Будь готов

БУДЬ ГОТОВ…
Вовсе и не эротический рассказ…

Всякий человек, если он, конечно, таковым осознанно является, имеет свои сокровенные воспоминания о детстве. В том числе и те, которые принято называть чувственными, эротическими и ещё многими мудрёными словами, призванными скрыть, заретушировать их простую, понятную и никем не отменённую суть. Вот и у нас с моим другом Лёхой есть одинаковые воспоминания, ибо похожесть начала судьбы и однозначность обстоятельств детства не представляли нам возможности разгона для особого и осознанного выбора. Итак, мы жили в одном посёлке, в небольшом четырёхквартирном деревянном домишке, с дощатыми сенями с двух торцов, на раскоряку стоящем на откосе, заснежено-покатом – зимой и зелёно-песчаном – летом. Иных времён года мы не наблюдали – и так и принимали жизнь, ассоциированную нами, то с судорогой холодов, то – с надоедливой песней комарья. Здесь на берегу Обской губы и развлечения наши были просты и по-детски бессмысленны, а порой и жестоки… И было нам всего-то по двенадцати лет отроду.
Кроме наших родителей и братьев, у меня – младшего, у него – старшего в доме ещё в двух квартирах обитали и другие жильцы. В уменьшенной после переделок и псевдоремонтов, расположенной углом к северу, проживал увечный с войны мужичок, добрый и вечно пьяненький, даривший нам по большим советским праздникам свои значки и медали, и поэтому считавшийся как бы нашим другом. С южной, Лёхиной стороны, соседом ему был хозяйственный, но с чувствуемой нами подловатинкой мужик, тащивший в дом всё, что плохо лежало в нашем, ещё не  защищённом тогда замками и участковыми поселении. И мы, даже не отдавая себе отчёта, то поливали бельё соседа серной кислотой, добытой из колб для зарядки огнетушителей, надыбанных нами в ящиках в каком-то заброшенном сарае. И моя мать дивилась, откуда в её новых простынях дыры.  Как частенько бывает, мы под воздействием страха перед реальным физическим и иным, дополнительным, наказанием перепутывали бельё. В другой раз мы заложили пироксилиновый детонатор в  кладку дров, углядев, как ушлый сосед таскает чужие поленья, – и ещё долго отец Лёхи – школьный завхоз искал виновников, когда, однажды в морозный денёк щи из полуведёрной кастрюли выплеснулись в потолок, а раскалённая чугунная дверца  грохнулась об пол. Он просто искал дрова посуше – и вытащил снизу поленицы, откуда повадился вынимать и сосед, поэтому винить мог только себя. Ну, не нас же…  Наконец, мы закрыли трубу соседа тонким стеклом. Так и сидел он три дня вместе с женой в нетопленном помещении без еды и горячего питья, пока вместе с плохо соображающим с постоянного перепоя печником не влез на заснеженную крышу…
Но вернёмся к пикантному…  Это совсем не тот случай, когда нас человек десять – недоростков так настойчиво вглядывавшихся в заиндевевшее окно бани, стоявшей на сваях над замёрзшей бухтой, со звоном бьющегося стекла и обломками плохо закреплённой рамы кучей свалились в помывочный зал. Потом незадачливых эротоманов выдрали ремнями возмущённые папаши, а со мной за неимением оного расправилась сама мать. Конечно речь и не о пропитой сороковухе, каждое лето пропускавшей через себя подросшее за зиму молодое поколение, по сути и не умевшее использовать её достаточно привлекательные прелести на полную катушку. Нет, я вспоминаю о нашем с Лёхой тяжёлом испытании, странным образом связанном  с нашим пионерским прошлым.
Была в школе пионервожатая, лет девятнадцати-двадцати, высокая, налитая, с большой торчащей грудью и тяжёлым задом деваха. Она имела, как тогда говорили, грудной голос, карие с поволокой глаза и иссиня чёрные волосы, локонами падавшие на покатые плечи. Ещё не пришла мода на укороченные юбки, но она, по-видимому, понимая неотразимость своих стройных полноватых ног, носила плиссированные юбки намного выше  круглых с ямочками колен. Только теперь догадываюсь, почему наш директор, серый плюгавенький козёл так часто и подолгу совещался с вожатой в своём запертом кабинете, вызывая плохо скрываемое раздражение у остальных наших учителей. И ещё, её часто вызывали на учёбу в район, откуда она приезжала с синими тенями под глазами и долго была малоактивна в наших пионерских делах. Так вот никаких позывов у нас к ней не было… Но, когда она, покачиваясь на своих точёных, обтянутых шёлком ногах, произносила с придыханием: «Д-дружина, р-равняйсь, смирна!», – почему-то хотелось смотреть не только на её открытый, с  крупными ровными зубами, подкрашенными пухлыми губами рот и на оголённую руку, поднятую в пионерском приветствии, тянуло поглядеть и пониже, на оттопырившиеся бугры блузки, гуляя взглядом по её напряжённым шелковистым стойкам. Понимая некую непристойность подобного, мы, пацаны, все глядели исподлобья – и директору казалось, что мы не до конца любим советскую власть. Это вызывало в его суперкоммунистическом сердце поначалу тревогу, а затем истерический испуг – и он требовал поднятия голов и равнения на середину. И мы усреднялись…
И вот однажды, подмигивая обоими глазами и таща меня в угол раздевалки, за ворох фуфаек, пальто и пахнущих овчиной полушубков, Лёха, потея и краснея, сообщил, что знает про «Вожатку» такое. «Такое» состояло в следующем: старший брат Лёхи, восемнадцатилетний оболтус, но парень себе на уме приводит домой нашу красавицу, когда родители на работе, а Лёху выставляет погулять. Мне стало понятно, почему приятель последнюю неделю крутился у собственных, благодаря майскому теплу оттаявших окон, пытаясь заглядывать в зашторенные комнаты меж щёлочек льняных занавесок. Он никуда не хотел отойти, чтобы проявить хоть в чем-то свою неуёмную творческую натуру, хотя и настойчиво звали. Следующую неделю, всё время после уроков, мы проболтались у его окон вместе. Помня опыт бани, мы сильно не наваливались на раму, но нам ничего не обламывалось, кроме обрывков звуков толи падающих стульев, толи катающихся бутылок, толи сдвигаемой для уборки железной на колёсиках кровати. Мы крались за вожаткой и Лёхиным братом, когда они, прижимаясь друг к другу, шли белыми полярными вечерами в сторону школы, где в прилепившемся рядом одноквартирном домике одна проживала наша пионерская руководительница, по мнению несдержанных наших родительниц, этим обласканная местным начальством. Лёха аж с лица спал в думах о том, как бы подглядеть в собственную квартирку. Отчаявшись, с горя, он даже хотел донести папаше о недостойном поведении брата. Хорошо ещё я отговорил Лёху от такого необдуманного шага: как позднее мы узнали, ибо скрыть в нашем посёлке чего-либо было нельзя – папа тоже попользовался прелестями любвеобильной пионерской вожатой. И скандал, который наблюдали все соседи, несколько месяцев спустя как оживший отрывок итальянской кинокартины, стал подтверждением всевозможных обсуждений в компаниях всех сортов и возрастов, к чему, естественно, прислушивались и мы, дети страны социально-общественных чудес. Мать Лёхи мокрой половой тряпкой, в этом был особый северный шик, хлестала его отца по заросшему  рыжим волосом лицу, а тот, чуть прикрываясь, как-то вяло и однотонно бубнил: «Да, болтают всё…», и, отбивая удары, наверное, думал совсем другое, испытывая «к этой, стерве» совсем иные чувства, чем те, о которых орала на всю округу, дражайшая, но мелковатая и худосочная половина, норовя точнее, по глазам, смазать тряпкой Лехиному бугаистому папане. 
Всё это было позже, а в солнечном мае у нас возникли поло-визуальные проблемы, решению которых, в достаточной мере обнаглев, мы и посвятили себя.    Наконец приятель вспомнил: в комнате, где они спят с братом, в которой и происходили тёмные дела, можно залезть под его кровать, хоть и узкую, но зато высокую: Лёху очень беспокоил угол обзора. Сбежав с последнего урока, он заранее притащил в комнату два обшарпанных чемодана, именно за ними предстояло скрыться, для удовлетворения нашего «противоестественного» любопытства. Мы изучили примерный график встреч наших клиентов и однажды, обогнав сладострастную парочку, залегли на пыльном полу, за потёртыми хранилищами семейного добра. Под кроватью пахло плесенью, смешанной с духом кошачьих испражнений, проникающих из-под пола, но мы стойко лежали в ожидании необычного и особо запретного для нас действа.  Хлопнула дверь в сенях, послышались звуки голосов в прихожей, через минутку запищала и прикрытая Лёхой дверь. В комнату ввалились раскрасневшиеся на ветру вожатка и Лёхин брат Арканя. 
Не было ничего такого, сегодня называемого «прелюдией» или «предиграми», если исполнители и выпили до того, то немного – это чувствовалось по игривым ноткам в разговоре и возбуждённым голосам. Ни глаз, ни остального – выше пояса мы поначалу не могли наблюдать… Любовники скинули  на наш панцирный бастион плащи. Арканя только и произнёс: «Давай!», – и мы задохнулись от счастья и страха. Деваха села на кровать, лениво стянула тонкий свитерок, аккуратно свернула кофточку, а затем попросила дружка расстегнуть ей лифчик. Уже от вида, туго обтянутых шёлком коленок захватило дыхание, а когда она сбросила свою плиссировку  и нагнулась, снимая её, мы обмерли от вида полных круглых, мерно качающихся молочно-розоватых грудей, резко контрастирующих с блеском чёрных чулок. Отсветы полузакатного солнца скользили по чулкам и, перемежаясь с тенями подслеповатого помещения, яркими заплатами ложились на белое тело, а мы всё устремляли взгляды туда, куда подсознательно стремились заглянуть на линейках, когда вожатка вытягивалась, приветствуя каких-нибудь очередных выдающихся деятелей местных широт. Лёха икнул, за что я ткнул его кулаком в бок.  Вожатка коленями влезла  на неразобранную кровать, вцепилась пальцами в никелированную спинку, наклонилась вперёд, опустив голову. Волосы крупными завитыми локонами упали вниз. А сзади тяжело задышал голый, почему-то оставшийся в носках  Арканя.  Оба начали постанывать, наконец, он застонал, и железная кровать, итак мерно скрипевшая панцирной сеткой, теперь задребезжала всеми своими железными сочленениями, и Лёхин братан вдруг рухнул на постель и лежал, тяжело дыша и всхлипывая. Мы даже забеспокоились, не случилось ли с ним чего. Женщина встала, прошлась мимо нас туда-сюда, видимо разминаясь. Торса не было видно, а вот ляжки и упругий зад, в красных пятнах с боков, нам были видны. Она повернулась к нам спиной, подняла одну ногу на кровать, и от неожиданной сокровенности увиденного нам стало дурно. Легла она не голова к голове, а наоборот, и стала что-то делать в Аркашкином паху, приговаривая: «Ну, миленький, ну,… Будь готов…». Потом и «ну», и «миленький» потерялись и только нежно и мерно раздавалось: «Будь…готов», «Будь…готов», «Будь готов!». Мы, чтобы лучше видеть, сдвинули чемоданы – парень блаженно постанывал, у крутого бедра труженицы, нам было видно, как напрягались мышцы спины его товарки, его остренькое, в мамашу, личико бессмысленно лыбилось, напоминая выражение поселковского дурачка Яши, когда ему давали конфетку. Честно говоря, мы ему вместо конфеток частенько заворачивали всякую дрянь, но тот всё равно радовался, пока не распробовал, потом лицо становилось уродливо плачущим, и он убегал. Мы тянули шеи из-за дерматиновых баррикад, пытаясь лучше рассмотреть происходящее. Вожатка пальчиками, с наманикюренными коготками, играла с Аркашкиной писькой, то оттягивая кожу вниз,  то приподнимая её. Нам эта всеобщая детская игра в ананизм была знакома, как, наверное, всем мальчишкам нашего возраста, и мы скорее поняли, чем увидели, что пипка братца вновь готова к бою. Вдруг наша «неразделённая любовь» взгромоздилась всем своим крупным телом на хиловатого Арканю, сверху, мелькнув перед нашими подпольными взорами мохнатым тёмным пятном, после чего у нас отовсюду потекли сопли. Женщина, прикрыв глаза, начала самозабвенно приподниматься и опускаться, делая это всё быстрее и быстрее… И к постанываниям брата Лёхи добавился грудной стон нашей вожатки. Темп всё убыстрялся, грохот и звон катающейся взад вперёд кровати перекрывал с все уличные звуки, долетавшие из открытой в сторону причалов форточки, где в это время путины в самом разгаре было социалистическое соревнование, и настоящие советские люди свершали трудовые подвиги.
У Лёхи от возбуждения и в такт тоже увеличивалась скорость сопения, а я почему-то вспомнил кинохронику с колхозных полей. Показывали надвигающуюся на зрителя по колосящемуся полю злаков жатку, всё убыстряющую свои обороты при обмолоте зерна в закрома родины. Самое интересное – эти звуки похлопываний и размеренных ударов вместе с ритмичным лязгом кровати очень походили на шум, издаваемый этой самой сельхозуборочной машиной. Наконец шум превратился в сплошной грохот, а постанывание парня в соединении со стоном женщины в единое стенание, переходящее в вой, затем женский крик сообщил нам толи о поломке машины, толи о перевыполнении трудового задания. Вожатка обессилено упала на Арканю, и видна была лишь  одна свесившаяся и подрагивавшая грудь, да слышалось хрипение придавленного «орла с утиными подкрылками», как называл сына Лёхин отец.
Нам тоже не лежалось, чемоданы вылезли из-под койки, а Лёха приглушённо шептал: «Эх, ушёл бы Аркашка…  Свалил бы братец…» Зачем ему это надо было, я не совсем понимал. Как будто он знал, как обойтись с огромной налитой кровью девахой, даже если она и позволит что-то.
Белый зад, расположившийся между тонких смуглых Аркашкиных ног, сахарной горой возвышался над истерзанной постелью и смущал сознание. Хотелось вскочить, схватиться за него и долго тискать и мять руками, было даже желание укусить это белое мясо разгорячённой плоти. Липкий пот возбуждения и страха заливал глаза, тёк за воротник, словно это мы трудились на звенящем ложе и долго стонали от избытка страсти и удовольствия, я уж не говорю о главном чувстве советских людей «чувстве глубокого удовлетворения». Но то, что произошло дальше, полностью смутило наши неокрепшие души. Женщина встала, подломилась над многострадальным пахом Аркани, расставив для упора ноги. И мы узрели все воспалённые прелести… Это привело нас к некоторому умопомрачению, перешедшему в летаргический ступор. Очнувшись, услышали звуки, какие человек издаёт, катая во рту леденцы. Причмокивания были громкие, частые и настойчивые. Лёха выдохнул мне в ухо: «Во, даёт! Сосёт!! Вафлистка!!!». Смысл словечка мы понимали, нам известны были  выражения похлеще и понятия и посерьёзней. Уже с пятилетнего возраста мы распевали песенку, оказывается на стихи Юза Алешковского, про любимого вождя и учителя, отца всех обездоленных советских детишек:

Товарищ Сталин, Вы большой учёный,
В языкознанье знаете Вы толк,
А я простой советский заключенный,
И мне товарищ – серый брянский волк…
 
Языкознание нам, тогда детсадовским, не было ведомо, а произнести всё слово было сложновато, и мы пели: «И в заиканье знаете вы толк…»
Аркашка снова стонал, дрожал ногой и рукой, перевалившимися через край койки, видимыми нам из-за покрасневшего плотного зада и чёрных ног, потом он зарычал, как кавказская овчарка заведующего продовольственной базой рыбкоопа, задёргался и просипел: «Всё… Не могу… Скоро мать придёт…».
Вожатка собралась быстро, по-деловому, помелькав вновь перед нашими жадными взорами богатством своего натруженного антуража, и даже не разговаривая с распластанным партнёром. Натянула своё добро, схватила плащик, запнувшись за выехавшее  по нашему недосмотру хранилище семейных тряпок, и пропев «До скорого-оо…» своим чудным голосом выплыла из комнаты.
Брат Лёхи, развалясь, как собака после долгого пробега в упряжке, лежал и даже не ворочался. И так прождали мы больше часа. Утомлённые почти двухчасовым лежанием в скрюченном виде под кроватью, мы, разминая затёкшие конечности, зашевелились. Кроме того, очень хотелось в одно место или, как говорил один поселковский хохол: «Хау ду ю ду до ветру – и дую». Вот и нам обоим не терпелось…  Арканя видимо уловил шорохи, увидел выбравшиеся чуть ли не на середину комнаты чемоданы с барахлом, а может и догадывался – хитрющий всё же был, «оторва» называла его моя мать, он-то знал, что их здесь не должно быть, сполз с кровати. Еле разгибаясь, как старикан из соседней хибары, помелькав своим орудием, он надел синие семейные трусы и заглянул под Лёшкину кровать, где и застукал нас на нашей пионерской вахте. Лениво усмехаясь, он отпнул наши преграды, повелев унести их на место. Когда сконфуженные провалом операции, измученные долгим пребыванием в неудобстве и непредвиденным воздержанием предстали перед ним, Арканя криво ухмыляясь своей лукавой костлявой рожей, цинично предложил нам в следующий раз – разделить с нами подружку и, как он выразился: «Получить полное, ни с чем не сравнимое удовольствие…». Но, к сожалению, мы были, хотя и испорченными, но ещё детьми. У нас на двоих не было и половины Аркашкиной наглости, и ни сил, ни воображения не хватало представить себе, как эта дебелая мощная самка, которую мы интуитивно чувствовали в девахе, захочет нам поддаться. Всеобъемлющую силу подлости мы и не могли тогда оценить, да и пионеры были ещё не самой последней формации, более поздних времён загибающегося развитого социализма. Поэтому интерес, похоть и страх, а также стремление скорее побежать за угол не дали нам возможности на ответ. Швыркая носами, вылетели мы на не по-весеннему холодный ветер, где постепенно остывая, ещё часа два обсуждали подробности произошедшего…
Вечером я ел борщ с олениной, а ночью – мясистые розовые шары качались перед носом, а шёлк чёрных чулок бликовал в глазах и шуршал под рукой.
Больше под кроватями мы не партизанили… Но, когда на последней в году пионерской линейке наша «Жатка», Лёха полностью одобрил моё подкоечное сравнение, так вот, когда, напружинив торчащую из полупрозрачной кофточки грудь втянутым для приветствия воздухом, она призывала своим грудным чудным голосом: «В борьбе за дело Коммунистической партии будь готов!!!», – мы с Лёхой, поднимая глаза от тугих икр к роскоши прозрачного мира мечты, чуть прикрытого алым галстуком, весело и отчаянно орали, пугая накалом энтузиазма товарищей по классному отряду: «Всегда готов!?!?!?». А в наших широких форменных, чёртовой кожи штанах начиналось шевеление, и то, чему мы уже знали назначение, оттопырив прошив ширинки, тоже объявляло о готовности идти за Жаткой в огонь, воду, на подвиг и ещё куда-нибудь…
К следующему сентябрю наша вожатая исчезла – может – пошла на повышение. Лёшка и Аркашка в конфликте матери с папашей встали на сторону отца. А ещё через годик мы с Лёхой очень пожалели о не принятом Арканином предложении-подарке – видимо время подошло… Но, как говаривали тогда в наших арктических  краях: «Сопливых вовремя целуют…»   

С. Сиротин. 1993год