодня ее зовут Вика, и она рифмует кровь и любовь. Она родилась из печальных книг, надрывной музыки и моего буйного воображения. Когда-то раньше, когда я гуляла по улицам и со мной ровным счетом ничего не происходило, ей стоило только выйти из дома, чтобы начали приключаться неожиданные встречи, причем чаще всего завязанные разговоры стремились превратиться в поток взаимных признаний и кончиться слезами и обьятьями. Да уж, она, в отличие от меня, ни разу не ляпнула ничего такого, о чем бы пришлось жалеть, и ее собеседники всегда говорили только то, что она хотела услышать. Правда, ради совершенства подобных диалогов ей не раз приходилось умирать, но она все жила и жила, меняла имя и цвет волос, но неизменно попадала в увлекательнейшие истории, обливалась слезами и таяла от комплиментов.

Вообще же она совершенно картонная, посмотреть с другого ракурса — и она исчезнет, но я смотрю с нужной точки и медленно приближаюсь, а Вика, как живая, запускает руку в волосы и поднимает их на затылок, чтобы не так жарко было шее. Я знаю, она пишет плохие стихи и гениальные дневники, но сжигает их, не перечитывая. Сейчас она одна, и ни моя, ни ее воля не способны создать из воздуха того единственного, столь желанного участника ее диалогов. Вика бродит по ослепляюще белым пыльным улицам, и солнце ее вконец измаяло, оно стекает по голове золотыми каплями. Она как в тумане, наверное, это кровь выкипает в сосудах, мотаясь перед глазами облачком розового пара. Вика закрывает глаза и представляет себе, что ее снесло поездом, когда она бежала по рельсам. Теперь она как муха, впечатанная в лобовое стекло ветром, раскинула руки, и машиниста нет, и рельсы спешат прямо к пропасти...


***

Однажды Вика была в летнем лагере и влюбилась. С ней это случалось довольно часто, особенно тогда, лет в пятнадцать-четырнадцать, и она, может, уже все забыла, но осталась память звуков и сочетаний цветов, а они возвращали на секунду запахи и ощущения. Из дали своей памяти она могла вытянуть что-то, что никогда не удается рассказать подружке за чаем. И вообще – никогда и никому. Как пахли ночью липы, отдавая запах вместе с накопленным за день жаром. Как серебрился асфальт в круге фонарного света. А они сидели в тени и вдыхали, всматривали, впитывали кожей все очарование летней ночи и казались себе странниками, затерявшимися вдали от дома. А на уме… –  какая любовь? – все Властелин Колец и Сэлинджер. А целовались уже потом, в коридоре корпуса, в еще большей темноте и тишине. Без слов, и памяти не за что зацепиться, только в душе такая буря, что не передать иначе, чем криком на бегу с зажмуренными глазами. А открываешь глаза – там, в дальнем конце коридора, открылась дверь, и оттуда свет, такой прямоугольный и так беспощадно гудит. Совсем не похож на мягкий рассеянный фонарный нимб, наоборот – жесткий, давящий. И они уже не путники, а беглецы от света в теплую тьму объятий.
Вика запечатала в архив памяти этот вечер, как муху в янтаре, последний вечер перед возвращением в город, и не вспомнила бы, не взволновалась, если бы они не встретились снова спустя несколько лет на зимних каникулах.


***

Там было много снега, неба и гор, и Вика шла с прогулки к отелю, сосредоточенно изучая промокшие ботинки. Маленькими шагами, так что на снегу оставалась тропинка. Вдруг ее голова уперлась в чье-то пальто. И Вика увидела перед собой еще одни ботинки, такие же мокрые, как ее собственные. В какой-то задумчивой сонности она медленно подняла взгляд.
Иней на щетине, большой прямой нос, перпендикулярная ему линия губ, на щеках неровный румянец от мороза. И глаза. Большие, неподвижные, теплого карего цвета, на радужке видна тень от пушистых ресниц. И в глазах этих невозможно было прочесть никакой эмоции, все равно что рассматривать статую: ни удивления, ни интереса, ни смущения.

Они молчали так долго, что тишину становилось трудно прервать – она их окутывала, как и снег, внезапно начавший падать. Вика услышала его голос:

– Почему у тебя на правой щеке веснушек больше, чем слева?

Обычный низкий голос, от которого слегка вибрировал воздух.

– Ну… – Вика попыталась задуматься, но не смогла и засмеялась. Он неуверенно улыбнулся правым уголком губ. А потом и всем ртом, когда неожиданно осознал нелепость своих слов.
В смехе они тоже могли бы застрять, но теперь им было просто, они вновь были знакомы. Хотя его имя Вика вспомнила только несколькими минутами позже, когда уже поднималась по лестнице в свой номер. Внизу веселый девичий голос спросил:

– Никита, будешь чай?

Вика обмотала прядку вокруг носа и повторила тихо:

– Никита… – и еще раз, простучав в такт пальчиком по перилам, – Ни-ки-та…


***

А дальше они и не говорили совсем, все мельк-мельк, она туда, они сюда. Но когда встречались взглядом, обменивались словом, она вся наполнялась пузырьками солнечного света. Он познакомил ее со своей девушкой — Аня,  робкая ниточка рта, неопределенно-светлая челка и глаза, как отражение неба в лужах талого снега. А потом, поймав за руку в коридоре, пригласил вечером на праздничное чаепитие в их компанию. И крепко сжимал пальцы, улыбался нежно, и смотрел ей в глаза, слишком прямо, слишком глубоко, так что останавливалось время. Ее мучительно потянуло к нему, и они спешно разошлись, не оборачиваясь.

Она закрывала глаза, видела его лицо, ровное невозмутимое тепло его взгляда и бормотала шаблонные слова из романа: «и что-то сладко замирало у нее в груди…». Нет, не совсем так – сладкое замирание есть, но только эта оледенелость возникает не в груди, а под стонущими ребрами. «И что-то сладко замирало у нее в животе…» – прошептала она и улыбнулась. Но вскоре Вика зашла в свою комнату, вдохнула запах сырых одеял и спросила в воздух: «А Аня?», и внутри заныло уже неприятно, и весь мир показался неуютным, и не было такого уюта, который мог бы ее успокоить.

«Между нами что-то есть, – писала Вика на обрывке газеты. –
Но это только между нами.
Нервно-нелепый каламбур.
И нелепо называть это словами.
Слова либо опошляют,
либо опошляются сами.

Но все же есть я, есть он и, кажется, чуть-чуть есть МЫ.
И что-то между нами, провались современный русский язык в канализационный люк!
А я иду пить чай с ним и его девушкой, имеющей полное право на личн. местоимение 1-ого лица мн. числа МЫ. И что мне делать с таким раскладом? Нойте, нойте, коленки, скрипите, как несмазанные петли! Как там говорится? Пустая голова, горячее сердце и холодные руки? Добавим: и скрипучие ноги!»


***

Аня через силу понравилась. Болтать с ней было легко, учеба-друзья-книжки, и потом, когда вышли на крыльцо вдохнуть ночной тишины — бесконечно журчащие девичьи разговоры. Они сидели на перилах, следили за снежинками, появляющимися в желтом свете окна и исчезающими за его пределами. Вика задушевно поделилась своим подростковым романом с Никитой. Но — не называя его имени. И мысленно допытывалась у себя, зачем откровенничать с его девушкой, сокращать с ней дистанцию, зачем «дружиться», если эта дружба не нужна сама по себе? Но отмахивалась от вопросов, не пытаясь ответить, и видя, что разговор достиг должной степени интимности, спросила:

– А ты как со своим молодым человеком познакомилась?

Аня заговорила с готовностью (об этом она только что и размышляла):

– Ну, у нас никакой романтики не было. Живем в одном доме, познакомились, если это можно так назвать, еще в колясках. В смысле, мамы познакомились. А дальше все по течению: одна песочница, один класс, одна домашка на двоих, одно море летом с мамами, а потом и один институт, авиационный.

– Слушай, ну это просто круто! Даже в один институт… Какое совпадение интересов – везет!

– Ну не скажу, чтоб мне было там интересно. Я совсем не знала, куда поступать, а так я хотя бы уверена, что мне Никита поможет. Я вообще не представляю, как это – хоть что-то без него. Сколько я себя помню, он всегда был рядом... Привычен стал, как брат или письменный стол.

– И что, вы собираетесь пожениться?

– Ну... мы вообще-то не говорили об этом. Но куда мы друг от друга денемся? И наши мамы уже давно все за нас решили.

– Знаешь, в этом тоже есть своя романтика: вот так с рожденья вместе… Есть чему позавидовать.


***

После нескольких чашек чая и дружеских поцелуев на прощанье Вика вернулась к себе в по-вечернему холодную и темную комнату. В душе по контрасту легкое волнение, потому что новая подружка, в глазах которой доверие. И несмотря на это… «Я сволочь!» – прошипела Вика и швырнула себя на кровать. И еще раз: «Сволочь! Сволочь!» – лицом впечатываясь в подушку.

«Но все-таки, – застрочила она на обороте железнодорожного билета, когда схлынула досада. – Почему сразу «сволочь»? Что я, собственно, сделала плохого?» И ответила сама себе: «Потому что обманула. Но чем? Где хоть слово неправды, где план и цель? Неправда – в умолчании. Ты ведь не сказала ей, не намекнула даже, что влюбилась в Никиту. Но я этого и себе еще не сказала! Цыц! Факт тот, что ты во время всего разговора держала в уме, что она – его девушка. Зачем-то тебе понадобилось заручиться ее дружбой… Ну конечно! Чтобы она не догадалась об угрозе, которую ты для нее представляешь. А еще — чтобы вытянуть из нее, насколько серьезные у них с Никитой отношения». В этот момент Вика ненавидела себя всей душой. Ее лицо кривилось, как будто она увидела вместо себя паука, и казалось, уже не избавиться от паутины подлых помыслов.

Но раз уж решила быть к себе справедливой до безжалостности, то надо рассмотреть вопрос и под другим углом. «Я ведь не планировала разрушения чужого счастья. Да что он мне в конце концов? Я забуду обо всем этом, когда вернусь домой и в универ. А он тем более забудет! И потом, такое-то счастье попробуй разрушь – оно незыблемо, как гора, даже страшно. Никита с Аней как два вросших друг в друга дерева: и захотят, не расстанутся. К тому же и не захотят – велика сила привычки. Привычка?.. А как насчет любви? И почему тогда он звал, держал за руку и смотрел ...так?».

Вика легла в кровать, завернувшись в тяжелое холодное одеяло. Вспомнила Никиту, его глаза, и беспомощно улыбнулась. Давящая тень чужого счастья сдвинулась куда-то в сторону, и Вика погрузилась в сон человека с чистой совестью.


***

Солнечный лучик пощекотал нос и зарылся в кудряшки, осветив их изнутри золотом. Вика проснулась и почувствовала, что ее рот растягивается в улыбке, а кровь, полная света, пузырится и спешит по сосудам. Ей было мало улыбки, хотелось кричать и прыгать, и она спешно засобиралась на улицу – посмотреть в глаза разбудившему ее лучу. В воздухе то ли шел мелкий снежок, то ли висел туман, отчего даль терялась в сонной дымке. Все дремотно-золотистое, еще не сбросившее сонного оцепенения. Только из-за горного хребта тонкой полосой сочится искрящийся свет. Это даже не солнце, это только обещание его, намек, попытка через первый лучик рассказать, что там такое за горами огромное и ослепительное.
Она застыла, почти плача от восхищения, и даже не двинулась, когда Никита подошел и встал рядом.

— Когда ты уезжаешь?

Вика не хотела думать и вспоминать...

— Надо посчитать… Примерно ...на днях. — Вика наконец повернулась к нему.

— Жалко, что мы мало пообщались. Я все это время вспоминал лагерь. Клевое было время. Кажется, тогда все было намного проще...

— Тогда мы тоже заговорили только к последним дням.

— Ах да, ведь это был фактически один вечер?

— Последний вечер перед отъездом...

— И мы были так беспечны, что не обменялись телефонами... У тебя с собой мобильник? Давай, я скину вызов на мой с твоего.

И добавил, возвращая телефон:

— Теперь я не позволю себе тебя упустить.

Вика слушала звук его голоса и смотрела в глаза, в эти ореховые омуты, и тонула, тонула в них. А солнце из-за гор все обещало что-то немыслимо сияющее. Снег пошел чаще. Крупные хлопья мягко ложились глухой тишиной. Вике подумалось, что их следов уже не видно. И вообще, они двое – единственные люди в мире, потому что вселенная стянулась до снежного шарика, полого внутри, где только и помещаются два человечка, которые молча слились взглядами. Глаза-омуты, глаза-родники, все потому что только в них можно утолить извечную человеческую жажду.

Ну никак в этом снежке Вика не могла представить еще третьего – ту, которая теоретически сплетена с Никитой корнями и ветвями.

— А вы с Аней когда уезжаете?

И стоило этому третьему появиться, пусть даже лишь сочетанием звуков имени, как единство распалось. Вика и Никита одновременно отвели взгляд друг от друга и зашагали к отелю, рядом, но поодиночке. Каждый наедине со своим смущением, облегчением и досадой.

Дойдя до самого крыльца, Никита вдруг остановился.

— Подожди-ка… Мы уезжаем сегодня. — без выражения произнес он и, как-то машинально взяв Вику под руку, двинулся вокруг дома. Она молча вскрикнула: «Я не знала, что у меня рана в душе! Не знала, пока вот так разом не сорвали с нее корочку... Больно!»
Остановились и замолчали – опять, в который раз, а ведь каждый следующий дольше и сильнее предыдущего. Вика смотрела снизу вверх, беспомощно, искала в его глазах ответ на свой незаданный вопрос. Тишина глушит, и душит, и сводит с ума. А его горячо-карие глаза как горячий чай, от которого исходит прихотливо-неуловимая дымка с изящными и плавно-тягучими силуэтами. Это видимое тепло и видимая нежность, к которым привязываешься взглядом и пьешь душой, но это невыносимо, обжигающе, потому что сердце разорвется – ведь надо же как-то дальше жить, шутить и разговаривать. А как говорить потом, если уже дошли до планки, за которой безмолвное золото? Его руки кольцом, такое тепло вокруг, что не знаешь, где ты, в какой точке пространства. А дрожь внутри говорит: ты на краешке, пятки на земле, ступни почти целиком в воздухе, уже и разгоняться не нужно, только сделай шаг – и полетишь.


***

И Вика бродит по московским улицам, ослепительным сначала от снега, потом — от отражений солнца в весенних лужах, потом — от летней пыли. Она шутит в смсках Никите и без улыбки ждет ответа, и успокаивается на день, на час, получив смайлик в ответ. Она пишет что-то серьезное, вцепившись в волосы, ждет и не дожидается ответа. Она пишет и стирает признания, пишет снова и все-таки не отсылает их.

Стоит ей закрыть глаза и — о, какой вихрь! Несет с бешеной скоростью, без направления и цели, только ради чувства полета. А потом измученная душа стонет, плачет и хохочет. Да, хохочет, потому что теперь она может все, даже встретиться и рассказать то, что нельзя словами, а только тем самым криком, который с разбега в пропасть. Вика намекнула, что хочет непременно увидеться. Чтобы срочно спросить его: «Что со мной? А с тобой что? или я все выдумала? И если не выдумала, то тогда что с Аней? И что — с нами?»
Вика сидит в Макдональдсе, сочиняет плохие стихи и что-то еще мелким почерком на салфетке: «теплый свет распирает мою грудную клетку, он переливается через край прозрачным густым золотом, чтобы вылиться, выплыть, выпрыгнуть из моих размякших губ словами, каплями-птицами, тонкими, упругими, искристыми, расплескаться воздушным шампанским — а все о таких простых словах "люблю! люблю. люблю..." нет ничего проще этих слов, они квинтессенция, вытяжка, смысл, но так легки, что уже почти воздух, ничто, пыль, пляшущая в луче, но все равно — только они могут быть рупором тесной клетки моего сердца, поэтому я буду говорить, снова и снова, »

И в этом сонно-нежном плетении словес Вику ударило током — не током, а виброзвонком смски. «Хочешь сегодня вечером встретиться? Намечается прогулка по бульварам». Викино сердце скачет, как ошалелое, забыты стихи, салфетку запихнула в кармашек. «Где и когда встречаемся?» — «Памятник Пушкину в 7».


***

А потом в компании из двадцати человек Вика все размышляла, имела ли она основания решить по той смске, что Никита назначил ей свидание. Это она, идиотка, не так поняла его слова, или он ей морочит голову и внушает ложные надежды? А может, это неважно... Он встретил и на мгновение впился глазами, а потом  ничего, как будто и не звал, как будто забыл, что до того за полгода обнимал, а еще до того за четыре целовал. Может, и ей надо поскорее забыть? А почему с ними нет Ани? Никита выискал способ увидеться с Викой втайне от своей девушки? Ну нет, это похоже на бред! Наверное, Аня почему-то не смогла. Кажется, она не любит компании... Но вот вопрос: а позвал бы Никита Вику, если бы с ним была Аня?

Неважно... Вика шла рядом и мысленно махала рукой улетающей крыше. Горько улыбалась, чувствовала кожей, что он рядом, слишком близко. Задел рукой, задел ногой, почти врезался — специально или нет? «Где ты, моя крыша?» И шепчут листья о том, как можно бы свернуть с дороги вдвоем, затаиться, пусть все пройдут, не заметив. А потом — ах, вот бы! — снова исчезнуть в кольце его рук.

Поздно вечером качалась в такт полупустому вагону метро, закрывала глаза и видела его плечи, которыми можно заслониться от мира, чувствовала длинные, задевающие ее ноги и горячую кожу рук, вспоминала глаза и губы: он здоровался с ней так, будто собирался обнять, и, прощаяясь, оставлял ощущение, будто только что обнимал. Она жалобно спрашивала себя: «Почему нельзя просто любить, и просто дружить? Ведь так легко было встречаться взглядом и понимать друг друга, мне же больше ничего и не нужно... — и тоскливо отвечала себе, качая головой. — Нет, тебе нужно гораздо, гораздо больше. И видать, к этому и вело, все — звенья одной цепи», открывала глаза и, подложив под салфетку книгу, строчила мелко-мелко: «не поток из меня, а я в потоке, мчусь туда-туда-туда, остальное смелькивается в черные сияющие полосы, и страшно, ведь я не знаю, к чему меня мчит, а скорость все увеличивается, и мне больно, что я не вижу гавани и уже потеряла свой порхающий танец в луче, и золото разъедается кислотой, у меня шумит в ушах и болят глаза, и истоньшаются, и рвутся с тонким звоном, и истекают солью,
и по-прежнему слова мои только "люблю", со вздохом, со стоном, с хрипом, устало, нежно, безнадежно, потому что нет иных слов, и вот уже мой язык заплутал в дебрях оправданий и попыток самообмануться и прикрыть распахнутую, сосущую, жарко влажную бездну, »


***

Вика бродит по ослепляющим улицам, ей хочется скомкать себя и зашвырнуть подальше, она сжимает кулаки, а потом рассматривает следы от ногтей на ладонях. Солнце давит сверху, и это отвечает ее самоощущению — ведь она судит себя, и выносит приговор раз за разом, и раз за разом приводит его в исполнение. Все же на удивление логично: Никиту — нельзя, отдаваться несущимся в бездну поездам — нельзя, терять сознание, мечтая утонуть в его руках, глазах и голосе — нельзя, нельзя, нельзя. И пускай Аня показалась вялой и бесчувственной, не ценящей Никиту и не достойной его — кто может знать, какая преданность живет в ее душе? И наверняка есть что-то большее, чем привычка и обстоятельства, из-за чего он ее не бросает.

Можно бы оставить себе что-то слегка, чтобы спокойно, чтобы радостно просто от общения, чтобы не томиться круговоротом мыслей о нем и спать ночью. Но — если уж не удалось удержаться на уровне светлой нежности первых встреч — вырвать из себя кусок души, раз в нем сорняки пускают корни, наказать отныне и навсегда, запретить себе видеться с Никитой, писать ему и даже — а это уже за гранью реального! — думать о нем. И Вика стирает из мобильника номер и все смски Никиты, особенно те, которые любила перечитывать. Стирает фотографии, а потом даже песни, которые напоминают ей о нем. Она бродит по пыльным улицам и мечтает, чтобы солнце испарило ее, как снежок, без следа.
Вика не может удержаться и вспоминает каждую встречу за эти четыре года, все жесты, все слова, сказанные и несказанные. Она старается угадать, какими глазами он смотрел на нее, что думал и переживал по ее поводу. Неужели она все придумала про его чувства к себе? Не может быть, ему правда было хорошо с ней, легко и непринужденно... Она уверена — их радость была общей. И если лишать этой радости себя, то и его в той же степени. Но одно дело — лишить радости, и совсем другой вопрос — а причинит ли ему боль расставание с Аней?

Постепенно та черная страсть, за которую она себя готова была вывернуть наизнанку, уходит и забывается. Остается только печаль: так много света и нежности оказались приговорены к уничтожению. Так, может, не стоит их уничтожать? Действительно ли все это звенья одной цепи и нельзя избавиться от страсти к человеку, не зачеркнув заодно и все доброе, что было к нему? Вика потеряла способность давать моральные оценки происходящему, она устала, ей бы заснуть и не видеть снов. Но она все же бродит по улицам в пылающе красном платье, не может ни уснуть, ни проснуться, ни заплакать, ни засмеяться. Не может не говорить о нем, но и говорить не может — потому что уже все сказано, и нечего добавить, хотя вопросы так никуда и не делись.

И Вика мелкими буковками пишет на салфетке: «неужели в гуще света таится тьма — я не хочу этому верить, ведь если принять это за аксиому, то не найти достойного наказания — так хочется разрушить себя за эту томную слабость, чтобы и лужицы мысли не осталось, но я надеюсь, что если я отчаянно прокричу бездне «нет», вопреки своему бессилию, то воля, превосходящая по милосердию и силе в сто крат не только меня, но и бездну, выхватит меня из этого гибельного пути, сдерет с меня липкие водоросли вместе с кожей, и я — чистая, прозрачная льдинка, отдохну в тишине вечера обессиленным путником, »


***

Вика успокоилась, и солнце, приближаясь к горизонту, смягчило все краски теплыми розовыми отблесками. И вдруг стало плевать на те схемы, в которые пыталась себя запихнуть, стало неважно, как называть свои чувства, все равно от них никуда не деться, и все равно ей одной не справиться со всей этой грудой вопросов. И викины пальцы уже набирают смску — глупость несусветная — но ведь все уже неважно! «Мне что-то очень грустно. Люблю тебя.) Спокойной ночи!» А как же стертый номер? Но Вика, стирая его, запомнила цифры, кажется. А вдруг неправильно? Ну, значит, не судьба — и насмешить случится кого-то другого, удачи ему.

Вика не ждет ответа, ей хватает того факта, что она ему написала, помахала рукой издалека. Да и вряд ли он ответит, даже если она не перепутала номер. И улыбается, и строчит на салфетке: «я есть, и в основе меня жизнь, которой необходимо поставить плюс, чтобы разрешить себе любить, простить себе себя, и светлы и тихи мои слезы, они, конечно, снова о боли, но о боли нежной, утешающей, которая тоже знает лишь одно слово "люблю" — нежность с болью неразрывны и бесконечны, "люблю" — рисует капелька узор на моей щеке, "люблю" — с улыбкой, празднующей поражение,»

И почти как в мечтах, сбылось то желанное, что Вика запретила себе желать: пришел ответ. Счастливая, как от летнего дождя, улыбаясь солеными губами, она умещает на краю салфетки последний абзац: «и я таю слезами, потому что льдинкой долго не прожить, никуда не деть это ласковое тепло, и вот уже лужицей отражаю я солнечный свет и небо, и нет ничего проще, и нет легче перехода, чем изо льда в воду, из воды в пар, и паром я поднимаюсь туда, где пылинки кружатся в солнечном луче и шепчут музыкой: "Люблю-люблю-люблю..."»
Затаив  дыхание, боясь разочароваться, пытаясь удержать в узде готовые рвануть во все стороны чувства, читает: «Вика:)) Не грусти. Спокойной ночи». И потом, потом Вика разберет каждую букву его смски, объяснит себе, чем она так мила: тем что позвал по имени из тоски одиночества в мир света и тишины, потому что имя и смайлик — это как улыбка и не нашелся что ответить, удивился и был растроган, и сопереживает, и ответил на каждую букву ее сообщения. Но это все потом, а сейчас Вика рыдает наконец всласть, а то уже сомневалась, не деревянная ли, рыдает с улыбкой от уха до уха, оттого что чуть не лишила себя такого тепла, оттого что живой человек рядом, вот он, в смске, оттого что вот оно спокойствие и утешение, и примирение с собой.


Июль 2009