Фейерверк

 Хлещущие струи дождя, вылетая из облака, замерзают, превращаясь в длинные хлысты из льда, которые дробятся в полёте от напора сопротивляющегося ветром воздуха, измельчаются, превращаясь в снег и покрывая землю пушистой и белой тьмой. Далёкие машины месят этот снег своими копытами, пачкают его, и вот мы уже можем подумать, что снег - это грязная, коричневатая жижа, мешающая ходить и проваливающаяся ветхой водой в решётчатые стоки на мостовых и в канализационные люки, в которых гулко отдаются звуки жизни шевелящихся в броуновском движении пешеходов. Город замусорен снегом. Свет ламп и светофоров выхватывает из тьмы свист слёз, лица, руки и ноги, хаос перекрёстков, напряжённые опухоли мостов. Гололёд, что затягивает плёнкой мосты, позволяет быть аккуратнее, дабы не расшибить в кровь своё собственное лицо, ударившись в падении облепленным грязными каплями парапетом, и не замарать новое, только что купленное красивое пальто. Всё кругом в высшей степени инфернально. поверхность реки - как таящийся крик, и по нему идут последние в этом году грузовые угольные баржи. На каждом углу, тут и там, появляются и исчезают автомобили, люди, все разные, но запомнить кого-либо из них не представляет никакой возможности. каждый хлюпающий по снежному месиву шаг звучит всё увереннее и скорее, хотя нельзя сказать, что кто-то здесь спешит жить, правильнее было бы сказать, что все спешать жрать и срать, повторить как можно чаще одно и то же. И, словно безумные монахи, светят влажные фонари.
  Сумасшедший плотник выходит из дома под снег и идёт по Невскому проспекту с боевыми гранатами в руках, по две в каждой. Его глаза надуты, будто он полоумный или будто бы он Вова Петров по прозвищу Овощ. "Ничего не понимаю"  - думает он и идёт, задевая плечами прохожих, не видя никого, даже молоденькую финансистку, которая пробегает мимо него, думая о престоящей встрече со своим новым парнем. Она испаряется так же быстро, как и исчезает. "Все вы - сумасшедшие" - думает плотник и идёт по Невскому проспекту, сжимая и чувствуя гранаты подушечками пальцев. На гранаты налипает снег. "Могу ли я знать, почему вы все такие заунывные". Он идёт, качаясь в такт улице, а прохожие плывут ему навстречу, как поток древних заклинаний, вышедший из-под контроля. "Люди суть игровые площадки для высших сфер" - заключает плотник и чувствует, как снег замораживает ему лицо. "Странно быть странным в обществе сраном" - думает он стихами, пересекая Аничков мост, словно он мышь, бегущая по трубе. С неба неимоверно сыплет. Машины толпятся на проезжей части, как на митинге. Небо ловит сполохи разогретых свечением фар. "Как будто бы город имеет собственную душу. Но это же - смешно!" - улыбается плотник и сжимает гранаты так сильно, чтобы хоть сколько-то почувствовать оцепеневшие от холода руки. "Скинхеды точно так же подсознательно тяготеют к сексу с таджичками, как и я - с огромными кошками" - думает он. "Скорость тела зависит не от времени и пространства, а от того, насколько сильно ты хочешь его догнать".
  Приблизившись к Гостиному двору, сумасшедший плотник останавливается и дышит паром изо рта, как будто бы он увидал нечто. "Уберите инстинкт самосохранения для того, чтобы выживать. Чтобы выживать". И он направляется прямиком к Гостиному двору.
  У входа в метро снуют люди, но чуть поодаль, у колонны, где обычно продают "Лимонку" и "Завтра", почти никого нет, кроме старухи в чёрной шубе и какого-то модного мальчика с доской для сноубординга. 
  Плотник подходит, как тень, но настолько кричаще выглядит, что каждый понимает: сейчас он заговорит.
  И плотник говорит:
  "Когда начинаешь осознавать дни, их чудовищную вереницу, всегда невольно упираешься лбом в вопрос о собственной биографии. Думаешь - а не тошно ли тебе будет от этой самой биографии с высоты, допустим, семидесятилетнего своего возраста. Я здесь не говорю о биографии как о хронологически расставленных событиях социального или бытового значения. Все эти женитьбы. Здесь я рассматриваю биографию как совокупность и картину поступков и ситуаций, так или иначе произошедших. Вплоть до того, как ты в лесу наступил на кучу говна, если память, конечно, это не вышвырнула. Если память не вышвырнула все те события, в которых ты дал слабину, позволил себе абсолютнейшие мерзости, даже если и безотносительно к сожалению о содеянном. Вот что я имею в виду. Развесёлые фактики из жизни, о которых, в большинстве случаев, знаешь один только ты. Фекальные массы".
   Здесь плотник закашлялся, как бы смотря внутрь себя, своей головы. В глазах у него было грустно.
  "Если ты не святой - а ты не святой - тогда тебя должно тошнить от собственной биографии. Тошнить от самого себя. И это, надо думать,  естественная реакция. Наоборот, отсутствие такой реакции, либо же её сдерживание, самообман - неестественны!"
  И тут плотник в одно мгновение одним только средним пальцем правой руки выдернул из гранат все четыре чеки на виду у бабушки, мальчика и подошедших нескольких зевак. Всё застыло, будто включили блокадный метроном. Бились сердца, и в тишине звенели мокрые снежинки. Но прошла минута, затем полторы, и ничего не происходило. А когда плотник выдохнул и с удивлением посмотрел на свои гранаты, в это самое мгновение он вдруг пропал, и в вихре стёкол витрин Гостиный двор на миг озарился вспышкой.