Eventually

Чем задыхалась нежность в хлопчатобумажных простынях? Кому я звонила и чьи свитеры носила? Чье колечко теребила на безымянном пальце? Ждала кого, и кто приходил вместо? И когда все стало взаимно? И куда везут мою нежность бирюзовые трамваи, кусковато разрезая подгнившие листья на ребрах рельс?
Я бы готовила тебе горячий шоколад декабрьским утром. Но, видимо, где-то наверху захотели иначе. Или мы не сильно хотели. А может просто потому, что наши 26 числа все-таки разных месяцев и дней недели.
Мои обещания, примерно сложив руки на коленях, уехали на трамвае в чужое депо. Ночи, хоть и не стали менее одинокими, зато теперь, голые, они не замерзали. Мои слова отскребли свою книжную нарочитость. Они перестали бояться сказать, что им надоело быть плаксивыми, что они устали пытаться вытянуть из тебя твои скупые признания, которые сделают мое существование более сносным.
У истоков сгорбилась растерянность. Ненависть отдалась безразличию. И мне не понятно, как выплавилось спокойствие из металлов, лишенных любви. А я помню, как посыпала свои капризы и страх остаться одной сахарной пудрой влюбленности. Как я натягивала розовые очки на розовые зрачки. Как безразборчиво я  делала себе инъекции любого лекарства, лишь бы вылечиться от заразы тебя. Я литрами выпивала  мужчин, пока утром не увидела в зеркале алкоголика, а на полу стеклотару их жизней.
Они прощали меня. И Бог наполнял их живой водой. А я не прощала ни себя, ни них, ни тебя. И разменивала дни постоянным сушняком.
Но вот кто-то осмелился вспороть мой живот и вырезать тебя. А может я сама дала согласие на операцию без наркоза.
И теперь черно-белая фотография заспиртованной любви спрятана на  нижней полке общажной тумбочки.
Отчужденная грусть целует мои губы тихими, спрятанными ото всех, улыбками; ласкает мои осенние волосы, воровато озирается, пытаясь незаметно втянуть их фруктовые запахи. Мне хочется, чтобы начался шторм, чтобы билось стекло, чтобы было много шума, чтобы осень впилась в мой рот, выпускала страсть частыми каплями крови, чтобы мы пачкались ею, чтобы я опьянела от собственной  холодной крови. Хочется, чтобы ныло внизу живота, чтобы кто-нибудь шагнул в мой танец в гордом одиночестве под обволакивающий голос Amy Winehouse, под укутывающие в ворсистые пледы звуки джаза. Мне хочется, чтобы кто-нибудь вероломно разрезал рельефным ножом кокон моего вакуума.
Я видела пыльные печальные баржи, разрывающие гладь асфальта. Они плыли по улицам, надевая пассажиров городского транспорта и пешеходов на перетянутый канатами груз лиц моего прошлого. Моя трехлетняя ядовитая любовь вытекала из меня разведенной гуашью, забавляя лужи круглыми кляксами радуг.
Миг съедал вечность прописными истинами. Серые глаза разрешили голодному ветру развеять пепел моей нежности над остывающими черными полями. Мы стояли рядом, обутые в резиновые сапоги, проваливаясь в сырой кусок планеты Земля. Мой малыш больше не боялся тонуть в вязком болоте моих некогда скулящих глаз. Я больше не любила себя в своей мертвой любви, закопанной на границе разницы в один часовой пояс.