Чуть-чуть про лед и пламень

Замечая, что проза требует от писателя мысли и мысли, Пушкин напоминает нам, что у прозы, в отличие от поэзии, нет того танцевального начала в виде обязательного отчетливого ритма и рифмы, которое само по себе уже самоценно, так как выражает наше определенное природное свойство. Поэзии разрешено быть «прости господи, глуповатой» и «пахать», по слову Толстого, «вприпляску», такова уж ее натура. У прозы же, по Пушкину, нет иной опоры и оправдания, кроме мысли. Правда, в ХХ веке появилась чувственная проза, пронизанная ритмами, и даже биоритмами, но, похоже, ей уготованы краткий век моды и отсутствие будущего. В «потоке сознания» эта тенденция дошла до абсурда, когда мысль, подчинившись биологическому трепету, перешла в свою противоположность, обернувшись бессознанием, и растворилась в потоке психики, как простой знак вернувшись в словарь. То есть, прозу хотели «разморозить», сделать ее животно-горячей, в итоге рассыпали набор. Человеческий текст распался на литеры. С другой стороны, навстречу этому процессу «разморозки» прозы шел процесс «заморозки» поэзии, ликвидация ее «глуповатости» и плясового начала, как будто жизнь обязана была стать в прозе исключительно животной, а в стихах – умственно-рассудочной, что изрядно отразилось в Бродском. Но все-таки этот поэт не свалился в верлибр, в котором эти две тенденции встретились: проза тут отказалась от «прозости», а стихи – от «стиховости». Вместо «холода» мысли классической прозы и «жара» чувств классического стиха родилось нечто новое, «теплое», демократически бесполое, о чем впору сказать словом апостола: «О если бы ты был холоден или горяч! Но так как ты всего лишь тепл, то изблюю тебя из уст моих!» 
22 октября 2010