Прошлое

Меня расстреливали пять раз.
Первый раз в 1918 году. Это было во время боя. В первых рядах эскадрона несся я, раскрыв в крике рот, с шашкой наголо. Мост впереди необходимо было занять, и мы это сделали. Беляки развернули у противоположного берега два пулемета, но и это нас не остановило. Передо мной кувыркнулась убитая лошадь, а её седок ничком плюхнулся в воду. Мой дончак был лучшим в эскадроне и перенесся через новую преграду одним прыжком.
И тут же испуганные глаза пулеметчика, по которым радостно махнул шашкой. Потом ещё и ещё. Кровь попала в глаза, и я на ходу попытался утереться. А когда отвел руку от лица, увидел ствол револьвера, направленный мне прямо в грудь. Дончак, всхрапнув, встал на дыбы и смял одинокую фигуру. Но в тот же миг меня ударило в грудь и сбросило с лошади. Через секунду меня смяли конями спешащие сзади. Но это я уже видел со стороны.
Второй раз это было в тридцать седьмом. За неделю до этого глухой ночью  меня забрали из дома. Потом, в кабинете следователя меня били. Били долго и умело. Уже через сутки плевался кровью каждые десять минут. Ещё через трое суток кровь шла почти непрерывно. Меня ни о чём не спрашивали. Просто били.
В какое время суток меня выводили на расстрел – не знаю. То ли раннее утро, то ли поздний вечер. Не знаю. В камере свет не выключался, так что определить время суток тоже не было возможно. Да это было и не важно.
Расстреляли меня до обидного просто. Во время прохода по коридору, что-то сзади хлопнуло, и я просто упал на каменный пол. Я помню даже, в каком углу тюремного кладбища меня закопали.
На третий раз всё было очень быстро. Мне было пять лет. Шла война. Меня, мать и трех сестренок поставили к стене нашего бревенчатого дома и люди в черных мундирах направили в наши лица автоматы. Мать шагнула вперед и закрыла нас своим телом. А когда раздались выстрелы, толкнула меня к плетню.
Я почти успел перескочить через изгородь, в трех шагах от которой был спасительный овраг. Пуля пробила меня навылет и швырнула обратно во двор. Прямо в мои распахнутые глаза смотрела своими уже мертвыми, полными боли, глазами мать. Сестренки лежали под ней и ещё шевелились. Их добили первыми. А потом офицер наступил мне на лицо сапогом и еще несколько раз выстрелил из пистолета.
В Афгане я умер по четвертому разу. Наша колонна шла по серпантину горной дороги, когда откуда-то сверху ухнула ракета. Переднего грузовика как не бывало на дороге. И сразу же из-за камней затараторили автоматы. Наш БТР развернулся боком и начал поливать скалы из пулемета.  «Духи» были значительно выше, и толку от нашей пальбы было немного. Однако, я успел увидеть, как с камней скатилось несколько окровавленных тел, а потом под машиной оглушительно хлопнуло и повалил ядовитый черный дым. Я стрелял до последнего, а когда попытался вылезти, промасленный комбинезон вспыхнул свечой.
Боль была адской. Живым факелом крутился я по земле, не видя и не слыша ничего вокруг. Прошившие мою спину пули я встретил как избавление.
Пятый раз был всего несколько лет назад. Я - салага-дух, прямо с «учебки»  вместе со всей своим очумевшим от дороги взводом сплю в кунге устало гудящего Урала. И мне до лампочки, что будет завтра. Главное, что сегодня есть сухпай и пиво, которое всё же удалось зацепить на аэродроме. Слава вечным прапорам, без которых невозможно было бы достать в этом долбанном мире обычного пива.
Часа через два нас выгрузят у блок-поста, на котором мы должны будем просидеть две недели. А отсидеть удастся только два дня. На третью ночь через наш пост пройдет крупное подразделение боевиков и сметет нас к едреней фене. Не помогут даже растяжки, обильно наставленные вокруг. Тяжелые Зилы вспыхнут как спички, но откроют проход людям. Никому из наших не удалось выжить. Я был последним. Оглушенного и избитого волокли меня на веревке, как падаль для прикормки волков. А когда очухался и пришел в себя, вручили тяжелый ящик с патронами. Может страх, а может быть, пустота в голове заставили меня покорно принять ношу и нести её пока оставались силы.
Когда я всё же упал, отъевшийся бородач достал пистолет и  подошел вплотную. Я пополз к нему и, видимо  решив, что сдыхающий солдат хочет вымолить себе жизнь, поцеловав его сапоги, он рассмеялся и пододвинул ногу. Когда он понял, что происходит, было уже поздно.
Чека от гранаты с его пояса уже рассекла мою губу и была плотно зажата зубами, а правая рука намертво вцепилась в затянутый брючный ремень.
Ужас в его глазах добавил мне сил,  и я расхохотался. Тогда бородач выстрелил. Он стрелял и стрелял. А я всё смеялся.
Взрыв добил нас обоих.
Сейчас мне всего год. Я лежу в маленькой уютной кроватке и думаю о том, как хорошо было бы никогда отсюда не выбираться. Иногда во сне я вижу свои прошлые смерти и плачу от предчувствия боли или нахлынувшей жалости к самому себе. Женщина, которую я всю жизнь буду звать своей матерью, успокаивает меня, вскармливая своим молоком.
Сейчас я пока ещё всё помню, но скоро  инстинкт самосохранения и страх перед прошлым заставят меня забыть обо всем. И тогда я начну жизнь сначала.
Воспоминания придут вновь лишь тогда, когда я снова загляну в глаза смерти. Но будет, как всегда, поздно.