Эй

Перемотанный изолентой, старый телефон стоял  у стенки на обшарпанном полу. Всё чаще я думаю о том, что кто-то целенаправленно скрёб пол наждачкой. Просто для того, чтобы в этой квартире всё было одинаково старым, неприглядным, нелепым и некрасивым; чтобы все вещи подходили друг другу, чтобы не было чёткого резонанса. Именно оттого я все не решаюсь повесить любимые фотографии гениальных людей на голые стены, не решаюсь купить тот красивый чёрный матрас в яростных белых бегемотов и завести постоянного любовника. Куда его заводить? Сюда? В квартиру, в которой хочется смотреть фильмы ужасов: нет, не те, что полны отсечённых конечностей, тупых эмо-девок, ползающих по полу, или религиозной мистики. А  документальные фильмы про концлагеря; про уродов, которые следят за соседями; про имбицилов; про аборты на поздних стадиях; про детдома.
Я думала над тем, чтобы поставить телефон в красный бабушкин чемодан. И когда он придёт и попросит позвонить, я скажу, что телефон в чемодане («Чтобы приглушить звонок»). И надеяться, что он никогда не смотрел «Breakfast at Tiffani’s».
Но я не решаюсь. Мне не хватает смелости.
Чего мне только стоило купить большой пятнадцатилитровый аквариум для моей рыбы! Трёхлитровая банка уютно вписывалась в нашу квартиру, как будто всегда была её неотъемлемой частью, одной из её несущих стен. А ведь эту банку я привезла из маминой кладовки, за 150 километров отсюда,  в ней когда-то жил яблочный или алычовый компот,  я точно уже не помню, это было ещё в детстве, когда у нас жили компоты: немного, по пять-шесть банок за зиму. Но вот что удивительно: у нас никогда не квартировали вишнёвые компоты, мои любимцы, только яблочные и алычовые. Но потом, когда у алычи под нашим окном случилась менопауза, и она больше не могла беременеть и рожать, в кладовку заселяли только яблочный компот и невкусное клубничное варенье. Клубника всегда разваливалась, шмотками плавала в жидковатом сиропе, от которого драло горло. Но иногда все же встречались мелкие упругие клубничины, твёрдые, слегка хрустящие.
Когда-то в детстве клубничному варенью доставалось больше всех. Оттого, что именно его  у нас было целая армия из 8 полок, оно нещадно истреблялось: я переливала его в тарелки, чашки, и даже пакеты, но чаще всего в унитаз – мне нужны были банки. Потому что банки – в пол-литра, литр и три принимали в «Приёме Стеклотары» за большие деньги, чем бутылки из-под молока.
И вот уже не несла я банку трёхлитровую тучной женщине в синем фартуке, а везла  в электричке в большой город в захудалую квартиру, чтобы поселить в ней моё первое осознанное животное – золотую рыбку. Все пророчили ей недолгую и мучительную жизнь в этой самой банке с такой нерадивой хозяйкой. Но в отличие от некоторых, я читала в детстве «Маленького принца».
Спустя два года мы с рыбой решились переехать. К собственному удивлению, я обнаружила, что с энтузиазмом восприняла этот переезд лишь я сама. Вечером, придя с работы, я нашла свою скотинушку на дне аквариума, бочком на песке. Она не отзывалась. Я стояла на коленях, прижав нос и рот к стеклу, запустив палец в воду, и рыдала, рыдала, рыдала. Из моего рта в сторону рыбы плыли друг за другом, нестройной вереницей,  междометия и, собственно, растиражированное имя моей красавицы –«эй, эй, эй, ну ты чего, эй, эй, я так не играю, эй…». Мою рыбу зовут «эй», это не имя – это обращение. Я не придумала, как назвать свою рыбу. За столько лет. Дело в том, что все те многочисленные имена, которые я придумывала ей, пока она жила в моём животе, оказались неподходящими к ней той, какой она родилась, они все не сочетались с её внешностью. И я решила, что поскольку она у меня не крещёная, это ничего страшного, что она без имени. Зато у неё есть я и моя материнская любовь.
И вот когда я уже готова была смириться, я почувствовала, как мне  обратно  в рот пихают мои междометия. Толкают их, мол, шевелитесь. С той стороны аквариума моя «эй» прижалась к запотевшему овалу от  моего рта, шевелила плавниками на границе входа в пещеру ротовой полости.
Эта мелкая сука решила выразить своё недовольство новым жильём, имитировав смерть.  «Тупая сука, - подумала я,- ты будешь гореть в аду». Я, же, не жалуюсь на то, что мне приходиться жить в квартире с затёртым полом, протекающими трубами и прогнившим кислородом. И купив на последние деньги этот буржуйский аквариум,( не б/у, не у друзей, там не жили другие рыбы, не срали и не писали в него, а новый, твою ж мать,  новый с гениально-чистым прозрачным стеклом, а не покрытым  патиной лет, цвета мха), я прихожу домой, чтобы оказаться на стачке, забастовке, моно-флэшмобе.
Не разговаривали неделю. Эй всё виляла мне хвостиком, прижималась к стеклу, всплывала брюшком, вяло ела, но я не сдавалась. Я хотела, чтобы эта сука уяснила раз и навсегда, что так нельзя, что мы в ответе за тех, кого приручили, что нельзя строить серьёзные отношения на шантаже и истериках, что, в конце концов, я не железный дровосек без сердца, что я дико устала от того, что мне постоянно тычут указательным пальцем в мои промахи, самые мелкие.
И вот как после этого решиться? Как набраться смелости? Как завести что-нибудь постоянное? Да, так, чтобы оно не обрыдло, не психануло после твоей неудачной ремарки, не бросало трубки со словами «а это не я» и тебе не пришлось бы накладывать швы телефону, чтобы не устраивало твоему комплексу неполноценности хэппи бёрздэй каждый божий день, чтобы не бояться, что карп, которого ты купила в бойфренды своей эй, сожрёт её? Ну как?
Я всё не решалась ответить на входящий вызов и сказать, что у меня билеты в один конец, что я наконец-то набралась смелости to go to uncertainty и завести себе своё первое осознанное неболезненное счастье без закидонов зарванных мальчишек, всегда знающих единственно правильный ответ.