просто жизнь

               


Днём снова стало душно. Так душно, что вымокаешь насквозь даже в тонкой майке. И мне не хочется никуда идти. Ни на похороны, ни на поминки. Но идти надо. И как только к цеху подходит старенький «Пазик», я покорно сажусь в него и еду сначала на кладбище, где от жары и запахов кружится голова, а потом в какую-то  обшарпанную столовку, где проходит помин. И пусть он был мусульманином, но всё также, как бывает у всех у нас. Длинные столы, три положенные  рюмки. Я залпом проглотил горькую противную мне жидкость, судя по этикетке «Смирновскую» и встал, чтобы уйти. Но Аида, жена Алмаса, помня нас ещё друзьями, кладёт мне на плечо руку и просит остаться. И я сижу среди жующих и пьющих людей и жду, когда всё закончится.
И когда люди начинают расходиться, я всё же встаю и сочувственно улыбаясь Аиде, ухожу. Духота на улице дурманит и почти ничего не выпив, я спотыкаюсь, как пьяный. А вернувшись в цех, ухожу за ящики на свой самодельный лежак, чтобы упасть и заснуть.
Работы полно, но мне не до неё. И мастер, всё понимая, не трогает меня.
Сам не знаю, почему, мне так грустно. Вроде бы, и не дружили уже давно, а на сердце такая тоска, будто брата потерял.
А вечером, вместо того, чтобы идти домой, сам не зная, какой, мышечной, что – ли, памятью, нахожу дом, в который один только раз и приходил на новоселье к Алмасу.
И как только Аида открывает дверь, начинаю сбивчиво убеждать её, что если что, то я всегда помогу, что мы не оставим её в беде.
А она, вместо слов, просто обнимает меня, а потом аккуратно вытолкнув из дверного проёма, закрывает за мной дверь.
Наверное, так и должно было быть.


Когда же я познакомился с Алмасом? Точно не помню, но уже давно. Хотя, конечно, позже, чем я устроился на завод.  И уж точно после армии. А все вокруг думали, что мы «служаки». А я и не знаю, где он служил и служил ли вообще.  Вроде бы, что-то плёл о ракетных войсках, но точно не вспомню.
Да, верняк.  Помню, как я в парке у педушника, прихлёбывая пиво, рассказывал ему о своей части, об учениях, о том, как ходили «шабашить» на склады, откуда тырили коробками печение и масло. Вроде бы и о госпитале даже.
И он мне что-то о части, где-то в тайге за колючей проволокой, с ракетными шахтами. А может, врал. Я ведь тоже тогда заливал по -полной.
А вообще, что помню об армии?  «Учебку» в Таганроге, часть в Ростове – на Дону, постоянные командировки. Хотя, всё это уже так, мельком. А вот что хорошо помню, так это улыбу на всё лицо, когда возвращался домой. Наверное, только ради этого и стоило служить. Да ещё помню, как пил пиво в поезде с каким – то «черпаком», который щедро угощал дембеля Очаковым-«девяткой». А потом, как проезжая через Баскунчак, прятались от мошкары под простынями.
А потом всё пошло не так, как хотелось. Сначала жутко не фартило с работой. Таскал по учреждениям косметику сумками, пытаясь что-нибудь втюхать секретаршам да бухгалтершам. Бросил эту фигню уже через месяц, а с другим не везло, пока не предложили место сторожа в цеху на судоверфи.  Через год начальник цеха предложил мне пойти учеником к фрезеровщику. Так до сих пор на этой судоверфи и пашу. Два станка, причём, оба старше меня. Несколько тумбочек для ключей,  приспособ и деталей. Шкаф для вещей. Чуть позже я ещё собрал себе лежак из двух старых стульев и деревянного поддона, пропитанного маслом и солярой. Сверху – старую фуфайку, седлушку от мягкого кресла под голову и вот уже десять лет отдыхаю с комфортом.
Так когда же всё-таки я познакомился с Алмасом? Когда он пришёл в цех? Кажется, я уже отработал года два – три, а он только что окончил училище. Хотя нет, вру. До этого он уже поработал токарем в своём колхозе. А впрочем, он и учился вроде бы только на бумаге. Но, по крайней мере, обучался он быстро и через полгода работы у нас уже считался неплохим токарем.
А как мы подружились? Кстати, как мы вообще могли подружиться? Кто такой был Алмас? Тощий дрыщ – казах, говоривший «трахтор»  и «щай». Что я тогда в нём отметил? Ничего!  А, вспомнил. Мне было скучно в выходные, а он предложил смотаться к нему в село.
Через месяц он стал моим лучшим другом.
Вот уж мы почудили. Вспоминать, и то бывает страшно.
Первый раз моя поездка к его родителям была полна приличий. А вот потом начались возлияния, дискотеки, девочки. И девочки были очень даже ничего. Правда, дело это было паскудное. Лет на восемь по уголовному кодексу. Правда, тьфу, тьфу, тьфу, Бог миловал от неприятностей. А ведь, дурак, сам лез под юбочки к местным красавицам азиатской наружности. Пробило меня тогда на восточную кровь по - полной.  Так вот с дискотеки в один заброшенный домик возле парка или к подружке Алмаса на летнюю кухню с какой-нибудь Гулей завалишься. А потом о возрасте спросишь и в холодный пот бросает. Дур-р-рак! Дебил! Тормоз!
И ведь как судьба берегла, раз  в особо опасных случаях вовремя обламывала. За это ей до сих пор «спасибо»  говорю.
Как мы только с Алмасом не чудили. Одного пива выпили бочек десять. Помню как у одинокого железного прилавка, обозначающего сельский рынок  в кругу местной пацанвы посасывал пиво  и затягивался папиросой, забитой черти-чем,  чтобы потом сидеть перед баром и, не имея сил подняться, уговаривать  двух симпатичных девах в чрезмерных мини подождать, пока я протрезвею.
Но ведь не за это же всё стал я считать Алмаса другом? Да и что это была за дружба? Соревнование какое – то. Друг у друга девчонок  уводили, чтобы переночевать и этим показать другу, что ты круче.
Счёт был три – один в мою пользу. Правда, вот его единственным очком была Аида.
И не из-за неё мы совсем поругались. Не могли из-за неё. Другого там хватало. Но чувствую, что даже сам себе не договариваю.
Друг, называется. Увел девку. Хотя, увёл ли вообще. Она же от меня ещё задолго до этого ушла. А всё равно не друг, а сволочь какая-то. Знал же, что она была раньше со мной.
Хотя, о мёртвых или хорошо или ничего. А Аиду я ему всё равно простить не могу. И вряд ли смогу.
И как я вообще умудрился с ней в этом мире столкнуться? Почему она именно в моей общаге поселилась. И как я, очкастый домашний мальчик мог зависнуть  в этой долбаной общаге на свои лучшие годы? Что меня могло в этой дыре задержать? Чем приковала к себе секция на шесть семей с кухней без горячей воды и туалетом, в котором на унитазе и бачка-то никогда не было?
Вспомнил! Всё то же самое. Девки! Сколько же их через эту общагу прошло. Сколько переночевало в моей комнате. Ради этого и заселялся. А потом, когда и это надоело, что-то уже внутри было не так. Как будто вирус вошел в кровь. Словно вампир общажный укусил и всё – я сам навсегда часть общаги с собственным инвентарным номером.

Комната, в которую я заселился, принадлежала моей сестре.  Точнее, сестра с детьми была там прописана, но когда ей удалось перебраться в собственную квартиру, в её комнату заселился я.
Условия простые. Оплата – вовремя. Поддерживание комнаты в чистоте и порядке. Ну и в случае комиссии с самыми честными глазами доказывать, что я только пару дней как приехал к сестре в гости и что она сама только что вышла в магазин. Чаще всего это прокатывало. Иногда обходилось дежурными полтинниками или сотней рубликов в проверяющие руки. Пару раз, правда, приходилось подписывать грозные бумажки с уведомлениями о немедленном выселении, на которые внимания можно было и не обращать.
С соседями мне повезло.  За десять лет их сменилось немерено и скучать не приходилось.
Пьянки, гулянки, мордобой, любовь-морковь и любовь-драма, сериальные страсти из-за спора о принадлежности оставшейся от съехавших жильцов кастрюли, соль в чае и стекло в супе, милиция по ночам и «скорая» по утрам. Скандалы по – русски, -казахски, -татарски, -грузински, -еврейски, -калмыцки  и так далее.
Как же мы, общажные жители, любим друг другу гадить. Наверное, это в крови у каждого. Вот и сегодня, выгребая из-за унитаза воду из давно сгнившей сливной трубы, довольно улыбаюсь, так как делаю эту работу чужим совком.
Кстати, мне очень повезло, что я не брезгливый. Если бы не это, не представляю себе, каково было бы вытаскивать рукой из сливного колена раковины комки волос, вермишели, слизи и жира, и чего-то ещё, определение принадлежности чего даже и в голову не приходит.
Но не буду о грустном.
Кто первым появился в моей общаге: Аида или Алмас?
Алмас. Лет семь уже прошло, с того дня, когда мы завалились туда пьяные и весёлые с целой кучей девчонок из общаги строительного колледжа. Как их там: Таня, Аня, Маша и Надя. Кто-то ещё, но уже не помню имён и лиц. Не до того было. Девчонки пили по – чёрному. Я отметился сосисками в тесте, причём запечёнными прямо в целлофане. Так что, пришлось, обкусав тесто, вытаскивать сосиски и очищать их уже перед поеданием.
Кстати, непрожаренные пирожки с картошкой, по – моему, тоже были тогда. Хотя, нет. Это уже позже.
А тогда был пол в роли праздничного стола, караоке, заблёванные  комната и лестница в подъезде с пятого по первый этажи.
А потом отрубившуюся уже на выходе Аню пришлось тащить на руках к себе в комнату и регулярно переворачивать с боку на бок, чтобы она не захлебнулась в собственной рвоте. И где мы вообще откопали этих девчонок? Да, точно. Они же из одного с Алмасом села. Это он в нашей компании всегда девочек клеил. Я для этого  слишком ленив. А в тот день Алмас замутил с почти квадратной Надей, а я с худенькой, в моём вкусе, Машей.
Кстати, об Алмасе. Была у него придурь. По – трезвому человек человеком – знакомился с симпатичными стройными девочками. А вот если  выпьет – всё, пиши пропало. Таких «дюймовочек» выбирал, что туши свет. Чем толще – тем лучше. Этого я никогда не понимал. В каком бы состоянии я не находился, вкусу своему не изменял, не изменяю и не изменю.
Хотя, в принципе, и на старуху бывает проруха. Ведь была же и у меня Светик. Ну, Светик, это  по – нашему. А как она прозывалась по – своему, по – казахски, я так и не запомнил. Но девчонка была замечательная. Маленькая, полненькая,  коротконогая. Она так напоминала мне медвежонка – гамми, мультики о которых я смотрел ещё в детстве. Тёплая – тёплая, она приходила в мою комнату, поесть и выспаться.  Если у меня было плохое настроение, то она просто садилась рядом, утыкалась носом мне в подмышку и, мурлыкая, что-то рассказывала мне на казахском. Я до сих пор не знаю, о чём она тогда говорила, но так хорошо мне никогда и ни с кем больше не было.
Она училась в колледже. Причём, я  до сих пор не понимаю, как. Она же почти не говорила по-русски. И даже со мной она разговаривала по – своему, иногда, к делу и не к делу, вставляя русские слова.
А до секса у нас так и не дошло. Да скорее всего нам он и не был нужен. Бывает так, что двум людям просто хорошо друг с другом.
А потом её увезли.  Светина тётка, проживавшая в моей же секции, позвонила её матери и наговорила Бог знает чего. Мать приехала и забрала Светика, даже не дав ей доучиться. Кажется, её сразу же выдали замуж.   
Так и было. Но с ней я познакомился уже когда мы поругались с Алмасом.  А тогда, когда он впервые заявился в мою общагу, мы ночевали с девчонками по очереди, то - на полу, то - на кровати.
И я тогда для хохмы уговорил его квадратную Надю. Надо признаться, что иногда я действительно сволочь.  Я разводил на интим всех его подруг, сам  даже не зная, зачем. Просто, как-то по пьяни он сказал мне, что для друга ничего нельзя жалеть. Даже женщины. И я пытался доказать ему, что это не так.  А сейчас представляю, как ему, наверное, было обидно. Но он потом мне отомстил. Он забрал Аиду, переспал с ней, а потом взял и не бросил. И даже пригласил меня на свадьбу. Я, конечно же, не поехал.
А Маша, с которой я в ту ночь ночевал, была девчонкой, что надо.  Правда, с заморочками. У нас было бурное начало, через две недели сошедшее на нет.  Думаю, потому, что Алмас не уговаривал меня уступить её на ночь. Глупо.
Что это были вообще за отношения между двумя взрослыми мужиками? Ревность, что ли?
Я ревновал его к друзьям, женщинам, работе. Это был мой лучший друг, и я хотел, чтобы он был только моим другом.  Наверное, со мной что-то не так? Плевать! Алмаса уже нет. Аида  меня, скорее всего, ненавидит. А мнением остальных можно и пренебречь.
Я спал с его девчонками, чтобы доказать, что я лучше, а она  нашла лучшим его.
Такова жизнь.
Слово «жизнь» нужно писать черной краской на всю стену.
А какой же по счёту для меня была Аида. Нужно бы посчитать. Хотя, зачем. Достаточно сказать, что она была самой безбашенной, дурной и сволочной из всех.
Я и переспал-то с ней из мести.
С чего у нас всё началось? С того, что она стучала мне из своей, соседней, комнаты через стену и орала, - Вова, соси .... Причём, без многоточия. Ещё она мяукала, квакала и кукарекала по утрам.
А когда у нас было в первый раз, располосовала мне спину и плечи и прокусила щёку. И один из её накладных ногтей застрял, отломившись, в моём плече.
Вообще, у них комната была дурной. Три девки, промышляющие вечным и одним из древнейших бизнесов. Сначала я пытался относиться к ним хорошо, а потом, когда в ответ, стали откровенно хамить, плюнул и решил о них забыть. И Алмасу, который предлагал отодрать всех трёх до полусмерти, тоже посоветовал забыть об этом.
А они, наоборот, обо мне вспомнили и начали доставать. Тогда-то и пошли кукареканья по утрам, мат и стук в стену, ну и прочие прелести общажной жизни.
И я решил отомстить. Самым банальным способом. Переспать с ней, причём, бесплатно, «по любви». Переспать и выбросить из своей жизни, как тряпку.
Смешно, да? Переспать с проституткой, чтобы ей отомстить. Жуть, как смешно. До слёз.
 После армии и госпиталя я вдруг стал никому не нужен. Меня комиссовали, выдали на руки военный билет и без копейки денег посадили на поезд. Так, неожиданно для самого себя, я стал свободным.  Нет, я, конечно, знал, что так и будет. Ждал демобилизации, но за два года так привык, что за меня всё решают, что совершенно не знал, чем заниматься дальше.
В принципе, идея карьеры уже стояла перед глазами: военный университет, офицерское звание и через двадцать лет, чем чёрт не шутит, генеральское звание.
Но контузия уже перед дембелем всё перечеркнула. Приёмная комиссия в Москве,  не поверив добытой за взятку чистой медицинской книжке, вынесла приговор «не годен» и я вернулся в часть. А оттуда домой.
Тогда это не казалось чем-то неприятным. Ну, не поступил, значит, не поступил. Зато скоро увижу маму, дом, друзей. Кто же знал, что жизнь окажется намного сложнее, и решать всё будет запись в военном билете, вроде бы существующая для подтверждения права на льготы, а на самом деле, перечёркивающая надежды на успешную жизнь.
В отделах кадров, увидав её, шарахались от меня, как от чумного и уже почти добытая должность исчезала безвозвратно.
К тому же начались проблемы со здоровьем. В госпитале я отлежал меньше положенного, да и что толку было от того лечения.
С утра до обеда я тупо сидел в палате, читая или играя в шашки с такими же бедолагами. Потом гулял в парке. Вечером  получал положенную таблетку димедрола и делал вид, что сплю. Спать реально я тогда просто не мог. Не то, чтобы у меня что-то болело. Просто, муть какая-то стояла в голове. Рядом жили, болели и мучились, выздоравливали  и так или иначе исчезали из палат. А я будто висел в пространстве и время для меня остановилось. И так до выписки.
Что я сегодня помню о госпитале? Помню огромные глаза медсестры Светочки. У неё было не самое красивое лицо, но глаза, глаза были бездонными. В этих глазах, мы, пацаны, изувеченные и измученные ошарашившей нас войной, тонули с лихостью киношных героев.
В конце концов она вышла замуж за безногого разведчика Алёху. Даже на своих культяпках он был с ней почти одного роста. И помню, как я удивлялся тому, что такого кабана взяли в разведку, где по идее, нужно быть маленьким и незаметным.
В ночь перед свадьбой Света зашла в нашу палату  и плача, сидела возле каждого из нас по несколько минут, будто прощаясь.
Когда она села возле меня, я открыл глаза, и Света,  улыбаясь через слёзы, взяла меня за руку и стала напевать колыбельную. Без слов. Просто чутьём и голосом.
Тогда я закрыл глаза и дал ей уйти.

Я не любил никогда рассказывать ни о войне, ни о госпитале. Только по необходимости. Однажды, основательно напившись, в уличной кафешке у Братского садика я рассказал о том, что там испытал Алмасу. И потом, по дороге домой, в маршрутке, он доставал меня своими тупыми шуточками, называя воякой и контуженным. А я улыбался. Мне было хорошо от того, что всё это позади и я был готов простить всему миру любые обиды.

Цех, в котором я работаю, не очень большой. Было время, когда в нём трудилось человек пятьсот. Сегодня же нас едва набирается полсотни. 
Проходная на завод, пропускавшая в иные времена по пять тысяч человек за смену, сегодня напоминает коридор забытой Богом сельской амбулатории, куда и ходить уже некому. Пробежится иногда на улицу за пузырём работяга и опять тишина.
Лишь на полчаса утром и вечером оживает проходная.
На бывшей территории судоверфи сегодня десятка полтора мелких контор и предприятий. Работают в них сотни две пенсионеров, да с полсотни чудаков, не сумевших пристроиться получше.
Среди этих чудаков и я.
Историк по образованию, лентяй и зануда – по призванию и фрезеровщик – по профессии.
У меня, как уже говорилось, два станка, старше меня возрастом. Несколько тумбочек для приспособлений и деталей. И целая жизнь до пенсии.
Так, вал для насоса. Паз на шесть, глубина – три, открытый до конца шейки.
Одним концом,  обёрнутым в медную фольгу, закрепляю в патрон делительной головки.  Другой конец поджимаю центром. Центр выставляю на глаз. Иначе всё равно и не получится. Пазы  в чугунном столе давно уже раскрошились, и прижимные болты не вставить. Поэтому прижимаю с боковых пазов планками. Пойдёт!
Затем заменить фрезу. Ключ на тридцать два в руку и крути штангу, пока не освободится. Потом пара хороших ударов по  конусу, чтобы вытащить и его. И вставив в конус цанговый патрон, делаю всё в обратном порядке.
Паз на шесть. Значит, фреза, при нашем-то биении, не более чем на пять. Ставлю 640 оборотов.
Начали.
Самоход уже давно не работает, а потому, вручную, по пол миллиметра.
Чуть повёл быстрее и стол дёрнуло на меня.
Бл...
Сколько раз давал себе зарок не материться. Но не выдерживаешь. Хорошо ещё, что фреза меньше.
Чтобы отучить себя от мата, выработал два вполне сносных заменителя: «вашу Машу» и «ту Люсю». Но в таких случаях подсознательное мышление срабатывает быстрее. Не знаю, где – как, а на производстве мат является столь же необходимой составляющей, как и исправный инструмент.
А потому, ладно. Бл...
Будем умнее. Каждый раз изменяя направление фрезы, лавирую, выбирая ручной подачей стола люфты.
Ну, вроде бы, глубина есть. Да и паз, вроде бы, как нужно, посередине вала.  Не знаю, кто как, а я последний раз выставлял фрезу для паза, хотя бы с помощью угольника, лет семь назад. С тех пор, так, на авось и на наглость. И то ли везёт, а то ли  слесаря, не особо заморачиваясь,  подгоняют шпонку на наждаке, но жалоб не поступало. А,  значит, попрёт. Где наша не пропадала.
Теперь, ширина. Штангель – бедолага врёт десятки на три. Это, видимо, после того случая, когда ему досталось от не остановившейся вовремя фрезы. Моя вина, каюсь. Прекрасно знаю, что лезть мерить деталь до полной остановки фрезы опасно, но ждать так  в лом. К тому же,  русский я человек или немец какой, чтобы правила соблюдать? Русский – а значит, на авось. И штангель ракетой вылетев из руки, больно бьет по пальцу и отправляется под тумбочку. Мат для релаксации и снова за работу.
Вроде бы и поправил я его тогда, но врать он стал нещадно.
Ладненько. Где у нас шаблон? А шаблон у нас – обломок пальчиковой фрезы на шесть и валяется  с другими фрезами в тумбочке. Им то и проверяем – лезет или нет. Судя по всему – десятки четыре можно добрать.
Раз плюнуть.
Через минуту паз доделан.
Перекур.
Вообще, с тех пор как наш завод заграбастали москвичи, перекуривать я стал слишком часто. А вот зарплату получать – гораздо реже. Месяца на три позже, чем положено.
Теперь у нас на заводе лучшее развлечение – ругать москвичей. Да что греха таить – для всей России это лучшее развлечение.
С этого  и день начинается. Идёшь на работу, а перед дверью в цех на скамеечке старики – сторожа.
-Слыхал, что опять эти гниды удумали? Цены на газ и электричество поднимают. И когда уже эта Москва подавится?
Улыбаясь, киваю и, через пять минут, переодевшись, от токарей слушаю те же самые жалобы и пожелания.
Москвичей ругают за всё. Где бы что не случилось – всегда виновата Москва.
Хотя, вру. После очередной аварии в Аксарайске пару дней ругали Газпром. Но потом разумно решили, что Газпром и суки-москвичи это одно и то же и снова начали ругать москвичей.
Примерно также как и москвичей ругают и евреев. Причём, независимо от их национальности. Есть у нас черта называть евреем любого начальника, будь он хоть татарин, а хоть трижды русский. Ну и конечно же,  главные евреи – москвичи. А потому вновь плавно возвращаемся к москвичам.
Поругав их всласть, расходимся по рабочим местам. И правда на душе легче. Вот она - сила групповой психотерапии.
Ну и днём, конечно, уже индивидуально.
Фреза сломалась: А вот бы этому московскому козлу – хозяину обломком в морду, чтобы видел, чем приходится работать.
Масло в станке кончилось: Что они его там в Москве, жрут что ли?
Мыло вовремя не выдали: нужно им в Москву ещё и верёвку послать. Чтобы намёк поняли, что будет, если не перестанут над народом измываться.
Главная надежда нашего работяги – революция.
Нет, конечно, сначала зарплата, потом отпуск, а уж потом революция. Блин, забыл ещё о рыбалке с вечера пятницы. Это, само собой, тоже перед революцией.
Но уж если зарплату задерживают, отпуск не скоро, а в пятницу мастер ещё и оставляет на вечер, то тогда революция на первом месте.

Алмас пришёл к нам устраиваться, когда я отработал уже пару лет. Пришёл он, ничего не зная и ничего не имея, кроме корочки училища и трудовой книжки с двумя годами работы в колхозе. Кое – чего нахватался, кое – чему научился и с массовой работой справлялся вполне сносно.
Сидим мы на окладах, так что проблем всех сдельщиков, вынужденных шуршать, как веники, у нас не возникало. А потому делал он что получится и как получится.
Да я и сам, по-русски говоря, был тогда (да  чего скрывать и сейчас) распиндяй из распиндяев. И лентяй хороший к тому же, но ничего. Тружусь с успехом уже десять лет.

Алмас сам подошёл ко мне недели через две после того, как устроился и попросил разводной ключ второй номер.
По природе не очень расположенный к новым знакомствам, я молча подал ключ.
А он вместо того, чтобы просто уйти, спросил, не знаю ли я, где снять подешевле жильё, и начал рассказывать о себе.
Я молча слушал, выдавая на очередной болт шестигранник и никак не проявляя своего интереса.
Потом вспомнил, что в селе, о котором он рассказывает, у меня вроде бы есть какая-то дальняя родня. Спросил, не знакома ли ему их фамилия, а когда он ответил, что  с одним из них  даже учился в школе, удовлетворённо кивнул. На этом моё участие в нашем первом разговоре и закончилось. Перед выходными он предложил смотаться к нему в село и я, молча кивнув, согласился.
Потом, когда я уже привычно приезжал в его село, там в баре у опорного пункта милиции, он, пьяно  смеясь, рассказывал мне, каким мрачным дебилом я ему показался при первой встрече. И как он подошёл ко мне знакомиться, просто потому, что так положено.
Рядом весело щебетали девчонки, и я смотрел в его пьяное лицо и улыбался тому, что всё произошло именно так, а не иначе.
После госпиталя у меня не было друзей и друг мне был нужен.

С Аидой всё произошло быстро и бурно.
Однажды вечером, устав от дебильных концертов за стеной, я пригласил её и её подружек в кафешку поблизости от общаги. «Лидия» или что-то вроде этого. Девки пили на удивление много, почти не закусывая и быстро наклюкались, что вполне состносилось с моими планами.
Отбуксировав всю троицу до общаги, я отправил двух подружек в их комнату, а Аиду , нежно но настойчиво, потянул к себе. Она и не сопротивлялась.
А вот уже в комнате дала мне жару. Началось с того, что когда я обнял её, она просто со всеё дури укусила меня за шею.
Отталкивая, я повалил её на кровать, и всё-таки решив добиться своего, навалился сверху.
Схватка была не на жизнь, а на смерть.
Она бушевала словно дикая лошадь или, скорее даже, верблюд в период гона. Была у меня однажды в детстве встреча с таким верблюдом. Слава Богу, что  пастух на лошади оказался рядом, а то бы не жить мне больше. Аида в ту ночь была похожа  на это детское воспоминание.
На следующее утро лохмотья простыни я собирал по всей комнате, а дыра в боку дивана до сих пор напоминает мне о той ночи.
Я был располосован ногтями до крови, искусан, избит ногами и руками. А потом, когда всё-таки всё состоялось, она тихо лежала рядом и целовала моё плечо, слизывая капли крови, выступившие из царапин.
А я лежал и проклинал себя за то, что с ней связался. В эту ночь я твёрдо решил, что утром назову всё пьяной ошибкой.
И сам не зная, зачем, врал сам себе. Ни утром, ни через неделю я не смог с ней расстаться. Будто околдовала меня неведомая сила. То ли запах её, то ли вкус кожи, то ли ещё что-то, о чём даже и не догадываешься.
Хватило нас на несколько долгих месяцев, а потом мы разругались вдрызг. И увидел я её только с Алмасом. Хотя, впрочем, всё это будет нескоро. А пока мне всего двадцать пять. Я полон сил. Вокруг море девчонок. И у меня появился друг.

Что есть у меня сегодня в этой жизни кроме работы?
Родители, готовые простить мне любые заскоки.
Несколько тетрадей с не самыми сильными стихами.
Несколько рассказов, из которых не стыдно только за один.
Библиотека, в которой так и не смог до конца разобраться.
И ни женщины, ни друга.
Мне тридцать три.


Нужно научиться выживать. Выжить, не думая о том, как это будет выглядеть со стороны. Это я понял, бегая с автоматом по лесу, непонятно от или за чеченскими боевиками.
Когда в тебя стреляют, все мысли о том, имеешь ли ты право убивать, посылаешь в задницу. И никаких угрызений совести. Появляются они уже потом, в палатке, когда от пуза поев, залезешь на свой второй (из-за болотной жижи под ногами уже почти первый) ярус, под мокрый бушлат, под капель с брезента палатки.
Тогда задумываешься о том, как же тебя сюда занесло.
И потом, когда в чужом городе практически чужой уже страны из меня прикладами автоматов два дюжих «милиционера»  выбивали жизнь, мысли о том, имеют ли они на это право, как-то также не приходили. Больно было и всё.
Но я выжил. Назло этим двум мордатым, назло тем, за кем бегал по лесам, назло тем, которые не смогли, выжил.
И выжила ещё куча пацанов, в чём-то хуже, а в чём-то лучше меня. Объединяло нас только одно – мы выжили.
Когда я пьяный пытался вдолбить это в голову Алмаса, он смеясь, посылал меня вместе с моими рассказами на хрен. Он свою войну видел по фильмам.И та война ему понравилась.
И почему-то его нежелание слушать, делало его для меня гораздо ближе тех, с кем я служил. Наверное, потому, что я сам уже несколько лет пытаюсь забыть всё, что увидел. И уговариваю себя поверить, что всё, что я сам делал, было только бредом моего пьяного воображения. А завтра я протрезвею и буду смеяться над тем, как умудрился завраться.
Мне не нужно жалости.  Я сильный. И потому, только тот, кто отказывает мне в сочувствии, мог стать действительно нужным.
Хотя, в разведку я бы с ним не пошёл. Я бы сам с собою в разведку сегодня не пошёл. Принципиально.
Как говорил мой второй комбат, поручая нам грязную работу, - А кому легко? Война!

А Аида меня всё же достала. Так достала, что дальше  некуда. Достала ежедневной вермишелью с кетчупом. Достала тем, что обо всём, что происходило между нами наутро узнавали её подружки. Достала тем, что не признавала моих друзей, мой стиль жизни, мою работу, моё питание и меня всего в целом.
А потому царапалась, кусалась, щипалась, материлась, плакала, целовала и просила прощения, чтобы потом вновь царапать, кусать, щипать и т.д. и тп.
И так по кругу, до бесконечности.
И ради чего всё это?
Любовь? Чушь полнейшая.
Ради секса?  Да на фиг он мне с такими травмами.
Мщение? Тупость полная. Отомстить самому себе, взяв в подружки бешеную шалашовку.

И, главное, сам не пойму, почему я это сразу не прекратил. Врал себе, врал ей, врал Алмасу, говоря, что эти отношения ничего для меня не стоят.

И вот, однажды, я пришёл домой с какой-то пирушки, пьяный, как свинья, и долбил в дверь соседок, вызывая Аиду, пока дверь не лопнула. А когда мне открыл остатки двери полураздетый парень, я не выясняя даже, чей он, стал бить, молотить его руками, как в юности, как в армии, как во сне об очередной компьютерной стрелялке.
И был окровавленный испуганный мальчишка. И Аида орала на меня матом, и одна из её подружек била меня, сидящего на полу, по лицу.
А потом, следующим утром, Аида ушла. Исчезла из моей жизни и своей комнаты вместе с подружками и вещами.
А потом я увидел её уже с Алмасом. С Алмасом, которого она раньше в упор не замечала. За пьяные выходки которого высказывала мне.
Сука-жизнь.  Так напутает, что и пьяный не разберёшься.

Так из-за чего же я поругался с Алмасом. Явно не из-за Аиды. Что мне было до того, что они сошлись?
Хотя…  Да без всяких «хотя» точно не из-за неё.
Помню я отдал ему на расточку запасной комплект кулачков для патрона, а он, нуждаясь в деньгах, загнал этот комплект шнырявшим по цеху армянам. После этого я перестал с ним разговаривать. Алмас отнёсся к этому несерьёзно.
Он подошёл ко мне, когда я работал на станке, и начал подначивать меня, рассказывая о надвигающемся выпускном в сельской школе и о том, сколько девочек можно будет занести в личный список.
Была у них в селе мода пацанам заводить такие списки в обычных школьных тетрадках, чтобы хвастать перед приятелями удачной охотой.
Я как-то тоже поддался этой моде и завёл свой список, но уже недели через две выбросил его. Мерзко как-то это было.
А Алмас всё хохмил и хохмил, будто не замечая моего настроения. А когда он всё же закончил, и повернулся, чтобы уйти, я выключил станок и ударил его. Толкнул руками в спину так, что он пролетев проход, с грохотом ударился о свою же железную тумбочку.
И я с такой ненавистью смотрел в его скорее растерянные, чем обиженные глаза, что никаких слов не было нужно.
Он проработал у нас ещё год. За это время мы вроде бы успели помириться. Хотя произошло это только внешне, для окружающих. Мы даже пару раз напились вместе.
Первый раз – когда они поженились, а второй – когда у них родился сын. В этот день я напился практически до бесчувствия. По дороге с работы домой меня задержала милиция и ошалевшие от скуки ребята довезли меня до общаги, взяв за это даже меньше, чем берёт такси.
Вскоре после этого Алмас уволился. Вроде бы, даже перешёл в Лукойл. Меня это не очень волновало. Уходящих я всегда старался вычеркнуть из памяти. Так легче.
Мне это почти удалось, когда вдруг позвонила Аида и сказала, что Алмас погиб. Несчастный случай на производстве. И вот я стою перед теперь уже не его дверью, за которой плачет Аида.
И время как будто остановилось.

И всё же с Аидой точно была не любовь. Я ведь уже знал, что такое любовь. Была Ольга, от которой сбежал в армию. Была Аделя, жизнь которой была дороже собственной. А тут, так, похоть.
Но какая похоть. Такая, что сводило руки и ноги от одной мысли о ней. Такая похоть, что придя утром на работу, не мог дождаться вечера и звонил ей по нескольку раз за день, чтобы услышать её голос и почувствовать облегчение. Зачем мне нужно это было, не знаю, но так было. И долго это продолжаться не могло. Глупо началось, глупо и закончилось.

- А ты меня любишь?
Аида треплет меня за плечо и я спросонок просто киваю головой.
-Нет, ты скажи, что любишь.
-Не скажу.
Она всё-таки разбудила меня и я недовольно отворачиваюсь.
Почему?
Как объяснить женщине, что нельзя бросаться словами, потому, что они живые и могут отомстить.
-Извини. Просто не могу.
-Чего ты извиняешься? Просто скажи, что я тупорылая овца, которая высушила тебе мозги. Пошёл ты.
И она, вскочив с кровати, бьёт меня по спине кулаками. После чего выскакивает из комнаты, накинув что-то из одежды и с шумом и матом ковыряясь с замком.
А потом, на кухне, чуть не в полный голос клянёт меня и плачет о своей судьбе. На шум выходят соседи и вспыхивает ссора на полчаса а то и больше.
Наругавшись, Аида успокаивается и возвращается ко мне.
Ложась рядом она долго целует моё плечо, а я делаю вид, что сплю.
А завтра она снова будет кричать, что ненавидит меня и кусать то плечо, которое сегодня целует.
Но больше так не будет уже никогда.

Я не умею выражать свои чувства к людям. Не умею признаваться в любви. Да и не хочу. А тем, кто рядом, почему-то кажется, что я сухой и жестокий. Я смеюсь, когда мне больно, потому, что боюсь зависеть от чужой жалости.
Не зная, ради чего жить, живёшь по инерции, не ощущая ни вкуса, ни цвета. Бесцветно живёшь, бесцветно и умрёшь. Муха в паутине маленького но настойчивого паука.
А может? Открой, Аида.