По-вести

Прошло время повестей опавших листьев. Когда дрожали руки мои в полутьме коридоров нашей ссоры, на дворе правил  уже декабрь. Декабрь, завернутый в фольгу поздней осени, еще не пресытившейся. То ли наверху закончились мешки со снегом, то ли рабочих рук не хватало, но нас не заметает, не пускает снежную пыль: прохладную, выпивающую тушь с ресниц, - в глаза.
А руки дрожали вовсе не от очередного кофе или сигарет. А после строго регламентированных десяти минут до полуночи, когда потертая любовь могла курить, стряхивая пепел на расклеивающиеся тапочки, не различая предметы в чужих очках чужого плохого зрения. Минуты, когда хотелось упасть в ноги Господу и плакать, реветь навзрыд, кричать, пока не порву глотку, пока  не разойдется трещинами лицо.
Эмоции превращаются в куски ваты, впитывают влагу текущей внутрь соли. Когда я всматриваюсь в серпантин проспекта, обрамленного киловаттами света песочного цвета. Там, вдалеке, я придумывала будущее, которого дико боюсь, но чьи ответы я знаю сейчас. Только, как и миллиарды остальных людей на медленно, но основательно, саморазрущающейся планете, не зная, я хотела знать, а узнав – прячу. Ту самую правду, которой боялись мы оба и знали все вокруг.
Одинаковые дни заливают едкой солью жажду жить в этом дымном мегаполисе. И где те фото, что согревали хлеще водки и малинового чая зимними вечерами? Теми, что я тратила с нелюбимыми, так, от страха остаться одной, боязни потерять Другого в ворохе дней и все тех же избитых, потрескавшихся, асфальтовых километров между Краковом и Минском.

Посторонние, что Ты называл друзьями, хотя и они знали, что не натянут на себя даже узкие комбинезоны знакомых, кидали предвзятые надменные взгляды в меня. И им было же невдомек, что все-таки  удавалось меня ранить, удавалось ковырять воспаленные язвы мозга, захламленного, как советские балконы.
Со всех полок ветхих конструкций на меня смотрела осень. Смотрела победоносно. Осень, та, что была временем урожая больных детей; та, что раскрашивала их лица в серый. Осень, что входила в города, по пустынным ночным дорогам, босая. Она рассыпала листья в парках, зажигала кляксы фонарей. Осень забирала мое тепло, чтобы развеять пеплом над черными полями, чтобы растворить мою нежность в молекулах воздуха и вдохнуть грусть и тлен в каждую клетку еще живого. Осень кружилась в пуантах вдоль дорог, что вели не к Тебе. А я поджигала эти слова из года в год. 
И вдруг Осень вошла в Меня. Робко, застенчиво, в первый раз разрешая  времени спешить, сбиваться, чтобы время могло дать мне время на – пережить – переболеть – перебыть. И попробовать заново собрать себя, уже не для Него.
 Время шуршало своим погребальным саваном, забирая близких. Кто-то покупал себе целлофановый кокон. Ветер готовился срывать календарные листы, отсчитывая цифры разных месяцев, стрелки часов - наматывать срок, лампочки – перегорать от  напряжения, окурки множиться в пепельнице.
Но очарованные небом глаза не видели ворох заболевших осенней гуашью листьев.
И эта сошедшая с ума Осень писала повесть о любви, за которую сжигали на кострах. Про танцы с демонами на ободке фарфоровой действительности. О концентрате счастья, выедающего все ваши правила, законы, лимиты, инструкции, ваши билли,  декларации и пакты о том, какой должна быть любовь. О том, как в вашей машине нет тормозов и регулятора скорости. О том, что можно все, чего хочешь. О том, что вам не слабо так любить. 
Внутри темно-зеленой бутылки Сентября, перебродило вино калейдоскопов, и мы в них – цветными неровными стеклышками. Джин наших слов пропитывал воздух глупостями, а мы молчали об одном одной укуренной улыбкой на двоих. И везли меня на бешеных скоростях американские горки куда-то в Октябрь…
В который вдруг вернулся ветер. И вернул мне мои прежние страшные и странные сны в темных тонах, прижимал их к голове над подушкой и пружинил воздух. И писал, писал эти фантазии, эти умопомрачения.
О том, как кто-то наелся, а кто-то нет. О том, что цемент под кирпичиками потрескался: то ли от дождей, то ли из-за небрежности строителей. О том, как пространство подцепило триппер молчания.