Погрузительная метода

Один начальник до смерти баб боялся. А в подчинении у него с некоторых пор, как назло, одни только бабы и значились. Звали его Иван Иванович, и начальник он был хороший – очень начальственный и притом до всякого дела радетельный. Его, кажется, потому над бабской канцелярией и поставили, что всех других начальников уже перепробовали и за малой пользой в отставку вывели. Что было Ивану Ивановичу слишком даже объяснительно ввиду эдакого контингента. Ведь всё-то эти бабы делают не то и не так, и всякая речь у них через мягкий знак, и тонешь в ней точно как в мягкой перине, когда тебя ещё подушками пуховыми по кумполу пришлёпывают до полной потери соображения и ориентации на вверенной местности. Тут уж не до руководства – ноги бы унести.

В таком примерно направлении мыслей пристраивался Иван Иванович поутру, поёрзывая, в начальственном кресле, и естественным образом недели не прошло, как потоп он под валом несделанных дел совершенно. И не то чтоб не тщился он пересилить несчастную судьбу свою – нет, бывало, глаза зажмурит и как начнёт кричать да по столу стучать, но толку никакого: всё по-своему извернут наизнанку проклятые бабы и не боятся его нисколько. Только он их боится, и ажно пуще прежнего, ибо прежде-то Бог миловал от столь внушительного касательства и обходилось обычно малыми испугами.

Друзья Ивана Ивановича, зная такое его всегдашнее настроение, даже посмеивались над ним: «Ты вообще мужик или того-этого?» Но это они только так, шутили. Всякому ж понятно, что ежели у человека эдакое опасение, то именно потому, что баба есть необходимый компонент в его жизненной конфигурации, а «того-этого», ну то есть небесные юноши с аналитическими отношениями, ужасательны ему ещё хуже всяких баб, ибо в конфигурацию не вписываются и вообще чёрт знает что такое.

Однако ж сами-то эти пугала для человека ещё полбеды, а истинно беда в том, что на страх до баб и небесных юношей ловит его самый отъявленный и коварный ворог человечности по прозванию «псих-анализик», и вот если уж к нему в лапы попадёшься – то это всё, перед этим даже аналитические соотношения меркнут. Ведь он, изверг, что делает: усаживает тебя в глубокое жертвенное кресло для расслабления умственной мускулатуры и заставляет – что бы вы думали? – про маму говорить! Но не как обычно про маму, а как только про тёщу говорят. Такая, понимаешь, у него змеиная философия, что у человека должна быть тёща, и тогда разговор об ней выходит из него сам собой при всяком удобном случае. Но ежели тёщи нет – а у тебя, понятно, нет, иначе ты бы тут не сидел, – то говорить, как об ней, надо всё равно, но только про маму.
 
А ещё страсть как охоч изувер до малосознательных ночных мороков. Вот хлебом его не корми, только дай залезть в какое-нибудь человеческое сновидение и растолковать его, да притом самым диким непотребным манером. Ведь взять его анализический талмуд, так там сплошная ветхозаветная камасутра и ни намёка на идею прогресса человечности, и какой сон, к примеру, к финансовой карьере, он тебе ни в жизнь не скажет. То есть пользы от его толкований ни малейшей, но некоторые морочной этой кабалистикой легкомысленно прельщаются и так-то во вражьи сети попадаются.

Ну да не об них сказ, а об Иване Ивановиче, а он всякие такие бесовские прельщения обходил решительно-дальним радиусом. Хотя сны у него случались тоже и любопытные, и даже вещие. И вот выдалось ему однажды в новой должности эдакое сновидение: будто бы висит он на краю страшенной ямы, и упихивают его в ту яму дюжиной ногтистых ручищ егойные канцелярские бабы, а одна, самая чинно-авторитетная, именем Марья Маревна, вокруг пританцовывает, пальцем на него показывает и хохочет ну до того пакостно, что аж мокротА наворачивается.

Совсем закручинился Иван Иванович с того сна. Пузырь достал, колбаски отрезал – сидит, слезами обливается, с благоустроенной своей карьерой навек прощается. А тут как раз пришли к нему друзья. «Что такое?» – спрашивают. А он им: «Да вот, непригоден я к руководству бабами, боюсь я их, а они меня нет –  изжили, почитай вовсе».

– Ну, – говорят ему друзья, – тут помочь можно. Есть такая специальная метода для этих случаев, называется «погрузительная».
– Что за метода? – заподозрился Иван Иванович. – Психо-анализическая?
– Да нет, – говорят они, – метода всецело нормально-синтезическая. И никакого рефлексивного сглаза или иного-другого вреда от неё хорошему человеку не бывает. Но метода строгая, и выполнять её надо безо всякого сантимента.

Задумался Иван Иванович, захмурился.
– Ладно, – говорит, – давайте свою методу.
– Вот представь себе, – говорят ему тогда друзья, – такой опытный эксперимент, что погрузили тебя на дно морское. А там рыбки всякие плавают, кругом что-то шевелится, хлюпает, пузыри пускает. Так вот твоя задача – стать как они, как рыбки то есть, потому как сам ты в этих стихиях ничего не смыслишь. И ежели не сумеешь ты с рыбками по-ихнему, по-рыбьи, договориться, чтоб указали они тебе, где пропитанье и спокойный ночлег, то всё – наверху на пароходе тогда Мендельсона танцевать прекращают и начинают играть Шопена. Потому что каюк, стало быть, и тебе, и эксперименту. Представил? А теперь представь, что твои бабы вот эти-то рыбки и есть, и взывать к ним человеческим языком – пустая трата нервного баланса. Значит, нужно учиться по-ихнему. То есть что они тебе скажут, то же самое ты и должен отвечать, в тех же словах и выражениях лица. То есть говорить, как они – это самое главное. В крайности можешь три слова у каждой поменять, но не больше, понял?

– Понял, – отвечает Иван Иванович. – Ну а если, к примеру, не получится?
– Как не получится? Ты вообще человек с башкой или чемодан какой? Так что давай без этих глупостей, а через неделю доложишься.

Сказали так друзья, похлопали Ивана Ивановича по плечу и ушли, как методой предписано, безо всякого сантимента, даже пузыря не дожали.
Назавтра заявился Иван Иванович на службу, в кресле приёрзался – и вызывает к себе по обычаю Марью Маревну.
 
Вот входит она статно, садится аккуратно, улыбается приятно – и начинает бумажки какие-то перебирать, как будто ей до начальника интереса, как до трёхлетней кильки в томате.
– А что, Марья Маревна, – спрашивает он для затравки разговора, – каковы, к примеру, у нас в канцелярии дела?
– Да что ж, – отвечает она, – дела как дела. Какие сделались, какие в надежде, а какие и без, надо признаться. Ведь посудите сами, Иван Иванович: я одна, и где ж мне за всем успеть. Вот ежели бы мне парочку помощниц толковых, то это были бы уже совсем другие дела для предметного, так сказать, разбирательства.
– Ну, других-то дел для предметного разбирательства нам не надо, нам бы с этими успеть, – старательно по методе выводит в ответ Иван Иванович. – Ведь посудите сами, Марья Маревна: вот ежели бы мне парочку таких, как вы, помощниц толковых, то все эти дела у нас уже совсем бы сделались. Но вы ж у меня одна, и на вас, признаться, вся моя надежда.
 – Хм-м, – глянула на него искоса Марья Маревна и будто бы даже улыбнулась. – Ну ладно, – говорит, – что-нибудь придумаю, постараюсь.

Так встала она статно и пошла. «Ан и дело пошло, и ничего такого затруднительного в нём нет», – подумал про себя Иван Иванович; вскочил тоже на радостях, пять кругов вокруг стола навинтил, потом сел – и вызывает Дарью Даревну.
Входит она, садится тоже, но без умиротворительной аккуратности, а напротив, с волнительным закидоном змеисто-чулочной ноги, и делает эдакое-такое игривое «хи-хи».

– Хи-хи, – отвечает ей также Иван Иванович, насколько может игривее. – А что, Дарья Даревна, вот то дело, которое вы вроде на прошлой неделе сделали – вы его когда, к примеру, начинать-то собираетесь?
– Хи-хи-хи! – заливается будильничным звонком Дарья Даревна. – Да можно и сегодня, если с тем, с позапрошлой-то недели – помните? – закончу.
– Я помню, что с тем вы ещё позавчера закончили, – засерчал было Иван Иванович, но обуздался и сплавил Дарью Даревну с единственным наказом сегодня же всё закончить.

Устучала она каблучками всяковилятельно, отдышался Иван Иванович, в чувство экспериментальное заново пришёл – и вызывает Наталью одну, которая из Наталий самая молчаливая и справней всех глазами хлопает.
Вот заходит она, садится тоже и начинает глазищами: хлоп-хлоп-хлоп. Иван Иванович тоже начинает, но у него ж сноровки нет, и выходит не так споро. То есть на три её прихлопа у него один большой похлоп получается – натурально как у филина на попугая. Так поперехлопались они, и заговорил было Иван Иванович: «А что, Наталья, вот с тем делом…» – как она уж подхватывает: «Я так и поняла, что вы насчёт того дела; это я его сейчас мигом», – вспархивает и пропадает, конечно, уже до завтра.

Также и другие Натальи эксперименту сподобились; наутро всё сызнова, и к концу недели Иван Иванович настолько в методу погрузился, что даже в разговоре с Дарьей Даревной взмокать, почитай, перестал. Да оказалось ещё так, что и производительность канцелярская пошла теми днями в рост – не шибкий, но вполне утешительный.

Кажется, пой да пляши, однако обеспокоился Иван Иванович одним резоном. Бабы-то, видно, тоже смекнули малость про эксперимент: как ни выглянешь, всё-то они перефыркиваются да перешёптываются, и весьма натурально кажется Ивану Ивановичу, что именно об нём они и шепчутся. А ведь эдакое шептанье, оно вообще всякому начальнику несколько щекотно для нервов, но тому, кто в опытном погружении, особенно, ибо не смышлён он ещё в стихиях и не разбирает, за какой корягой ворог прячется. А завзятый-то ворог, он как раз на шёпот очень приманчив, потому как в егойном психонаущении установлено, что шепчутся непременно про то самое, через которое тёщами обзаводятся, и никак не объяснишь ему такой принцип человечности, что ближнему не только тёщи желают, но и по мелочи – к примеру, с кресла руководительного сверзиться.

И совсем было одолели Ивана Ивановича всякие такие и другие деликатные тоже опасения, но как раз на следующий день пришли к нему друзья.
– Ну что, – спрашивают, – научился по-ихнему? Чай, полегчало маленько?
– И научился, и полегчало маленько, – отвечает Иван Иванович, – только у них, как их отпустишь, сразу начинается промеж собой какое-то неблагонадёжное шептанье. Как ни глянешь – всё шепчутся да шушукаются, просто спасу от этого зловредного шушуканья нет!
– Так что же, – говорят друзья, – ведь шушукаться – это самое главное. Сказано ж было: делать всё, как они. Они шушукаются – и ты шушукайся.

Задумался Иван Иванович, захмурился.
– Ты погоди загружаться, – говорят ему друзья. – Лучше выгрузись, пока сейчас можно, и скажи, как они вообще, твои рыбки-то?
– В смысле для эксперимента? – спрашивает Иван Иванович.
– Да сойди ты на миг момента с этого эксперимента! – говорят они ему. – Ты вообще нормальный мужик или законченный ихтиолух? Ну кто-то ж из них тебе должен нравиться?
– Я, – отвечает Иван Иванович, – начальник, и нравиться мне никто не должен, потому как всякий служебный шур-муранс для дела антиморален – такой у меня принцип. Ну а вообще – у Дарьи Даревны, к примеру, конфигурация очень интересная, все так считают; ну и Наталья, которая справней всех глазами хлопает – так у неё глаза очень голубые, все так говорят; ну и другие Натальи – у них тоже глаза всякие…
– Ага, – говорят друзья, – ну ясно всё. В общем, ты давай, шушукайся, а через неделю доложишься, – и ушли безо всякого сантимента.

Стал Иван Иванович шушукаться – то с одной бабёнкой постоит, о деле каком пошушукается, то к другой нагнётся наставление начальственное шепнуть. Поначалу-то несподручно было гнуться да голос капитальный умерять, однако пообвыкся вскоре и с этой погрузительной новацией. Да и для дела оказалось резонно: раз уж бабам без шушуканья никак нельзя, так пусть лучше с ним по службе шушукаются, чем промеж собой чёрт знает о чём. То есть канцелярской производительности опять же прямая польза вышла.

И вот уж большое начальство заметило успехи Ивана Ивановича во вверенной должности, признало в том месяце егойную канцелярию изо всех лучшею и даже сделало ему явственный намёк на повышение, ежели и в следующем месяце сумеет он эдакую показательность повторить. И начал было Иван Иванович потихоньку за столом припевать да ногами приплясывать, и составил уже друзьям докладно-благодарственную речь по случаю подъёма на пароход, ан смешалось всё в один, самый последний день, а точнее даже сказать, вечер.

Сидел тогда Иван Иванович, выправлял показательную сводку – вдруг её ещё как можно облагородить, – и заходит к нему Марья Маревна с видом таким решительным, с каким о деле никогда не говорят, а говорят лишь о том, чтоб на два часа со службы отпроситься. И так-то подступает она к нему и выкладывает перед ним бумагу.
– Это что такое? – спрашивает Иван Иванович.
– Это увольнительная записка, – отвечает она.

Глаза у Ивана Ивановича выпучились, рот раскрылся – натурально как у карпа, когда его на разделку несут.
– Да как же это… и куда же… и зачем… и нельзя ли повременить… – залопотал он в растерянности.
– Нет, – говорит она, – повременить нельзя. Я на новом месте уже полное согласие дала и слову своему не изменю. Здесь-то мне, видите ли, с некоторых пор не совсем понятно, для чего я так стараюсь, а там будет хоть карьерное повышение – всё лучше, чем просто солёной селёдкой засыхать.

Сказала она так, поворотилась и ушла. И всё как будто ушло с ней вместе – и брезжащее повышение, и радужная сводка, и последний закатный луч в окне, и даже кабинет со всеми сиятельными мебелями. Осталась только записка – и сидит перед ней Иван Иванович в пустоте и тоске: звонок ли какой, Дарья Даревна ли ходит вокруг, клиентура ли какая тоже ходит – он лишь кивает всем и ничего себе не думает и не делает.

Так просидел он с час; стемнело совсем, а Иван Иванович даже не заметил и электричество позабыл зажечь. Но вот открывается дверь из освещённой канцелярии, и является оттуда некая фигура, по всему – клиентура. Тут Иван Иванович несколько вскинулся и включил-таки малую читальную лампочку на столе. Клиентура между тем потёмками нисколько не смущается и идёт к нему, разговаривая обычный клиентурный разговор – мол, премного довольны коммуникацией, будем с вами и впредь коммуницировать, ну и вы инициируйте, если что, – и обычным же порядком подаёт ему свою титуляцию с адресацией. А там натурально чёрным по белому прописано это самое – «псих-анализик», и продолжает оно многозначительно из темноты: «То есть ежели какой незалеченный невроз, милости просим… В общем, до свидания», – и с этими словами вытекает вальяжно из кабинета.

Вот ведь как единым часом приманился ворог, почуял беззащитную душу – и хвать её своим «незалеченным неврозом»! Как, собственно, действует эта бесячья ухватка на органический механизм, простому человеку знать, понятное дело, неоткуда. Однако от сведущих людей слышал Иван Иванович вот что: ежели психо-бестий в своей манипуляции называет тебя на сходный манер «залеченный невроз», то это очень сильное заклинание сразу на всё – на успокоение сердца, прибыль в деньгах и удачу в делах; но притом делается у него такой магнетический распас, что прибыль и удача – это ему, а тебе, стало быть, сердечное успокоение, и никак ты не втолкуешь нелюдю, что для человека это вещи несовместные и никакого успокоения для него в эдаком балансе не бывает.

Иван Иванович тут единственно тем утешался, что «незалеченный невроз» это, может статься, всё-таки послабее заклинание – то есть так оно выходило по естественно-диалектной логике; но она в шайтанском ранжире, как известно, малоупотребительна, потому и надежда его была малоутвердительна.

В таких-то размышлениях промаялся Иван Иванович всю ночь аккурат до прихода друзей, а как пришли они, рассказал им всё в подробности и спрашивает:
– Что делать-то? Самолично ведь явился! Может, заговор какой тоже испробовать? Или на дно поглубже залечь? Так я готов – Бог с ним со всем, и с Марьей Маревной, и с этим повышением.
– Слушай, – говорят ему друзья, – ты вообще круглый дурак или просто идиот? Вот уж всё у человека один к одному сходится, а он самого главного всё никак не разглядит.
А Иван Иванович действительно глядит на них в форменном недоумении.
– Да жениться тебе надо! – говорят они ему. – Это и есть самое главное.
Иван Иванович аж дар речи потерял – только вытаращился, а после захлопал глазами часто-часто, точно как Наталья (выучился всё ж таки!).
– Вы что же это, – выговорил он наконец, – вообще меня погрузить решили? Насовсем?! А сами на музыкальном пароходе дальше поплывёте?

– Во-первых, – отвечают ему друзья, – обрати свой миманс, кто у нас на пароходе музыку играет. И послушай нырков с законным стажем: на пару-то погружаться завсегда надёжней. А лучшей пары, чем твоя Марья Маревна, тебе, кажется, и не сыскать, раз ты даже друзьям об ней комплимент сказать боишься – так уж, видно, она хороша. Теперь второе, насчёт повышения: не видать тебе его, как спинного плавника, покуда рыбки твои, заместо производительности, вынуждены биться об риторический вопрос: мужик ли ты, чтобы начальником называться, или только так, хлюп нетопнущий. Так что сообрази промежду прочим и этот дидактический резон. Ну и третье, самоважное, насчёт изувера-то. Ведь какое против него наивернейшее средство? Опять такое же! Он тогда сам отвяжется и тебе позабудется, потому как будет у тебя тёща, а это совсем другое дело.

Задумался Иван Иванович, захмурился.
– Короче, – говорят друзья, – с Шопеном давай завязывай, по-быстренькому наливай Мендельсона и в два дня чтоб доложился.

Так выпили они безо всякого сантимента за успех эксперимента и ушли.
Иван же Иванович остался обдумывать насчёт новых обстоятельств погружения и додумался натурально до полного шторма в голове; а как на службу вышел, призывает к себе Марью Маревну и говорит ей, только чтоб ужаса этого уж больше не думать:

– Я, Марья Маревна, всё обдумал и сердечно уже рад вашему уходу. Потому что теперь могу наконец иметь с вами разговор о своих чувствах и принципах. Чувства же мои к вам, Марья Маревна, самые нежные и любовные, а принципы самые строгие и ко всякому служебному шур-мурансу непримиримые. И ежели вам мои чувства и принципы хоть немного согласные, то позвольте, к примеру, сегодня же пригласить вас в ресторацию для предметного, так сказать, разбирательства этого дела.

– Ах, – отвечает Марья Маревна и моргает на него такими голубыми глазами, каких ни у одной Натальи нет. – Ах, ну что же вам сказать… Чувства и принципы ваши мне вполне согласные, но нужно, конечно, предметное разбирательство, то есть насчёт ресторации я также вполне согласна.

Так сходили они в ресторацию и всюду, куда ещё положено для предметного разбирательства, сходили тоже, а вскоре и до предметной регистрации дошло, и все друзья Ивана Ивановича присутствовали там в большом почёте.

С тех пор стали Иван Иванович с Марьей Маревной проживать очень хорошо и ладно. И хоть оба руководительного повышения сподобились, меж собой-то они всё больше по методе шушукались, и так надёжно в это шушуканье погрузились, что никакому ворогу к ним ходу не было. Если же попадался вдруг глупым случаем какой псих-анализик, то одну досадливую раздражительность вызывала фигура эта у Ивана Ивановича, и Марья Маревна говорили тогда решительно: «Ну вот что: я жена его, и я у него за психа-анализика; и нечего тут крутиться – ишь повадились!..» А тёща, Марева Марьевна, тоже выползет откуда-то из угла, зыркнет пронзительно и проскрипит вдогонку: «Да-да, нечего». Иван Иванович за такую заботу даже мамой её стал называть.

2008