Памяти Юлии Друниной

19 лет назад 20 ноября 1991 года еще один замечательный  русский поэт, подобно Есенину и Маяковскому, добровольно ушел из жизни.
 Покончила с собой  Юлия Владимировна Друнина, фронтовик, в 16 лет  ушедшая в санитарки, награжденная орденами Красной Звезды, Трудового Красного Знамени (дважды), "Знак Почета", Отеч. войны 1-й степени, медалями "За отвагу", "За оборону Москвы", "За победу над Германией". Прошедшая трудными тропами войны вплоть до 21 ноября 1944 года, когда после тяжелейшей контузии была демобилизована с резолюцией "...негодна к несению военной службы".

В отличие от историй Есенина и Маяковского,  при самоубийстве Друниной не имеет смысла  рассматривать бытовые причины.  На входной двери дачи, где в гараже она отравилась выхлопными газами автомобиля, приняв снотворное, была оставлена записка для зятя: "Андрюша, не пугайся. Вызови милицию и вскройте гараж".
Перед самой смертью Друнина написала письма: родственникам, подруге, в милицию. Ни в чем никого не винила.
В предсмертном письме она пишет : "Почему ухожу? По-моему, оставаться в этом ужасном, передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями мире такому несовершенному существу, как я, можно, только имея крепкий личный тыл... А я к тому же потеряла два своих главных посоха   ненормальную любовь к Старокрымским лесам и потребность творить... Оно лучше   уйти физически не разрушенной, душевно не состарившейся, по своей воле".

Чтобы понять и причину, и всю глубину трагизма случившегося, следует вернуться  к началу Великой войны. Юлия Друнина была из одного поколения с Зоей Космодемьянской и Ульяной Громовой.
Того самого, от которого по статистике, среди фронтовиков к  концу войны в живых осталось три процента.   Поколения людей, доказавших готовность к  гибели во имя Родины.  Она пишет : "Спасение челюскинцев, тревога за плутающую в тайге Марину Раскову, покорение полюса, Испания   вот чем жили мы в детстве. И огорчались, что родились слишком поздно. Удивительное поколение! Вполне закономерно, что в трагическом сорок первом оно стало поколением добровольцев".
Но ей еще нет 18 лет, и из военкомата, куда она пришла записываться в добровольцы, её прогнали. А ей так хотелось попасть на фронт: в радистки, в санинструкторы, в авиацию, в стрелковые батальоны.

Нет, это не заслуга, а удача
Стать девушке солдатом на войне.
Когда б сложилась жизнь моя иначе,
Как в День Победы стыдно было б мне!

С восторгом нас, девчонок, не встречали:
Нас гнал домой охрипший военком.
Так было в сорок первом. А медали
И прочие регалии потом...

Смотрю назад, в продымленные дали:
Нет, не заслугой в тот зловещий год,
А высшей честью школьницы считали
Возможность умереть за свой народ.

Это стихотворение Юлия Друнина напишет уже после войны. А в начале войны  она стала  работать санитаркой, набиралась опыта для будущей работы в военных госпиталях. Одновременно окончила курсы медсестер. В августе Юлю мобилизовали  рыть окопы в линиях обороны Москвы. Там она оказалась в пехотном полку, которому была нужна санитарка. Полк попал в окружение и  тринадцать суток выходил к своим.  "Мы шли, ползли, бежали, натыкаясь на немцев, теряя товарищей, опухшие, измученные, ведомые одной страстью - пробиться!  Случались и минуты отчаяния, безразличия, отупения, но чаще для этого просто не было времени - все душевные и физические силы были сконцентрированы на какой-нибудь одной конкретной задаче: незаметно проскочить шоссе, по которому то и дело проносились немецкие машины, или, вжавшись в землю, молиться, чтобы фашист, забредший по нужде в кусты, не обнаружил тебя, или пробежать несколько метров до спасительного оврага, пока товарищи прикрывают твой отход. А надо всем - панический ужас, ужас перед пленом. У меня, девушки, он был острее, чем у
мужчин. Наверное, этот ужас здорово помогал мне, потому что был сильнее страха смерти".  При выходе из окружения на ее глазах разорвало миной в клочья комбата -  первую пылкую любовь девушки в солдатских погонах. Вскоре ее саму тяжело ранило: осколок от снаряда вошел в шею и застрял в нескольких миллиметрах от сонной артерии. Санинструктора в беспамятстве привезли в госпиталь. Она была ужасно худа и похожа на мальчика.

На носилках около сарая
На краю отбитого села
Санитарка шепчет, умирая:
- Я еще, ребята, не жила.
И бойцы вокруг нее толпятся
И не могут ей в глаза смотреть:
Восемнадцать - это восемнадцать,
Но ко всем неумолима смерть...

После госпиталя была направлена  курсантом в Школу младших авиаспециалистов, после  которой получает направление в штурмовой полк на Дальнем Востоке. Всеми силами рвется на фронт. Получает направление в 218-ю стрелковую дивизию. В  звании "старшина медицинской службы"  воюет в Белорусском Полесье, затем
в Прибалтике, чувствуя, что  выполняет свой главный долг. В стихотворении "Ты должна!" она написала об этом:

Побледнев,
Стиснув зубы до хруста,
От родного окопа
Одна
Ты должна оторваться,
И бруствер
Проскочить под обстрелом
Должна.
Ты должна.
Хоть вернешься едва ли,
Хоть "Не смей!"
Повторяет комбат.
Даже танки
(Они же из стали!)
В трех шагах от окопа
Горят.
Ты должна.
Ведь нельзя притворяться
Перед собой,
Что не слышишь в ночи,
Как почти безнадежно
"Сестрица!"
Кто-то там,
Под обстрелом, кричит...

Через много лет Юлия Друнина вспоминает: "И сколько раз случалось - нужно вынести тяжело раненного из-под огня, а силенок не хватает.  Хочу разжать пальцы бойца, чтобы высвободить винтовку - все-таки тащить его будет легче. Но боец вцепился в свою "трехлинейку образца 1891 года мертвой хваткой. Почти без сознания, а руки помнят первую солдатскую заповедь - никогда, ни при каких обстоятельствах не бросать оружия! Девчонки могли бы рассказать еще и о своих дополнительных трудностях. О том, например, как, раненные в грудь или в живот, стеснялись мужчин и порой пытались скрыть свои раны. Или о том, как боялись попасть в санбат в грязном бельишке. И смех и грех!.."

До сих пор не совсем понимаю,
Как же я, и худа, и мала,
Сквозь пожары к победному Маю
В кирзачах стопудовых дошла.

Но она дошла, победила вопреки всем трудностям и тяготам войны.
После демобилизации Юлия Друнина поступила в Литературный институт, просто вошла в аудиторию, где сидели первокурсники, и села среди них: "Мое неожиданное появление вызвало смятение в учебной части, но не выгонять же инвалида войны!"  Как пишет её первый муж и сокурсник поэт Николай Старшинов, "Юля , только что демобилизованный батальонный санинструктор, носила солдатские кирзовые сапоги и поношенную гимнастерку. Ничего другого у нее не было. Позже Друнина с теплой грустью вспоминала это время: "Несмотря на невыносимо тяжелый быт, время это осталось в памяти ярким и прекрасным. Хорошо быть ветераном в двадцать лет! Мы ловили друг друга в коридорах, заталкивали в угол и зачитывали переполнявшими нас стихами. И никогда не обижались на критику, которая была прямой и резкой. Мы еще и понятия не имели о дипломатии".
Её литературная карьера началась в 1945 году с публикации подборки стихов в журнале "Знамя". А вскоре она успешно сдала свою первую сессию в Литературном институте и  получила стипендию в 140 рублей.
По свидетельства сокурсников Друниной, они  видели ее всегда в неизменной солдатской шинели, в отвороте которой сверкали боевой орден и самая первая медаль - "За отвагу".

В институте самым близким человеком для Юли стал ее избранник. Тоже фронтовик,  с нашивками за ранения, и  тоже  москвич,  Николай Старшинов. Супружество двух поэтов-фронтовиков поначалу было счастливым, несмотря на все бедствия.  Жили  они не просто бедно,  они были самыми бедными во всей огромной коммуналке!  Но все равно были счастливы. В 1946 году у них родилась дочка Лена, пришлось взять академический отпуск. Но она продолжала писать стихи, а в 1947 году стала участницей Первого Всесоюзного совещания молодых писателей.  Первую публикацию Ю.Друниной в "Знамени" помнили, стихи её вызвали широкий резонанс и вскоре предложили издать первый сборник.  Ее первая книга стихов "В солдатской шинели" вышла в 1948 году. Книга имела успех.

Я сносить не сумела шинели,
На пальто перешили, служившее мне.
Было трудное время, к тому же хотели
Мы скорей позабыть о войне.

Старшинов вспоминает: "Все трудности военной и послевоенной жизни Юля переносила стоически - я не услышал от нее ни одного упрека, ни одной жалобы. И ходила она по-прежнему в той же шинели, гимнастерке и сапогах еще несколько лет. Она была измучена войной - полуголодным существованием, была бледна, худа и очень красива". Привлекательная внешность нередко помогает творческим натурам "пробиться", сделать профессиональную карьеру. Для Юлии Друниной, в силу ее неуступчивого  характера и  гордости,  привлекательность часто оказывалась препятствием на пути к успеху. Так, она нажила себе двух  литературных
врагов среди "корифеев" советской поэзии.  Степан Щипачев, заместитель главного редактора журнала "Красноармеец", член редколлегии журнала "Октябрь", как-то  пригласил молоденькую поэтессу прочесть ему свои стихи и обещал напечатать их в обоих журналах. О происшедшем известно со   слов Николая Старшинова, ожидавшего молодую жену на улице: "Не прошло и четверти часа, как она выбежала ко мне, раскрасневшаяся и возмущенная: "Ты представляешь, что придумал этот старый дурак? Только я вошла к нему в кабинет, он весь расплылся в доброй улыбке: "Ощень хорошо, Юля, что вы пришли вовремя. Садитесь, садитесь, вот сюда на диван. Я уже прощитал все ваши стихи, ваши замещательные стихи. И мы их непременно напещатаем и в "Красноармейсе", и в "Октябре". Право, не знаю, щем вас и угощать.  Да вот, пожалуйста, хоть попробуйте смородину." Он пододвинул ко мне поближе блюдечко с красными ягодами, а сам сел рядом со мной на диване. Я немного отодвинулась от него, а он снова сблизился и обнял меня за талию. Я стала отстраняться от него. И тогда он произнес такую дурацкую речь: "Ну, щего вы боитесь, нашей близости? Но ведь об этом никто не узнает. А зато у вас на всю жизнь останутся воспоминания о том, что вы были близки с большим совеским поэтом!".  Бескомпромиссность Юлии Друниной привела к  взаимному недопониманию её с Константином Симоновым, долго препятствовавшим вступлению Друниной в Союз писателей.  Если бы не вмешательство Александра Твардовского, отстоявшего ее кандидатуру, не известно, как долго она была бы "кандидатом в члены Союза". Другой "корифей", Павел Антокольский, в семинаре у которого Юлия Друнина занималась, вначале выделял и хвалил её, но только до тех пор, пока она не отвергла и его недвусмысленные домогательства. После этого он стал настаивать на её исключении из института. Поэтому, можно её понять, когда она очень резко выступила против Антокольского на собрании Союза писателей, приуроченного к всесоюзной борьбе с
космополитами.

Не умела она организовать и собственное творчество, вернее, устроиться с публикациями. Старшинов вспоминал, что Юлия Друнина никогда не бегала по редакциям, и только изредка, узнав, что кто-то из приятелей идет в какой-нибудь журнал, просила заодно занести и ее стихи, Юлии Друниной. Если стихи печатали, это было большой удачей и серьезным материальным подспорьем молодой семье.
В последующие годы выходят: "Разговор с сердцем" (1955), "Современники" (1960), "Не бывает любви несчастливой+" (1973), "Окопная звезда" (1975), "Мир под оливами" (1978), "Бабье лето" (1980), "Мы обетам верны" (1983).
Безусловно, главная тема поэта Юлии Друниной - женщина на войне. Одно из самых пронзительных её стихотворений об одноклассницах:

Где ж вы, одноклассницы-девчонки?
Через годы всё гляжу вам вслед -
Стираные старые юбчонки
Треплет ветер предвоенных лет.
Кофточки, блестящие от глажки,
Тапочки, чинённые сто раз...
С полным основанием стиляжки
Посчитали б чучелами нас!
Было трудно. Всякое бывало.
Но остались мы освещены
Заревом отцовских идеалов,
Духу Революции верны.
Потому, когда, гремя в набаты,
Вдруг война к нам в детство ворвалась,
Так летели вы в военкоматы,
Тапочки, чинённые сто раз!
Помнишь Люську, Люську-заводилу:
Нос - картошкой, а ресницы - лён?
Нашу Люську в братскую могилу
Проводил стрелковый батальон...
А Наташа? Робкая походка,
Первая тихоня из тихонь -
Бросилась к подбитой самоходке,
Бросилась к товарищам в огонь...
Не звенят солдатские медали,
Много лет, не просыпаясь, спят
Те, кто Волгограда не отдали,
Хоть тогда он звался Сталинград.
Вы поймите, стильные девчонки,
Я не пожалею никогда,
Что носила старые юбчонки,
Что мужала в горькие года!

Об этом поколении девчонок она пишет уже в шестидесятых годах: "Удивительное поколение! Вполне закономерно, что в трагическом сорок первом оно стало поколением добровольцев. И, честно говоря, когда я узнала правду о второй, трагической, чудовищной, апокалипсической стороне жизни 30-х годов, я (не примите это за красивые слова) порой искренне завидую тем сверстникам, кто не вернулся с войны, погиб, свято веря в те высокие идеалы, которые освещали наше отечество, юность и молодость".
Так что же случилось, что в девяносто первом она добровольно ушла из жизни? И приняла ли Россия эту жертву, заметила ли?.. Кошмаром, крушением всего святого, всего, во что она верила и ради чего жила, стала для нее жизнь страны в начале 90 годов. Ей  больно было видеть ветеранов, побирающихся в подземных переходах, топчущихся в очередях за продуктами по льготным талонам. И искалеченных мальчишек, не имеющих возможности даже получить удобные протезы. В 1990 году она еще  надеялась чего-то добиться, активно занималась общественной деятельностью, в 1990 году даже была избрана депутатом Верховного Совета России.  Но вскоре отчаялась и вышла из депутатского корпуса. Говорила: "Мне нечего там делать, там одна говорильня. Я была наивна и
думала, что смогу как-то помочь нашей армии, которая сейчас в таком тяжелом положении.  Пробовала и поняла: все напрасно! Стена. Не прошибешь!"  Она всё яснее начинает понимать, что фронтовая молодость  - её лучшие годы.

Могла ли я, простая санитарка,
Я, для которой бытом стала
смерть,
Понять в бою, что никогда
так ярко
Уже не будет жизнь моя гореть?
Могла ли знать в бреду окопных
буден,
Что с той поры, как отгремит
война,
Я никогда уже не буду людям
Необходима так и так нужна?

Она считала, что черное и белое вдруг поменялись местами. Получается, она была не на той стороне? Почему же другие, такие же, как она, фронтовики, этого не чувствуют? Почему  Григорий Бакланов, закончивший войну  командиром артдивизиона, Василь Быков, старший лейтенант, командир взвода полковой артиллерии, Юрий Давыдов, воевавший в военно-морском флоте, Булат Окуджава и Борис Васильев, ушедшие на фронт добровольцами, Григорий Поженян, воевавший всю войну в морской пехоте, не понимают этого?! Почему они на другой стороне?  Почему теперь некоторые россияне открыто сожалели о том, что в той войне не сдались немцам сразу же в 1941 году!  "Безумно страшно за Россию", - писала она. Но как же так? Почему другие оказались не на той стороне, ведь сражались и погибали за высшую правду!

"Наше дело правое - мы победим". И победили.
Но сейчас она вдруг начала завидовать тем, кто погиб с верой в свою правоту и с надеждой на победу - тем, кто до Победы не дожил:
Оно, наверное, смешно:
На склоне лет   стихи.
Но можно новое вино
Влить в старые мехи.
Гляжу, задумавшись, в окно 
Какая нынче стынь...
Не может сладким быть вино,
Коль наша жизнь   полынь.
Все поколенью моему,
Все ясно было мне.
Как я завидую тому,
Кто сгинул на войне!
Кто верил, верил до конца
В "любимого отца"!
...................................
Был счастлив тот солдат...
Живых разбитые сердца
Недолго простучат.

Но не все, даже люди её поколения, так апокалиптически воспринимали начало 90 годов. Многие были уверены, что  идет очищение страны от последствий "культа личности". А "демократическая общественность" помнила только выступление Друниной против Антокольского.  По принципу "Кто не с нами, тот против нас".  Старшинов вспоминает, что даже во время похорон, на гражданской панихиде в Доме литераторов, Григорий Поженян, человек, прошедший всю войну в морской пехоте, чьё имя теперь значится на мемориальной доске в Одессе среди погибших героев, " стоя у ее гроба, в своем выступлении не упустил возможности
напомнить об этом". Как это ни печально, она видела дальше, чем её собратья, поэты-фронтовики - Булат Окуджава, Григорий Поженян, Юрий Левитанский, Юрий Давыдов.  Под эйфорией красивых слов о демократии и близком процветании России,  подписавших    публичное обращение к гражданам, правительству и президенту России по поводу событий 21 сентября   4 октября 1993 года. В ходе которых, произошел  обстрел из танков здания парламента, силовой разгон Верховного Совета России и гибель, по данным защитников Верховного Совета России, - до 1500 человек.
Авторы призывали президента России запретить "все виды коммунистических и националистических партий, фронтов и объединений", ужесточить законодательство, ввести и широко использовать жёсткие санкции "за пропаганду фашизма, шовинизма, расовой ненависти", закрыть ряд газет и журналов, приостановить деятельность Советов а также признать нелегитимными Съезд народных депутатов РФ, Верховный Совет РФ и Конституционный суд.

Письмо вызвало раскол среди представителей интеллигенции - в частности,  с его резкой критикой выступила группа членов Союза Писателей России,   сторонников разогнанного Верховного совета России. Это письмо, как писал Зиновьев, "не имело прецедентов по подлости, жестокости и цинизму", к тому же "не было продиктовано насильно, оно являлось выражением доброй воли его авторов, то есть их подлинной природы. Подписавшие письмо называют восставших убийцами
(хотя именно они и были убиты!), фашистами (хотя настоящими фашистами были как раз их убийцы!) и так далее".
  Либеральный итальянский журналист Джульетто Кьеза в книге "Прощай, Россия!" пишет о "подписантах": "Трудно найти мужество и спустя три года  заняться самокритикой. Тяжело объяснять самим себе, что самое страшное - хотя и раньше о его наступлении предупреждали многочисленные симптомы - началось именно тогда, с их одобрения. Нелегко признать, что Конституция, хитростью навязанная стране через три месяца после кровопролития, была написана под аплодисменты
и с участием московской "творческой" интеллигенции. Невыносимо смотреть в лицо друг другу после того, как выяснилось, что народ, чьи чаяния, как им казалось, они выражали, придерживался противоположного мнения".

Сказано сильно, но вряд ли справедливо для людей, показавших личное мужество в годы Великой Отечественной войны. Интеллектуальная атмосфера в Советском Союзе времен "перестройки", вся насквозь пронизанная разоблачениями "коммунистического режима", подкрепленная многократно завышенными цифрами, характеризующими масштаб политических репрессий в Советском Союзе и потерь в Великой Отечественной войне. Тенденциозными материалами о "России, которую мы потеряли" и другой недостоверной, а зачастую и намеренно сфабрикованной "прорабами перестройки" информацией, многим сильно заморочила голову. Поэтому, полагаю, что  эти достойные людей были банально распропагандированы, впрочем, как и  я сам в то время.

Вспоминаю свою реакцию на августовские 1991 года события, которые в современной историографии известны как ГКЧП.
В этот день я должен был заступать на службу дежурным по Военно-морскому инженерному училищу имени Дзержинского, с которым у меня связана большая часть моей жизни и военной службы. Утром включил телевизор и услышал сообщение, из которого следовало, что в Москве группа заговорщиков пытается ликвидировать демократические свободы времен перестройки и вновь повернуть страну в тоталитарное прошлое. И среди этих заговорщиков председатель КГБ и министр Обороны.
Спасти страну может только неприятие населением такого изменения курса "перестройки". Мэр Ленинграда Анатолий Собчак, чьи взгляды и подходы к дальнейшему развитию страны мне импонировали, решительно высказался против ГКЧП, за поддержку "демократических преобразований". Я и представить тогда не мог себе, что этот курс ведет к развалу Советского Союза и перераспределению всех богатств России между группой приближенных к  Ельцину олигархов и крупных чиновников.
Поэтому, слушая передачу, я прикидывал свои действия, если по линии министерства Обороны, ночью во время моего дежурства, придет приказ поднять личный состав училища для подавления  горожан, отказывавшихся подчиняться Государственному комитету по чрезвычайному положению  властей Ленинграда.
Для себя я решил, что я на стороне "демократических преобразований", поэтому свяжусь с вице-мэром Ленинграда адмиралом Щербаковым, которого знал лично по совместной службе,  и предложу свое содействие. Как был я наивен тогда! Но у меня хоть было время раскаяться.

Успел раскаяться за свою подпись под злосчастным письмом 42-х  поэт Юрий Давыдов,  на вопрос об этом  ответивший: "Каждый имеет право совершить глупость. Но в данном случае было бы лучше не воспользоваться им". Серьезно изменил свои взгляды на происшедшее поэт Юрий   Левитанский,  при вручении ему премии  обратившийся  к Президенту России Ельцину с призывом прекратить войну в Чечне. Думаю, что раскаялся бы в содеянном и поэт Григорий Поженян, ставший
жертвой разгула преступности нового времени.  Григорий Поженян находился на своей даче, когда около 21.00 к нему в дом ворвались трое неизвестных молодчиков. Они без объяснения причин избили престарелого поэта, нанеся ему несколько ударов по голове, вследствие чего он потерял сознание.  По словам милиционеров, они опросили потерпевшего прямо в больничной палате, но "он практически ничего не помнит".
Поэтесса Римма Казакова, комментируя происшедшее с Григорием Поженяном, сказала корреспонденту "Сегодня": "Я потрясена и возмущена. На сегодняшний день ситуация такова, что наши правоохранительные органы не желают и не могут нас защитить. Наша милиция беспомощна и коррумпирована. Они не в состоянии
раскрыть ни одного громкого убийства - ни Листьева, ни Вильяма Похлебкина. То, что произошло с Григорием Поженяном, в любой момент может произойти с каждым из нас, мы живем в постоянном страхе, и я боюсь так же, как все".

В начале 90 годов немногие смогли "заглянуть за горизонт" и, ужаснувшись ближайшего будущим страны и крушения собственных идеалов, предпочли смерть.
Первым среди этих немногих,  стал 21 августа 1991 года Бориса Карлович  Пуго, сын латышского стрелка, последний  министр Внутренних дел СССР. Покончивший жизнь самоубийством вместе со своей женой. В записке, которую он оставил, были простые слова.:   "Жил я честно   всю жизнь".
Вторым, 24 августа 1991 года ушел из жизни маршал Ахромеев, человек из поколения Юлии Друниной. В посмертной записке он написал: "Не могу жить, когда гибнет моё Отечество и уничтожается всё, что я всегда считал смыслом моей жизни. Возраст и прошедшая моя жизнь дают мне право уйти из жизни. Я боролся до конца. Ахромеев. 24 августа 1991 г". Но нравы Новой России достали его и на кладбище. Вскоре после его смерти была разграблена его могила, гробокопатели похитили маршальский мундир с наградами, который так и не был впоследствии обнаружен.

В этом же ряду заглянувших за горизонт - и  поэт Юлия Владимировна Друнина,  которая в   своем последнем стихотворении "Судный час" пишет:

Ухожу, нету сил.
Лишь издали
(Все ж крещеная!)
Помолюсь
За таких вот, как вы, 
За избранных
Удержать над обрывом Русь.
Но боюсь, что и вы бессильны.
Потому выбираю смерть.
Как летит под откос Россия,
Не могу, не хочу смотреть.

Астрономы Крыма, который она так любила, назвали одну из далеких планет Галактики именем Юлии Друниной.
Свет далёкой звезды стал лучшим памятником Юлии Друниной, замечательному поэта, искреннему и чистому человеку.
Вечная ей память.