Балет

- Итак, Ирина Михайловна, между нами состоялся незапланированный сексуальный акт, - подытожил случившееся Сторожевский, с трудом застегивая ширинку.
- Будем, однако, откровенны, Петр Петрович, сексуальное удовлетворение получил только один из нас, а именно я, вы так и не кончили, - уточнила Ирина Михайловна, водворяя на место помятую юбку и виновато поглядывая на топорщиеся штаны шефа.
- Для вас это так важно? – спросил Сторожевский.
- Да, - тихо сказала Ирина Михайловна.
- Увы, ничем не могу помочь. Кончать не есть для меня определяющий критерий успешности сексуального акта. Я бы даже сказал – наоборот.
- Жаль, - промолвила красивая женщина.
- Я думал, вы спросите – почему? – подсказал Сторожевский.
- Почему? – покорно спросила Ирина Михайловна.
- Потому что я предпочитаю духовные наслаждения! – гордо произнес Петр Петрович.
- Это, конечно, похвально, - неуверенно произнесла огорченная женщина, - но…
- Какие еще, ****ь, но?! – возмутился Сторожевский. – Мы с вами филологи, кандидаты наук, доценты, преподаватели, люди, разбирающиеся в искусстве и современной западной философии, а вы, *****, говорите про какие-то но!
- Не ругайтесь, Петр Петрович, - строго сказала Ирина Михайловна.
- Вот-вот! Вся ваша ****ая духовность уходит в вашу ебаную интеллигентность! Не ругайся, на ***, используй остроумные эвфемизмы, правильно пиши числительные и проканаешь за культурную личность! Хуй вам! – не унимался Сторожевский.
Лицо красивой женщины зарделось от стыда.
- Я вам не Эрика Кохут какая-нибудь, чтобы со мной так разговаривать, - пробубнила она.
Петр Петрович посмотрел на Ирину Михайловну с жалостью.
- Вы глубоко ошибаетесь насчет этой героини, - сказал он. 
Ирина Михайловна поостереглась вступать в научный спор с заведующим.
- Я уже очень давно не была в театре, - тихо призналась она.
- Что-о-о?! – взвопил Сторожевский.
Он достал сигарету «Вест Суперлайт», закурил.
Ирина Михайловна тем временем принялась перекладывать папки с подоконника обратно на стол.
- Чаю поставить? - несмело спросила она.
Петр Петрович не ответил.
Ирина Михайловна налила из графина воду в электрокофейник и воткнула штепсель в розетку.
Сторожевский внимательно наблюдал за ее движениями.
- А по телевизору когда последний раз смотрели? – спросил он.
- В субботу. «Горе от ума» в постановке Меньшикова. По-моему, неудачный спектакль.
Сторожевский молчал, сохраняя все то же озабоченное выражение лица.
- Скажите, Ирина Михайловна, - наконец обратился он к любовнице, - как вы думаете, почему я подытожил нашу сексуальную связь столь официальной формулировкой?
Ирина Михайловна пожала плечами.
- Наверно, потому, что хотели подчеркнуть незначительный драматургический потенциал данного события?
Петр Петрович досадливо дернул подбородком.
- Хм, правильно.
Женщина улыбнулась.
- Но вы же знаете, что я никогда не ебусь без любви, - добавил Сторожевский.
Женщина поморщилась.
- Хорошо! Мы с вами сегодня пойдем на балет!
Женщина озадачилась.
- Вообще-то, я больше люблю оперу, - сказала она.
Сторожевский сделал вид, что не расслышал.

Ирина Михайловна стояла в фойе музыкального театра рядом с большим уродливым кактусом, торчавшим из покрытого темным лаком аккуратного деревянного ящика. На ней было красивое черное платье средней длины с редкими блестками и глубоким вырезом на спине. Она  чувствовала себя не очень хорошо после съеденного в буфете «Сникерса». Отказаться от угощения, предложенного заведующим кафедрой, преподавательница не решилась.
Сторожевский третий или четвертый раз обходил статую балерины. На нем был все тот же рабочий темно-серый костюм. Вместо того, чтобы переодеться перед спектаклем дома, он заехал к Ирине Михайловне и подождал, пока сменит наряд она. Петр Петрович опасался, что его компаньонка передумает идти в театр.
В настоящий момент за Сторожевским, помимо его любовницы, наблюдал стоявший чуть поодаль красивый мужчина с аккуратной черной бородкой. Ирина Михайловна узнала его. Он спорил с Петром Петровичем в телепередаче, посвященной Александру Радищеву. Вот и сейчас лицо бородача озаряла полемическая усмешка. Ирина Михайловна представила себя в роли его любовницы. Ей показалось, что с ним она бы скорее нашла общий язык, чем с непредсказуемым Сторожевским.
Петр Петрович завершил магические круги.
- Не самый удачный тренажер, - сказал он.
Ирина Михайловна взглянула на нижнюю часть тела гипсовой девушки – единый монолит из короткой юбки и не полностью открытых стройных ножек. Да, конечно, этой особе далеко до резиновой женщины.
- Но для того, чтобы вспомнить исходное состояние, вполне достаточно, - загадочно прокомментировал Сторожевский.
Ирина Михайловна удивленно вздернула брови и еще раз пристально посмотрела на гипсовую куклу. О, ужас! У нее были черты Эрики Кохут!
- Я вам говорил, что вы похожи на древнегреческую статую периода поздней архаики? – спросил Сторожевский.
Ирина Михайловна взяла себя в руки и повернулась к любовнику.
- Вы имеете в виду кору? Изображение молодой женщины  в статичной позе, с улыбкой Моны Лизы на устах?
- Да, - сухо ответил маститый культуролог, – именно этот монументальный тип, в котором чувствуется влияние скульптурного искусства Древнего Египта. Покрасить вам волосы в черный цвет, получилась бы чистая египтянка.
Женщина хмыкнула. Красить волосы в черный цвет, дабы угодить брюнеточным пристрастиям Петра Петровича, она не собиралась.
- У вас даже прическа такая же, - буркнул тот под закрытие темы.
Прозвучал третий звонок.
- А почему вы взяли билеты в ложу? – спросила красивая женщина, когда они удобно расположились для просмотра.
- Других не было, - коротко ответил Сторожевский, демонстративно не поворачивая головы в сторону на треть пустого партера.
Их места находились в первой ложе бенуара. Остальные три кресла пустовали. Ирине Михайловне было немного неуютно из-за глазевших на нее и Сторожевского зрителей. Некоторые перешептывались, узнав знаменитого театрального критика. Бородатый мужчина сидел в центре партера и не смотрел в их сторону.
- Балет – порождение эпохи классицизма! – в полный голос сказал Петр Петрович, не отрывая взгляда от пустующей сцены.
Все головы повернулись к нему. Но тут же в зале погас свет, и из оркестровой ямы поднялся дирижер, напрашиваясь на аплодисменты.
Пока игралась прелюдия, сосед рассказал Ирине Михайловне про первое представление «Сильфиды», состоявшееся в 1832 году, про открытую этим балетом новую эру в хореографии – эру романтизма. Привел цитату из рецензии Теофиля Готье: «романтизм окончательно приобрел право гражданства в царстве Терпсихоры». Кратко изложил фабулу: шотландец Джеймс увлекается бесплотным призраком, его невеста выходит за другого, призрак погибает в объятиях Джеймса.
Ирина Михайловна заинтересованно кивала, хотя читала все это в программке.
Начавшееся действие заставило Петра Петровича замолчать. Он прищурил глаза и принялся приводить аппарат внутреннего восприятия в соответствие с движениями балетной танцовщицы. Механизм завелся с полуоборота. Балетный кайф пошел!
Сторожевский почувствовал, как в нем ожила некая структура, какой-то глубинный, но в то же время телесно осязаемый каркас. То в одной, то в другой точке тела вспыхивал очажок удовольствия. Очажки вступали в перекличку, в согласованную игру друг с другом, наподобие елочной гирлянды, работающей в режиме бегающих огоньков. И чем дальше заходила игра, тем более ярко горела звезда, расположившаяся в мозгу. Сторожевский не мог сопоставить этот кайф ни с одним из ему известных, разве что с эротическим массажем. Однако эротический элемент не доминировал в получаемом им наслаждении, он был вплетен в сложный музыкальный орнамент других переживаний. Голос желания безошибочно угадывался в хоре, но отнюдь не заглушал его.
А еще Петру Петровичу казалось, что внутри него танцует живое существо духовной природы. Может быть, это и было истинное я? Да какое уж тут «может быть»?! Если это не оно, то что же тогда оно?! Конечно, Сторожевский сознавал, что в данном случае имеет дело только с одним из компонентов своего истинного я, определенным его слоем. И может быть (здесь оно более уместно), столь реальный, столь живой и в то же время столь чудесный танец этого внутреннего существа был призван увлечь его, Петра Петровича Сторожевского, на завоевание других этажей своего духовного существа?..
В темноте зала раздался громкий единичный кашель.
Петр Петрович догадался, кто это сделал… 
С первых же прыжков обольстительной Сильфиды Ирина Михайловна искоса наблюдала за Сторожевским. Его непроизвольные подмигивания, нервные подергивания плечами, поглаживающие движения лежащих на бедрах рук, ритмично трясущиеся ноги со стопроцентной очевидностью свидетельствовали о воображаемом Петром Петровичем сексуальном акте. Уяснив характер духовного наслаждения, испытываемого ее любовником, умная женщина переключилась на балетное действие. Вскоре она целиком погрузилась в него.
Ей казалось, что она перенеслась в другой мир. Мир прекрасных человекообразных насекомых. Мир, полный цветов. Благоуханный мир. Но цветы в этом мире не росли из травы или горшка, не стояли в вазе, не украшали обои и ткани. Цветы составляли атмосферу этого мира.  Движения танцующих обрисовывали контуры лепестков, изгибы стеблей, дружелюбные жесты листьев. И в то же время легкие и точные взмахи рук, взлеты ног, изгибы тел разбрасывали вокруг ароматные молекулы, опыляя нарисованные ими же цветы и распространяя божественный запах. А непритязательная музыка очерчивала простые и милые рамочки вокруг каждого из этих цветочных взрывов. Все здесь превращалось в цветы – страсти, улыбки, мысли, эмоции; волна накатывала за волной, и Ирина Михайловна всем своим красивым телом окуналась в густую и красочную поэзию балетной флоры. Она чувствовала себя немного пьяной и с удовольствием выпила бы рюмочку коньяка, дабы усилить это чувство. Однако спектакль шел без антракта.
Отвлеченный предательским кашлем от своих внутренних процессов (которые продолжали течь в фоновом режиме), Сторожевский бросил взгляд на соседку. О, боже! Что он увидел! Она неправильно смотрела балет! Петр Петрович попытался найти причину досадного сбоя на сцене. Так и есть! Бедную женщину выбили из колеи пидорские шотландские юбочки, напяленные на сексуальные мужские тела. Вот что значит неопытность! Надо было провести с нею небольшую предбалетную подготовку по дороге в театр, вместо того, чтобы сотый раз материть ректора.
Петр Петрович устыдился своего эгоизма.
- Ирина Михайловна, как вы думаете, почему я в начале представления сказал, что балет – порождение эпохи классицизма? – вкрадчиво спросил он.
Затуманенные глаза обратились к нему.
- Потому что он возник в XVII веке, в эпоху французского абсолютизма, - был ответ.
- Правильно, - сказал Сторожевский, властным движением взял ее руку и положил себе на ширинку.
Взор интеллигентной женщины прояснился. Член Петра Петровича находился во все том же напряженном состоянии. В следующую секунду она поняла, что причина его нынешнего возбуждения – Сильфида, поскольку никаких подозрительных рельефностей в облике компаньона до спектакля не наблюдалось. Тем не менее, бедная женщина снова почувствовала себя виноватой.
- А какой вид искусства считался образцовым в эпоху классицизма? – спросил Петр Петрович и властным движением глаз приказал Ирине Михайловне действовать.
- Архитектура? – несмела спросила она, расстегивая пуговицы на штанах соседа.
Тот отрицательно покачал головой.
- Театр?
Аналогичная реакция.
- Скульптура?
- Правильно, - одобрил Сторожевский.
Из зала начали поглядывать в сторону первой ложи, но без признаков возмущения. Практически никто из зрителей не имел представления о балетном кайфе, и любые побочные факторы развлекательного характера делали их сегодняшнюю дань культурному образу жизни менее тягостной. 
- А в каком отношении находится балет к скульптурному искусству? – спросил Петр Петрович, чувствуя, как тонкие пальчики Ирины Михайловны осторожно прощупывают его хозяйство.
Бедная женщина не сразу прореагировала на этот простой вопрос. В ее голове билась одна мысль: только бы он не заставил меня делать ему минет. Но она вовремя сообразила, что промедление с ответом делает эту угрозу более реальной.
- Балет тоже можно назвать пластическим искусством, воспевающим красоту человеческого тела, - сказала Ирина Михайловна.
- А еще? – угрожающе спросил Сторожевский.
- Монументальность! – подсказали из зала.
Петр Петрович почувствовал, как ручка любовницы приступила к решительным ритмичным действиям. Он во все глаза уставился на сцену. Шотландский пидор носился по сказочному лесу за обворожительной белой Сильфидой. Петр Петрович открыл рот и выпятил глаза. Балетный кайф усилился неимоверно. Истинное я развило бурную деятельность. Духовное наслаждение поступало уже не извилистыми мелодическими линиями, а мощными аккордами. Петр Петрович с восторгом и ужасом  сознавал, что ему открылся новый пласт его внутренней духовной сущности.
- Бля-я-я-я-ядь! – вырвалось из самых глубин заведующего кафедрой.
В зале захихикали.
- Петр Петрович Сторожевский в своем  репертуаре! – объявил из партера голос Матвея Дубака, его старого оппонента, любителя кашлять в самый неподходящий момент.
Сторожевский не повернулся. Однако Ирину Михайловну голос бородача привел в замешательство: ритм ее движений замедлился. Неожиданно она вспомнила сцену любовного объяснения Вальтера Клеммера и Эрики Кохут, происходившую в женском туалете. Все-таки Сторожевский добился своего! Заставил ее почувствовать себя на месте ужасной австрийки! Рука Ирины Михайловны замерла.
Петр Петрович бросил на любовницу неодобрительный взгляд.
- Вы глубоко заблуждаетесь насчет этой женщины, - тихо сказал он.
Ирина Михайловна промолчала.
- А знакомо ли вам знаменитое выражение «балет – это ожившая скульптура, а скульптура – застывший танец»? – строго спросил заведующий.
- Я слышала эту метафору, - ответила преподавательница, возобновив движения в неспешном ритме.
- Метафору?! – почти вскричал Сторожевский. – Балет по природе своей есть танец статуй! Идеальные движения идеальных тел под идеальную музыку в идеальном пространстве. Идеал в четвертой степени! А знаете ли вы, что такое статуя!?
Ирина Михайловна сменила руку и ускорила темп.
- Статуя – это вход в Идеальное, ключ к Идеальному! – восклицал Сторожевский, все более возбуждаясь. - Недаром все народы поклонялись скульптурным кумирам своих богов! Это по видимости статуя неподвижна. На самом деле, она неподвижна только в нашем ограниченном восприятии! В своем божественном измерении она жива и активна. Она танцует! Всегда танцует! Танец – это способ существования в Идеальном! В Вечности! Вот что такое балет!
Сильфиды на сцене, казалось, стали еще более воздушными после слов Сторожевского.
В зале послышались хлопки. Однако Матвей Дубак аплодировал не балеринам.
- Браво! – раздался его ироничный голос.
Петр Петрович некоторое время по-шагаловски парил вместе с балеринами, подкачиваемый снизу рукой любящей женщины.
Потом он вспомнил о своей образовательной миссии. Ирина Михайловна думала о минете.
- Вы читали, как Гердер описывал восприятие статуи? – строго спросил ее великий искусствовед.
- Не помню, - опустив глаза, ответила Ирина Михайловна.
- Я вам напомню! -  подбодрил соседку Сторожевский. – Статую мало оценивать, исходя из красоты и гармоничности формы. Ее нужно осязать!
В зале раздался едкий смешок.
Ирина Михайловна приняла это на свой счет.
- То есть, не обниматься с нею, не трахаться, а осязать зрением, - пояснил Сторожевский. – Рассматривать со всех сторон, с разных точек, пока осязаемый образ не выкристаллизуется, не займет место видимого. Этот образ – своего рода скульптурная духовная голография, которая поражает нас своей реальностью и в то же время фантастичностью. Даже божественностью. Она входит в прямой контакт с нашей духовной сущностью, объективирует ее в качестве нашей внутренней  голографии. И мы сами начинаем чувствовать себя чем-то наподобие статуи! 
В зале иронично хмыкнули.
- Балет открывает пространство существования нашей внутренней духовной сущности, вдыхает в нее жизнь и силу. То, что мы созерцали, обходя статую, то, что чувствовали в себе, находит здесь свою родину, почву, естественную среду обитания. Статуя словно служит разгоном для того, чтобы нырнуть в балет и вынырнуть где-то в другом измерении… 
- Ах, вот почему вы топтались вокруг той гипсовой шлюшки! – догадалась Ирина Михайловна и злобно сжала член любовника.
В этот момент Сильфида, убегавшая от Джеймса, споткнулась. Он приготовился накинуть на нее полученный от колдуньи волшебный шарф.
- Балет выворачивает нас наизнанку, - сдавлено простонал Петр Петрович, - в буквальном смысле, ****ь, выворачивает…
Ирина Михайловна еще сильнее сжала руку и активизировала качательные движения.
- Из существа телесно-материального превращает в существо телесно-духовное, - прохрипел Сторожевский. - Нас охватывает невъебенное чувство...
В зале одиноко и натужно захохотали.
Ирина Михайловна работала уже всем телом, пронзая любовника ненавидящим взором. Вдруг голос его, прорвав заслоны, зазвучал громко и чисто:
– Внутри нас открывается бесконечность, и на ее сцене танцуем мы! И мы – бессмертные боги! И это ****ец! ****ец!  ****ец! Больше ни *** не надо!
В зале зажегся свет. Сторожевский вскочил обеими ногами на сиденье, перепрыгнул на перила и испустил несколько густых плевков спермы в сторону сцены.
Бесценное послание приняла оркестровая яма, откуда сразу раздались крики удовольствия. Такого экспрессивного признания публики музыкантам получать не приходилось.
Спектакль был прерван минут за пять до своего логического завершения. Артисты в спешке покидали сцену.
Матвей Дубак хохотал уже без всякой натуги.
Ирина Михайловна спешно упрятывала член Петра Петровича в штаны.
Не дав ей застегнуть ширинку до конца, он спрыгнул из ложи в проход. Но, видимо, неудачно, о чем можно было судить по двум глухим ударам, исчезнувшему из зоны видимости телу и пронзительному «****ь». Сторожевский с трудом встал, хромая, поднялся на опустевшую сцену и остановился напротив невесть откуда взявшегося микрофона.
Никто не аплодировал. Зрители пробирались к выходу. Мало кто сомневался, что наступил теракт.
- Куда вы? Останьтесь! – удерживал их Матвей Дубак. - Сейчас начнется самое интересное! Это же клоун Сторожевский, не узнали что ли? Пожалеете потом.
Зрители вернулись на свои места.
Сторожевский посмотрел в сторону кулис.
В следующий момент в зале погас свет. Сторожевский остался один в луче прожектора.
- Куда исчезают сильфиды? – негромко и грустно спросил он. - И почему они умирают? Ведь это противоречит нашему представлению о бессмертии потусторонних существ.
Сторожевский закрыл глаза то ли от боли в ноге, то ли от пронзившей его душевной боли.
Зал молчал.
Сторожевский открыл глаза.
- Шуберта, пожалуйста. «Неоконченную симфонию», – вежливо попросил он дирижера и пошел вглубь сцены, где принялся аккуратно переворачивать декорации сказочного леса. Луч последовал за ним.
Заиграли первые тревожные такты.
- Иди сюда, сука, – сказал Сторожевский, обращаясь к любовнице.
Он выстраивал композицию, напоминающую съемочную площадку фильма «Кабинет доктора Калигари». 
Ирина Михайловна покинула ложу, перешла в партер и поднялась на сцену. Ее осветил второй луч. Она не собиралась помогать любовнику в осуществлении его неясного творческого замысла, о чем и собиралась заявить пред всем честным народом. Смелая женщина встала боком к публике, вперив осуждающий взор в деконструктивные действия Сторожевского.
 - Что же ты со мной делаешь, ****ь такая? – строго спросил он, не поворачиваясь к партнерше.
- Я прошу вас не выражаться, Петр Петрович! – гордо заявила Ирина Михайловна.
Женская часть зала поддержала ее негодующими восклицаниями.
Сторожевский оторвался от дел, бросил злобный взгляд на бунтовщицу и стал медленно приближаться к ней. Бедная женщина не отрывала глаз от его незастегнутой ширинки. Из зала на сцену уставились видеокамеры сотовых телефонов. 
- Мне по ***, что ты просишь! – злобно процедил сквозь зубы Сторожевский, подойдя вплотную к жертве.
Ирина Михайловна сверкнула на любовника гневным взором и залепила ему крепкую пощечину.
- Ах! – вскрикнул Петр Петрович, качнулся и мог упасть, поскольку центр тяжести его переместился на больную ногу, но в последнюю долю секунды преобразовал нисходящее движение тела в начало танца – сделал несколько корявых шагов в сторону, потом несколько более размашистых и еще более корявых шагов по уходящей диагонали в другую сторону и так, зигзагами, отступал назад, пока не наткнулся на одну из своих же ловушек. Раздался грохот. Сторожевский исчез в проеме между двумя перевернутыми декорациями, напоминавшими горловую трубку и предплечье.
Яркая вспышка эффектно осветила этот неожиданный сюжетный ход, и мягкое голубое сияние залило всю сцену. Ирина Михайловна выжидательно уставилась на место трагедии.
Из-за кулис выскочили три танцовщицы. Всплескивая руками, они три раза обежали не видимого зрителям Сторожевского, остановились и приступили к исполнению хореографических приемов Пины Бауш. Болезненные модернистские изгибы тонких женских тел хорошо смотрелись на фоне уродливых декораций.
В центре круга вскоре появились признаки жизни: замелькали руки, ноги, детали одежды, наконец через несколько минут Сторожевский встал на ноги.
Выглядел он плохо. Вид у него был несчастный. Тело его было перекособочено, волосы взлохмачены, лицо криво. Пиджак его был вывернут наизнанку. Рубаха его была вывернута наизнанку. Штаны его были вывернуты наизнанку.
- Ты вывернула мне душу наизнанку! – жалостливо пропел он, обращаясь, видимо, к Ирине Михайловне.
В зале не нашлось слушателей, способных оценить, как свежо и рельефно прозвучала пронзительная вагнеровская интонация на фоне напряженной шубертовской музыки. Самые консервативные зрители исторгли из своих компетентных глоток полемически заостренный свист. Но Матвей Дубак красноречивым жестом попросил их проявить снисходительность к музыкальным экспериментам начинающего исполнителя.
- Простите, а как называется опера? – спросил он Сторожевского.
Сидевшие в партере остроумцы озвучили несколько версий, обыгрывавших психиатрическую тему: «Куплеты сумасшедшего», «Полет из гнезда кукушки», «Не дай мне бог вернуться в ум», «Дурак на сцене», «Корабль русских идиотов», «Похвала дебильности», «Радость от безумия» и многие другие.
Петр Петрович терпеливо дожидался, когда выскажутся все желающие.
- «Эрика Кохут»! – торжественно объявил он, как только этот момент наступил.
Дирижер, прочувствовав драматизм момента, дал знак музыкантам прекратить игру.
- Что-о-о?! – возмущенно протянула Ирина Михайловна.
Так она и знала, ее хотят задействовать в порнографическом зрелище. Развернувшись, гордая женщина пошла к выходу со сцены. Краем глаза она уловила какое-то мельтешение в партере. Посмотрев в ту сторону, она увидела красивого бородача, подающего ей какие-то знаки. Ирина Михайловна остановилась и пригляделась. Поднятый кверху большой палец означал, что она хорошо играет свою роль. Две руки, вытянутые вперед и как бы придавливающие к полу что-то большое и резиновое, означали пожелание остаться на сцене. Это еще зачем? удивилась Ирина Михайловна, но, почувствовав доверие к неожиданному союзнику, остановилась.
Кто-то из зрителей вспомнил, что видел прозвучавшую фамилию в списке опасных террористов, и все снова потянулись к выходу.
Заиграла музыка. В мир вернулась шубертовская классическая красота.
Зрители, тем не менее, продолжали пробираться к выходу.
Матвей Дубак забеспокоился.
– Какой оригинальный поворот сюжета! – громко воскликнул он.
Зрители приостановились.
Сторожевский поднял голову. Его взгляд, обращенный на оппонента, вопреки ожиданию, выражал не ненависть, а мягкий укор.
Матвей Дубак понимающе кивнул и запел, старательно подлаживая под Шуберта вокальную партию графа Резанова из оперы «Юнона и Авось»:
- Речь идет о героине романа Эльфриды Елинек «Пианистка», получившей за него Нобелевскую премию, и снятого по мотивам этого романа одноименного фильма Михаэля Ханеке, получившего за него главный приз в Каннах. Эрика Кохут – тридцатипятилетняя учительница музыки с патологическими сексуальными наклонностями. В нее влюбляется юный ученик, но, познакомившись с возлюбленной поближе, он приходит в крайнее негодование. В финале эта странная женщина вонзает себе в плечо кинжал и идет домой к придурковатой матери.
Зрители вернулись на свои места.
- Однако я не понимаю, - продолжал петь Матвей Дубак, - каким образом связано это скандальное произведение с балетом «Сильфида»?
Сторожевский вежливым жестом пригласил партнера подняться на сцену.
Ирине Михайловне понравился низкий голос бородача. На такого можно положиться, подумала она и улыбнулась. Тут она поймала лукавый взгляд Сторожевского. Неужели он намеревается поручить этому человеку роль Вальтера Клеммера? А на себя возьмет роль старухи-матери, так что ли? Ирина Михайловна уже собралась было выразить протест против столь необдуманного распределения ролей, но в это время из-за кулис выскочили три танцора в шотландских юбках и начали кружить вокруг нее в классическом стиле. Пораженная женщина сосредоточила внимание на стройных красавцах. Взмахи их ног были похожи на операции с циркулем. Она вспомнила школьные уроки черчения, аккуратные ромашки в альбоме и мечтательно закрыла глаза.
Матвей Дубак занял место в свободном углу авансцены. Едва заметным движением бровей Сторожевский посоветовал ему сложить руки на груди. Дубак повиновался. Получилась вполне приемлемая оперная поза.
- Итак, я жду разъяснений, - спел новый персонаж во все той же рыбниковской манере.
Сторожевский кивнул, сделал знак балеринам обозначить модернистский танцевальный фон, согнулся пуще прежнего, вытянул вперед руку в и запел, вторя позднему Рихарду Штраусу:
- Почему умирают бессмертные сильфиды? А почему умирает любовь? Почему так говорят, что любовь умирает? Что такое любовь? Мы не знаем, но можем определить, как высшую точку чего-либо. Высшее состояние! Предельное состояние!
Сторожевский повернулся к Ирине Михайловне, плавно покачивающейся на одном месте. Вокруг нее летали классические шотландцы. Матвей Дубак повернулся в ту же сторону и задержал взгляд на очаровательной женщине. Она открыла глаза, увидела таращегося на нее бородача и смутилась.
 - Это момент причащения бессмертию! – продолжал петь Сторожевский, следуя принципам речевого мелодизма Арнольда Шенберга. - Но можем ли мы длить данное состояние? Мы можем в нем пребывать, это правда. Некоторой своей частью, причащенной частью. Более или менее объемной. Но длить? Самим длить? Ведь любовь, хотя и локализуется в причащенной части, пускает волну по всему организму, вызывает резонанс, встречную волну благодарности других частей. Они поют гимн любви! И как это у них получается?
Матвей Дубак улыбнулся Ирине Михайловне. Она ответила ему тем же.
- Хреново! – пел Сторожевский, подражая утонченному стилю вокальных сочинений Антона Веберна. - Даже в том случае, если прекрасно. Ибо они, эти непричащенные части, используют смертный, протранственно-временной категориальный аппарат. И нащупывают в объекте любви (да, теперь она становится объектом) то, что им доступно, под что они заточены. Под смертное. И нащупывая – душат…
Матвей Дубак посмотрел на Петра Петровича осуждающе. Ирина Михайловна составила ему пару.
- Вспомните Дориана Грея и Сибиллу Вэйн! – в голосе Сторожевского зазвучала надрывная интонация Альбана Берга. - Он любил ее, когда она хорошо играла бессмертных трагических героинь. Во время исполнения этих ролей она для него была Настоящей. Она была соприродной ему, который и сам превратился в нестареющее, бессмертное, произведение искусства, сгрузив портрету свою тленную ипостась. Но узнав о его любви и воспылав ответной любовью, она стала привносить в игру себя закулисную, бытовую, смертную. Дориан Грей не имел права с этим мириться. Не имел права! Иначе бы она придушила его Настоящего!..
Один из танцоров выпорхнул из круга и пропорхал по авансцене туда и обратно, неистово жестикулируя согнутыми в локтях руками. Смысл этого лирического отступления прочитывался безошибочно: «Да пошла она на ***, сука!»
- Не буду вступать с вами в филологический спор, - запел Матвей Дубак голосом графа Резанова, - поскольку это едва ли будет интересно зрителям. И вам бы посоветовал говорить о вещах, более знакомых широкой публике.
Сторожевский с надеждой посмотрел на любовницу. Она отвернулась. Танцоры прекратили движение по диаметру и закружили классические пируэты, синхронно выбрасывая в сторону мускулистые правые ноги.
Сторожевский вгляделся в зал.
Зал поежился от глубины проникновения этого взгляда в его, зала, душу.
- Не трудно догадаться, что хотел сказать автор сюжетом «Сильфиды», - запел Сторожевский в красивом мелодичном стиле Франсиса Пуленка. - Физическое прикосновение к мечте убивает ее. Стоит нам кончить на воображаемую красавицу, образ умирает, распыляется, наслаждение сменяется разочарованием и отчаянием…
Мужская часть зала скорчила гримасу презрения. Вот еще! Кончать на воображаемую красавицу, когда вокруг так много баб!
Женская часть, бросив взгляд на мужскую, саркастически улыбнулась.
- Ах, вот почему вы подгадали свой победный залп на момент смерти Сильфиды! - якобы только сейчас догадался Матвей Дубак.
- Но это всего лишь драматическая объективация маленького эпизода мифологемы, - продолжал петь Сторожевский, перейдя на живой и яркий стиль Дариуса Мийо. - Через десять-пятнадцать минут мы можем настроить окуляр воображения на тот же виртуальный объект и возобновить процесс мастурбации. Не так ли? 
Мужская часть зала отрицательно замотала головами: во-первых, пяти минут вполне достаточно; во-вторых, как уже говорилось, незачем заниматься суходрочкой, когда вокруг так много вожделеющих тебя прекрасных баб.
Женская часть саркастически улыбалась.
Что вы нашли в этом извращенце? спросил взглядом Матвей Дубак Ирину Михайловну.
Он достаточно хорошо разбирается в живописи французского импрессионизма, ответила взглядом покрасневшая женщина, да и начальник он мой, попробуй ему не подчинись.
- Итак, сильфиды бессмертны! – воскликнул Сторожевский в патетическом стиле Артюра Онеггера - Но вернёмся к выделенному нами драматическому эпизоду – единичному сеансу онанизма. По его завершению сильфиды на какое-то время и вправду умирают для нас. Перестают быть осязаемыми нашими сексуальными чувствами. Что это значит? Куда они исчезают? Где обитают в краткий промежуток между двумя сеансами? Да и, пусть простят меня господа онанисты, не всегда такой уж краткий. Рано или поздно, после третьего-седьмого-десятого захода, мы оказываемся вынуждены предаться сну, пойти на работу, освободить общественный туалет…
Мужская часть зала нахмурила лбы: разве в мире существует что-нибудь важнее секса? Какие тут, на ***, сон и работа? Не говоря уж о мудаках, которые ломятся в занятую кабинку. Нет, ****ь, кто-кто, а мы точно, как Хемингуэй, размажем свои мозги по стенке, когда обнаружим первые признаки импотенции.
Женская часть продолжала саркастически улыбаться.
- Вы чересчур обобщаете, Петр Петрович, - запел Матвей Дубак голосом благородного русского путешественника из оперы Рыбникова. - Конечно, никто не запрещает вам проецировать собственный сексуальный опыт на классическое произведение, но стоит ли втягивать в это личное дело любителей балетного искусства? Едва ли вы найдете здесь хоть одного человека, способного посочувствовать вашим порочным наклонностям.
Сторожевский еще пристальнее вгляделся в зал. Его сценический партнер ошибался. Петр Петрович хотел было пуститься в дебри физиогномики, но слово взяла Ирина Михайловна.
- У вас неверное представление о его порочных наклонностях! – запела она голосом Кончитты, в то же время удачно попадая в Шубертову тональность.
Сторожевский благодушно рассмеялся. Наконец-то его любовница выступила на его стороне. Сейчас она внесет ясность в затронутый вопрос. Он не различил у нее предательской рыбниковской интонации.
Ирина Михайловна предпочла изложить компрометирующую заведущего информацию на языке классического танца. С помощью партнеров она изобразила (чисто символически) все, что делал с нею Петр Петрович в кабинете. Лицо ее при этом выражало невыносимое страдание. Зрители удивлялись красоте движений и артистичности мимики новоиспеченной балерины.
Матвей Дубак негодующе всплескивал руками.
Посерьезневший Сторожевский несогласно покачал головой.
Ирина Михайловна поняла, что нарушила последовательность поз, и попросила танцоров повторить все сначала, поменяв местами позу «бабочка» и позу «распятие».
Петр Петрович остался не удовлетворен.
- Да он просто сумасшедший! – воскликнул Матвей Дубак, протягивая руки несчастной женщине, когда та закончила.
- Вот именно! – подтвердила она, протягивая ему свои.
Сторожевский ухмылялся. Он полагал, что его любовница издевается над его врагом. Только культурно отсталый человек мог принять сексуальную грамотность за порочные наклонности.
На заднем плане танцоры и танцовщицы принялись развивать тему, заданную дебютанткой. Мужчины делали это в манере Григоровича, женщины прибегли к новаторским решениям Матса Эка.
Сторожевский принялся наблюдать за симультанной хореографической камасутрой. Лицо его становилось все более мрачным и озабоченным. Балетного кайфа не было и в помине. Сторожевскому казалось, что лампочки его внутренней гирлянды, внезапно потушенные коротким замыканием, искали пути восстановления прежних контактов. Но у них ничего не получалось. Какими бы изощренными ни были варианты ввинчивания цоколя в патрон, искомая искра не вспыхивала.
Надо было что-то с этим делать.
Ирина Михайловна осторожно отстранилась от красивого бородача. Она вспомнила, что Сторожевский предназначал его для роли юного любовника ужасной пианистки, которую должна была играть она.
- Вам нравится Эрика Кохут? – строго спросила порядочная женщина своего нового друга.
- О нет! Ни в коем случае! – пропел тот голосом опытного рыбниковского морехода. – Никогда бы не хотел иметь дело со столь извращенной особой!
Ирина Михайловна поощрительно улыбнулась.
- Следует, однако, признать, - продолжал петь Дубак, - что героиня Эльфриды Елинек является важнейшим достижений послевоенной западной литературы. Фигурой, равнозначной Эмме Бовари, Евгению Базарову, Родиону Раскольникову и прочим «вечным типам», включая Гамлета и Дон Кихота.
- Гамлета и Дон Кихота? – с сомнением в голосе спросила Ирина Михайловна.
- Да, но она порождение нашей специфической эпохи. В ней чувствуется характерная для европейской культуры ХХ века борьба рационального и иррационального начал.
Приятная уху каждого филолога оппозиция усилила симпатию Ирины Михайловны к умному бородатому мужчине.
Сторожевский придумал, как исправить хореографическую камасутру. Он стал внедряться в танцующие пары, изображая высшую духовную сущность, призванную вывести отношения сексуальных партнеров на новый семиотический уровень. Он покусывал ушко дамам, читал стихи, помогал кавалерам составить двустволку, производил магические пассы над головами, вампирически всасывался в шею, плевал в лицо, накручивал на палец локоны, изрыгал проклятия, толкался, обнимался, целовался, бесновался и очень скоро стал главным действующим лицом коллективного любовного действа. 
Между тем, Матвей Дубак продолжал приноравливать мелодии «Юноны и Авось» к своим литературоведческим изысканиям. В сочетании с Шубертом это звучало почти авангардно.   
- Понятие рациональности включает у Елинек, в частности, классическое искусство, символом которого становится в романе Шуберт. Но мы не должны забывать, что для своего времени Шуберт был неистовым романтиком, анти-классиком. И в этом он родственен Эрике Кохут.
Ирина Михайловна положила свою красивую голову на умную грудь бородача. Он обнял ее за плечи.
- А вы заметили, как много в романе отголосков фашизма? – спросил Матвей Дубак голосом неудачливого рыбниковского дипломата и, не дожидаясь ответа, продолжил: - Повсюду здесь мы видим следы гитлеровского «нового порядка». Даже стиль писательницы отдает фашизмом. Есть в нем и властность, и грубость, и строгая дисциплина, и безжалостность. Но фашизм отзывается и в абсурдных вспышках насилия. Например, в сцене избиения Эрики Кохут Вальтером Клеммером. То есть, снова перед нами рациональное и иррациональное.
Ирина Михайловна обвила красивой рукой умную талию бородача.
Петр Петрович устроил на арьерсцене настоящую хореографическую оргию. Тела переплелись, образовав подобие движущейся скульптурно-архитектурной композиции в форме пирамиды. Сторожевский являлся смысловым, сюжетным и сакральным стержнем данной композиции. Он переминался с ноги на ногу на самой вершине монумента, задавая ритм его внутренней сексуальной жизни.
Вдруг невдалеке он увидел двух обнявшихся голубков. Один из них пел голосом счастливого рыбниковского возлюбленного:
- Учитывая, что Эрика Кохут – порождение патологически разумной матери и безумного отца, скончавшегося в психбольнице, можно сказать, что она была обречена оказаться изуродованной жестоким противостоянием рационального и иррационального начал.
Ирина Михайловна подняла лицо и раскрыла свои красивые губы, чтобы поцеловать умный рот бородача…
- А-а-а! – заорал в припадке ревности Сторожевский, сбежал по страстным балетным спинам на пол и резко затормозил перед застигнутыми врасплох партнерами.
Получилась довольно гармоничная композиция: на авансцене, прижавшись друг к другу, стояли мужчина и женщина; в центре сцены, угрожающе втянув голову в плечи и согнувшись немного влево, возвышался главный герой; на заднем плане пирамида стройных балетных тел медленно раскрывалась большим прекрасным цветком.
Петр Петрович громко крякнул в кулак, давая сигнал о начале своей арии. Мужчине и женщине пришлось разойтись в стороны, чтобы зрители могли видеть исполнителя.
Он проковылял между ними на авансцену, освободив свое место, которое Матвей и Ирина тут же заняли, еще теснее прижавшись друг к другу.   
Оркестр доиграл Неоконченную симфонию Шуберта и после небольшой паузы, по знаку дирижера, вновь принялся играть ее с самого начала.
- На мой взгляд, - запел Сторожевский, воспроизводя угловатую мелодику Шостаковича, - вы правильно обозначили ключевую оппозицию и верно выделили элементы, через посредство которых она реализуется в романе. Однако вы не заметили главного…
Оппонент Петра Петровича усмехнулся.
- Эрика Кохут не мечется между рациональным и иррациональным! - запел Сторожевский неоклассицистским голосом царя Эдипа, заглавного героя оперы Стравинского. – Она совмещает в себе то и это. Она уродливый альраун, получеловек-полурастение, рожденный землей от семени повешенного…
- Фу, какая гадость! – брезгливо поморщилась Ирина Михайловна.
- Не волнуйся, дорогая, - ласково обратился к ней Дубак голосом рыбниковского аристократа-просветителя. – Когда у повешенного ломается позвоночник, происходит механическое семяизвержение. В Средние века люди придумали мистических существ, якобы зачинаемых этим семенем – альраунов. Они не плохие, не хорошие, похожи на домовых, могут находить клады. Это уже позже немецкие романтики превратили их в алчных и злобных существ.
Ирина Михайловна успокоилась.
- А ведь Эльфрида Елинек и вправду помогла найти Михаэлю Ханеке богатый клад! – пошутил Матвей Дубак и расхохотался.
Зал поддержал интеллигентным хихиканьем эрудированного исполнителя.
Петр Петрович внимательно разглядывал Ирину Михайловну, пытаясь проникнуть в ее душу и понять, чем пленил ее этот самовлюбленный долбоеб. Бывшая любовница показала ему язык. Все ясно, решил про себя Сторожевский, Дубак предложил ей тепленькое местечко в министерстве культуры.
- Эрика Кохут вырастает не из мусора, заполняющего ров между рациональным и иррациональным, - запел Сторожевский, перейдя к сложным гармоническим конструкциям Альфреда Шнитке, – а из самих стен этого рва. Мусор – телесный, осязаемый беспорядок, тошнотворный материально-идеалистический винегрет, ошметки удовлетворенных желаний, увязшие в высохшей пене неудовлетворенных стремлений – это ее среда обитания, ее пища, в него вплетена ее кровеносно-сосудистая система.
- Бр-р-р! - содрогнулась Ирина Михайловна.
- Вы, я вижу, используете весьма эффектную метафорику! – усмехнулся рыбниковским речитативом Матвей Дубак.
Сторожевский посмотрел на врагов с презрением.
- ****и, - тихо сказал он.
Те вздрогнули.
- Эрика Кохут соединяет своим изломанным телом стены распинающего ее рва, - запел Сторожевский в натужном стиле вокальных сочинений Эдисона Денисова. - Она пытается сдвинуть ноги и свести его края, это ей не удается, и она извивается всем телом, хватается за землю, за мусор, за коряги. В этой мучительной альрауновской позе мы и застаем нашу несчастную героиню. Что она олицетворяет, что символизирует?
Петр Петрович лег на пол и изобразил, как извивается альраун Эрика Кохут. Он принимал невообразимые позы: задирал вверх руки и ноги, сворачивался клубком, вытягивался в струнку, закручивался спиралью, сгибался скобой, складывал из своих членов всевозможные геометрические комбинации. Но никто не мог ответить на его вопрос.
Танцовщицы, окружив Петра Петровича, стали повторять исполняемые им фигуры, усложняя их элементами современной хореографии. Второе кольцо образовали танцоры. Сохраняя классическую структуру балетных движений, они при каждом прыжке корчили такие страшные рожи, что зрители вновь вспомнили об угрозе теракта.
Ирина Михайловна спрятала голову на груди Матвея Дубака. Сильный мужчина развернул возлюбленную спиной к сатанинским пляскам, но оба они понимали, что их уже ничего не спасет.
- Смерть? Жизнь? Волю? Экзистенцию? Правду? – выкрикивал Сторожевский из центра круга, вторя бешенным интонациям современного немецкого композитора Хайнера Геббельса.
- Может быть, психическую болезнь? – несмело предположил прозой Матвей Дубак.
Сторожевский вскочил на ноги.
- Нет! – закричал он.
- Она ничего не олицетворяет и не символизирует! Она воплощает Боль! – запел Сторожевский, копируя больной и нервный стиль Фаусто Ромителли. - Она вся – одна Большая Боль! Она – забытая боль погрязшего в кайфе мира! Этого ****утого мира, который даже в экзистенциализме умудряется найти специфический духовный кайф! Этот, ****ь, дурак, Мир, прыгает через вонючий ров, разделяющий рацио и иррацио, да еще и орет от восторга, как какой-нибудь сраный экстремал, сигающий голым через костер!
Теперь всем стало ясно, что символизируют скачущие, как горные козлы, и кривляющиеся на лету танцоры.
- Но Эрика Кохут не обращает на него внимания, - продолжал петь Сторожевский, и знатоки тут же узнали мелодию из «Кафкианских фрагментов» Дьердя Куртага. - Она не умеет кайфовать, она болеет своей болью и не знает ничего иного. Она выполняет миссию! Как Сильфида – вся воздух и полет, так Эрика Кохут – вся плоть и корчи, болезненные корчи на грязном полу. Если бы не Эрика Кохут, мир превратился бы в смрадную кучу помоев, в которой копошится полчище насекомых. Только благодаря Эрике Кохут куча дерьма превратилась в больное, страдающее, но все-таки живое тело.
- Вы слишком далеко уходите от текста, - запел было Дубак-граф Резанов.
- Молчи, мудак ****ый! – закричал Сторожевский, в точности следуя музыкальной фразировке безумного голландца Якоба тер Велдхёйса.
- Петр Петрович! – попыталась урезонить шефа Ирина Михайловна.
- Молчи, ****ь! – урезонил ее шеф.
В зале послышался протестный женский ропот, но Сторожевскому он почему-то показался мужским. 
- Вам ли, тупые дрочилы, смеяться над Эрикой Кохут и осуждать ее?! – запел он, старательно выводя замысловатые вокальные фигуры Романа Хаубенштока-Рамати. – Посмотрите на себя! Что вы делаете?! Вы тычетесь немощными ***ми в мерзкую кучу бытия, представляя, что нанизываете на свою неотразимую фаллическую шпагу прелестных сильфид!
Мужская часть принялась пристально разглядывать друг друга, пытаясь найти опровержение гнусной лжи оратора, но постоянно наталкивалась на саркастические взгляды женской части, подтверждавшие правоту обвинения.
Сторожевский высоко поднял свой мощный кулак и запел, подражая постмодернистской манере Маурицио Кагеля:
- Сжав все ваши *** одной рукой, спрессовав их в один кинжал, Эрика Кохут вонзает его себе в плечо и превращает ваш гаденький кайф в свою адскую боль! Еще одну и, несомненно, главную боль в своей полной страданий жизни! К этой точке стекаются ее остальные боли. Эрику тошнит! Эрику рвет на куски! Эрику выворачивает наизнанку! Но, о, чудо! Она вновь превращается в Сильфиду и улетает из вашей полной дерьма реальной действительности в безмятежное балетное царство!..
Глаза Сторожевского блестели от слез. Из носа тонкой струйкой текла сопля. Корпус согнулся еще больше влево, а за плечами совершенно явственно проглядывал горб. Но дух его летел, летел вслед за божественной Эсмеральдой… 
- А вы тут при чем? – спросил прозой неурезонившийся Дубак.
Сторожевский встрепенулся, выпрямился, вытер рукавом сопли.
- Что-о-о?! – авангардно вопросил он.
- Вы говорили, что Эрика Кохут – это вы, - отдаленно напоминая графа Резанова, пропел бородатый оппонент Петра Петровича. – При чем здесь вы?
Мужская часть зала на удивление стройным хором повторила вопрос.
Однако Ирина Михайловна немного отстранилась от своего кавалера. Как он мог усомниться, что она была влюблена в достойного человека? Сторожевский менялся в лучшую сторону у нее на глазах.
Он снял вывернутый наизнанку пиджак, ввернул его обратно, надел, то же самое сделал с штанами, поправил волосы, по-наполеоновски сложил руки на груди и запел. На этот раз в его арии безраздельно царствовала бетховенская «Ода к Радости».
- Я, ****ь, интеллектуал! Я, *****, творческий человек! Цвет нации! Я, *****, ее больная совесть! Меня пронзают жала ваших пороков! Они пригвождают меня к шершавому кресту вашей ебучей современности! Со всеми ее сраными достижениями и извращениями, технологиями и катастрофами, геройством и подлостью, культурой и бескультурьем, умом и тупостью! Я, *****, связываю в одно гармоническое целое высокое и низкое, рациональное и иррациональное! Я, *****, альраун! Ваш задроченный домовой! Ваш долбанный кладоискатель, открывающий новые духовные наслаждения в куче окружающего вас дерьма! Да, это я превращаю говно в золото, хаос в гармонию, мат в искусство! Я пропускаю это все через себя! Я придаю уродливым росткам ваших гнусных вожделений человеческий облик! Я одухотворяю всю эту поебень своей любовью! Вы слышите?! Своей безграничной, нежной, прекрасной, чистой, всепрощающей любовью! Но я страдаю, еб вашу мать! Мои муки невыносимы! Меня тошнит! Мне больно! Я, *****, Эрика Кохут! Эрика Кохут! Эрика Кохут, *****!..
Сторожевский замолчал. На него словно напал столбняк. Он уставился в основание огромной люстры, угрожающе нависшей над залом. Никто и никогда не испытывал такого сильного балетного кайфа.
Танцоры и танцовщицы застыли на месте в монументальных позах.
Матвей Дубак отошел от своей дамы и задумчиво смотрел в пол.
Звучала нежная музыка Шуберта.
Зал безмолвно рыдал. 
C Ириной Михайловной происходило что-то невероятное. Ее тело как бы растворялось в окружающем пространстве. Пространство словно прирастало к ней, втекало в нее, даря массу новых сладостных ощущений. Она чувствовала себя существом иной природы. Божеством! И она знала, кому этим обязана, кому должна быть за это благодарна, но не знала, как эту благодарность выразить…
Тут она заметила, что штаны Петра Петровича в районе ширинки вновь угрожающе топорщатся. Ирина Михайловна подбежала к нему, упала перед ним на колени и обвила его ноги руками.
В этот момент прозвучал последний аккорд Неоконченной симфонии. Музыка стихла.
Зал разразился аплодисментами.
Актеры, в том числе и главные герои, взявшись за руки, выходили к зрителям.   

После представления директор музыкального театра заключил с Петром Петровичем и Ириной Михайловной договор на постановку в следующем сезоне, помимо «Эрики Кохут», спектаклей «Кошмары аиста Марабу» по роману Ирвина Уэлша и «Элементарные частицы» по роману Мишеля Уэльбека.
Матвей Дубак в контракте упомянут не был.