М. А. Булгаков в 1924 году. Часть 3

И С Т О Р И Я   “З А Н О З Ы”


4. “Гитлер капут!..”
5. Что достают из “широких штанин”
6. Инфернальное
7. Крым и Нарым




4.   “Г и т л е р   к а п у т !..”



МОМЕНТ ИСТИНЫ

               Несмотря на провидческий характер разобранного нами рассказа, дата, которой он озаглавлен, противоречит его содержанию: в нем нет ни слова об идущей в 1944 году Великой Отечественной войне. Впрочем, название его похоже на название знаменитого боевика В.Богомолова: “Момент истины (В августе сорок четвертого)”! И в самом деле, впечатление анахронизма – ошибочно. Об этом говорит второй “сталинский” материал номера – проходящая сквозь все его страницы серия рекламных рисунков “У страха глаза велики”, выполненных Б.Антоновским, с текстом подписей раешным стихом Д’Актиля.

               Если спросят – у чьего страха, то мы сразу ответим: товарища Стайкина. Мы не зря упоминали, говоря еще о роковом рисунке “Красного перца”, о том страхе, который должны были ежеминутно испытывать самозваные советские вожди перед угрозой свержения. Аналогичный ход повторился и на страницах “Занозы”: появление дородного городового на обложке – лишь фрагментик той многофигурной, как бы пародирующий будущие творения Ильи Глазунова композиции с наследником престола в центре, которую мы уже обсуждали. И в новой серии рисунков находит отражение наиболее яркое проявление подобного страха: первые дни войны, когда Сталин пребывал в параличе, будучи полностью уверенным, что его вот-вот придут арестовывать как не справившегося с руководством страной.

               Рассказ об этом (не по личным воспоминаниям, а со слов… Л.П.Берии!) принадлежит Н.С.Хрущову, а затем был повторен в посмертно опубликованных воспоминаниях А.И.Микояна. Сегодня историки слабо верят этим россказням, предпочитая видеть в них пропагандистскую легенду. Однако для нашей темы это безразлично: отразился ли на страницах сатирического журнала 1924 года действительный будущий факт, или легендарный рассказ о нем, который появится еще позже: и то, и другое к тому времени… еще не существовало, одинаковым образом пребывало в сфере возможного.




ИВАН ИВАНЫЧ…


               Сюжет рисунков, идущих по краям журнальных страниц, прост: гражданин, купивший “Занозу”, удирает от двух субъектов, принимая их за бандитов; оказывается, они просто хотели у него попросить почитать любимый журнал! Сам этот сюжет связывает рисунки с материалами №  4, где на обложке мы встретили реминисценцию заключительного эпизода фильма “Чародеи”. То же и здесь: “гость с юга”, выбивший наряд на получение волшебной палочки, удирает от встретившихся ему сотрудников института, думая, что наряд у него хотят отобрать. Окончание погони тоже благополучное. Выясняется, что его преследователям до зарезу нужна была другая бумажка, на обороте которой они опрометчиво начертили “гостю” маршрут к выходу из института-лабиринта.

               Уже самое начало рассказа вводит политические мотивы: оно напоминает о сенсационной “ленинской” карикатуре в клоунской кепке. “Воскресший”, инкогнито пробирающийся на Лубянку Ленин (“раньше сядешь – раньше выйдешь”!) был изображен там с высоко поднятым воротником. А здесь:


                Далеко за ночь
                Шел по тверской Иван Иваныч
                И подверженный трусости, как нервозу [sic!], –
                Прижимал к груди «Занозу».
                И видит: на углу, где аптека,
                Стоят два человека:
                Рожи воротниками закрыты,
                Позы деловиты, –
                Не иначе: бандиты!


Таким же “бандитом”, на фоне этого стихотворения, предстает и разгуливающий по Москве с “закрытой воротником рожей” Ленин!

               Лексика подписей связывает рисунки и с другими публикациями того знаменитого номера. Герой:


                Дует во всю, как рабфаковец за обедом...
                А оне – следом.
                Жарит Иван Иваныч напролом,
                Угол за углом, угол за углом,
                Будто твой
                Вор –
                В проходной
                Двор.
                Земля под ногами стелется пледом...
                А оне – следом.


Сравнение с “вором” напоминает нам о стихотворении Марана “детям воровского возраста”, отразившем коллизию Сталина и Тухачевского, а в употреблении архаичной формы местоимения “оне” (в дальнейшем тексте та же фраза выглядит нормально: “А те – следом”) – отразился характер словоупотребления стихотворения “Вот так фунт” (“Один другому рек... В рассказе сем читающая масса...”). Все это подсказывает, что в серии рисунков затаилась такая же острая политическая проблематика будущего времени, как в предшествующем номере.




…ИЛИ ИОСИФ ВИССАРИОНЫЧ?


               Из дальнейшего выясняется, кто стоит в центре этой проблематики:


                Бежит Иван Иваныч версты считает,
                А сам мечтает:
                – Хорошо бы теперь в каком-нибудь Мадриде
                Гулять в самом лучшем виде...
                Но так как нельзя было убежать за границу –
                – Прыг на следующую страницу!


Почему же именно в Мадриде? Эта столица выбрана вовсе не ради рифмы. В Мадриде, как должно быть известно, живут испанцы. В № 10 появится цикл рисунков того же Б.Антоновского “Непонятное письмо”, в котором упоминаются эти же самые испанцы.

               Те, да не те. Получатель письма представляет себе испанцев из Мадрида, танцующих в роскошном ресторане, а отправитель имел в виду... жаргонное название досаждавших ему во время тюремной отсидки крыс. Вместе с тем – изображение тюремного подвала с окном за решеткой и героем карикатуры, сидящим на нарах, напоминало о пародии на картину “Княжна Тараканова” в № 3. Само ее название: “Комната по ордеру” – двусмысленно: может подразумеваться и ордер на жилплощадь, и... ордер на арест! А вслед за этим полотном угрюмое изображение камеры напоминало и самих та-ра-ка-нов!

               Таким образом в рассказе о приключениях Ивана Иваныча вновь появляется... товарищ Стайкин. Это, кстати, мотивирует и сходство сюжета стихотворного повествования с киноэпизодом: ведь герой последнего – “гость с юга”, то есть чистокровный кавказец в исполнении Семена Фарады! Какая связь т. Стайкина с тараканами? Как будто бы никакой. Ведь теперь принято считать, и сам автор утвердил это мнение, что в стихотворении К.Чуковского “Тараканище” никоим образом не может подразумеваться товарищ Сталин.

               Но мы думаем, что это слишком поспешное заключение. В момент написания стихотворения тов. Сталин уже был генеральным секретарем коммунистической партии и всеми признанной ключевой фигурой в разворачивавшейся борьбе за власть. Вводя в свой текст опосредованный жаргонным названием крыс намек на других домашних паразитов – тараканов, автор 1924 года учитывал те ассоциации, которые с самого начала, несомненно, вызывались стихотворением Чуковского.




“У МЕНЯ ЗАЗВОНИЛ ТЕЛЕФОН…”


               По той же причине в “Повести непогашенной луны” Пильняка, в которой уже безусловно изображен Сталин, с фигурой “негорбящегося человека” связывается... другое стихотворение Чуковского – “Телефон”. Нам уже доводилось однажды рассматривать этот мотив многочисленных телефонов в кабинете – как атрибут власти, связывающий повесть Пильняка и с произведениями Булгакова, и даже с карикатурой на “властелина мира” Эйнштейна, помещенной в “Дрезине”. Задерганный, мечущийся руководитель государства, поминутно вынужденный восполнять товарный дефицит в разных уголках огромной страны, – таким изображен “негорбящийся человек”, Сталин в “Повести непогашенной луны”: “Прошли час и другой, человек сидел за бумагами, работал. Однажды зазвонил телефон, он слушал и ответил: «Два миллиона рублей галошами [!!] и мануфактурой для Туркестана, чтобы заткнуть бестоварную дыру...»”

               Герой повести оказывается в положении героя стихотворения Чуковского (вплоть до... “галош”, которые в стихотворении постоянно требуются прожорливым крокодилам!). И, как мы видели, эта связь фигуры Сталина с телефоном возникает еще в журнале “Заноза”: в высмеивающем сталинский акцент рассказе “Американец” сюжет построен именно на телефонной афере. И наоборот: в знаменитой серии рисунков из № 4, бедный Гольдман, переживающий судьбу Ильича... оказывается не только умершим, но и еще страшнее – отрезанным (как и Ленин, изолированный соратниками в Горках) от телефона. И отрезанным именно отвратительной старухой, в которой воплотилась фигура Сталина!




ПОЛКОВОДЕЦ


               Далее мы встретим и лексические указания на связь рисунков с самим соседним рассказом о товарище Стайкине. Теперь уже начинает развиваться тот сюжет, которого не хватало в “фантазии” о 1944 годе и ради которого и строится система аллюзий на фигуру Сталина:


                Бежит.
                Дрожит.
                Чувствует – их Петром, а себя – шведом.
                А те – следом.
                – Эх, думает бедняга, была не была!
                Вывернул из-за угла,
                И – на крышу...
                Лезет все выше и выше,
                ..А там за карниз
                И – вниз
                Спешит, как полководец к победам
                А те – следом.


Прежде мы уже встречали Иван Иваныча перепрыгивающим со страницы на страницу. Этот прием был использован еще в № 3 в рисунке Мина “Рассыпные – врассыпную” (стр.2-3), где на одной странице изображены удирающие лоточники, а на другой – патрулирующий милиционер, говорящий им вслед: “То-то черти! За целую страницу чуют!..” Теперь – появляется другое оригинальное графическое решение: погоня, которая раньше шла по нижней горизонтали страниц, переходит на вертикаль, и герой лезет на крышу по водосточной трубе вдоль правого поля. Последние приведенные четыре строки расположены в левом верхнем углу следующей страницы, до которого на ее обороте долез Иван Иванович.

               Здесь, как видим, начинают развиваться военные мотивы, и погоня превращается в картину отступления Советской армии перед гитлеровскими войсками, а Иван Иванович оказывается... полководцем. Сравнение с Петром, напоминает об изображении Медного всадника в № 4, объединяющем собой всех “вылетевших из седла” персонажей журнала. Почти таким же, чуть-чуть не “вылетевшим” предстоит вскоре оказаться и Ивану Иванычу.

               Герой соседнего рассказа, дочка которого называет себя Нэпой Ивановной, носит, кстати говоря, то же самое имя, что и герой рисунков. Об Иване Иваныче говорится: “Дрожит”. И Нэпа Ивановна говорит о своем имени: “Дрожу, еле выговариваю”. Дальше, как мы знаем, она мечтает об именах Роза и Лилия. То же самое повторяется и в подписях под следующими рисунками:


                Тут Иван Иваныч от обалденья,
                Не видя никакого спасенья,
                Как девушка первую розу
                Крепче прижал “Занозу”
                (ЦЕНА № 7 КОПЕЕК! ТРЕБУЙТЕ У ВСЕХ ГАЗЕТЧИКОВ!)
                И Прорвав [sic!] бумагу –
                Тягу.


               Теперь уже само изображение устанавливает связь со “сталинским” циклом рисунков в № 4. Там, как мы помним, от бурно музицирующей старушки убегала задняя половина кошки (кинематографический аналог которой точно так же связан с водосточной трубой, как только что был связан герой рекламных рисунков). Здесь в нижнем углу видно, как в дыру, нарисованную на бумаге, ускользает задняя половина Ивана Иваныча, спасающегося от преследователей. На обороте, в том же самом месте, – вылезает его передняя часть. Тут-то с ним и происходит то, что с товарищем Сталиным произойдет (или… могло бы произойти) в начале войны:


                Влез, вылез, а тут. – [sic!]
                Самый настоящий капут...
                Не жизнь, а сплошной обман.
                Попал Иван Иваныч в капкан,
                Дальше податься – некуда!
                И, прижатый преследователями к стенке,
                Стал [!] Иван Иваныч на коленки
                И говорит голосом, полным ада:
                – Что вам от меня, товарищи, надо?
                А те – приняв почтительную позу: –
                Дайте почитать “Занозу”!




“УГРОБА ИЛЬИЧА”


               Если кто-то мог сомневаться в том, что в погоне за Иваном Иванычем можно видеть картину наступления гитлеровских войск, – то теперь появление слова “капут”, основы знаменитого восклицания той войны: “Гитлер капут!” – подтвердит это предположение. В современном нам телефильме “гость с юга” попадает в аналогичную историческую ситуацию. Он уподобляется... отступающим немцам: “наряд” у него неподходящий для зимнего сезона, и он просит у волшебников одну меховую шапку – “уши мерзнут”!

               Пожелание дочери в “сталинском” рассказе отцу: “провал вас возьми”, реализуется в процитированных строках стихотворения: “голосом, полным ада”. А упоминание “капкана”, в который, как герой упоминавшихся нами стихотворений капитана Лебядкина и Николая Олейникова о таракане, попадает Иван Иваныч, – вновь возвращает нас к сатире на Сталина “Тараканище”. Все так и произошло, как в раешных стихах 1924 года, подписанных именем ничего об этом не подозревавшего Д’Актиля: Сталин думал, что его тоже поставят “к стенке”, но вместо этого вошедшие к нему члены Политбюро, соратники по партии, “приняв почтительную позу”, предложили ему возглавить оборону страны.

               Еще в цитате из товарища Троцкого в № 4 журнал отразил назревание коллизии товарища Сталина с тем командным составом Красной армии, который он впоследствии почти полностью уничтожит. И дело касалось не только сравнительно отдаленного будущего. Как мы помним, в той публикации была сделана орфографическая “ошибка” в слове “учоба”. На самом деле, это, конечно, не ошибка, а глубоко содержательная оценка происходящего.

               В недавних январских номерах газет, посвященных смерти Ленина, можно было встретить заметку с названием: “У гроба Ильича”. Существительное с предлогом читалось в этом названии как некий неологизм, именное образование от глагола “угробить”. Речь, одним словом, шла об “угробленном Ильиче”. Об этой игре слов, и по созвучию, и по внешнему своему виду напоминает слово “учоба”, а заключительная фраза цитаты из Троцкого “в переводе” могла быть прочитана: “...Из этой занозы выросло вскоре стремление к угробе”. Угробе – кого? Неужели безобидного товарища Стайкина?

               Таким образом сатирический журнал передавал свою оценку происходящего в стране и пытался внедрить в сознание современников картины грозящего им будущего, известные уже сейчас благодаря наиболее выдающемуся из его сотрудников, Булгакову.




5.   Ч т о   д о с т а ю т   и з   “ш и р о к и х   ш т а н и н”



В СОСЕДСТВЕ ТЕПЛЫХ ПАНТАЛОН…


               Следующий № 7 от 24 марта встречает нас обещанной пародией на стихотворение знаменитого творца неологизмов – В.В.Маяковского. Мы уже встречали отголосок его стихов о солнце… уподобленном шахтеру; в дальнейшем в журнале появится серия рисунков, озаглавленная по названию другого его стихотворения: “Хорошее отношение к лошадям (История без слов)” (рисунок Ю.Ганфа в № 10, стр.4). Причем сюжет рисованной истории здесь тоже носит пародирующий по отношению к стихотворению Маяковского характер: распоясавшаяся лошадь отказывается везти, и дело кончается тем, что она... развалясь сидит в экипаже, запряженном двумя его бывшими седоками!

               Пародируемое произведение называлось “Стихи о советском паспорте”, а пародирующее – “На свет!” и было подписано именем все того же Д’Актиля (стр.2). В нем журнал встречает новую злобу дня – появление первых советских серебряных денег, которое в журнале “Красный перец”, как мы заметили, сопровождалось великолепным изображением сребролюбца Иуды (его уменьшительным, “щедринским” именем “Иудушка” прозван еще Лениным Троцкий, в речи которого мы прочитали слова об “угробе”). Ввиду его уникальности (ведь пародируемое произведение будет написано только в 1929 году!), процитируем это стихотворение целиком, сопровождая его нашими комментариями:


                Итак, день этот недалек!
                И вот, не дожидаясь треста,
                Я извлекаю кошелек
                Из непоказанного места.


               Стихотворение начинается с того, чем у Маяковского заканчивается: “Но эту... Я достаю из широких штанин Дубликатом бесценного груза...” Трудно сказать, с какого времени, но, как известно, этот бравурный финал в народе получил самое непристойное переосмысление. Пародист не только повторяет жест извлечения – да и то, вместо священного паспорта – пошлого кошелька, – но и называет место, из которого он извлекается (очевидно, задний карман брюк?), – “непоказанным”, то есть не совсем приличным для публичного обсуждения и рассмотрения! Вопреки показной стыдливости пародиста, уже в следующих строках это “маяковское” место описывается во всех его интимных подробностях:


                В соседстве теплых панталон
                В одном из ящиков комода –
                Забыт, ненужен, кинут – он
                Лежал с 15-го года.
                Металлов звонких благодать
                Он в вечность проводил, оплакав...
                Ах, он не в силах был вмещать
                Пуды внушительных дензнаков!
                Но дни тяжелые прошли.




…ПОД УПРАВЛЕНИЕМ ШВОНДЕРА


               Кстати о реминисценциях телефильма по повести “Собачье сердце” в “Занозе”. Домовые-коммунисты, как помним, поют там пародийную же заунывную песнь: “Тяжелые годы проходят Борьбы за свободу страны. За ними другие приходят, Они будут тоже трудны!”


                Но дни тяжелые прошли.
                Прочь, каверзы судьбы-злодейки!




СУДЬБА – ИНДЕЙКА


               Невозможно не остановиться, чтобы не привести текст поговорки: “Судьба-индейка, жизнь – копейка!” Напомнив о телефильме по одной повести, поэт тут же ссылается на другую, в которой, правда, сюжет вращается не вокруг индеек, но вокруг кур и (простите!)... яиц.


                Звенят советские рубли...
                Блестят советские копейки...
                И сердце жжет, как уголек,


(напомним, что в начале предыдущего стихотворения Маяковского, отозвавшегося в “Занозе”, развивалась метафора шахтерского труда)


                Мечта, одевшаяся в формы...
                Лезь на свет, милый кошелек,
                Предвестник денежной реформы!




“НЕПРИЛИЧНЫМИ СЛОВАМИ НЕ ВЫРАЖАТЬСЯ!”


               В фольклорном переосмыслении Маяковский достает из своих штанов нечто “краснокожее”, но неудобосказуемое. В стихотворной пародии “лезет” – “милый кошелек” (впрочем, эпитет “милый” уже переводит стихотворение о денежной реформе в иную плоскость!). Но вопрос в том, куда он лезет! Стихотворение называется идеологически выдержанно, лозунгово, прямо как у Маяковского: “На свЕт!” Но... в предпоследней строке акцент передвигается на предлог: “нА свет!” (срв. аналогичную, но узаконенную употреблением постановку ударения на предлог в стихотворении “У страха глаза велики” в № 6: “Далеко зА ночь Шел по тверской Иван Иваныч”) – и благодаря этому прославляющий лозунг приобретает ярко выраженное сходство с нецензурной бранью, так что в адрес пародиста хочется воскликнуть словами “рождающегося” гражданина П.П.Шарикова: “Неприличными словами не выражаться!”

               Любопытно, что сама эта формула: “одно вместо другого” – предусмотрена у Маяковского. Он называет паспорт “дубликатом бесценного груза” (то есть советского подданства, которое приходится тащить на себе западным транспортным средствам). Аналогичное слово, обозначающее замену чего-то одного другим, присутствует и в пародирующем стихотворении: кошелек – “предвестник денежной реформы”.




ДРУЗЬЯ ДЕТЕЙ


               Пародирование будущего стихотворения Маяковского, начатое “Занозой”, будет продолжено в 1925 году в ряде публикаций журнала “Крокодил” (на страницах которого, кстати, то и дело появлялись стихотворения самого Маяковского!). В этом издании пародирование будет осуществляться к тому же через посредство... предвосхищающих реминисценций кинофильма “Москва слезам не верит” (нам предстоит убедиться, что эта лента нашла отражение и у старшего брата “Занозы” – журнала “Красный перец”). В апрельском № 16 “Крокодила” за 1925 год появляется рисунок К.Елисеева “Весна... уж очень ранняя” (стр.4), воспроизводящий повторяющуюся мизансцену будущего фильма: двое, мужчина и женщина, сидят на скамейке бульвара и обсуждают свои не складывающиеся отношения: “Он: – Ты знаешь, я теперь «Друг детей»...

               Она: – Значит мне... аборта не делать?”

               При первой встрече на бульваре героиня фильма как раз умоляет своего стремящегося увильнуть от ответственности возлюбленного “найти врача”. Точно такая же мизансцена была изображена в “Крокодиле” еще в прошлом, 1924 году в № 15 от 15 августа на рисунке К.Х. “Колечко и кольцо” (стр.10), только там отношения носят прямо противоположный характер – парень умоляет девушку выйти за него замуж: “ – Жениться? Комсомолец несчастный! Ведь у вас обручальное кольцо купить не на что.

               – А зачем? Мы его Бульварным кольцом заменим”. Тут уж, и без всякой мотивировки, звучит прямая цитата из вступительной песни к кинофильму, исполняемой Татьяной и Сергеем Никитиными: “Вот и стало обручальным / Нам Садовое кольцо!” (повтор этого последнего мотива мы также встретим в “Красном перце”).

               А в 1925 году в предшествующем номеру с рисунком апрельском № 15 все та же ситуация повторилась в “Рассказе о старых традициях”, за подписью: “Михаил Б[нет, нет, не Булгаков!]андин” (стр.4). Здесь рассказывается о том, как молодой комсомольский функционер соблазняет юных провинциалок, приехавших в Москву и тоже ставших на путь руководящей комсомольской работы. Происходит это... все на той же скамейке Тверского бульвара; причем, как и в фильме, сцена объяснения повторяется дважды: сначала – с главной героиней рассказа, а потом – она становится невольной свидетельницей того, как это объяснение дословно повторяется с другой девушкой.

               Вот в этом рассказе реминисценции из фильма “Москва слезам не верит” и пересекаются с реминисценциями из “Стихов о советском паспорте” (обратим внимание, что и в названии рассказа, и в названии стихотворения обозначение литературной формы становится частью заглавия).




НАРУШИТЕЛИ ПАСПОРТНОГО РЕЖИМА


               Понятно, почему происходит это пересечение: авантюрная стихия, придающая прелесть этому фильму, живописующему унылый быт двух эпох послевоенного социализма, проявляется, в частности, в том, что герои его то и дело... меняют свои имена. Особенно запоминающимся этот мотив становится в связи со вторым женихом главной героини фильма, не без гордости перечисляющим длинную вереницу имен, которыми его называли. Но и с первым ее, неудачным возлюбленным происходит то же самое: под влиянием моды, он переменяет имя Рудольф на Родиона. Вот эта стихия переименований и находится в самом резком противостоянии с “паспортным режимом”: ведь в паспорте должно быть указано одно имя, и никаким другим гражданин называться не имеет права! Недаром, эпизод с именами “Гоги, Гоши etc. etc.” повторяется в уголовном ключе, когда разыскивающий его друг семьи с выражением следователя на лице спрашивает о нем (оказавшемся всего-навсего Георгием Ивановичем!) у старушки-соседки.

               Грозный призрак “краснокожей паспортины” маячит в фильме и тогда, когда празднующие рождение отвергнутой отцом Александры в недоумении останавливаются, не зная, какое у нее будет отчество; и тогда, когда точно такое же недоумение охватывает разыскивающих Гошу, когда выясняется, что они не могут обратиться в справочное бюро, так как им неизвестна... даже его фамилия: все это грани одной и той же проблемы так называемых “паспортных данных”. А кульминации этот сквозной лейтмотив, в его уголовном аспекте, достигает, пожалуй, в знаменитой “афере с профессорскими квартирами”: ведь легкомысленные героини фильма по сути дела... фальсифицируют свою “прописку”, создают у знакомых ложное впечатление, что они прописаны в квартире профессора Тихомирова!

               Мотив переименований также преломляется в рассказе 1925 года. Главную героиню рассказа зовут Маруся. Это имя заимствовано... из будущего кинофильма: общей стихии переименований не избежала и дочка героини, та самая безотцовщина Александра, и в ответ на вопрос вторгшегося в их дом “Гоги”, как, мол, называет ее мама, она дает заведомо ложный ответ: Маруся! А с главным (и отрицательным) героем рассказа происходит... точь-в-точь то же самое, что с отрицательным мужским персонажем кинофильма – он изменяет свое имя под влиянием моды, но тогдашней, комсомольской: “он ответственный работник, недавно переменивший свое имя Василий на Ким” (то есть Коммунистический Интернационал Молодежи).




“ЧЛЕНСКАЯ КНИЖКА”


               В рассказе, естественно, тоже есть сцена драматического объяснения между героями, только она, в отличие от фильма и рисунков “Крокодила”, происходит не на бульваре: это место действия используется героем рассказа исключительно для соблазнения девушек. В этой-то сцене и появляется реминисценция “краснокожей паспортины” Маяковского, и если эротическое переосмысление подобного аксессуара навязано стихотворению сложившейся традицией, то здесь оно совершается в самом повествовании, совершенно явственно и даже выступает средством отрицательной характеристики циничного соблазнителя.

               В реплике персонажа упоминается то же самое общество “Друг детей”, что и на карикатуре из соседнего номера: “С тех пор, как Маруся была у Кима в его комнате первый раз, прошло два месяца. Позавчера она ему сказала, что у нее должен быть ребенок. Он усмехнулся и сказал:

               – Хоть я и друг детей и имею маленькую, красненькую, членскую книжку этого добровольного общества, но в данном случае мы должны поступать согласно нашим старым традициям. Иди в больницу и освободись, пока не поздно...” Далее прямо предвещается судьба героини кинофильма: “...Впрочем, если ты можешь содержать ребенка, то дело твое, поступай так, как найдешь нужным сама”.

               Пародирование ключевого образа “Стихов о советском паспорте” не просто предшествует появлению стихотворения, но... оно, это пародирование, должно было быть известно самому Маяковскому, несомненно, читавшему журнал со своими стихами! В сцене первого знакомства героев появляется даже заключительный жест стихотворения (“Достаю из широких штанин...”): “Он увидел ее случайно на одном собрании ячейки. Она ему понравилась. В то время, как докладчик распинался [срв. из того же стихотворения: “С каким наслажденьем жандармской кастой / Я был бы исхлестан и распят...”!] по вопросу о половой морали, он неустанно смотрел в ее глаза пристальным взором, точно хотел загипнотизировать. А когда докладчик кончил «бубнить», и собрание приступило к «прению», он быстро настрочил что-то на бумажке, вынутой из туго набитого портфеля – и через близ сидящих передал ей”.

               Доставаемый – но не из портфеля, конечно, а из штанов – паспорт в стихотворении Маяковского… тоже ведь будет назван “бумажкой” (“К любым чертям с матерями катись Любая бумажка! – Но эту…”)!




“ВОЛШЕБНЫЕ ЧЕРВОНЦЫ”


               Автору “Занозы” также еще в 1924 году было известно не только стихотворение Маяковского, которое будет написано через пять лет, но и его читательская судьба. И не только оно одно, а и другие еще не написанные произведения юной “советской литературы”. В реплике плодовитой коровы с рисунка в № 4 был намечен, как мы видели, через отсылку к “штукарям из Варьете”, эпизод булгаковского романа с “волшебными червонцами”. На той же странице № 7, что и пародия на Маяковского, Матвей Кредит напечатал рассказ “Недоверчивый”. В нем этот эпизод булгаковского романа получает уже свое развернутое отражение.

               Отражение – зеркальное: если персонажи романа поначалу доверчиво принимают червонцы, щедро бросаемые им кампанией Воланда, то герой рассказа, наоборот, вопреки очевидности, отказывается признавать настоящими серебряные рубли, выпущенные советским правительством. Он словно уже побывал в Москве в день после представления в “Варьете” и аргументирует, как человек, у которого самые настоящие червонцы уже однажды превращались в бутылочные этикетки: “ – Иван Кузьмич, видели новые серебряные деньги?

               Иван Кузьмич покачал головой:

               – Нет... По-моему, это большевики напрасно утку пущают! Для заграницы...

               – Да что вы! Я сам видел!

               – Не верю! Да и заграница им не поверит, – не такие уж там дураки! [...]

               Иван Кузьмич взял, повертел монету в руках.

               – Вот видишь: «Пролетарии всех стран». Не настоящая...

               – Не настоящая так звенеть будет?

               – Зазвенит! Прикажут и зазвенит, – у них это скоро, а не то... Вот я тоже так – «не признаю, не признаю» – глядишь, вот признал... Так и она...

               – Не вразумительно вы, Иван Кузьмич, рассуждаете, – если бы не было в ней чистого серебра, она бы звону не имела.

               Иван Кузьмич задумался.

               – Что ж, я и не говорю ничего... Они могут и из серебра сделать, жалко им, что ли, только все одно обман.

               – Какой же обман, если из серебра?

               – Для отводу глаз. Видимость соблюдают. Ты думаешь, я ихней политики не понимаю? Насквозь вижу и серебро кажется, а веры нет.

               – Почему же нет веры?

               – Обман!”




В БУФЕТЕ “ВАРЬЕТЕ”


               Как видим, в последних репликах “недоверчивый” начинает рисовать событие и впрямь в сверхъестественных, инфернальных тонах. И сразу вслед за тем выясняется, что перед нами... диалог торговца и покупателя, так что в рассказе уже начинают проступать очертания “наказанного” фальшивыми червонцами буфетчика “Варьете”: “ – Да вы покупать что, али так? – встрепенулся Иван Кузьмич.

               – Конечно покупать! И чтобы вы верили я вам этот самый рублик и дам... Может быть, не возьмете?

               – Приказано, как же не взять?

               Иван Кузьмич неохотно бросил рубль в свою выручку”.




НЕ ВЕРЮ!


               Помимо основного объекта реминисцирования – романа Булгакова, в тексте рассказа рассыпаны отголоски, связующие его с другими вещами, прежде всего – с “футуристическим” рассказом из предыдущего номера “В тысяча девятьсот сорок четвертом”. Там, как мы знаем, появляется персонаж, отражающий фигуру Максима Горького, – а здесь звучит знаменитое выражение постановщика пьес Горького К.С.Станиславского: “Не верю!” Более того, в этом рассказе отражается связь предыдущего рассказа с заметкой “Лозунг коммунистической партии”, опубликованной в том же № 7, что и “Недоверчивый”. В этом последнем... тоже звучит этот лозунг (“Пролетарии всех стран”...), причем, как и в заметке, – он “неправильный”, и даже дважды: цитируется тоже с искажением текста – не полностью, а кроме того, с точки зрения персонажа, служит (подобно “печати антихриста”!) свидетельством неправильности денег, на которых начертан.

               Связь со “сталинским” рассказом предыдущего номера вызвана, пожалуй, теми сатанинскими, инфернальными отблесками, которые прямым текстом получает образ Сталина и в рассказе, и в серии рекламных рисунков. Здесь же – деятельность советского правительства по выпуску “сребреников” ставится в параллель с будущей деятельность инфернальной компании Воланда.




ПАЦИЕНТЫ ПРОФЕССОРА СТРАВИНСКОГО


               Позиция персонажа рассказа: “не признаю, не признаю” – которой он, по его словам, придерживался в прошлом по отношению к советской власти, напоминает об одноименном фельетоне, опубликованном месяцем ранее в “Гудке” и о котором мы говорили в приложении к предыдущей нашей работе. Воспоминание о нем в данном случае оправданно тем, что герой фельетона – французский премьер-министр Р.Пуанкаре на почве непризнания СССР сходит с ума и попадает в психиатрическую больницу, подобно героям булгаковского романа. Этой же участи избегает благоразумно признавший советскую власть герой рассказа “Недоверчивый”.




ОПЕРАЦИЯ “ТРЕСТ”


               Так же как в № 4 “анонсируется” появление такого рассказа на тему булгаковского эпизода – в самом рассказе различимы предвосхищающие реминисценции романов Ильфа и Петрова. Реплика: “Да и заграница им не поверит” – напоминает знаменитое обещание Остапа Бендера на заседании “Союза меча и орала”: “Заграница нам поможет!” Уверенность персонажа рассказа в том, что даже сделанные из настоящего серебра рубли – “все одно обман”, напоминает историю, рассказанную тем же Остапом, о фальшивомонетчике который попался на том... что в его деньгах было больше золота, чем в настоящих царских рублях!

               В том же номере, что и этот рассказ, будет помещен рассказ замредактора журнала И.Свэна, носящий то же название... что и насквозь коррумпированное учреждение в романе “Золотой теленок”: “Геркулес” (стр.4). Мотивы романов Ильфа и Петрова предвещаются, между прочим, и на карикатуре в конце предыдущего номера. Рисунок Мина (стр.6) имеет эпиграф: “В СССР возвращается ряд титулованных эмигрантов”. На нем изображен извозчик на вокзале, приглашающий хорошо одетого господина, за которым носильщик несет чемодан на плече: “ – Пожалте, ваше ссс.......

               – Тсс... откуда ты знаешь?..”

               Эта сценка имеет разительное сходство со сценой появления Ипполита Матвеевича Воробьянинова в Старгороде, где его встречает дворник, уверенный в том, что “барин из Парижа приехал”. Но этот рисунок имеет параллель и с реальным историческим сюжетом: известной “нелегальной” поездкой монархиста В.В.Шульгина для связи с подпольем в Советской России, в которой, как потом стало известно, его неотступно сопровождали сотрудники советских органов безопасности и которая ими же и была инспирирована.




“ВЫШЕЛ ЗАЙЧИК ПОГУЛЯТЬ…”


               Эта история находит отзвук и в некоторых других материалах “Занозы”. О ней впоследствии был снят телефильм “Операция «Трест»”, в которой роль главы подпольщиков Якушева сыграл Игорь Горбачев. Название бутафорской организации заговорщиков – звучит в стихотворении Д’Актиля “На свет!” (посвященном выпуску настоящих денег, которые, однако, герой соседнего рассказа считает тоже… бутафорскими!): “И вот, не дожидаясь треста, Я извлекаю кошелек...”

               Не дожидаясь появления “...«Треста»”, в литературе тех лет произошло еще одно удивительное событие, о котором мы здесь вкратце расскажем. Фигура исполнителя главной роли в том телефильме была использована... в “Повести непогашенной луны” Пильняка. Шульгин, кстати, по результатам своей сомнительной поездки издал книгу “Три столицы”, название которой перекликается с названием другой повести Пильняка: “Третья столица”.

               Это произошло в том самом эпизоде с “негорбящимся человеком” и телефонами, о родстве которого с публикациями “Занозы” мы уже говорили, обсуждая вопрос о наличии политической подоплеки в стихотворении Чуковского “Тараканище”. Глава государства изображен в повести Пильняка в окружении беспрерывно звонящих телефонов. В другом фильме с участием Игорь Горбачева – “Зайчик” повторяется та же сцена. Так же как строки стихотворения Чуковского “Телефон”, в повести Пильняка буквально воспроизводятся реплики, которые исполняемый И.Горбачевым начальник отпускает, чтобы отделаться от досаждающих ему просителей, трезвонящих по множеству телефонов: “...Да, само собою. Да, валяй. Пока”!

               В свете этой предвосхищающей реминисценции герой “Повести непогашенной луны”, как и его прототип Сталин, изображается... высокопоставленным бездельником. Именно так – вождем-бездельником будет играть его один из наиболее впечатляющих исполнителей роли Сталина – теперешний постановщик – не “Тараканища”, но всего лишь навсего… “Блохи” А.Д.Дикий. Объясняется и наименование, которое получает безымянный персонаж “Повести…” Пильняка: ведь большевики обычно называли себя “несгибаемыми”, а в повести этот эпитет почему-то приобретает форму: “негорбящийся”.

               Его появление мотивировано, нам думается, игрой слов. Игорь Горбачев – однофамилец первого президента СССР Михаила Горбачева, который был свергнут в августе 1991 года. Наше предшествующее исследование показало, что эти исторические события отдаленного будущего нашли отражение в фельетоне Булгакова “Просвещение с кровопролитием”. Называя своего героя “негорбящимся человеком”, автор повести, сумевший заглянуть в отдаленное будущее, хотел, видимо, тем самым сказать, что его прототип, Сталин, не позволил оттеснить себя от верховной власти, сумел избежать участи М.С.Горбачева...

               Карикатура “Занозы” на приезд “барина из Парижа”, имеющая в перспективе фильм с участием однофамильца президента, появляется, как мы видим, в контексте материалов, посвященных денежной эмиссии. И в этом тоже проявляется связь булгаковских публикаций “Занозы” с “Повестью непогашенной луны”, поскольку в этой повести, в шуточном виде, тоже присутствует мотив денег, валюты. Фильм, отражаемый там, “Зайчик”, имеет название... тождественное с названием денег Республики Беларусь. Государства, которое появится как одно из следствий политической катастрофы, постигшей президента М.Горбачева.




ПЕРЕД СУДОМ ИСТОРИИ


               Финал рассказа “Недоверчивый” проходит уже под преобладающим влиянием романа “Двенадцать стульев”: “Вечером Иван Кузьмич принес домой десятка два новых советских рублей.

               – Вот видишь, – говорил он жене, – как будто и серебро и все как надо, а не верю!

               – Как же ты не веришь?

               – Обман...

               – Так что же мы с ними будем делать?

               Иван Кузьмич подумал.

               – Вот что, – спрячь их от соблазна подальше – с глаз долой, – не могу я их видеть...

               – Я их в кубышку спрячу – к царским рублевикам...

               – Вот-вот! От соблазну подальше...

               Засыпая, он шептал:

               – А я что говорил, – вот они были рублевики, и больше не увидишь!

               Широко зевнул, перекрестил рот:

               – Разве от них чего хорошего дождешься! Все с подвохом... Они скоро и золотые деньги выпустят, – а кто им поверит? Золото, как золото – а на деле – где оно? Так-то вот...”

               На заднем плане этого эпизода маячит фигура отца Федора, пускающегося на поиск сокровищ и достающего из-под спуда припрятанные царские золотые десятки (срв. рудимент профессиональной сферы этой фигуры в жесте персонажа рассказа: “зевнул, перекрестил рот”). Твердая убежденность персонажа в полной невозможности принятия власти большевиков: “ – Разве от них чего хорошего дождешься!” – объясняет отдаленно опосредованную той цепочкой, которую мы вкратце проследили, связь рассказа с государственной катастрофой 1991 года. Эта твердая убежденность персонажа в никчемности режима большевиков рисует его будущее свержение как историческую неизбежность.

               Что же касается романного персонажа, которого мы различили на заднем плане рассказа, отца Федора, то он возвращает нас к клоуну по фамилии... Попов, в образе которого в журнале представал незадачливый основатель Советского государства. И это сделано не без умысла: продолжение этого маскарада ожидает нас в том же № 7 журнала, и в связи с той же ситуацией, которой заканчивается рассказ о “ненастоящих” серебряных деньгах.




6.   И н ф е р н а л ь н о е



ПРАВДА О НАБОКОВЕ


               На рисунке в профиль изображена костлявая старуха в поношенном платье, фартуке и шерстяном платке, сползшем с плеч на локти. Она с любопытством рассматривает монеты, лежащие у нее на ладони, пересчитывая их пальцем другой руки. На уме у нее то же, что и у героя рассказа, напечатанного на предыдущем обороте страницы: “ – Дай Бог здоровья Сокольникову... Опять можно в чулок прятать” (рисунок К.Елисеева, № 7, стр.3). Примечательно, что на ногах у нее огромная какая-то бесформенная обувь, которую можно принять и за спущенные чулки, об одном из которых она говорит.

               Если бы к этому времени был написан роман В.В.Набокова “Дар”, то можно было бы подумать... что это пародийная иллюстрация к сонету, опоясывающему его вставную новеллу о Чернышевском:


                ...Увы! что б ни сказал потомок просвещенный,
                все так же на ветру, в одежде оживленной,
                к своим же Истина склоняется перстам,

                с улыбкой женскою и детскою заботой,
                как будто в пригоршне рассматривая что-то,
                из-за плеча ее невидимое нам.


Но нет, эта старуха на карикатуре – не Истина. Самое главное... что ее прическа точь-в-точь воспроизводит знакомую всем по растиражированным портретам прическу вдовы недавно усопшего вождя, Надежды Константиновны Крупской! Те самые “седоватые волосы”, которые упоминает Булгаков в конце рассказа “Воспоминание...”, с пучком сзади; потрепанная ее одежда соответствует “вытертой какой-то меховой кацавейке”, в которой ее увидел писатель.

               При этом автор романа “Дар” полностью отдает себе отчет и в происхождении своего сонета от карикатуры 1924 года, и о реальном, историческом прототипе героини этого рисунка. Об этом свидетельствует один странный повтор в его повествовании, который впервые становится понятным лишь после того, как в героине карикатуры была узнана Крупская: “Как-то Крупская, обернувшись на ветру к Луначарскому, с мягкой грустью сказала ему: «Вряд ли кого-нибудь Владимир Ильич так любил... Я думаю, что между ним и Чернышевским было очень много общего»”. Здесь, и именно в отношении Крупской, повторяется мизансцена опоясывающего сонета: “все так же на ветру, в одежде оживленной”; Крупская “оборачивается” – то она есть располагается спиной по отношению к Луначарскому, как и Истина – по отношению к “нам”.

               У Луначарского в соответствующем месте его воспоминания про ветер ничего нет (Луначарский А.В. К юбилею Н.Г.Чернышевского // В его кн.: Н.Г.Чернышевский: Статьи. М.-Л., 1928. С.112): эту деталь автор романа намеренно вводит, чтобы соотнести фигуру Истины из своего стихотворения – с Крупской, а далее – с карикатурой “Занозы”! В следующей фразе романа обыгрывается само это слово – “истина”: “«Да, несомненно было общее, – добавляет Луначарский, сначала было отнесшийся к этому замечанию скептически...»” И вновь: ничего о своем “скептическом” отношении к словам Крупской Луначарский в действительности не сообщает! Это слово потребовалось автору как антитеза к слову “истина”.




ПИКИ – КОЗЫРИ


               Впрочем, отождествление Крупской с аллегорической фигурой из набоковского стихотворения для Булгакова закономерно, поскольку в февральском “Воспоминании...” в финальном портрете героини – Крупской возникают аллюзии и на другие будущие набоковские романы: “Отчаяние”, “Король, дама, валет”.

               В частности, у Булгакова в этом финальном портрете лицо Ленина – перекрывает лицо Крупской, так что видны остаются одни ее седые волосы, те самые, которые узнаваемо изображены на рисунке журнала! Возникает традиционная карточная пара: дама – король, и это изображение политических фигур в виде игральных карт (напомним булгаковскую метафору смены исторических эпох как “игровых партий”) найдет себе место на дальнейших страницах “Занозы”. В июльском № 20 на рисунке М.Черемных “Думмерг – Мильеран”, с подписью: “Пики-козыри французской буржуазии” (стр.5), два французских президента – нынешний и предшествующий – будут изображены как два изображения на одной и той же игральной карте. Смысл этой карикатуры проясняется в эпиграмме “Наследство Мильерана” на следующей же странице; ей предпослан эпиграф “Из газет”: “Новый французский президент Думмерг заговорил языком Мильерана”; оба президента – либеральный и консервативный – изображаются как “близнецы”.




ВОЗДУШНОЕ НАБЛЮДЕНИЕ


               Что же касается самого романа Набокова “Король, дама, валет”, то целая сцена из него... будет изображена в предшествующем, тоже июльском, № 19. У Набокова в романе, где нетерпеливо ожидается смерть главного персонажа, значительное место отведено автомобильным авариям, и в частности – автомобиль... врезается в трамвай, погибает водитель. Рисунку М.Черемных (стр.7) предпослан эпиграф: “В Англии вводится воздушное наблюдение за уличным движением. (из газет)”. Вверху страницы, посредине, нарисован полицейский на дирижабле, который кому-то кричит: “Ты куда смотрел, чорт лупоглазый!..” И далеко не сразу мы понимаем, что к этому же рисунку относится отделенное текстами других публикаций изображение в правом нижнем углу страницы: перевернувшийся автомобиль... врезавшийся в трамвай; из-под автомобиля торчит голова водителя в клетчатой кепке и автомобильных очках (поэтому он назван – “лупоглазым”!), его руки. Водитель оправдывается: “ – Так я же за тобой следил!..”

               К вопросу о клетчатой кепке, похожая на которую была надета на “Ленине” с карикатуры в № 4: ее появление и в данном случае представляет собой закономерность, коль скоро рисунок “загодя” иллюстрирует сцену из набоковского романа, который мы соотнесли с “ленинским” рассказом Булгакова “Воспоминание...”




ЗАЩИТНИЦА БЕДНОТЫ


               Истина у Набокова в “Даре” повернута к нам на одну четверть, рисунок журнала ее разворачивает в профиль... и содержимое “пригоршни” оказывается неожиданным как по отношению к Истине, так и по отношению к Крупской. Казалось бы наоборот: Крупская – признанная защитница “бедноты”, в декабре будущего года на XIV съезде РКП(б) она вместе с Каменевым и Зиновьевым выступит против “кулацкой” политики Сталина и Бухарина, за что подвергнется публичному шельмованию (Куманев В.А., Куликова И.С. Противостояние: Крупская – Сталин. М., 1994. С.96, 137). А тут она предстает перед нами жадно пересчитывающей деньги. Однако парадокс этот и разрешается самим рисунком: именно ее излюбленная “беднота” и занимается тем, что прячет в чулок в поте лица заработанные копейки.

               Любопытная деталь, служащая наглядным подтверждением нашей параллели изображения Иуды в “Красном перце”, рассуждающем о своих “сребрениках”, и выпуска советских серебряных денег. У “Крупской” на карикатуре “Занозы”... точь-в-точь такие же длинные костлявые пальцы с увеличенными суставами, с какими художник (причем тот же К.Елисеев!) в октябре 1924 года изобразит Иуду! Что, как говорится, хотел сказать этим автор?

               Быть может, он имел в виду крутой поворот в политике Сталина, когда, одолев в союзе с Бухариным Каменева и Зиновьева, он обратит оружие против “кулацкой политики” своего бывшего союзника? И уже с мая 1927 года Крупская будет находиться с ним в умилительном единодушии, а затем выступит с поддержкой всеобщего доносительства во время того “шахтинского дела” 1928 года, о котором предупреждали предыдущие материалы “Занозы”.




ДЕДУШКА ЛЕНИН


               Авторы рисунка снабдили его героиню одним-единственным безусловно узнаваемым атрибутом (прическа), но все равно они ходили по острию ножа. И дело этим не кончилось. В следующем № 8 от 31 марта (стр.3) появляется вторая карикатура, ничуть не менее впечатляющая. Это и было продолжением сакраментального рисунка из № 4. На карикатуре изображен человек в кепке... с лицом, похожим на постаревшего, погрузневшего и спившегося Ленина, с папиросой в углу рта, в куртке и штанах с заплатами, но самое главное – в огромных, отлично прорисованных башмаках. Они-то и связывают его с карикатурой из предыдущего номера и служат как бы восполнением неясного силуэта “чулок”, в которые была одета супруга. При этом один из башмаков “дедушки (!) Ленина” просит... каши: образ, обыгрывающий внутреннюю фамилию Крупской (“крупа”) еще в булгаковском “Воспоминании...”

               Этот персонаж стоит уже в три четверти, но повернут он в противоположную сторону, по сравнению с “Крупской”, а на руке, протянутой ладонью к нам, у него... все те же монеты, и что примечательно – сложенные почему-то как олимпийские кольца (быть может, в напоминание известного анекдота о его позднейшем преемнике, Л.И.Брежневе?). Рисунок посвящен той же теме, и из уст опустившегося “дедушки” мы слышим: “ – Ну вот, давали тыщу, миллионами швырялись, до миллиардов дошли... А теперь, вишь, копейку дали, – и той рад!...” Комизм этой реплики в том, что она может быть отнесена и к нищему во времена жестокой инфляции, и к утратившему свое положение государственному мужу, привыкшему распоряжаться астрономическими суммами.

               Нарисовал эту карикатуру П.Шухмин, но она содержит ту же идею маскарадного переодевания, что и предыдущая “ленинская” карикатура в образе О.Попова, принадлежащая Ю.Ганфу. Собственно, и Крупская в предыдущем номере выступала участницей какого-то старинного маскарадного бала, переодетой, как принято было, например в XVIII веке, – аллегорической фигурой Истины (срв.: “нагая Истина”!). Между прочим, подчеркивая в “Воспоминании...” ее “вытертую кацавейку”, Булгаков дает аллюзию на знаменитый портрет Боровиковского, использованный Пушкиным в финале “Капитанской дочке”, где Екатерина II изображена по-домашнему, в душегрейке, хотя на парадных портретах она как раз и изображалась в виде аллегорико-мифологических фигур, таких как Фемида, богиня Правосудия и т.д.

               Черты лица персонажа на рисунке Шухмина, делят свое сходство между чертами лица Ленина и... Жана Габена, особенно таким, каким он, карикатурно же, предстает в мультипликационном фильме “Ограбление по...” Ленин, так сказать, “инкарнирован” в тело и судьбу парижского клошара!




ХУДОЖНИК И МОДЕЛЬ


               На связь с предыдущей карикатурой “Крупской”, помимо обуви, указывает еще и помещенный на обороте страницы с “ленинской” карикатурой рассказ Свэна “Опасный жилец” (стр.4). В нем... словно бы излагается история возникновения рисунка костлявой старухи из предыдущего номера! Этот рассказ примечателен близким родством с черным юмором знаменитой повести Д.Хармса “Старуха”, поэтому мы рискнем привести его целиком: “За стеной шарканье сапог, шум отодвигаемого стула и голоса. Яков Захарович осторожно зовет жену, увлекает ее к платяному шкафу и с ужасом шепчет:

               – Слушай!..

               Между кроватью и шкафом светящаяся точка замочной скважины. Яков Захарович нагибается и прижимает ухо к замку”.

               Прервемся на мгновение, чтобы указать на “булгаковское”, а вовсе никакое не “свэновское” происхождение этой ситуации: у замочной скважины в № 4 мы видели... Сталина в обличье злобной коммунальной старухи; разговор двух проходимцев в рассказе “Тайны Мадридского двора” – “подслушал и записал Г.П.Ухов”. Здесь его “ухо” – принадлежит “Якову Захаровичу”.

               “В комнате жильца разговаривают двое.

               – Что касается меня, милый, – слышится ласковый баритон жильца: то я решительно предпочитаю старуху.

               – Ты, дуся, не увлекайся, – мрачно гудит неизвестный бас: – старуха старухе рознь..

               – Конечно, – соглашается баритон: – другой и не обрадуешься. В Харькове мне такая попалась, что... Старуху, милый, тоже с толком надо брать. Этакая желтая, понимаешь, костлявая и чтобы не моложе пятидесяти.

               – Господи, – испуганно бормочет Яков Захарович, – вселят таких на мою голову.

               – Мать, пресвятая-заступница, – вторит жена: – в доме дочь взрослая, а они тут со старухами путаются...

               – А горбатых тебе не пришлось? – докапывается баритон.

               – Горбатых? Была одна, да только так – канитель с ней, дорогуля, вышла, не больше... Понимаешь, два дня уговаривал, денег дал, а пришла, – бас кашляет и сердито сплевывает, – повертелась и бросила.

               – С горбатою, – ужасается Яков Захарович, – до убогих добрались.

               – Тсс, – толкает его жена, – услышат.

               – Так ты, говоришь, придет? – спрашивает баритон.

               – Угу, подтверждает бас: – минут через пять будет. Ровно к семи обещала. Старая, тощая, песок сыплется. За червонец, дуся, условился.

               – Сюда приведут: – ахает Яков Захарович.

               – Нет, – горячится он, – такого декрета нет, чтобы в се¬мейный дом уличных старух приводить. Нет! Я им покажу, я им милицию вызову, я им...

               Через пять минут Яков Захарович вместе с управдомом и дворником стоят перед комнатой жильца.

               – Так вы, говорите, притон? – чуть слышно спрашивает управдомом.

               – Помилуйте, – также тихо отвечает Яков Захарович: – только что привели. Прямо с поличным поймаем. И притом, – он краснеет и конфузливо заканчивает: – со старухой...

               Медная задвижка со звоном падает, дверь с треском распахивается.

               – Милостивый государь, – накидывается на жильца возмущенный Яков Захарович: – милостивый государь... У меня дочь взрослая... На это декрета нет... Я не позволю, поняли вы, не позволю!..

               Жилец остолбеневает. Непонимающими глазами обводит присутствующих и вдруг разражается хохотом:

               – Дьявол-лы! – стонет он: – ум-ни-ки... Подслушали наш разговор и решили... Да, ведь, мы же художники... Разговор о моделях шел, о натурщицах... Вот и сейчас позировала... А вы...

               И корчится в припадке неудержимого смеха”.

               Таким образом, одним из собеседников в рассказе оказывается, по-видимому... тот самый К.Елисеев, который в предыдущем номере нарисовал Н.К.Крупскую в виде пересчитывающей деньги костлявой старухи! Мотивы “геронтофилии”, которые в шутку пронизывают этот рассказ, бурно разовьются в романе Саши Соколова “Палисандрия”, и вместе с тем – от “занозинских” карикатур в него перейдет то же гротескное изображение истории советской партийно-государственной верхушки, воплощенной у него в зловеще-комическом “ордене часовщиков”. Еще более мотивированной оказывается при этом “набоковская” поза героини карикатуры: герой еще более позднего, чем прежние, американского романа Набокова “Лолита” “решительно предпочитает” – но не старух, как Палисандр Дальберг из откровенно пародирующего знаменитое набоковское произведение романа С.Соколова, – а, наоборот, совсем юное существо!




ВЕЧНО ЖИВЫЕ


               Лексические мотивы связывают этот гротескный рассказ и с другими политическими материалами – как “Занозы”, так и “Дрезины”. Обращение “Ты, дуся...” заставляет вновь вспоминать о монтере Мечникове из романа “Двенадцать стульев” (“Дуся, вы меня озлобляете...”). В “Дрезине” другая его бессмертная фраза (“Утром деньги – вечером стулья...”) была использована для подписи к карикатуре “Злосчастный экспонат”, представляющей собой предвосхищение эпопеи с ленинским мавзолеем.

               Не случайно звучит и прилагательное “горбатая”, однако оно в данном контексте не имеет никакой другой цели, кроме как напомнить еще об одной карикатуре “по мотивам” романа Ильфа и Петрова – на мотив “барина из Парижа”, – помещенной в № 6 и содержащей предвосхищающие аллюзии на телефильм “Операция «Трест»” и актера И.Горбачева. Об этой функции слова свидетельствует появление междометия “Тсс...” в следующей же реплике: этим самым междометием “сиятельная” особа с карикатуры отвечала на попытку извозчика поприветствовать ее подобающим образом.

               То, что рассказ “Опасный жилец”, по видимости чисто бытовой, входит в пласт острополитической проблематики журнала, таким образом, несомненно. Какова же его функция в этом контексте – как раз и указывает его сюжетно-тематическая связь с повестью Хармса. Герою повести никак не удается избавиться от трупа старухи, внезапно умершей в его комнате; старуха оказывается какой-то неумирающей и (как верная жена!) постоянно возвращается к нему. То же самое происходит и в карикатурах на Ленина и Крупскую: они тоже изображаются неподверженными смерти, способными возникать снова в новых обличьях.




РАСПАД АТОМА


               В чем смысл этого “возвращения” – показывает лейтмотив, пронизывающий несколько соседних номеров, №№ 6-8. Характер этого лейтмотива показывает уже пожелание дочери, обращенное к “товарищу Стайкину”: “провал вас возьми”. В следующем номере в заметке о типографской опечатке отражается сюжет фильма “Зеркало”, и это служит дальнейшему развитию указанного лейтмотива: персонаж Аллы Демидовой, подруга героини, после благополучного окончания истории с опечаткой, нараспев цитирует... Данте: “Земную жизнь пройдя до половины, Я оказалась в сумрачном лесу!..” И – делает изящное балетное па. И действительно: всем им грозило попасть в “ад” сталинских лагерей!..

               И дантовский сюжет посмертного наказания грешников развивается в № 8 в стихотворении Вас. Лебедева “Городское” (стр.4): срв. форму названий “булгакинского” “Зубного”, “Уездного” Замятина. Только метод изображения Ада у поэта – зеркально противоположный Данте: тот в загробное царство переносит конфликты современной ему жизни, а Вас. Лебедев, наоборот, земной, московской повседневности придает черты поистине инфернальные:


                Свет вверху ногами зашаркан,
                Капает на линолеум едкий пот,
                Скользкий пол плевками захаркан,
                Липкое лезет и в нос и в рот.

                Там, наверху, через пять ступенек, –
                Солнце и снег. Бежит бульвар.
                А здесь, оправляя смрадный веник,
                Рыжий мальченка скребет писсуар.

                Медленно движется рваный локоть,
                Взмах метлы пропустить боясь...
                А дверь целый день еще будет хлопать,
                Вбирая, как губка, людскую грязь.

                Глаза таятся тупым испугом
                На серой замше его лица.
                Кто загнал его в этот угол?
                Может, он заменяет отца?

                Каждый, на миг сбежавший «свыше»
                Здесь человека забыл целиком
                Морщит нос и почти не дышет, –
                Дунет, плюнет, и наверх бегом.
               
                А он, окончив свою работу,
                Молча остается стоять в углу,
                И на лице я прочел заботу:
                – Сторожу, мол, мою метлу!

                Я попробовал дать ему денег,
                Он испугался, – «Нам не велят...»
                И через пять истертых ступенек
                Спину мою прожег его взгляд.


               В этом стихотворении журнал снова прибегает к “опережающему” отражению русской эмигрантской литературы. Если раньше мы встретились с узнаваемыми отзвуками романов Саши Соколова “Палисандрия” и Набокова “Дар” и “Лолита”, то в стихотворении Вас. Лебедева развивает мотивы скандально знаменитой повести Г.Иванова “Распад атома”. В этой повести звучит знаменитое восклицание: “Пушкинская Россия, зачем ты нас обманула? Пушкинская Россия, зачем ты нас предала?” – восклицание, призванное свидетельствовать крушение классической русской культуры. Наоборот, это “ультра-ивановское” стихотворение, пронизанное пушкинскими мотивами, как бы полемизирует с еще не написанной повестью, свидетельствуя, что пушкинская поэтическая культура пригодна и в деле врачевания язв современности.




ЗА ГРЕХИ…


               Топография, уже сама по себе предполагающая сходство с “адской”, дополняется в стихотворении несколькими чертами, безусловно утверждающими это тождество. В частности, вопрос: “Может, он заменяет отца?” – имеет в виду известный библейский закон, о том что грехи отцов ложатся на их детей (мотив повторится в № 13, где в рубрике “Капкан” будет напечатана заметка с соответствующим названием: “За грехи отцов”); десятилетие спустя лицемерное отрицание этого правила “товарищем Стайкиным” станет фактом общественно-политической жизни. Строка: “Дунет, плюнет, и наверх бегом” – напоминает о пушкинских “Бесах”, а те, в свою очередь, заимствуют это выражение из крещальной формулы отречения от дьявола.

               Помимо характерного булгаковского мотива “лестницы” (“пять истертых ступенек”), соединяющей в произведениях писателя “тот” и “этот” миры (срв.: “Каждый, на миг сбежавший «свыше»...”), мы встречаем в этом стихотворении еще одно очень характерное указание на то, что оно примыкает к числу произведений, которые мы рассматривали в связи с участием Булгакова в издании “Дрезины”.

               О месте расположения общественного туалета, в котором происходит действие стихотворения (как мы теперь знаем, это место чрезвычайно характерное для булгаковского повествования, и теперь понятна неизбежность устойчивого функционирования подобных мотивов в его творчестве – коль скоро в нем значительное место занимает инфернальное!), – говорится: “Там, наверху, через пять ступенек, – Солнце и снег. Бежит бульвар” (срв. также пушкинское: “Мороз и солнце, день чудесный!..”). Это указание связывает стихотворение “Занозы” с рождественским очерком 1923 года “Гудка” “В бульварном кольце”, где тоже говорится о судьбе детей, ставших отбросами общества. Стихотворение “Городское” – как бы отколовшийся фрагмент этого очерка. Сам мотив кольца приобретает здесь, как и в том очерке, символическое значение и вновь напоминает о концентрической структуре дантова Ада.

               Ад, таким образом, в изображении “Занозы” – находится не по ту сторону земной жизни, а имманентен ей, сохраняя при этом все свои мистические, определяющие для загробного существования человека свойства. В этом причина изображения Крупской в виде корыстолюбивой старухи, а Ленина – в виде парижского клошара. Подобно Данте, автор журнала заставляет своих современников, политических противников... отбывать адское наказание, и в том виде, в каком оно представляется ему наиболее справедливым и соответствующим масштабу совершенных ими преступлений.




ЛЮДИ И ЧЕРТИ


               Атмосфера такого “имманентного” ада пронизывает и рассказ “Опасный жилец”. Недаром он венчается восклицанием одного из его персонажей: “Дьявол-лы!” В ключевом для развития этого лейтмотива стихотворении “Городское” можно заметить еще одну литературную реминисценцию: “Каждый, на миг сбежавший «свыше» Здесь человека забыл целиком”. Это знаменитое восклицание Фирса в финале чеховского “Вишневого сада”: “Человека забыли!” Чеховский “сад” образует собой “райскую” антитезу нарисованному в стихотворении московскому “аду”. Кроме того Чехов нужен тут для указания на другого, столь же, как и он, прославленного драматурга Художественного театра. В свете этой реплики становится очевидным, что все стихотворение, вся его декорация и символика является... слепком с горьковского “На дне”.

               Фигура Горького, благодушествующего в это время за границей, вместо того, что бы принять активное участие в литературной и общественно-политической жизни России, не раз уже возникала в рассмотренных нами публикациях “Занозы”; пьесе “На дне” посвящены даже две карикатуры в “Красном перце”, которые заслуживают специального рассмотрения. Но в данном случае вспоминается одна рецензия на представление этой пьесы в Петербурге, появившаяся в 1903 году в суворинском “Новом времени” и подписанная именем его редактора (Чехов и Горький или Люди и черти. А.Суворин // Новое время, 1903, 18 апреля, № 9740).

               Однако это указание авторства было чисто номинальным, так как десятью днями раньше в своих рецензиях (“На дне” г. Горького на сцене. А.Суворин // Там же, 9 апреля, № 9731; Заметки. А.С-н // Санктпетербургские ведомости, 1903, 9 апреля, № 94) Суворин высказал прямо противоположную оценку пьесы: по мнению первого рецензента о персонажах “На дне”, Горький “снял с них фотографии в тот момент, когда они фотографа не видели”, а по мнению Суворина – эти лица неправдоподобны, и его точка зрения была развита не в интересующей нас статье, а в майском репортаже П.Безобразова, где приводились мнения самих босяков о неправдоподобии героев пьесы (Босяки о Горьком // Новое время, 1903, 17 мая, № 9769).

               Рецензия как раз и была посвящена сопоставлению двух драматургов, которые встретились в стихотворении “Занозы” – Чехова и Горького, – и называлась “Люди и черти”. Горький, по мнению рецензента, изображал не людей, а веселых чертей – не обремененных никакими житейскими обязанностями и моральными обязательствами.

               Именно такие веселые черти и населяют рассказ “Опасный жилец”. В этом рассказе можно найти прямую реминисценцию из рецензии “...Люди и черти”: “ – Ты, дуся, не увлекайся, – мрачно гудит неизвестный бас: – старуха старухе рознь” – в рецензии же: Петербург “знает, что Москва – сердце России, но когда ему говорят, что где сердце, там и голова, он с улыбкой думает, что голова голове рознь”. Характерна подчеркнутая автором бесполость персонажей рассказа. Комизм его строится на том, что их подозревают в чрезмерной экспансивности по отношению к противоположному полу, вплоть до старух и “убогих”, а между тем – их обращения друг к другу, все эти “дуся”, “милый” и “дорогуля”, свидетельствуют… о прямо противоположном.

               Об этом же говорится в рецензии 1903 года: персонажи Горького “детей не имеют, горя с ними не знают. Вероятно и черти не имеют детей. По крайней мере история об этом умалчивает”. И тем не менее, в рассказе возникает атмосфера какой-то сексуальной разнузданности, вовлекающей в процесс деторождения даже тех, кто по определению не способен рожать. Детально описываемые костлявые, желтые старухи – это ведь не что иное, как аллегорическое изображение Смерти.




КАРНАВАЛЬНАЯ ПРЕИСПОДНЯЯ


               Это и есть подлинная “карнавальная преисподняя”, в которой абсолютное умирание сменяется гипертрофированной жизнеспособностью. Эта философская идея была спроецирована автором журнальных материалов на политическую реальность. Все ее ужасы, в лице безумствующих политических деятелей, ввергались в эту веселую преисподнюю, чтобы жизнь вышла из нее обновленной. Недаром рассказ “Недоверчивый” в № 7, с его изображением неистребимой никаким социализмом человеческой предприимчивости, находится в одном номере с пародией на Маяковского “На свет!”, где даже такие прозаические вещи, как паспорт и кошелек становятся символом полового акта.

               Это происходит как раз после нескольких публикаций, где в сатирическом виде изображается грядущий носитель всеобщего омертвения – “товарищ Стайкин”, и тут же лидеры окончившейся эпохи политического удушья, бесполые, неспособные на деторождение Ленин и Крупская, ввергаются в специфически трактованный ад. Четверостишие “Любовь по сезону”, подписанное литерой “А.” и следующее сразу за рассказом “Опасный жилец”, тоже строится вокруг образа символизирующей смерть старухи и одерживаемой над ней победы:


                Зимы старухи бита карта,
                Ее весна сгоняет в гроб:
                Люблю МОЗО в начале марта,
                А в день сентябрьский МОСКВОТОП.




“СЕЙ ПОВАР…”


               И вместе с тем: на последней стр.7 № 8 появляется рисунок Ю.Ганфа, который обдает всю эту “карнавальную” стихию мертвящим холодом будущего. Это одно из тех изображений милиционера в шинели и кепи, о котором мы говорили (характерно, что на обложке следующего № 9 он будет разговаривать со старухой). Милиционер спрашивает у шашлычника: “ – Как, самогон держишь?..

               – Самогон? Нэт! Самогон не держим! Настоящий Госспирт держим!..”

               Шашлычник – пышущий жизнерадостностью, улыбающийся во весь рот – ну, ни капельки не похож на Сталина! Вместе с тем он... изображен с ярко выраженными чертами своей национальности, в своем национальном костюме. И этот национальный костюм – костюм... турка: вот где, наконец, прозвучал самый настоящий “турецкий акцент”, который так тщательно скрывал герой рассказа “В тысяча девятьсот сорок четвертом”! Наконец, последнее его утверждение – двусмысленно. Кто, спрашивается, в буквальном смысле “держит Госспирт”? Надо полагать – государство, во главе которого скоро окажется Сталин. Таким образом, он, Сталин, изображается журналом полным сил и энергии “шашлычником”, полностью готовым к осуществлению своей смертоносной миссии. Рисунок – словно бы инсценирует знаменитое высказывание о нем, которое прозвучит в 1927 году из уст обреченных на смерть Л.Д.Троцкого, потом – Г.Е.Зиновьева, и будет приписано позднее первым из них самому В.И.Ленину: “Сей повар будет готовить только острые блюда” (Душенко К.В. Цитаты из русской истории. М., 2005).

               Мы уже вдоволь наслушались подобных идиотских афоризмов Льва Давыдыча на страницах “Занозы”. И сейчас хотим только обратить внимание на то, что знакомство авторов сатирического журнала с этим очередным троцкистско-ленинским изречением проявляется не только в карикатуре о Сталине-“шашлычнике”. Архаичное местоимение, употребленное кем-то из этих злосчастных “вождей” (местоимение, над которым еще в середине 30-х годов XIX столетия издевался знаменитый “Барон Брамбеус” – О.И.Сенковский), находило свое отражение и в лексике стихотворений “Занозы” “Вот так фунт” и “У страха глаза велики”, которые оба обнаружили в подтексте своем не только политическую тематику, но и адресацию самому “шашлычнику” – Сталину-Джугашвили…




В КОМПАНИИ ВОЛАНДА


               И еще одно необходимо заметить: трактовка инфернального, обнаруженная на страницах “Занозы”, представляет собой самый настоящий эскиз изображения загробных наказаний в романе Булгакова “Мастер и Маргарита”. Ведь там тоже участие в компании Воланда – является наказанием за прегрешения, совершенные персонажами в их земной жизни (СМ. ОБ ЭТОМ: Галинская И.Л. Загадки известных книг. М., 1986); и это отбывание адских мук – тоже сопровождается погружением в “адский” быт современной Москвы. Таким образом, совершенно очевидно, что Булгаков, помимо всех остальных целей, которые он перед собой ставил, использовал страницы “Занозы” для отработки принципов художественного изображения, которые потом будут использованы при создании его “закатного романа”.




7.   К р ы м   и   Н а р ы м



НА “ВОРОБЕЙЧИКОВЫХ” ГОРАХ


               В № 8 высказывается предположение и о том виде “адских мук”, которые могли бы постигнуть за его “штучки”… самого Булгакова. Это происходит в первой части стихотворения К.Шелонского “Разговорчики” (стр.2), где изображаются отношения с властями предержащими некоего современного “нэпача”-авантюриста:


                Раз два приятеля от радости, как порох
                При встрече вспыхнули, тая на сердце дрожь:
                – Ба, Анатоль, где ты теперь живешь?
                – На Воробейчиковых горах...
                – Постой, постой, – вдруг первый возопил, –
                – С тобой я прошлый год, кажись, еще встречался,
                Тогда ты на Лубянке жил,
                Зачем же ты оттуда перебрался?
                На это Анатоль, склонив на-бок главу,
                Понуро проворчал, с лицом лишенным смеха,
                – Там, на Лубянке, знаешь... Г.П.У.
                И я решил немножечко отъехать...
                В глазах приятелей сочилась жуть, как дым,
                На их сердца судьба вновь страхи нижет
                – Ведь Воробьевы горы к центру ближе,
                Чем (не ко сну помянут будь) Нарым...
                Смысл разговорчика, читатель, примечай,
                Не увлекайся слишком нэпораем, –
                _______________

                Коль в спекуляциях хватил, кто через край –
                Тот познакомится легко с Нарымским краем.


               Ну, можно ли теперь, после карикатуры на Крупскую в предыдущем № 7, не различить в этом стихе предвосхищающую аллюзию на сонет… Набокова: “…К своим же Истина склоняется перстам”! Анатоль же, герой стихотворения “Занозы”… тезка того самого Анатолия В. Луначарского, который в 1928 году поведает свое воспоминание о разговоре с Крупской, легшее в основу набоковского сонета…

               Здесь со всей очевидностью место ссылки осужденных Нарым противопоставляется “нэпораю”, и, таким образом, становится адом. Срв. также портретную деталь в этом стихотворении: “В глазах приятелей сочилась жуть, как дым” – и в рекламном стихотворении “У страха глаза велики” в № 6: “И говорит голосом, полным ада”; “дым” здесь – явно дым адских костров, служащих контрастным дополнением… сибирской стуже. Вспомним также соответствующий по названию стихотворению “Разговорчики” – диалог “Московские разговоры” в февральском номере “Красного перца”. Их связывает тождественная по смыслу игра слов: там отдыху на Черном море противопоставлялось заключение на берегу Белого, на Соловках. В стихотворении же, наряду с Нарымом, в слове “сочилась” – звучит название... черноморского курорта, Сочи!

               Это стихотворение примыкает к числу тех знакомых нам публикаций журнала, в которых Булгаков обиняками рассказывает о своих литературных предприятиях. Здесь об этом свидетельствует искаженное наименование Воробьевых гор в первом случае их упоминания (характерно, что во втором случае они уже называются правильно!): Воробейчиковы горы. Этот вариант топонима явно образован по созвучию с фамилией секретаря союза железнодорожников А.С.Андрейчика, который являлся номинальным редактором газеты “Гудок”, а переезд персонажа стихотворения на “Воробейчиковы горы”, подальше от “Г.П.У.”, в таком случае означает произошедшее недавно, в ноябре прошлого, 1923 года назначение Булгакова штатным фельетонистом этой газеты.

               Как мы предположили, это было сделано для того, чтобы хотя отчасти придать официальный статус его “подпольной” журналистской деятельности. Приведенное стихотворение свидетельствует о том, что так и было: Булгаков перебрался с вольных хлебов “под крыло Андрейчика”, понимая, что иначе ему угрожает современный вариант адского наказания – застенок Лубянки.

               В этом стихотворении присутствует еще один мотив, соответствующий нашему предположению о журналистской тактике Булгакова. В последнем четверостишии речь идет о границе – и значительность этой идеи подчеркнута изображением ее, границы, в виде горизонтальной линии, совершенно, казалось бы, немотивированно разделяющей, рассекающей пополам четверостишие посредине фразы. Автор стихотворения говорит о “крае”, через который может хватить Булгаков в предпринимаемых литературных “спекуляциях”, и значит – тот действительно думал о таких самоубийственных демаршах, которые, как мы предположили, стали причиной гонений на “Дрезину” и “Красный перец”.

               Только осуществление таких демаршей для Булгакова – было не случайной ошибкой, а принципиальным ходом журналиста и литератора, борющегося за расширение писательских прав.




С ИЗЮМИНКОЙ


               Появление этого мотива “края”, “границы” в № 8 “Занозы”, вышедшем в последний день марта, свидетельствовало о подготовке Булгакова к совершению очередного самоубийственного поступка, что, как мы знаем, произойдет на страницах “Красного перца” во второй половине апреля.

               Но подготавливаемое событие это отразилось и на ближайшей судьбе журнала “Заноза”. Шли последние недели “булгаковской” эпохи ее истории. Как бы в ознаменование этого, “под занавес” в № 9 от 9 апреля впервые появляется материал за подписью Булгакова – “Площадь на колесах”. А № 10 выходит уже... без указания точного числа, как было раньше, помеченный просто апрелем. Это оказалось знаком того, что с этого номера совершается перелом в истории журнала и Булгаков в нем больше не будет принимать определяющее участие. Со дня на день должен был появиться “роковой” номер “Красного перца” с победоносным изображением наследника российского престола, и в ожидании неминуемых репрессий журналистам необходимо было придать своему изданию вид ничем не примечательного беззубого юмористического журнальчика.

               Тем не менее Булгаковым в этом, заключительном номере, было высказано его журналистское кредо. Это было вновь сделано в иносказательной форме изображения прохиндеев-хозяйственников в рассказе “Изюминка” за подписью “Маран”: “Кооператив «Октябрьской Революции» смотрел сентябрем. Хмурились не только «Замы», «Помы» и «Помпомы», даже кооперативная мелюзга: кассирши и приказчики были темней ночи:

               – Хорошо им там вульфсониады разводить!.. – ворчал «Зав». – Четыре копейки один фунт хлеба смаксировали... Да по этой цене не только автотранспорта, Петр Иванычевых именин не скалькулируешь!.. Придумайте что-нибудь, Сергей Петрович.

               – Шиш с маслом придумаешь! – уныло бубнил спец по удешевлению торгаппарата. – Какая денежная реформа их укусила!.. Всегда кооперация себе цену знала, а тут вдруг...

               – Угодим на биржу!.. – пророчили приказчики.

               – Пойдем по миру!.. – плакали кассирши.

               К главному прилавку почтительно протискался седенький старичок из селедочного отделения. Был этот старичок знаменит тем, что, как бывший торговец, умел проделывать такие вещи, которые и не снились другим кооперативным мудрецам: на боку дыру вертел, на обухе рожь молотил, на грош пятаков искал и пр.

               Старичок поиграл перстами по прилавку, обвел мудрым аки змий, взглядом замов, помов и другие накладные расходы и сказал:

               – Сделать можно-с!.. Требуется только отыскать в каждом деле... Изюминку...

               – Ка... как нам понимать ваши слова? – похолодели завы и помы, а сердца кассирш и приказчиков забились сладостной надеждой:

               – Очень даже просто-с... Хлеб-то стаксирован по четыре копейки какой? Простой!.. А вы пеките не простой, а... с изюминкой... На изюминку никакой таксы не положено!..”




ПЛАКАЛИ КАССИРШИ…


               Сам фельетон и представляет собой такое изделие… с изюминками. Они, эти изюминки, мелькающие в его те(к)сте, нам уже хорошо знакомы по предыдущему. Название “кооператива «Октябрьская Революция»”, напоминает о “заводе «Октябрь»”, на котором работает “товарищ Стайкин”, и позволяет предположить, что и здесь имеет место политическая сатира. Сюда же можно отнести появляющуюся в характеристике пройдохи-старичка падежную форму “пятаков”, совпадающую с фамилией одного из большевистских вождей.

               А знакомая нам предложная форма с ударением на предлоге, отсылающая к предыдущим стихотворениям: “п; миру”?.. Обсуждение цены на фунт хлеба напоминает о стихотворении “Вот так фунт”, с его черноморским “зицпредседателем” (тоже… старичком, как и герой фельетона!). Это воспоминание об основанном на шекспировской пьесе стихотворении подкрепляется в настоящем рассказе прямой цитатой из “Гамлета”: “…умел проделывать такие вещи, которые и не снились кооперативным мудрецам”.

               И если столкновение выражения “шиш с маслом” и глагола “бубнить” (срв. фамилию еще одного партийного функционера: “А.С.Бубнов”; этот же глагол употребляется в “маяковском” “Рассказе о старых традициях” из “Крокодила”, как раз перед сакраментальной процедурой извлечения “бумажки”) –  если этот “бутерброд” напомнит нам о Бубликове из феерии кинематографических реминисценций в № 4 – то это воспоминание также будет оправдано! Сразу вслед за тем появляется реплика с ремаркой: “ – Пойдем по миру!.. – плакали кассирши”, в которой звучат ритмы... пародийной джазовой песенки, распевавшейся с эстрады Аркадием Велюровым в “Покровских вортах” (“Ту-не-яд-ца хо-ро-ни-ли, Пла-ка-ли по-дру-у-ги...”)!




В ТОРГСИНЕ


               Одним словом, явившееся первоначально опрометчивое предположение об очередной порции насмешек над советской властью не оправдывается. Фельетон представляет собой просто-напросто мини-парад предыдущих булгаковских публикаций. Но самое захватывающее состоит в том, что в нем в целом намечается эскиз одной из заключительных сцен булгаковского романа “Мастер и Маргарита” – скандал в Торгсине с участием Коровьева и Бегемота!

               Здесь, в рассказе 1924 года, также – скандальная ситуация в продуктовом магазине, собирающая вместе всех продавцов и заведующих... Из уст ожидающих для себя плачевной участи торговцев звучит слово “пророк”, “пророчили”, – а вслед за ним (как по сценарию одноименного пушкинского стихотворения, где атрибутом новоиспеченного пророка нежданно-негаданно оказывается… “жало мудрыя змеи”), появляются в рассказе “Занозы”... “инфернальные” силы, бесчинствующие в будущем романе на улицах Москвы: “Старичок... обвел” своих коллег “мудрым, аки змий взглядом...”

               В романе, правда – среди покупателей, а не продавцов гастронома на Смоленской, тоже есть старичок; и он тоже ведь… присоединяется к громящей магазин компании Воланда, словно бы в него вселяется “нечистая сила”: “Приличнейший тихий старичок, одетый бедно, но чистенько, старичок, покупавший три миндальных пирожных в кондитерском отделении, вдруг преобразился. Глаза его сверкнули боевым огнем, он побагровел, швырнул кулечек с пирожными на пол [...] выхватил поднос [...] взмахнул им, левой рукой сорвал с иностранца шляпу, а правой с размаху ударил подносом плашмя иностранца по плешивой голове”. Более того, поздний булгаковский эпизод в последнем романе... хранит память о самой кризисной ситуации, на пике которой появляется “Изюминка” 1924 года!

               Мы видели, что в “Красном перце” в это время многократно обыгрывается символ постигшей журнал “Дрезина” катастрофы – башня; он, этот символ, появляется, в том числе, и в виде парижской Эйфелевой башни. А на подносе, которым орудовал “старичок” в романе Булгакова, раньше находилось разрушенное Бегемотом “хитрое сооружение из шоколадных плиток”. И когда говорится о боевых действиях “старичка”, это неопределенное “сооружение” – приобретает вполне конкретную форму: “...он выхватил поднос, сбросив с него остатки погубленной Бегемотом шоколадной эйфелевой башни...” В разрушительных действиях инфернальных, или инспирированных инфернальными силами персонажей в миниатюре отражается и судьба непостроенной башни Татлина, и судьба недостроенной, тоже “погубленной” Вавилонской башни, с которой башня Татлина сопоставлялась в “булгаковских” журнальных публикациях 1923-24 гг.

               Как и его сверстник – эпизодический персонаж романа, старичок в фельетоне тоже ведь творит своего рода бесчинство; придумывает, как обойти очередной каприз государства, который кто-то из персонажей называет “вульфсониада” – характерное словообразование, аналогичное придуманному, по свидетельству Катаева, Булгаковым “гофманиада”, что как раз и обозначало фантастическую стихию социального быта, воплотившуюся в булгаковских произведениях.




ЧЕЛОВЕК В ФУТЛЯРЕ


               Таким образом, предмет изображения в фельетоне – само участие Булгакова в журнале “Заноза”. Под личиной своего “мудрого аки змий” персонажа он выступает знатоком того, как издавать журнал, “под колпаком” неусыпного контроля со стороны государства (вот, кстати, почему товарищ Стайкин, уходя из дому, надевает футляр на пишущую машинку, то есть, надо понимать, на советскую литературу!), – издавать его “с изюминкой”. Это умение Булгаков и передает своим младшим коллегам, уходя в тень с переднего плана журнальных страниц.




ПОХОРОННОЕ НАСТРОЕНИЕ


               Под фельетоном – фигура пьяного, улыбающегося, пританцовывающего фонарщика... из похоронной процессии, нарисованная К.Е.; из заднего кармана сквозь фалды длиннополого сюртука торчит номер “Занозы”. Аллегория – простая: хоронят журнал. Одновременно, в последнем мартовском № 6 “Красного перца” появился рисунок К.Елисеева “Похороны совзнака” (стр.8-9), где такой же фонарщик находится в начале похоронной процессии.

               Но одновременно эта фигура... является очередной предвосхищающей кинореминисценцией: из кинофильма “Веселые ребята”, где катафалк, похоронные принадлежности (в том числе, и такой же, как на рисунке, фонарь в руках танцующей и распевающей Любови Орловой)... оказываются лишь случайными аксессуарами эстрадного джазового представления (вот почему, догадываемся мы, в рассказе “Изюминка” из “Покровских ворот” выбрана именно джазовая пародия!). Эта кинореминисценция указывает на связь прощального фельетона с иными публикациями номера; в них тоже звучат мрачные “пророческие” мотивы – мотивы посюстороннего “ада”, грозящего живущему на “Воробейчиковых горах” герою стихотворения “Разговорчики”.

               Рассказ П.Черского называется “Скверное настроение. (Почти по Чехову)” (стр.6). Название напоминает о еще одной песенке из еще одного будущего кинофильма – знаменитом “Хорошем настроении” в исполнении Людмилы Гурченко из кинофильма “Карнавальная ночь”. В рассказе валютный спекулянт Хапунчиков (обратим внимание на созвучие фамилии… с фамилией будущей актрисы!) волей-неволей представляет в своем воображении дорогу к тому Белому морю, о котором говорится в подписи к карикатуре “Красного перца”; на Соловки... Чеховская же основа рассказа – объединяет его с рассказом “Зубное” из № 4, в котором нас встретила фамилия “Булгакиных”...

               Той же печальной теме, только не Соловкам, а Нарыму, посвящен стихотворный фельетон Ю.К.Олеши “Любители полярного климата”. Творил же в это время свои стихотворные фельетоны, в том числе – и в “Занозе”, Олеша под псевдонимом… “Зубило”. Этот псевдоним возвращает нам к булгаковскому мотиву вывески зубоврачебного кабинета, с которого началась наша экскурсия по материалам журнала.




ЗЛОРАДНЫЙ АНДРОГИН


               И наконец, та самая знаменитая карикатура на последней странице обложки № 10, которая также связывает его с № 4 и с именем Булгакова и об особенностях которой мы уже говорили. Рисунок Н.Купреянова называется “В мастерской”. На нем изображена хозяйка мастерской… с головой черноволосого, с вьющимися волосами, лысеющего, расплывшегося в улыбке мужчины; это абсурдное противоречие стушевывается с помощью клетчатой юбки – “шотландки”. Это монструозное существо говорит обернувшейся к ней портнихе, изображенной на переднем плане – с шеей, головой и прической подчеркнуто, контрастно женственных очертаний: “ – Никак не угодишь на этих заказчиц!

               – А что?

               – Заказали манто для Крыма, а теперь говорит, переделайте для Нарыма”.

               Губитель “Занозы” – именно так мы опознаем изображенное на рисунке чудовище, и, может быть, нам удастся еще идентифицировать его с одним из лидировавших в то время партийных функционеров – этот палач свободного слова изображен торжествующим, да еще хамски издевающимся над коллективом журнала, которому грозит полным составом и впрямь отправиться в Нарым или на Соловки! Но тем не менее это торжество нейтрализовано... самим фактом появления рисунка, благодаря которому очередное удушение свободы, пусть и в таком иносказательном “проклятом эзоповом” виде, становится достоянием гласности.




РОКОВАЯ КУРОПАТКА


               Кроме того, на предшествующем развороте находится стихотвореньице-басня М.Андриевской “Предтреста и куропатка” (стр.6), которое также иносказательно трактует всю ту же скандальную коллизию вокруг “Занозы” и “Красного перца”:


                Один «предтреста», малый гладкий,
                Раз... подавился куропаткой...
                Ожив при помощи врача,
                Потом он ахнул и дивился:
                – Гм... целый трест сглотнул сплеча,
                А тут... пичужкой подавился!..
               
                Предтреста заложи закладку:
                Есть осторожно... куропатку...


В этих задорных стишках звучит и угроза по отношению к всесильному врагу. Политическому боссу, кто бы он ни был, видимо, и впрямь грозит “подавиться”... “Занозой”. Впрочем, и название “куропатка” – “говорящее”, только пока что никто, кроме Булгакова, об этом не знает. Не зря оно поставлено в пару сложносокращенному слову “предтреста” – оно представляет собой пародию на такие сложносокращенные слова, если его рассматривать... на фоне повести Булгакова “Роковые яйца”, которая вскоре уже появится. Речь там идет об эпидемии кур, куриной патологии. Это словосочетание, в шутку, и подразумевается словом “куропатка”, предупреждающим политических деятелей СССР о том, что им нужно осторожнее обходиться с Булгаковым и его друзьями.

               А тем, кто в это не верит, предлагается сделать закладку на этом поворотном месте в истории журнала, а потом, по исходе событий, вернуться к нему и решить – прав или не прав был предсказатель, скрывшийся под именем “М.Андриевской”.




Продолжение: http://www.proza.ru/2010/12/11/1465 .


Рецензии