Гл. 14. Между США и Европой

XIV. Между США и Европой


                В июле 1981 года А-2 отвезла меня в аэропорт Баффало, крепко обняла без слёз и я полетел во Франкфурт на Майне, сделав пересадку в Нью-Йорке. Опять кино на высоте восемь /или двенадцать?/ километров, выпивка, еда, сигареты с фильтром, затёкшие ноги и утомлённая задница. Восемь часов полёта. Приземлились в аэропорту Франкфурта, поаплодировали. Не помню кто меня встречал, какие были опознавательные знаки. На машине привезли в издательство «Посев» - центр НТС в Зоссенхайме под Франкфуртом. А там – всё знакомые лица. Юлия Вознесенская с сыновьями Андреем и Артуром, как раз проходили эмиграционный карантин. Разумеется, выпили с Юлией «Смирновской» водки, взятой мной в беспошлинном магазине в аэропорту; повспоминали недалёкое прошлое, нашу героическую борьбу с бесчеловечным режимом.

                Участников курсов НТС из США, Канады и Австралии прокатили на экскурсию в центр Франкфурта. Я фотографировал восстановленный средневековый центр с характерными стенами домов из дубовых балок и кирпича. Я не собираюсь писать историю НТС, перечислять имена, даты, события, это сделает кто-нибудь другой, но что-то сказать надо. Моя форма – свободные впечатления. Уловил шёпот организаторов курсов о деньгах. А.Е. Ширинкина во весь голос заявила, что участники должны хоть что-то платить за себя. Неясность и неловкость для меня этих финансовых отношений о которых русские как-то стесняются говорить. 

                Прожив всего полтора года в США, я уже воспринимал Европу маленькой, всё узко, в машине не повернуться. В таких вот машинах мы и поехали в Бельгию, где бельгийские члены НТС снимали помещение для курсов. Соблюдалась конспирация, ещё не так давно во двор «Посева» летали бомбы КГБ; адрес курсов знали только организаторы, писать письма из того городка запрещалось, звонить не рекомендовалось. Цель курсов – политическое, солидаристское образование и, главное, воспитание «союзного духа» отношений внутри НТС и в кругу его друзей. Целый день доклады, вечером – дружественное общение с обильными возлияниями /за свой счёт/ и песнями под гитару. Было человек 20-30 вместе с меняющимися докладчиками. Как новичка, меня немного коробили ошибки в русском произношении и нерусские интонации в русских фразах, но со временем – привык.

                Жили в шикарном молодёжном центре на природе, даже комары были. Запомнились невиданные окна в спальной, громадные, в рамах из махогони, открывающихся настежь при помощи мощного шарнира. В них-то и влетали комары попить пьяной крови курсантов и курсанток, чья вкуснее? В первое похмельное утро, девицы и парни почему-то пользовались одним огромным туалетом с рядом закрытих кабинок и умывальниками у противоположной стены. Воспринял я это, как европейскую свободу нравов.

                НТС – Народно-Трудовой Союз российских солидаристов, таково полное название. Именно Союз, а не партия, настаивали некоторые, другие хотели партию, а третьим было всё равно. Всё это имело исторические корни. Солидаризм противопоставлялся большевизму с его классовой борьбой и диктатурой. Философские основания солидаризма НТС находил в трудах А.И. Ильина, Н.А. Бердяева, братьев Трубецких, Б.П. Вышеславцева, С.Л. Франка и других. Бывшие подсоветские люди имели хороший иммунитет к любой идеологии и это создавало некотрые трудности. Но человек живёт не идеологией, пусть даже и солидаристической, и проблема растворялась в воздухе. На этом курсе или каком-то другом, произошёл забавный случай. Один из слушателей, не член НТС, на лекциях по солидаризму задавал вопросы на которые докладчику почему-то было затруднительно ответить. Смысла проблемы я не помню, но парень был философски подкован и обладал полемическим задором – это и погубило его. Он был негласно объявлен гэбистом и досрочно удалён с курсов.

                Хотя я и дал себе зарок не пить, но как можно было удержаться от коварного чёрного бельгийского пива. Не удержался, напился, оскандалился, объяснялся в любви пожилой даме, залил красным вином жилет своей «тройки». Хорошая демонстрация нравов «этих бывших советских». Но всё обошлось, хотя кое-кто поглядывал на меня после этого косо.

                Положил я глаз на землячку Питера-Пауля Рубенса, девицу моложе меня, включенную в сложные отношения: Она любила Его, Он не реагировал и любил только свою жену, жена любила всех, кроме Него. В этот многоугольник ввалился я со своим страстным напором. Землячка Рубенса сначала сопротивлялась, потом поддалась. Мы пытались трахнуться в её автомобильчике – полный облом: теснота, неудобство, опасность постороннего взгляда и вино с пивом в моей крови не давали проникнуть в неё. Она давно уже истекала соком, тяжело дышала, хотела. Что делать? Я не мог бросить начатого дела. Пробрались в кабинку туалета, хотя и тесно, но не так скрючено, как в машине. Но и здесь мой дикий конь не слушается меня и раком мне в неё не попасть. Наконец, усадил её на крышку унитаза и после некоторой борьбы и протестов с её стороны, она взяла в рот и я кончил. Подозреваю, что это была её первая проба консистенции и вкуса спермы. Больше мы почему-то не прелюбодействовали и на многие годы остались друзьями, передающими приветы через общих знакомых. Кажется, позже, она оказалась в католическом монастыре, а до этого была героической орлицей НТС – возила на себе нашу литературу в СССР.

                Быстро пролетела неделя на курсах, мне понравилось. С почтением и удивлением поглядывал я на члена Совета НТС с совершенно белогвардейской внешностью; с интересом слушал рассказы покойной А.Е. Ширинкиной о работе НТС на оккупированных территориях СССР во время Второй мировой войны. Послевоенный НТС составили в массе своей власовцы из РОА. Лозунг военных времён: «Ни со Сталиным, ни с Гитлером, а с российским народом». Кто-то скажет – предательство. Но вспомните «ГУЛАГ» А.И. Солженицына, его рассказ о зэках начала 50-х годов, мечтающих, чтобы Америка трахнула «атомкой» по Сталину. Легко судить из относительно спокойного сегодня, окрававленное прошлое...

                Вне программы курсов съездили на машинах в Антверпен, город Рубенса. Был поздний вечер, бурлила туристическая жизнь на центральной площади, окруженной высокими, узкими, средневековыми домами. Старые камни Европы... Так я и не побывал в доме Рубенса, но видел проституток, сидящих в витринах своих комнат на первых этажах домов в районе красных фонарей.

                Возвращались по скоростной шоссейке «домой». На разделительной полосе шоссе – высокие железобетонные столбы с модерными светильниками, не светят. Бельгийский член НТС с юмором говорит, что правительство поставило фонари, но денег на оплату электроэнергии нет, вот и стоят потухшие. Вернулись во Франкфурт. Кончились мои две недели в Европе, погрузился в автомобиль и – в самый крупный международный аэропорт в Европе, во Франкфурт на Майне. Третья мировая война тогда ещё не полыхала как сегодня, поэтому контроль не очень длительный и тщательный был. Сел в Боинг и полетел на Запад, в США, через Северный полюс. Опять: пристегнитесь, не курите, кино, еда, выпивка, курево, сон-маята, бедные мои ноги и задница. В Нью-Йорке пересадка, около часа полёта и меня встречает с распростёртыми объятиями А-2. Хорошо, когда есть кому встречать: уезжать, убегать, исчезать, улетать можно и в одинчку, а встреча – согревает душу и сердце. Мы, разумеется, сразу бухнулись в постель и совершили жертвоприношение Венере. Радость встречи... А-2 умела так хорошо радоваться, немного взахлёб, немного жадно, искренне и сердечно.

                Вернулся я на работу, отпуск был за свой счёт. Босс никогда не был в Европе – чего я там не видел, у нас в Америке всё есть. А его дочка Шуги была, удивлялась, что каждый день там кормили мясом, и принесла нам на работу в подарок треугольный шоколад «Таблерон».

                Иногда я бывал сволочью совсем не очаровательной. Мы встретились с А-1 и загуляли. С ней было весело пить, её бесшабашность возвращала меня в Ленинград. Напиваясь она становилась всё веселее и веселее, пока не обрывалась в пьяные слёзы. Мы так нахрюкались, что я уже ничего не соображал и потащил её домой к А-2. Что-то я наплёл в дверях, А-2 уложила пьяную А-1 на свободный диван, завалился спать и я. Ночью мне захотелось А-1, полез к ней спотыкаясь, проснулась А-2. А-1 начала рыдать на плече А-2 и каяться в своих грехах. Виноватым оказался я. Утром трещала голова, тряслись руки, нутро горело жаждой, а душа тоской и чувством вины, усиленным провалами памяти и полной тайной для меня, что я говорил и делал в этих провалах. Ну, да, пьющий читатель поймёт меня, а непьющий пусть радуется, что таких пробуждений с помойкой во рту и в душе он не переживал. А-2 и А-1 стали дружить, а мне, кажется в первый раз, А-2 посоветовала подумать об обществе Анонимных Алкоголиков. От слова алкоголик я взвился до потолка, обычная реакция, как я узнал позднее, и послал подальше это предложение. С А-1 мы больше никогда не играли в папу и маму, но остались в приятельских отношениях. Она бывала у нас на Паркер  Авеню со своим будущим мужем и мы с А-2 были приглашены на свадьбу.

                Хорошо иметь автомобиль. Сели с А-2 и поехали в Бостон навестить одну из её дочурок. Я за рулём, а А-2 служит навигатором. На хай вэй ерунда, даже я вовремя могу прочитать указатели, а вот в городе – ****ец и ***ц! Бостон старинный город по американским меркам, лет 200 ему, исторический центр и кольцевые дороги вокруг. А-2 указывает повороты, а я замечаю, что уже был здесь, что кручусь по кругу. Обложил всё и вся ненормативной лексикой русско-американской и приказал А-2 спросить дорогу у полицейского. Полицейский, с бостонским акцентом, подробно всё объяснил. А-2 покивала головой, поехали, опять заблудились, опять кручусь по кругу! Думал что меня хватит кандрашка от злости. Ведь американка, язык-то родной, какого же хуя не может врубиться как и куда ехать!?

                Вырвались мы из адского круга, подозреваю, случайно и доехали до учебного заведения без дополнительных трудностей. Пообщалась мать с дочкой, пообедали в ресторане, и поехали мы обратно. Веду машину и постоянно превышаю скорость, подтверждаю известную поговорку о русской быстрой езде. Мотор жрёт бензин с большей жадностью, чем я калифорнийский сладкий портвейн в запое. Ночь надвинулась, погода испортилась, полил дождь, я сбавил газ. Движения на хай вэй почти никакого, не заснуть бы за рулём. Слух задел какой-то посторонний непривычный шум в моторе, потом сильнее. Съехали на обочину, открыл капот, посветил фонариком – а что светить, я в моторах не разбираюсь. Решил, что А-2 останется в машине, а я пойду вперёд искать помощь. Одел что-то от дождя и пошел. Стоит кромешная тьма, мой фонарик с красным сигнальным ободом, держу в левой руке, чтобы машина сзади не наехала, и шагаю по бетонке. Прошел километра два, обгоняющие машины только сигналили благим матом, но не останавливались. Особенно устрашающими были грузовики-дальнобойщики, они ревели корабельным рёвом и почти сметали меня с обочины воздушной волной.

                Вот по встречной полосе проехала полицейская машина, где-то развернулась и догнала меня. Объяснились с полицейским, он посадил меня в машину, переехали широкую разделительную полосу поехали к бедной А-2. Она была жива и здорова, и дремала закутавшись во все свои одёжки. Открыли капот, полицейский – кап – сунул туда свой нос и попросил завести мотор. Только я крутанул зажигание, как раздался зубодробильный скрежет и кап заорал – стоп! Оказалось, что лопасть вентилятора охлаждения лупит по радиатору, сломался насос охлаждения или хрен его знает что. Но радиатор, стоящий дорого, не был пробит, слава Богу! Кап пообещал вызвать помощь с ближайшей автостоянки и укатил. А-2 стала страдать от предстоящих расходов, мне тоже весело не было, да ещё холод и голод стали донимать. Приехала помощь. Механик заглянул под капот, врубился сразу в проблему, поддепил нашу потаскуху «Импалу» под передок, посадил  нас к себе в кабину и мы поехали в настоящую американскую деревню, где никогда ещё не видели выходца из России. Сдали машину с ключами, и механик – старый чёрт, отвёз нас в единственный в округе мотель. Что-то мы перекусили и рухнули спать забыв о существовании секса. Кажется, это был выходной день, трудно было достать нужную запчасть, но мы же в Америке! В тот же день мы отвалили из этой деревни, даже А-2 удивилась этой американской глубинке. Там ещё не научились обманывать – за ремонт и ночлег взяли не очень дорого.

                Так я и водил машину с А-2 под боком, но надо было и к самостоятельности привыкать, а для этого нужно сдать экзамен на вождение автомобиля. Подал заявку, назначили где-то в ноябре-декабре. В ночь перед экзаменом снега навалило местами по колено, это не художественное преувеличение, а факт. Снег продолжал валить крупными, мокрыми хлопьями, только что не жёлтыми, чтобы уж совсем по Достоевскому. На площадке ждал инспектор. Он пересел в мою машину, спросил, есть ли обогрев заднего стекла, совершенно залепленного снегом, включил, но помогла мало. Короче, я должен был покататься с ним немного и сделать парковку задом между двумя машинами. Видимость былан не нулевая, но близкая к тому, запарковаться задом я не смог даже после двух попыток. Результат сообщался только по почте, так как были случаи физического насилия несостоявшихся обладателей водительских прав над инспекторами американского ГАИ.

                Через несколько недель снег сошел, я сдал экзамен и получил важнейший документ, заменяющий паспорт в США – водительские права. Мы продолжали ездить в канадскую часть городка Ниагара Фаллс покупать бензин и закусывать в китайском ресторане, А-2 любила поесть. Курс доллара делал такие поездки выгодными. Я немного гусарствовал, выпивал бутылку сухого вина, поедал эгроллс и прочие китайские вкусности. Потом просил А-2 пустить меня за руль, не пьян, мол. Она мягко урезонивала меня, говорила о риске залететь в полицию и поиметь проблемы с получением гражданства. Но в итоге я вёл машину с литром вина в желудке и в крови.

                Где-то в это время раздался звонок на работе и мужской голос передал мне привет от агента в посольстве США в Риме. Звонивший попросил о встрече и мы договорились, что он заедет на машине ко мне после окончания рабочего дня. Почему это ЦРУ передаёт привет не от вашингтонского агента, недоумевал я. Машина ждала не у входа на работу – конспирация, в ней было двое. Прежде, чем сесть, попросил показать удостоверения, показали, да и не могли они быть гэбистами, лоск тот ещё.

                Предложили поехать к ним в отель, они были проездом, и поговорить. В отеле, за пивом, выяснилось, что они не знали о моей поездке в Вашингтон, о том, что я уже выдал всю имеющуюся у меня информацию. Посетовали на неразбериху в Лэнгли. Зашла речь о «моём» агенте ФБР в Баффало, цэрэушники с лёгкой иронией заметили о его служебном темпераменте и бесцеремонности. Предложили подвезти меня домой и ненавязчиво навязались в гости на короткий визит. А-2 была уже дома, предложила им выпить, отказались. Разумеется, они просили меня не говорить, что они из ЦРУ, просто приятели. Окинули профессиональным взглядом наше с А-2 жильё и отвалили. А-2 сразу, без запинки, определила их агентами ЦРУ. Вот что значит влияние Голливуда и детективной литературы, где так реалистично предстают герои невидимого фронта. Да, когда я попросил помочь мне в подготовке к работе в Афганистане и получении визы в Пакистан, то они соврали, что этим ЦРУ не занимается. Скорее всего, они знали, что я не очень подхожу для полевой работы.
 
                Мы с А-2 бывали на party-вечеринках в различных кругах. Вокруг нас немного шушукались, такая бросающаяся разница в комплекции и возрасте. Как иногда я кидаюсь без оглядки в охоту на понравившуюся мне девицу или женщину, так А-4 бросилась на меня на одной из таких вечеринок. Она была подобна атомному ледоколу «Ленин», неудержимо крушащей лёд общественных предрассудков. Она соблазняла меня как дешёвая проститутка на углу какого-нибудь европейского города. Она круглилась розовым жирком тридцатилетней здоровой бабёнки и улыбалась сложнейшим рисунком, содержащим: лёгкую насмешку, цинизм, похоть, неуверенность, любопытство. На этой же вечеринке мы целовались взасос в совмещённом санузле и готовы были трахнуться там же, но А-4 требовались удобства для ебли и она дала мне свой адрес и телефон.

                Как выяснилось, А-4 была «соломненная вдова», её муж служил в оккупационных войсках где-то в Европе, а она, по её словам, соскучившись по родине, жила в Баффало. У неё был приёмный сын, даун, лет 10-12. Прикатил я к ней на целую ночь, соврав что-то А-2. Ужин, выпивка. Я трахаю её раком и любуюсь розовым анусом, расположившимся между белых, сдобных, без единого изъяна ягодиц. Надо будет её и в попку поиметь, помечаю где-то на перефирии своего мозжечка. Внезапно ощущение, подобное пережитому на площади Восстания в Ленинграде, когда я почувствовал слежку, начало ломать весь кайф полового сношения. Оглянулся через плечо – в приоткрытую дверь смотрит любопытный глаз дауна. Я выскользнул из А-4, трахались без гондона, она глотала таблетки, и попросил убрать ребёнка. И тут отвратительное подозрение прошило меня насквозь. А-4 начала что-то плести, что все дети подглядывают, что её сын ничего не понимает, что он может вместе с нами в кровати лежать. Нет! заявил я твёрдо, на это у меня не стоит. Выставили ребёнка за дверь, как он ни упирался остаться и посмотреть на забавные игры взрослых.

                Что-то тягуче прилипчивое обнаружилось в отношении А-4 ко мне. У неё была какая-то тайна и вдобавок желание казаться таинственной: говорила недомолвками и просто врала как сивая кобыла. Как-то даже мелькнуло подозрение, что она через меня хочет выйти на КГБ – ведь каждый русский – шпион, но это была уже игра моей фантазии с оттенком паранойи, подогретой алкоголем. Позже она плела А-2, что сделала аборт от меня. А-2 не поверила – зачем было делать аборт, имея приёмного дауна.

                Моё пьянство... Какой неведомый ангел, для каких неведомых мне целей, проводил меня за руку над самой смертью и оставлял моей душе возможность действовать с помощью этого тела, этого мозга, этих нервов. Некоторые тайны лучше оставалять тайнами и не касаться их неловкими человеческими инструментами.

                Зима в Баффало, на дорогах лёд и снег. Мне приспичило, я загорелся желанием увидеть, поиметь А-4. Вечером я был уже пьян, добавил чего-то крепкого, виски или джина, как садился в машину – не помню. И трезвый-то я слабо и плохо ориентируюсь на местности, а тут зимняя ночь и сознание почти полностью поглощённое алкоголем. Писать собственно нечего, только пару раз я очнулся, когда выехал на середину проезжей части улицы и встречная машина ошалело просигналив увернулась от лобового удара. Помнил, что заехал на бензозаправку и спрашивал дорогу. Какой-то здоровый негр, улыбаясь, весело говорил мне, что я пьян. Разумеется, я отверг подобное нелепое заявление. А-4 я не нашёл. Всё это пьяное петляние по ночному зимнему Баффало было из моего сна-кошмара. Или наоборот, пьяная реальность ушла в периодически повторяющийся ночной кошмар. Главное переживание этой самоубийственной и, главное, убийственной поездки – было мрачное отчаяние и навязчивое желание найти А-4. Всякое рацио отсутствовало, ведь я мог позвонить по телефону и А-4 подобрала бы меня на своей машине.

                Слава Богу! в эту ночь я никого не убил и никого не сделал моим невинным убийцей. Утром, проснувшись поздно, ни о какой работе нечего было и думать, я выглянул в окно: оранжево-красная «Импала» была припаркована диагонально по отношению к дороге, вполне мог бы получить штрафную квитанцию под «дворник» лобового стекла. Дрожащий, как осиновый лист, спустился на улицу и поставил машину параллельно тротуару, на  расстоянии одного фута от паребрика.

                На меня напал тихий ужас. Мне был ужасен некто незаметно сидящий во мне и пробуждаемый спиртом /длинная формула из органической химии/ содержащимся в любом алкогольном напитке. Этот некто был не я, но входил в мой состав, он не подчинялся моей воле и получал жизнь, энергию и власть от спирта. Что делать? Не пить! Но разве это возможно «не пить» ?

                Где-то весной 1982 года я валялся в постели после трёхдневного запоя, обливаясь потом и прислушиваясь к ударам трепыхавшего сердца, как будто замирающего с каждым ударом. Я не мог никого видеть или слышать, но раздался голос А-2 и незнакомого мужчины. Он оказался из обществ Анонимных Алкоголиков /АА/ и пришёл по просьбе А-2 поговорить о моей алкогольной проблеме. Мне было тошно, стыдно и отвратительно. Я с чем-то соглашался, лишь бы отвязались от меня, оставили в покое. Мне было мучительно, невыносимо любое касание внешнего мира, как доброе, так и злое. Кажется именно в этот вечер А-2 отвезла меня на первое собрание АА. Смутное впечатление, главный рефрен у меня в голове – я не алкоголик.

                В апреле я получил записку из НТС:
«Председатель Народно-Трудового Союза                Париж, 29 марта, 1982г.
Дорогой друг!
Настоящим сообщаю Вам, что Совет Союза на своём съезде с 30 января по 5 февраля с.г. определил ввести Вас в состав Руководящего круга на двухлетие 1982-1983 г.г.
Прошу подтвердить получение этого извещения.
С дружеским приветом А. Артёмов»

                Как я ликовал, как я гордился! Член Руководящего круга! Посмотрел в Уставе НТС права и обязанности, прав не много, главное – право голоса в выборах Совета Союза, который, в свою очередь, выбирает председателя и другие руководящие органы. А-2 снова повторила, что только бросив пить я стану по настоящему опасен Советскому режиму. Я был почти согласен, но... алкоголь был сильнее меня.

                Очередной запой после моего дня рождения в апреле. Тоска, угрызения совести, ночной пот, жалость, презрение и ненависть к себе одновременно; взгляд в пол, а не в глаза людям, ложь и главное – страх перед мощью алкоголя, перед его совершенной властью надо мной. А-2 опять предложила поехать на собрание АА. Я повторил свои сомнения: не масонское ли это движение, нет ли там чёрной магии? А-2 уверила, что нет и я согласился.

                Это было 22 апреля, день моего святого Вадима Архимандрита персидского. У меня ещё дрожали руки и ноги после запоя, а в голове мутилось. Мы приехали на парковку при протестантской церкви, где АА снимало помещение для собраний. А-2 подбадривала меня, а я наблюдал, как она весело здоровалась со знакомыми цветущими алкоголиками. В клубах табачного дыма началось собрание, я сидел за столом начинающих. Все взялись за руки и прочитали короткую молитву. После предупреждения, что АА пользуется только именам, поэтому и анонимные, все по кругу начали представлятся: «Я Джон, и я алкоголик», «Я Мэри, и я алкоголичка», «Я Поль, и я алкоголик». Я Вадим – не алкоголик, заявил я , как мне казалось, очень оригинально. Во главе стола сидит ведущий собрание , «сухой» алкоголик со стажем. Он предложил каждому рассказать о себе, что найдёт нужным. Тут, наверно, и началась та таинственная терапия о которой гадают и которой удивляются наркологи, психологи, психиатры, священники всех религий /кроме, может быть, мусульман, у них другие проблемы/, репортёры и телевизионные комментаторы. Я пил чёрный кофе и нервозно курил сигарету за сигаретой, как и большинство присутствующих. Каких только историй я не наслушался. Оказывается, что я совсем не одинок со своей алкогольной проблемой. Даже мало чего личного и индивидуального было во всех этих рассказах. Каким-то образом алкоголь превращал всё в схему, но каждому оставлял возможность индивидуально страдать.

                Мы ездили на собрания АА один-два раза в неделю. Я внимательно слушал рассказы и делился своим алкогольным опытом. Откровенность алкоголиков была разной  степени глубины, но чаще всего полной и поразительной. Простые истины медленно влезали мне в голову: жалость к себе – разрушительна; не выпив первого стопарика не вылакаешь и литр джина; пропив 20 лет, за пару дней не избавишься от алкоголизма; алкоголь не решает жизненных или душевных проблем, а нагромождает новые и так далее и тому подобное. Кроме этого были «12 ступеней и 12 традиций АА». Первая ступень гласила: «Мы признаём свою беспомощность перед алкоголем и что наша жизнь стала неуправляемой». Бумажный складень с этими текстами, размером в банковскую карточку я ношу в бумажнике вот 24 с половиной года.

                Только алкоголик может понять алкоголика и девица блюющая за столом собрания АА никого не шокировала, каждый мог вспомнить за собой и кое -что похуже. Самыми трудными и опасными были первые три месяца, утверждал коллективный опыт АА. В это время организм очищается, человек чувствует себя хорошо и наивно думает, что может начать «безопасно» пить. Прошли и мои первые три месяца. Меня поздравили на собрании и вручили значок – маленький металлический кружочек с красной эмалью и белым, металлическим, центром. Его я ношу и сегодня, перекалывая с одной на другую джинсовые куртки. Потом пошли года и значки с римскими цифрами один, два, три...

                В это время шли мои переговоры с центром НТС о приезде на работу во Франкфурт на Майне на длительный срок. Разумеется, я хотел работать в центре, ведь для занятий личным творчеством, как помнит читатель, надо сначала освободить Россию от ига коммунизма. А пока что я избавлялся от недоумённого вопроса : как это не пить больше никогда!? Психологический трюк ответа был элементарный и действенный: не пей только одно мгновение, только долю секунды, когда хочется, от радости или горя, хватить стопарик, стакан, бокал, кружку или просто из горлА чего-нибудь спиртного. Из таких мгновений у меня уже сложились 24 с половиной года /редакция 2006 года/. Теперь я «сухой» больше лет, чем пропьянствовал.

                Опытные алкоголики с многолетним стажем трезвенности, предупреждали, что избавившись от алкогольной зависимости, человек не избавляется от проблем личных, семейных, производственных, финансовых и так далее до бесконечности. Так и моё ****ство не исчезло вместе с пьянством.

                На собраниях АА мне понравилась странная, немногословная женщина, с громадной грудью, мать многочисленного и разноцветного семейства. Понравился и я ей, так как мы уже скоро трахались на Паркер Авеню, пока А-2 была на работе. А-5 умоляла меня беречь её от беременности, ей хватало забот с имеющейся кучей детей. Пришлось купить презервативы. Её сладострастие поразило меня: когда я кончил, выдернул член из её лона пахнувшего болотистой сыростью, и снял гондон – она почти вырвала его из моих рук и жадно высосала из него сперму. У неё были громадные, совершенно голубо-фиолетовые от прожилок, груди, такие, должно быть, имела Гера, пока в неё верили греки. Запомнился этот нереальный, даже болезненный голубой цвет грудей, с какими-то неяркими розоватыми сосками и гигантскими бледными  пигментными не кругами, а овалами вокруг них. Что-то подобное проявляется сегодня в моих больших работах на бумаге. Её  сладострастие причиняло ей явное страдание, она чувствовала себя виноватой перед А-2.

                Позже у меня была выставка в Баффало, в помещении примыкающем к протестантской церкви. Через несколько дней после открытия народу было не густо, а точнее – никого. Я дежурил на выставке, приехала А-5, посмотрела, похвалила. А я поглядывал на неё и нам так ясны были наши желания, что и слов-то произносить было ненужно. Мы пробрались в какой-то тёмный закуток клуба, она уселась на стул и жадно заглатывала мой член, пока я мял её необъятные груди. Кончил, и она проглотила мой драгоценный жизненный сок, мои гены. Потёрлась с благодарностью лицом о мои чресла и произнесла что-то о грехе. Утешил тем, что это была не церковь, где служба происходит, а помещение для светских мероприятий. Позже и я сам утешился, прочитав у В.В. Розанова его фантазии о брачующихся в церкви, точнее, в специальном помещении при церкви.

                Договорился с центром НТС, что прилечу на максимальный срок в девять месяцев – трёхмесячная виза и два продления, если не будет никаких бюрократических препятствий. В США, для получения гражданства, нужно было присутствовать физически на земле страны два с половиной года из пяти необходимых. Улетал я 15 декабря  1982 года, собрания АА к этому времени посещал меньше восьми месяцев. А-2 беспокоилась, не запил бы я в Европе. Не запил, хотя и сам иногда удивлялся себе.

                На работе босс не рыдал от горя и обещал принять меня обратно, когда я вернусь. Он знал, что я член антикоммунистической организации, но не понимал, как это можно вместо строительства карьеры и зарабатывания «зелёных», так идеалистически с чем-то бороться. А-2 немного страдала и ревновала, но была довольна, что не в Афганистан еду, а в Германию. Члены НТС уже работали в Пакистане с муджахидами, убеждали их не убивать русских пленных, спасли несколько человек и переправили их на Запад. Главная работа там – распространение листовок среди советских военнослужащих в Афганистане. Пакистанское консульство в Нью-Йорке отказало мне в визе, а я был готов ехать на передовую.

                Прощались мы с А-2 целую ночь, в самых разных позах и самыми разными способами, но наебаться на всю жизнь невозможно, эта прописная истина наверняка хорошо известна читателю и читательнице. Отвезла нас «Импала» в аэропорт, обнялись, поцеловались с А-2 и полетел я в очередной раз через великий океан и ледяной Северный полюс, тогда ещё, кажется, не имевшего озоновой дыры над собой.

                Бросили мои кости сначала в однокомнатную конуру, с кухонной микроплитой в нише, к Андрею Окулову. Потом сняли мансарду на станции Родельхайм, в нескольких минутах езды автобусом от издательства «Посев». Летом, под черепичной крышей палимой аффриканским солнцем, я загибался  в этой мансарде от жары. В НТС мне дали руководить всей акцией «Стрела». У меня был конторский стол, пишмашинка, на которой надо было ещё научиться печатать, дырокол, скоросшиватели и общий телефон в комнате. Этот телефон иногда запирался на замочек, чтобы никто на халяву не звонил во все концы света, что тогда было дорогим удовольствием. Главное в моей службе было – добывать адреса и рассылать их по отделениям НТС на всех континетах, а оттуда уже летели «стрелы» в СССР. «Стрела», если кто забыл, это листовка, микроброшюра, микро «Грани», микро «Посев» и прочии издания в 20 граммов почтового веса, рассылаемые из всех свободных стран. Так мы доносили слово свободы до граждан, пробиваясь через почтовую цензуру, брали массовостью и длительностью акции «стрела». Второй работой, более творческой, было изготовление обложек книг для издательства «Посев». Руководство жалось, тратиться не хотело, и обложки я творил из подножного материала, полукустарными способами. Например, написал на асфальте мелом «Дороги и встречи», попросил Ю. Вознесенскую изобразить тень, снял на чёрно-белую плёнку, типография сделала клише в два цвета, имя автора Ал. Неймирок – набором, и готово.

                В НТС большинство православные, но были и иноверцы и неверующие. Праздники все проходили по церковному календарю, поэтому – сначала Новый год, а потом уже Рождество. На Новый год в Германии выпаливают ракет, петард, шутих и прочих фейерверков на десятки миллионов марок каждый год. Одна такая шутиха, пущенная весёлой девчонкой во дворе издательства «Посев», впилась мне в колено, оставив на брюках горелое пятно. Не везло моему костюму тройке. Маленькой сенсацией на праздниках было – Филимонов не пьёт!. Интересно было наблюдать, как бес соблазна сидит даже в самых допропорядочных людях: ну рюмочку-то выпейте, одну-то можно? Так неалкоголики демонстрировали непонимание алкоголика, как пьющего, так и сухого.

                Половой вопрос решался просто – в публичном доме или, если денег нет,  в кулаке. Чуть ли не в первый день я поехал на разведку во Франкфурт и без расспросов нашел то, что мне было нужно. Все окрестности Кайзерштрассе, ведущей прямо от главного вокзала, забиты многоэтажными, запыхаешься подниматься, публичными домами, секс-шоу, кабаре, пороно-кинотеатрами, игорными домами. Пышное цветение цветов зла. Одна палка тогда стоила от 25 марок и выше, девушки были, и есть, всех цветов кожи и возрастов. Некоторые  играли в русскую рулетку и предлагали себя без презерватива, оральный секс входил в стандартную стоимость, анальный был в несколько раз дороже и только у опытных любительниц. Этот запах публичных домов... Зимой в полную силу работали калориферы, обогревали полуголых жриц продажной любви. Парной воздух был напичкан сильными сладковатыми духами, сигаретным перегаром, шампунем, моющими средствами. Запах тела, пота, любви был изгнан их этих мест как непристойный. Обычно я поднимался на самый верх, пятый-седьмой этаж, лифт на замке, а затем неспешно спускался, заходил в коридоры, спрашивал цену, торговался, приглядывался к девицам и женщинам. Изредка, из-за закрытой двери раздавался стон-рык мужского оргазма. Меня живо интересовали проститутки, склад их души, и я часто коротко разговаривал с ними. Как мне тогда стали понятны А. Тулуз Лотрек, Жорж Руо, Отто Дикс, Георг Гросс со сценами публичных домов и их обитательниц с клиентами или без.

                Кажется, Вл Маяковский поэтически мечтал о «машине для суходрочки», капитализм осуществил мечту революционного поэта. Специальные секс-магазины предлагали все мыслимые и непротивозаконные приспособления для достижения оргазма, как мужского, так и женского: вибраторы вагинальные и анальные; синтетические ****ы различного качества и стоимости; надувные куклы обоих полов со всеми рабочими отверстиями и стоячим членом; клистиры и спринцовки; гондоны с шипами, усиками, рёбрами и т.д.; смазочные средства на водной основе, бельё, шарики на нитке для задницы, инерционные шары для вагины и многое, многое другое включающее сотни порножурналов и порнофильмов. Целая индустрия порока, во главе с Беатой Узи владеющей сетью секс-магазинов по всей Германии и за её пределами. Она дожила почти до девяность лет, открыла музей эротического искусства в Берлине, вернула мой нераспечатанный пакет со слайдами, получила высшую награду ФРГ – крест /не железный, тот был в Третьем рейхе в ходу/.
 
                Над исключить в дальнейшем описание магазинов, материльного изобилия. Иначе придётся описывать магазины художественных принадлежностей: бумага ручной работы из Италии, Франции, Японии; фотомагазины, канцелярские, продуктовые, авто и т.д. почти до бесконечности. Всё есть и на всё нежны деньги, а я ненавижу деньги и деньги не любят меня. Так что оставим западное материальное изобилие в покое и займёмся драгоценными россыпями внутренней жизни одного человека – автора.

                Проживаемая жизнь, как интересно... И как жаль, что за пределами этой жизни нет ни бумаги, ни чернил, ни авторучки «Senator», ни, тем более, компьютера, чтобы послать весточку оттуда – сюда. Не тот политический памфлет в поэтической форме, который оставил благодарному человечеству Данте Алигьери, с его арифметическим счётом кругов и страданиями на уровне пыточного подвала средней руки, а картину реальности инобытия, если оно существует, конечно. Как вы думаете, читатель, существует или нет? Каждому по его вере!

                Летели мои трудовые будни в НТС. Прошла отвратительная, серая, сырая, промозглая, без весёлого снега европейская зима. Каждое лето НТС устраивал курсы русского языка в Германии, маскируя их именем «Посев». Действительно преподавался русский язык и литература, но главным была работа с молодожью, которую должна вести любая политическая организация думающая о своём будущем. Курсы были платные, собирали до восьмидесяти человек и окупали себя и преподавателей. Дружеское общение вечерами у костра играло важную роль в распространении славы этих курсов  среди слависток на всех континетах Земли. Много лет курсы проводились в молодёжном центре в Россельсхайме, где находились главные заводы знаменитого Оппеля. Молодёжный центр располагался в старинном замке или крепости, имелась даже глубокая арка с воротами запираемыми на ночь.
 
                Каждый член НТС в центре, находящийся на службе России, был и пахарь и жнец и на дуде игрец. Отложив «стрелу» и обложки в сторону, я подготовил и прочитал доклад о русской иконе и иконописи. Вдохновил меня на это М.В. Славинский, неутомимый организатор этих курсов на протяжении всей истории их существования. Но не докладами только жив человек, у меня разбегались глаза от количества курсисток с самыми разнообразными физическими качествами. Положил глаз на немку со светло-соломенными волосами и синими глазами. Она была примерно на столько же лет моложе меня, насколько я был моложе А-2. Я влюбился с первого взгляда в Е-1 /европейка/ и закрутил её своим вихрем. На второй вечер знакомства мы сидели в вокзальном ресторане Россельсхайма, Е-1 пила «Кока-Колу» и просила у неё энергии. Она решила отдаться мне, но что-то мучило её. Эс бан – электричка, казалось, бесконечно медленно, с пересадкой во Франкфурте, прикатил нас в Родельхайм. Моя мансарда сдавалсь с мебелью, кухонной утварью, ложками, вилками и тарелками. Она была явно расчитана на холостяка-онаниста, постель представляла собой односпальный матрасик на жидких деревянных ножках.

                Е-1 успела рассказать мне почти всю свою такую ещё короткую жизнь. Недавно окончила школу, поступила в университет, но не знает какую специальность выбрать. Её отец – солидный и известный инженер, владелец фирмы. Она никогда не видела отца голым, точнее – его член, поэтому и ****ся со всеми, считала она. Недавно ездила в Южную Америку, в неё влюбился абориген и она дала ему, а зачем? и сама не знает. Даже ноги у неё теперь потеют и воняют сильнее, чем раньше, спокойно жаловалась мне Е-1.

                Я почти сразу предложил Е-1 свою руку, сердце и семенные запасы, - а на что жить будем, что мой отец скажет, рационально, по-западному, вопрошала она. Подсоветская бесшабашность ещё не выветрилась из меня, такой материализм в молодой девице обескураживал. Е-1 была крепко сбитая, с широкой попкой и тяжёлыми грудями, к пятидесяти годам она обещала стать мощной и неподъёмной матроной. Главным в ней было спокойствие плавно переходящее в созерцательную лень. Мы любили друг друга, она становилась на четыре опоры и поднимала мне свой зад кверху, заявляя, что на спине ей лень двигаться и поддавать мне. Постель стояла у низкой стены под косым навесом потолка-крыши. Любимая ленивая поза Е-1 доставляла мне хлопоты, я не мог склониться над ней, мешал скат потолка, а увлёкшись – трахался головой о его деревянную обшивку. На моё предложение разрушить её анальную невинность, ответила спокойным отказом и заметила, что она же не кончает каждый раз, когда садится на горшок покакать. Чем и подтвердила эгоцентричность секса, тем более, что сказал это не раздумывая, естественно и убеждённо.

                Сколько ещё ребячества сидело во мне и как мало я знал, точнее, принимал в расчёт женскую психологию. Я вздумал похвастаться своим газовым «Вальтером», девять миллиметров патрон, купленным для самозащиты от КГБ. Западная молодёжь в массе своей настроена пацифистски и антимилитаристски, тем более молодые студентки. «Вальтер» ей совсем не понравился, как и коллекция ножей, которую я тогда начал собирать. Но я любил её даже отрицающую право мужчины на любовь к оружию как огнестрельному, так и холодному, а бактериологическое и химическое не любил и я /в термоядерном грибе есть что-то апокалиптически привлекательное, не правда ли?/. Но, оставив позади эту маленькую размолвку, мы лежали валетом на моём односпальном матрасике и бесконечно долго вкушали гениталии друг друга. Она исходила прозрачным, тягучим соком, сродни сумасшедшей поэзии Даниила Хармса, а я кончал ей в рот и теперь совершенно не помню – глотала она мою сперму или нет? Мы были счастливы, хотя мысли о будущем и туманили иногда чело Е-1.

                Нисефор Нипсе, я снимаю перед вами свою голубую джинсовую шляпу! Воздвигнут ли вам памятник на родине во Франции? В 1826 году он первый сумел зафиксировать объективную реальность – вид своего двора – через дырочку Camera Obscura. Это позволило мне, через 157 лет, снять на цветную негативную плёнку почти весь табунчик кобылиц проскакавших по моему спальному месту в Родельхайме. К этому времени у меня была первая узкоплёночная  «зеркалка» - тяжеленный советский «Зенит» с безобразным объективом «Гелиос»-55 мм., на резьбе М-42 мм. Артур Окулов поменялся со мной, получив мою дальномерную камеру и обещание, что я продам ему со скидкой свой «Вальтер», когда поеду обратно в США. К «Зениту» я купил объектив «Токина»-28 мм., теперь у меня был «широкоугольник».

                Мы гуляли с Е-1 по августовскому, ближе к сентябрю, Франкфурту и я щёлкал камерой не жалея плёнку и наслаждаясь характерным звуком прыгающего в камере зеркала и скользящих шторок затвора. Я хотел унести Е-1 на плёнке в латентном изображении, которое станет реальным в чёрных тайниках фотолаборатории Кодак, Фуджи или Агфа. Как она смеётся на фотографиях! И какая у меня борода на снимках щёлкнутых её руками: до половины груди, красного цвета, вьющаяся как у месопотамского самодержца.

                Двадцать три года пролетело с тех пор и свернулось клубочком где-то в одиннадцатом измерении Вселенной. Хорошо, что жизнь это не текст, текст – не жизнь, а только тень тени. Неповторимость и невозвратимость круглого бытия, драгоценность этих качеств, вот что я хотел бы донести до читателя. Это очень просто увидеть, надо только раскрыть глаза ума, сердца и души. К сожалению или к счастью, кто знает, но на земле мы можем действовать только в этом теле, прозванном когда-то темницей души. Исписаны тонны камня, глины, золота, бересты, дерева, кожи, шёлка, папируса, бумаги, твёрдых и мягких дисков компьютера. И в чём же состоит проблема? Всего в нескольких вопросах: Кто мы? Откуда мы? Куда мы идём? Знает ли читатель, сколько генов человека идентичны с генами червяков, приматов? Почти сто процентов. Но где же тогда сидит наша бессмертная душа?! Бедные учёные позитивисты...

                В одну из немногих прогулок по Франкфурту с Е-1, я спонтанно купил серебряные колечки для нас. Это было в пешеходной зоне заполненой торговым людом предлагающим свои товара с лотков, из будок и просто с земли застеленной куском полиэтилена. Торговых людей обтекал со всех сторон праздный интернациональный люд. На лотке уличного ювелира я увидел россыпь серебряных поделок, серебро – мой металл. Давно, в детстве, на проспекте Огородникова, мне лет десять-одиннадцать, у меня было плоское, светлое, стёртое до бритвенной остроты кромки, серебряное колечко; я одевал его на палец и душа почему-то трепетала.

                Здесь, у лотка, я начал выбирать два тоненьких, дешевых колечка и примерять их на свой и Е-1 пальцы. Она смутилась, застеснялась, покраснела, говорила что-то смущённо-протестующее, но я одел ей и себе колечки и расплатился с продавцом растянувшим рот в улыбке понимания и одобрения. Мы не говорили с Е-1 конкретно, но это были наши кольца помолвки, одетые на безымянные пальцы левой руки. Вскоре у меня появился характерный «тик»: иногда, задумавшись, я крутил кольцо большим пальцем. Память в пальце сидит до сих пор и иногда он самостоятельно проводит по пустой фаланге безымянного пальца. /Надеюсь, это не очень сентиментально для вас, суровые читатели и читательницы?/. Это почерневшее серебряное колечко висит вместе с золотым кольцом на одном шурупе, воткнутом в деревянный стеллаж в моей рабочей комнате в Висбадене. Золотое кольцо осталось от моего немецкого распавшегося брака.

                Надеюсь, что если даже Е-1 забыла моё имя, то у неё осталось впечатление радости, счастья, неутомительного молодецкого оргазма и первых сухих кленовых листьев под ногами, шуршащих мелодию расстования в том далёком 1983 году.

                В лесу под Россельсхаймом были громадные песчаные карьеры превращённые в озёра, а на них «дикий» нудистский пляж. Тёплой компанией мы гоняли туда на машине купаться. Девицы без купальников, а парни – без плавок. Это было очередное открытие для меня. Красивая, лет тринадцати-четырнадцати, дочка одной эмигрантки, спокойно смотрела на нас своими соскАми, грушами торчащих грудей, и о чём-то умно говорила, лишь мельком и без смущения пробегая глазами по нашим болтавшимся, либо сморщенным от  воды, членам и яйцам. Оказывается, можно быть обнажённым и спокойно общаться, без того чтобы слюна текла из рта, а член непроизвольно вскакивал.

                В этой компании была Е-2, с тонким лицом средневековой немецкой скульптуры. Пока мы ехали на карьеры, жара страшная, я сумел полуобнять её и сунуть палец ей под мокрую подмышку и сделать вид, что жадно его нюхаю. Е-2 полупритворно ужаснулась, её женский инстинкт наверняка донёс ей, что между мной и Е-1 что-то есть. Но это не помешало ей скоро оказаться в моей мансарде, рассказать о своём доме в Испании, о безумно ревнивом испанском любовнике и остаться у меня на всю ночь. Е-2 была очень стройной, миниатюрной, почти тощей. Меня растрогали её бледные, малоразвитые половые губы, как-то незаметно исчезнувшие у меня во рту. Детей у неё не было. Жизнь немного устрашала её. Она была примерно моего возраста, считала себя опытной женщиной и даже что-то советовала по поводу отношений с Е-1, которая к этому времени уже уехала с курсов. Е-2 с удовольствием и похвалами ела мой завтрак: яичницу с колбасой и луком, сухой хлеб, помидры, кофе, мёд. В 1991 году я послал приглашение Е-1 и Е-2 на свою персональную выставку в Гамбурге. Так как меня самого не было на вернисаже, то не знаю, были ли они на выставке.
 
                Возвращался откуда-то в Родельхайм через Фракфурт. В электричке разговорился с азиаткой, как выяснилось – из Южной Кореи. Моё широкое сердце и узкая постель! Она была проездом,  точнее – пролётом, во Франкфурте ничего и никого не знала, пригласил к себе переночевать, немного поколебалась и согласилась. Она была чуть моложе меня, имела какой-то собственный бизнес в Сеуле, а я надеялся с её помощью пускать «стрелы» из Кореи. Покормил странницу и быстро убедил её спать вместе, тем более, что ложе у меня – единственное. Какой-то смутный секс, никаких азиатских экзотических изысков с её стороны. Запомнилось, что она не хотела снимать с себя нечто вроде передничка или нижней юбки – стеснялась формы своего живота и пары морщин на нём. Сила моего убеждения и – мы трахаемся без этой синтетической прегородки между нашими телами.

                Утром мой стандартный завтрак /см. выше/, фото на память и я, с её дорожной сумкой в руке, провожаю её на остановку электрички. На лестнице, немец сосед скосил глаза в нашу сторону, наплевать что он думает о моих разноцветных девицах. Мы обменялись адресами, я получил письмо от неё, всё было готово к ации «стрела» из Южной Кореи, но в сентябре 1983 года советской ракетой был сбит корейский пассажирский самолёт. Письма кореянки прекратились.

                В сентябре 1983 года я возвращаюсь домой в Баффало с остановкой в Нью-Йорке на три дня. В это время обе дочки А-2 жили там и я остановился у них. Я жадно рыскал по Манхэттену с тяжёлым «Зенитом» на плече и щёлкал одну за другой негативные цветные плёнки. Поднялся на крышу Мирового торгового центра. Объектив в 28 миллиметров охватил гигантскую панораму мегаполиса тающего в серо-голубом смоге. Забредал я в какие-то трущобы, по гигантскому мосту в два этажа переходил Гудзон или какой-то пролив. Вечером девицы ужаснулись, поняв из моих описаний, что я фотографировал в Бронксе – самом опасном районе города. А  я стал припоминать, что на меня самого поглядывали с опаской: рыжая борода до груди, длинные волосы, голубые глаза, синие джинсы и нож в ножнах на поясе. /Надо бы просмотреть эти негативы и напечатать самые интересные фотографии, да всё руки не доходят/.

                По Бродвею шагали колонны  протестующих против очередного советского акта вандализма. Особенно выделялись какие-то стяги, хоругви и знамёна красно-малинового цвета активистов «Фонда наследство». Но, как показала история, самолёты сбивают не только советские ракеты.

                Ещё пребывая в Европе, в переписке с А-2 мы договорились, что совершим поездку на автомобиле по США. Мне нравилось как А-2 смело принимала решения, прекрасно разбиралась в практических вопросах, крепко стояла обеими ногами на американской почве. Три дня быстро пролетели в Нью-Йорке, как можно жить в подобном городе?! В памяти застряли: удушающие ночи, пот, соблазн исходящий от спящих рядом девиц, пробирающихся ночью в потьмах в туалет, затем рык воды в унитазе и мысленное: «с облегчением вас». Бой френ одной из дочерей не поверил, что я любовник матери, а не дочурки, и немного ревновал. Младшая, разбирающаяся в фотографии, похвалила мой «Зенит» и сглазила, он сломался после поездки по США.

                А-2 встречала меня после девяти месяцев разлуки, как вернувшегося с войны, войны с моим алкоголизмом, она ликовала, а я благодарил её. Серебряное колечко я, сукин сын, не снял, не подозревая в своём эгоцентризме, что приношу  страдания А-2. Она видела, что я влюблён, светился влюблённостью, и обладая женским опытом и мудростью – смирилась. В поездке, в индейской резервации, я покупал недорогие, серебряные с бирюзой, украшения для Е-1. А-2 помогала мне в выборе, выясняла, какой красотой наделена Е-1, драматической или нет. Это немного корёжило меня, но о широкости человека в некоторых вопросах, достаточно сказано в мировой литературе, размазывать дальше – нет охоты.
 
                Всё для меня в новинку. Оказывается, перед отпуском надо сесть на жопу и с калькулятором и клочком бумаги в руках подсчитать примерную стоимость поездки. Сразу было решено, что наша «Импала» на годится – бензин жрёт и не очень надёжна, возраст не тот. Нужно брать машину на прокат. Где ночевать? Можно прицепить спальный фургон, а можно ночевать в мотелях. Посчитала А-2 плату за прокат фургона, парковку в кэмпингах, больший расход бензина и меньшую маневренность и решила, для приличия посоветовавшись со мной, что мотель – выгоднее. Расходы мы делили пополам. Маршрут  выбирала А-2, американка ведь. На карте мы начертили примерный путь: Баффало, Великие озёра, Северная Дакота – Великая равнина, Монтана – Скалистые горы, штат Вашингтон – там я опустил руку в Тихий океан и попробовал его вкус, вспоминая Хлебникова: «На Урале я перенёс воду из Каспия в моря Карские». Затем на юг через Орегон и по извилистой дороге под названием «Калифония номер один» в Сан Франциско, Лас Вегас, штат Аризона, Нью Мексико, Техас и прочее – на северо-восток, домой в Баффало. Всего проехали около 10000 километров, большую часть времени баранку крутил я. А-2 была не очень довольна, получилась, по её мнению,  не туристическая поездка, а гонка. Смешно, но я торопился домой в Баффало, чтобы узнать, есть ли письма от Е-1. Всемирной паутины тогда ещё не было, точнее, была, но только у вояк. Я постоянно щёлкал камерой.

                Мы побывали во всех попутных национальных парках, на описание которых нет ни места, ни желания. Общее впечатление: Америка великая и прекрасная страна, а сегодня могу добавить – только правительство говённое. Мы путешествовали дней двадцать и в день пробегали примерно пятьсот километров. Я жадно давил моими колёсами самые разные дороги США, от бетонный хай вэев до просёлочных, крытых щебнем.

                В Йелоустоунском национальном парке горячие источники, гейзеры, бизоны гуляют на свободе. Бизон вошел в историю жестокого «освоения» Америки белыми пришельцами. Бизонов истребляли, лишая индейцев их естественной пищи, одежды, ниток и верёвок из жил. Смелость может быть безрассудной, а как называется рассудительная храбрость, не трусостью ли? Я решил сфотографироваться в «обнимку» с бизоном, дал камеру А-2, навёл резкость, примерно опредили момент съёмки и смело зашагал к паре пасущихся бизонов. Подойдя уже на три-четыре метра к этой горе мышц, костей, жира и шерсти, я заметил недовольный взгляд маленького бизоньего глаза. Его переднее копыто пару раз ударило в землю, мой инстинкт понял этот знак в долю секунды, бизон и я равнули с места почти одновременно. Меня несли крылья инстинкта самосохранения, а бизона – его инстинкт охраны своей территории, на которую посмел вторгнуться чужак с непривычным запахом. Несся я без оглядки прямо к А-2 щёлкающей советским «Зенитом» - тугой взвод и тугой спуск затвора. Оказывается, бизон выгнал меня со своей территории, пронёсся немного по инерции и продолжал пастись, он не имел ко мне никаких претензий. А-2 пожурила меня за напрасный риск.

                В этот же день мы закусывали в какой-то забегаловке в маленьком, расчитанном на туристов, посёлке. В полупустом помещении, словоохотливый бармен рассказывал нам, что в Йелоустоунском парке каждый год погибает два-три человека от рогов бизонов. Самым частым убийцей был материнский инстинкт бизоних с маленьким телёнком. Бармен профессионально трещал, передавая какие-то чудовищные цифры о весе, скорости, убойной силе рогов бизона. Запоздалый страх пронизал меня, творческое воображение любезно предоставило мне ощущение бизоньего рога у меня в теле. Картину дополняло воспоминание корриды и летающих в воздухе, от ударов рогов быка, тореадоров и их помощников. По словам бармена, умирали в сновном от кровоизлияния и от общего заражения крови.

                Послушная А-2, она выполнила все мои фотографические указания и теперь у меня есть фотография 20х30 сантиметров: осеннее пожелтевшее поле, лиловый лесок вдалеке, голубое небо, человек с рыжей бородой и в голубых джинсах, стремительно застыл в вечном беге от ещё более стремительного бизона застопоренного выдержкой в 1/60 или 1/125 секунды.

                Прогнав километров пятьсот в день, я понимал, что вождение машины – тяжёлая работа, но эрос порхал рядом и не оставлял меня своим вниманием. Мы трахались в захолустных мотелях, относительно «захолустных», в каждом был душ, чистое постельное бельё, унитаз затянутый бумажной полоской – стерильно, туалетной бумагой, полотенцем и крохотным мылом. А-2 с кряхтеньем забиралась на край постели, а я пристраивался сзади. Прыщавый зад – жертва покосившегося обмена веществ, таращился на меня. Я отводил глаза, вспоминал другие задницы, уносился в другое время, теребил пальцем знакомый до каждой складочки анус А-2 и кончал. Кончала и она со своим неизменным стоном-всхлипом и таким же неизменным: Thank you... Мы примирялись, секс был нашим общим знаменателем, что-то поедали, валилсь спать и во сне ко мне приходила Е-1 со своими сомнениями о возможности нашей женитьбы.

                Где-то в конце октября мы вернулись в Баффало и даже не превратились  в злейших врагов, женская мудрость! Начал ходить на работу и опять:  расчищал холсты, таскал мебель, вырезал утерянные детали старинной мебели, фотографировал, пытался продолжать начатые холсты, посылал «стрелы», вёл переписку с НТС, с Ленинградом: В.Л., мама, А.М. и другими. «Зенит» сломался, послал в Нью Йорк на обмен с доплатой, опять сломался, вернул обратно, купил «Практику» с металлическими шторками – остался доволен. Этой «Практикой», ещё и теперь, через двадцать с лишним лет, фотографирует моя, теперь уже бывшая, немецкая жена. Странные фотомагазины в Нью Йорке: в пятницу короткий день, в субботу закрыты, а воскресенье, когда все христиане забывают о торгашестве и идут в свои церкви, эти магазины распахивают свои двери.

                На работе босс мистер Триепл и его дочка Шуги заметили, что мои прогулы по понедельникам прекратились, в душу не лезли, а когда я коротко упомянул о собраниях АА, то искренне поздравили меня. Немного гордился и я, горькой славе русских пьяниц мной было нанесено поражение, оказывается и русский может завязать и отставить в сторону отношения со всемогущим Бахусом – Вакхом.

                В 1984 году я опять проработал в «Посеве» три месяца, с мая по август. Какое-то время жил в квартире окуловых в Россельсхайме. Опять я делал обложки для книг, плакаты и название «Possev-Посев» для ежегодной всемирной книжной ярмарки во Франкфурте на Майне; занимался «стрелой» в центральном оффисе НТС.
 
                От квартиры Окуловых можно было за час с лишним дойти до нудистских озёр-карьеров. По воскресеньям я ходил туда купаться, загарать, ненароком любоваться разнообразием женских форм всех возрастов. Отдельные особи чувствовали себя как дома, загорали раздвинув ноги: проходя мимо, мне бросались в глаза раскрытые губы, шерсть вокруг, перламутровая влажность нутра. Это лишало меня покоя, а у меня тогда не было подруги, только мой верный, неизменяющий, надёжный кулак.

                От Россельсхайма до Зоссенхайма, с пересадкой во Фракфурте, дорога занимала больше часа. Я настаивал, что творческой работой можно заниматься и дома, но бюрократия брала своё и меня обязывали появляться  в «Посеве» хотя бы два-три раза в неделю. Освободилась полуподвальная квартира А.Е. Ширинкиной на время её отпуска и я переехал туда. Удобно, на работу в НТС теперь я ходил через неширокую дорогу, кончавшуюся тупиком неподалёку. У меня был свой канцелярский стол со всеми принадлежностями бюрократа. Были какие-то собрания, совещания, съезды, день Святого Владимира – покровителя НТС, его знак, трезуб, на знамени НТС / и на самостийных знамёнах украинских националистов, такая вот исторически-символическая неразбериха/.

                Накануне моего отлёта в США, небольшая отвальная в «моём» полуподвале. Я – не пью! Это всё ещё непривычно для окружающих. Председатель Исполнителного бюро НТС Е.Р. Романов шепчет что-то зитц-директору издательства Жданову, тот исчезает и появляется с портативной пишущей машинкой Olimpia, Traveler de Luxe для меня. Практичный подарок, теперь мои письма в центр будут не от руки накарябаны, а напечатаны на машинке.  Я был очень рад. Эта пишмашинка, весом около пяти килограммов, легко поместилась в моём чемодане, она два раза перелетала через Атлантический океан и служила мне больше двадцати лет, пока не купил компьтер.

                Опять радостная встреча. Пятнадцатого августа я вернулся в Баффало и А-2 широко распахнула мне руки и ноги. В августе ещё жарко, а сентябрь-октябрь уже настоящая золотая осень на севере штата Нью Йорк. В декабре 1984 года – десятилетняя годовщина выставки в доме культуры имени Газа в Ленинграде. В.Л. сообщила, что что-то готовится и попросила фотографии с моих работ. Печатать фотографи я решил сам. Подруга А-2, моя будущая ученица Д.П., предоставила мне подвал своего дома, где её сыном была оборудована примитивная фотолаборатория. Я никогда не печатал сам прежде, только пару раз в жизни ассистировал – обрезал фотографии на Огородникова и промывал – в Крыму. Объём арифметики в фотоделах всегда приводил меня в ужас. Дом Д.П. удобно распологался в двух минутах ходьбы от дома А-2.

                Репродукции моих работ я снял на слайды 35 миллиметров, поэтому и печатать нужно было со слайдов. Пошёл в фотомагазин, объяснил задачу и мне, как начинающему и малознающему, всучили самый дорогой, но и самый долговечный процесс Cibachrom. Весь процесс состоял из трёх ступеней: проявитель, отбеливатель, фиксатив и промывка в тёплой воде. Температуру нужно было держать точно в пределах половины градуса, что было нелегко в сыром, холодном, осеннем подвале. Пахло сыростью, и этот запах сырого подвала навечно связался в моей ассоциативной памяти с фотографией. Я волновался и потел смешивая драгоценные химикалии в неведомых мне унциях. После экспозиции бумаги, точнее какого-то неистребимого пластика с серебристой, отражающей свет, подложкой, и зарядки её в бачок можно было работать при свете. Бумага была 8х10 дюймов /20х25 см./ , американский стандарт. Заливал химикалии, крутил бачок, следил за временем по примитивному секундомеру. Первая фотография – проба выдержек, засверкала чистыми цветами ещё в чёрном бачке. Это была репродукция холста «Святой Николай спасает трёх невинно осуждёных», жест останавливающий меч занесённый над шеей склонившейся жертвы. Горки на холсте были кадмиево-красные с белыми пробелами и так далее.

                Послал фотографии В.Л. в Ленинград, что с ними дальше было – не знаю. С этой осени1984 года я отсчитываю свой фотографический стаж. Печатать самому – значит быть художником ответственным за свою работу. Все фоторепортёры только щёлкают камерой и отправляют непроявленную плёнку в издательство, где с ней делают всё что угодно, не спрашивая воли щёлкнувшего затвором. А сегодня ещё проще – цифирьное изображение посылается по интернету в любой закоулок Земли, или в любую столицу.

                /  1.XII.2002 года. Работаю садовником и имею только выходные дни для личного творчества. Кажется нужно закруглять мою «Нецензурную автобиографию», дав конспективно, по пунктам, важнейшие события. Мой дзэн-буддизм, или самостоятельное развитие как-то лишает меня интереса к ненормативной лексике /поспешное заявление, прим. 2006 года/ и прочей ебле, а хочется сохранить единство стиля. Хотя, может быть, я просто старею незаметно для себя. Автобиография получилась с моралью: даже пережив всё изображённое в этом тексте, можно выжить и достигнуть просветления.

                Невозможно закруглить текст продолжающейся жизни, поэтому обрываю его, текст, инфарктно-миокардно или ударно- кровоизлиятельно, почти на полуслове. Вернусь к продолжению, если доживу до пенсии и если до неё же доживёт желание реализовывать в слове свою жизнь проживаемую как произведение искусства/.