Анфиса

Всем была мила распрекрасная девица Анфиса – и станом тонким, и смехом звонким, и рассужденьем убедительным, и поведеньем обходительным. Хороши были и подруги её, Алиса и Василиса – девицы, тоже по многим статьям приятнейшие, но не лишённые, однако же, известной харАктерности. У девиц-то, у них ведь как заведено: чуть третья за порог, как две оставшихся расчудесному её наряду мигом приговор сделают, что не хорош его отлив на фиолетовых щеках её; но вот она тут – и наряд уже в обратном смысле будет признан самым подходящим к новому, столь восхитительному цвету локонов её, и прежде, впрочем, выглядевших прелестно. Торжество справедливости тут, как говорится, налицо, и все довольны друг другом, и в таковой взаимо-пикантной претензии Алиса с Василисой были девицы вовсе не чрезмерно зловредные, а просто вполне себе типические.

Иное дело Анфиса, никогда в дружеском суждении не поставлявшая вопросов фиолетовых ли щёк, кривоватых ли ног, или, к примеру, некоторой скудости соображения, некоторыми моментами случающейся у некоторых девиц. И до того ангельскую кротость и восторженную чистоту являла она подругам своим, что было это слегка удивительно и даже смутительно для их обыкновенных, не столь замечательно благостных натур.

Так придёт она, бывало, к Алисе, сядет и начнёт говорить:
– Ах, ну до чего же прекрасная подруга Василиса! И какова-то у ней и стать, и поступь, и томность во взоре, и разумность в разговоре!..

И так журчит она, разливается и час, и два, а если ввернёт вдруг остроязыкая Алиса, что томности-то в Василисином взоре порой многовато для разумности в разговоре, то лишь зальётся добрая Анфиса тёплым переливчатым смехом, но ничего не ответит, а только кашлянет потом тихонько в кулачок и дальше речь свою поведёт.

После заглянет, конечно, Анфиса разговеться нежностью и с любимой Василисой:
– Ах, ну до чего же прекрасная подруга Алиса! И так-то она смела, и стройна как стрела, и какая ж у ней зажигательность во взоре да занимательность в разговоре!..

На что уж улыбчива и мечтательна Василиса, а и то не выдержит на втором-то часу, губки подожмёт да и проронит, что Алиса смела-то смела, однако ж та шальная смелость не всякому мила. Но лишь рассмеётся колокольчиком Анфиса – и ничего не скажет, только кашлянет, ухохотавшись, в кулачок и снова прежним порядком беседу поведёт.

Тем временем как-то вышло невзначай, что уж меньше стали знаться промеж собой Алиса с Василисой. Оно понятно: обе девицы при деле, обе о будущем радели, и много чего им успевать приходилось. Но как ни старались Алиса с Василисой, не угнаться им было за деловитой Анфисой – вот та истинно везде успевала и ещё о дружбе ихней печься не забывала.

Так станет она, бывало, передавать приветы Алисе от Василисы и уж всё-всё о ней поведает:
– Ах, – скажет она, – ну до чего же прекрасна наша Василиса! И какой она себе перманент накудрила прекрасный, и прямо перед экзаменацией, но прошла её прекрасно, и такое стихотворчество написала прекрасное, что и передать невозможно!

И так она всё это в лицах представит, что и не надо уже никакой Василисы, вот она как живая – такой уж сильный талант был у Анфисы на всякое лицедейское превращение.
Ну и Василисе с обратным приветом тоже, конечно, всё она про Алису распишет и явственно изобразит:

– Ах, – так и начнёт с порога ручками фигуры делать, – ну до чего же прекрасна наша Алиса! Уж такие она себе сапожки обзавела прекрасные – только их ей и не хватало до полной прекрасности, а как прекрасно она выучилась на фортепьянах, это даже слов немыслимо достать!

А у девиц-то, у них ведь как заведено: ежели у какой вдруг всё такое прекрасное и кругом только об нём и говорят, то и другой подавай такое же – это по крайности, а лучше даже ещё прекраснее.
И вот уж в третьей салонной цирюльне мается Алиса с наверчиваньем самого перманентного перманента, изливая муки свои о недостижимом идеале в виршах, потопляющих всякое понимание в наплыве кучерявых чувств; а Василиса колесит по модерно-обувочным лавкам, не выпуская из рук нотного самообучителя, хоть ей уж два профессора реверанс сделали, что с её слухом сподручней всего номера в концерте объявлять.

Ну да кудри-каблуки не напасть – с этим всякая приличная девица как-нибудь да распорядится. Вот вышли и Алиса с Василисой уже самым модным фасоном расфранчённые, кудрями тряхнули, каблучками пристукнули – и как ты устоишь против такой красы – сыскалось им тут же в награду за марафетные труды по кавалеру подходящему (оно, может, и так сыскалось бы, но у девиц об этом своё опытное понятие заведено, что кавалер на новый экстерьер завсегда лучше ловится, и спорить тут не об чем, раз оно эдак издревле повелось).
 
Так милуются они со своими молодцами, и всё-то у них ладится, и сами собой позабылись Василисе нотные грамоты, а Алисе вирши ненужные, и уж как они обе рады и довольны – но ещё больше них рада добросердечная Анфиса.

– Ах, ну до чего же прекрасный ухажёр у Василисы! – восторгается она Алисе. – И лицом приятен, и заботлив до чрезвычайности, и перспективы будущности у него по службе самые прекрасные!..
Сообщается, конечно, и Василисе, сколь редкого счастья сподобилась Алиса – и всё-то всплёскивает ручками Анфиса:
– Ах, ну до чего же прекрасен дружок у Алисы! И статен, что твой Аполлон, и всякой начитанностью умён, и ни спеси-то в нём, ни эгоистой привычки – одна прекрасная простота нрава!..

А у девиц-то, у них ведь никакого строгого заведения на этот счёт нету. Дело-то сердечное поважней любого иного станется, потому сама природа тут к излишней церемонии не располагает; но эдакое понятие, что всякая женская особа завсегда у другой кавалера в охотку уведёт – это уж один известно-вражий вымысел. Для справедливого суждения достанет случаев, когда нежно-дружеское чувство достойную девицу в таковом естественно-законном предприятии останавливало.
Алиса же с Василисой были девицы именно весьма достойные. Вот только нежного чувства между ними, почитай, не осталось – какие-то другие незаметно врастали вместо него цепкими, высасывающими соки кореньями, и взошли теперь в высокий рост, так что никакой остановки законному предприятию сделаться не могло.

Глянули раз Алиса с Василисой друг на дружку нехорошим прищуром, кудрями тряхнули, каблучками притопнули да включили на полный ход всю свою улыбочную обольстительность – и в две недели уж сладили обменную комбинацию. Притом каждая думала, что она-то её и сладила, а вторая только так, брошенное подобрала.
Однако прошло ещё две недели, и обнаружились в их гешефте обман и надувательство несомненные. Вовсе не подходящи оказались им новые кавалеры, только обплевались Алиса с Василисой теми кислыми фруктами из чужого сада – да и побросали их скандалезно. Но что толку: своих-то старых, сладких да прекрасных, уже не воротишь.

Зло затосковали Алиса с Василисой, с лица спали, и вот уж подрагивает сахарный ротик у Алисы, а у Василисы ясный глазик подёргивается, и всё-то у них из рук валится, ноженьки еле волочатся – словом, полный депрессивный аффект с отягчающими обстоятельствами.
Но уж бежит, спешит им на выручку верная Анфиса, и светится чудесной дружеской улыбкой, так похожей на прежнюю победительную улыбку Алисы, и сияет нежным успокоительным взором, столь напоминающим недавний ещё, обворожительный взгляд Василисы, и – ах, ну до чего же прекрасна…

Как не поубивали друг друга Алиса с Василисой – сие одна счастливо сложившаяся невероятность. У девиц-то, у них ведь как заведено: в трезвом рассуждении всякая разумница всё по местам рассообразит и по-своему поставит; но ежели случился нервический аффект, то ничего уж она ни размыслить, ни сделать не может, только мечется, яко тигра в клетке, снося всё что ни попадя по пути, пока не сшибёт несчастным случаем самую заветную свою душистую скляночку (можно, впрочем, и не скляночку, а тубочку, к примеру, или коробочку – суть вещицу маленькую и изящную, ибо непременно в таких, маленьких и изящных, полагают девицы хранить главные свои чары). И вот как только она её расшибла – так всё: беснование прекращается, разум возвращается и говорит ей, что всё прежнее было ещё не беда, а вот без чарной сосудницы и вправду никуда. То есть ей, девице, дорога теперь одна – за новой скляночкой-коробочкой, а о прочем покамест и помышлять нечего.

И случилось же так, что Алиса с Василисой свои чарные скляночки аккурат в один день порешили. И тем же вечером проделали они, не откладывая, путь в ближнее марафетно-душистое заведение, где и сошлись – не близко, но довольно, чтобы малость рассмотреть друг дружку.
Глянулись они украдкой – и сами себе подивились. «Господи, – подумалось им разом, – экая ж она драная выдра – тощая, страшная, лицом зелёная!.. Куда тут завидовать, когда только пожалеть её, бедную. Что же это мне такое наморочилось и зачем мне это наваждение?» В эдаком расположении чувств скоренько они со скляночками покончили и отправились восвояси – чары порушенные поправлять да думку думать.

Так думают они за да между делом день, другой, третий; тем часом намыслила и Анфиса проведать любезных подружек своих, ибо нет от них ни звонка, ни стучка, ни маломальской мыловесточки.
И вот уж собралась она совсем, подходит по естественному обычаю к зеркалу и – что такое? Смотрит на неё лицо – вроде её, а вроде и не её – уж больно квадратурное, и носик тонкий будто бы горбом стал, и бровки приподнятые не нежную вопросительность, а какую-то чопорную допросительность выражают. Хочет она улыбнуться – но только глазки холодно узятся, а улыбки никакой не выходит.

– Что это? Кто это? – подступила она ближе к зеркалу.
–  Как? – слышится ей в ответ. – Да это ж я, гордая приличность твоя. Аль не узнаёшь? Вот ведь как умаскировала-упрятала… Ну а я тут так рассудила, что хватит уж тебе чужое донашивать – оно и самим хозяйкам ныне потребно; а тебе пора бы и своё примерить. Так что ступай-ка, красота моя, своей дорогой… А впрочем, можешь и сходить, куда ты там собиралась – оно, в общем-то, всё равно.
 
Так прошелестели странным шёпотом слова эти, и смолкло всё. Поводила Анфиса глазами, оторопело прислушиваясь, но долго не мешкала – вскинулась, выскочила за порог и поспешила чуть не вприпрыжку знакомой дорожкой к Алисе. Подскочила, звоночек вызвонила – и ничего. Она опять – дзинь! – и снова ничего, только тишина какая-то задумчивая за дверью словно осматривает и ослушивает её, вроде как некий предметный экспонат под стеклом.

Развернулась Анфиса в неприятном испуге и побежала к Василисе. Побежала, побежала – но вскоре что-то на шаг перешла и побрела всё медленней, а до Василисиной двери совсем уж еле дотащилась. Постояла она там немного, но и звонить не стала – оказалось оно и впрямь как-то ни к чему.
Поворотилась она тогда, губки сжала, подбородочек вздёрнула – и пошла, куда глаза глядят, своей дорогой.

Спрашивали потом Алису с Василисой, куда же подевалась распрекрасная их подруга Анфиса. Но они лишь плечами пожимали – оно им и в самом деле было неведомо. А между собой-то они вполне уладились, и стало с ними всё по-прежнему, как у девиц заведено: и на чай они друг к другу хаживали, и так встречались, и много о чём рассуждали – только об Анфисе никогда не поминали.