Два дуба на том конце поля

                В память о 9 мая 75

 - Доедешь на поезде до Сосногорска, а потом слезай и дуй влево, всё только влево.

Асфальт кончится, дуй ещё дальше. Велосипед-то у тебя есть? Ну, значит, доедешь.

На машине там не проехать, да откуда у тебя машина? - И он оценивающе

посмотрел на меня, а потом в сторону ларька. Ларёк ещё не открывали и спешить

было некуда.

 - А говорили, - пиво будет, - сказал он, и я заметил, что глаза  у него какие-то

небритые, красные.

 - Ты сам-то откуда?

Я сказал.

 - А с какого года?

Я сказал.

 - Понятно. Войны не видел. Не знаешь. Так-так. А я вот её тоже по правде говоря

не видел с военной стороны. Я её, как сказать?, желудком что ли видел. Желудок, он

тоже глаза имеет, если надо.

 - Главное, когда в Романово приедешь, ищи троллейбус. Там троллейбус стоит

заброшенный. Как он туда попал, бог его знает, но стоит. Ну, не с войны конечно, но

выглядит словно как с войны, разбитый весь. Одни кости от него остались, от

троллейбуса этого.

 - Ну вот, как пройдёшь троллейбус, сворачивай налево, по полю. Тут их и ищи. Два

дуба этих. Они ближе к противоположному краю, у леса почти стоят, но не в лесу, а

в поле. Два дуба таких, не то чтобы старых, но и не подростки. Лет по пятьдесят

дубочки, не больше. А может и по тридцать, я тут не поручусь.

 - Так вот, ищи тропинку между этих двух дубов. Она через лес идёт, по ней и езжай

или иди, как получится. Я-то вот по ней не ехал и не шёл тогда, а бежал. Ещё

хорошо, что кто-то хоть немного протоптал её, так что хоть и вечер был, а всё же не

сбился, добежал до деревни, тогда там в войну  глухомань ещё была, дорог никаких.

Меня тогда эти два дубочка, ещё маленькие они были и спасли - иначе бы не нашёл

дорогу. Тогда троллейбуса там не было конечно, но зато на краю деревни (она

сгорела почти) танк разбитый лежал, так что может троллейбус этот в память

положен, не просто так, из баловства. Просто танка не нашли, и в память эту

железяку приволокли, чтобы хоть что-нибудь там лежало, на этом месте. Только

вряд ли кому-нибудь это теперь нужно, вот что я тебе скажу.


Не знаю, поехал бы я туда или нет, не будь там разбитого троллейбуса и двух дубов

на краю поля. Чем-то запали они мне в душу из его рассказа. Много есть всяких дел,

а если день свободный, то много есть всяких маршрутов, чтобы

проехаться. Но я взял и поехал. Не сразу, конечно, помчался. Может и месяц прошёл

с тех пор как я его встретил возле вокзала в поисках чего бы попить, пива ли воды

ли; он стоял возле закрытого ларька как-то подчёркнуто одиноко, так, что норовило

меня спросить, чего он ждёт. Глупо конечно было бы спрашивать, ведь очевидно,

что ждёт человек пива и разговора. Пива тогда не было, но разговор у нас всё же

получился. Наверно и на мне одиночество нарисовано было, не знаю, может и так,

но вот прошёл месяц с того нашего разговора, и я поехал, поехал искать зачем-то

эти его дубы на краю поля. Осень была.


От Сосногорска дорогу найти оказалось просто. По ней на водохранилище люди

тысячами ездят в выходные, купаться да рыбачить. Но мне-то водохранилище как

раз и не нужно было. Переспросил двух пожилых рыбаков, стоявших с

такими торжественно-замкнутыми лицами на остановке автобуса, что можно было

подумать, будто не на рыбалку едут, а на подвиг смертный.

 - Доедешь до церкви, до кожуховской, там спросишь. Кажется, там прямо тебе

надо, сказали они, не меняясь в своём истовом выражении, сказали и сразу забыли

обо мне, уйдя в своё молчание и предвкушение клёва. Мысленно поблагодарив их, я

поехал влево от вокзала, если смотреть из Москвы. Дорога сначала от города

спускается в низину, ползёт по болоту километра два, потом лезет круто в гору, а на

горе кладбище и церковь. Это Кожухово. Спрашиваю, говорят - прямо. Еду дальше,

вот внизу и водохранилище показалось изломанным блюдцем, сидят в лодках люди с

удочками, вода синеет, рябит, по берегам какие-то пансионаты, словом благодать.

Но я этой благодати отчего-то не люблю. Люблю быть один может оттого, что дома

всегда на людях, а может и от скверности характера. Шоссе в лес свернуло. Вижу,

стоит прямо на дороге дачник, голый до пояса. Пузо на солнце выставил, греется.

Глаза закрыл. И такое большое счастье на физиономии. Сразу видно, что не пузо

греет, а душу. Поэтому и лицо у него ласковое-ласковое, видать душа уже почти

прогрета. Пускай, думаю, прогревает на всю зиму, мешать не стану. Объехал я его

тихонько, он и не услыхал. После греющегося асфальт кончился. Дальше дорога

пошла песчаная. Когда-то, ещё до изобретения асфальта, такие дороги царскими

называли. А впереди уже село виднеется. Переезжаю мостик. Вот и Романово.


- Где тут троллейбус у вас стоит? - спрашиваю бабушку у колодца, спрашиваю так,

будто это обычное дело, чтобы везде по деревням троллейбусы стояли.

 - А вон он, милый, вон, подале чуток проезжай, он тута возле дороги и торчит,

только на что он тебе?

 - Спасибо, - говорю, - бабушка, - но не объясняю ничего, потому что ещё не верю. В

самом деле, метров через сто вижу уже наполовину вросший в землю остов

троллейбуса, да не простого, а "гармошкой", какие по Садовому раньше 

ходили. А дубов никаких не видно. Про дубы-то я у бабушки не догадался спросить.

Ладно, сам найду. Поворачиваю за деревней налево, иду по полю, велосипед веду

рядом. По пашне идти неудобно, но тропки проезжей что-то не видно. Дохожу до

большой копны, сажусь на прогретую солому. День такой чудесный, светлый,

истинное бабье лето. Сам не заметил как солнце меня сморило и я, прислонившись

спиной к податливой соломе, задремал. Совсем забыл, что мне дубы искать нужно.

Разбудили меня вороны. Что-то у них случилось, каркали и летали по полю вокруг

меня. Может они решили,что я умер? Только я проснулся, вижу прямо перед собой в

дальнем углу поля стоят два дерева.

 - Неужели, - думаю, - они? Но пока не встаю, ещё не совсем проснулся.


Припомнились мне слова моего знакомца:

 - Странно только, как они могли там вырасти, среди поля? Как их не закосили, не

запахали? Может они вешками там стоят, дорогу отмечают? Нет, вряд ли, дорога от

деревни идёт, её и отмечать незачем.

А может место памятное? Могила может там чья-нибудь? Ты спроси, как приедешь,

я-то не успел сам, больно быстро мы оттуда бежали.


Но и я тоже не спросил никого, и спрашивать что-то не хотелось. Ответят

деревенские, как они обычно отвечают, - а бог его знает, как они выросла, сами

как-нибудь выросли, да и всё. Что им интересоваться какими-то дубами? Они

заняты, а не заняты, так веселятся, не грустят. Это только мы, городские люди,

предаёмся грусти по всякому поводу и без повода и считаем себя поэтому тонкими

людьми. То, что наша так называемая духовность связана с тем, что нам не надо себе

пищу творить, что нет у нас хозяйства, это может и преувеличение, но это правда.

Так ни до чего и не додумавшись, встаю с соломы, отряхиваюсь, поднимаю

велосипед с земли и иду прямо через поле к дубам. Вблизи они ещё красивее. Нет,

местные люди видно тоже неравнодушны к нам,  пахота довольно далеко их

обходит, значит берегут их, боятся корни повредить. И как только подхожу к дубам

(они ещё не очень высоки, с двадцатилетнюю сосну), замечаю - тропинка, еле

заметная и со стороны не видная, идёт рядом с правым и направляется в лес. Всё

таки немного напутал тот мужик, сказал, что между, а она, оказывается...


    Лес здесь мрачноватый, почти из одних елей. Тропинка вскоре заваливается влево

и сразу вниз. Речка!


    Маленькая, почти ручей, речка течёт по уютной долинке метров двадцати

шириной, крутясь по этой долинке и оставляя по бокам крошечные, с напёрсток

заливные лужки. На одном из них стоит к колышку привязанная коза и смотрит на

меня, не мигая. Она наверно смотрит так на всех, но мне кажется, что только на

меня. Мне немного совестно, что потревожил этот бархатно-зелёный мир.


    Тропинка скрывается в кустах и выводит к мостику. Взошёл на мостик. Подо мной

сама речушка - мелкая и довольно быстрая, с каменистым дном. В стороне, в

боковой протоке навалены кучей ветки и лежит свеже-перегрызенная ольха. Видать,

бобры. Тропинка снова лезет вверх, всё выше и круче. С велосипедом идти трудно,

тропинка здесь мокрая. Становлюсь сзади и толкаю его как осла, а он, как осёл

упирается и хочет вниз съехать.


Горка крутая, но короткая, уже видно солнце сквозь кустарник, вот и деревня. Ну

конечно, если тропинка через лес, то должна быть и деревня.

Просторная такая деревня, непроезжая, в стороне от большой дороги. Посреди

деревни запертый магазин  и небольшой прудик рядом, наверно на случай пожара в

магазине. В прудике конечно утки, возле уток на берегу стоит лошадь и о чём-то

думая, смотрит в воду и тихонько мотает головой. В конце деревни - обшарпанная

церковь. Это Никольское.


    Бродя по дальним и ближним местам, как пропустишь, как не обратишь внимания,

как не остановишься перед заброшенной церковью? Меня она привлекает куда

больше  тех немногих действующих, которые ухожены, окружены заборчиком,

асфальтом и чистотой. Их не жалко. К ним не возникает тёплого чувства. Их

здоровый, бьющий нервом полезной жизни организм не интересен. Не знаю, может

это и глупо, но заброшенные, поросшие кустарником, цветами, с ободранной

кровлей и покосившейся луковицей колоколенки, словом неприкаянные, никому

вроде ненужные развалины вызывают у меня чувства куда более терпкие, даже

нежные. Никольская церковь, хоть она деловито была поставлена когда-то у

проезжей дороги, вызывает как раз такие чувства. Но не она, мне кажется, главная

цель моей поездки. Что-то ещё впереди должно быть.


И опять припомнилось:

 - Ты, ежели эти развалины любишь, церкви там или что, поезжай от Никольского

опять влево, всё получается влево, проедешь совхоз, съезжай с большой дороги

опять же влево, пока в реку не упрёшься. Дудоль называется. Там сядь и посиди.

Вообще-то ничего особенного там нет. Может на Кавказе и лучше. Но ты всё-таки

посиди. Может чего и надумаешь.


Легко сказать - доезжай до совхоза. Не успел я и пол-дороги проехать, как пришлось

остановиться. По дороге процессия идёт. Как похоронная, только из коров. Нужно

им зачем-то по главной дороге идти. А объехать негде. Так и плетусь в хвосте

кортежа коровьего. Уже и злиться начинаю, поскольку у нас, москвичей, на

ожидание терпения нету, разве только в очередях оно неистощимо. Наконец, коровы

сворачивают к ферме, и я могу ехать. Мчусь теперь на радостях, аж пыль свистит в

ушах.


Вот и совхоз. Сворачиваю к сельпо, покупаю бутылку лимонада (лучше бы из

колодца, да боюсь осенью), сыру, хлеба, пряников. Нагрузившись всем этим,

выезжаю из посёлка и вижу поворот. Опять налево! Переезжаю небольшое паровое

поле, сворачиваю с дороги и вижу среди ольховой заросли  сосны. Подъезжаю

ближе, а это оказывается берег речки, крутой обрыв. Кто-то со скуки, а может и со

смыслом насадил здесь сосны. Это видно по тому, что подроста нет и вымахал под

ними малинник дикий - не соснового лесу спутник. Точно, сосны здесь в гостях, хоть

и старые уже. На крутом склоне нечто вроде ямки, а в ней листва плотным ковром

набросана. Присаживаюсь на неё, раскладываю свою  еду, открываю бутылку с

лимонадом, подымаю глаза и вижу на том берегу, на пригорке - чудо не чудо, но

странное видение. Видали ли вы когда-нибудь настоящий минарет? Хоть на

картинках, но видали наверно. Так вот, в восьмидесяти километрах от Москвы я

нашёл минарет! Самый настоящий! То есть ложный, конечно, но настоящий. Ну да

это же Поджигородово!


Чудится мне в этом названии некий древний поджигай-город, мерещится время

тёмное, смутное, мечущиеся морды лошадей, истошные крики, смута.

И пламя, зализывающее всю картину. Смута и пламя - излюбленные соседи в

русской истории. Огонь - сильнейшая форма наглядной агитации, сильнее нету.

Огонь страшен и радостен и предупреждающ: ужо тебе! Ведь "горим" - это же

значит - всё потеряно, но потеряно то, что было, значит освобождение, очищение,

новая жизнь. Поэтому огонь и строителен, от него новое рождается. Огонь ещё и

боль, конечно, и утрата. Нашему времени, может огня и не хватает - зажрались, как

однажды старушка в троллейбусе мне чистосердечно призналась, - зажрались и

Слово понимать перестали, а значит в огонь нас, поджигай!

Но всё это древности и рассуждения праздные. А передо мной в своём

ложно-турецком, или, если угодно, в ложно-готическом величии белел за рекой

гордый классический восемнадцатый век. Век фасада, век, когда утончённая

пластичнейшая культура хрусталём сверкала над темнотой народа во всех углах

империи, и вблизи столиц и в дальнем уральском уезде...

Культура и темнота. Разве могут они друг без друга? Разве без своего спасительного

и оправдывающего фона культура будет жить? Темнота для нее почва, точка

отсчёта, колыбель, если можно так выразиться. Волшебные дворцы и парки, пруды,

галереи, фонтаны, храмы и театры в поместьях не просто были, они  у б е ж д а л и   

в том, что на свете есть порядок и есть, следовательно, и Бог. Величие того века не

ложное, потому что в это величие верили все, от адмирала до пахаря. Величие

московских высоток - ложно, потому что в него почти никто не верит. Вот прошло

тридцать лет  и видно, что высотки эти, вполне русские, очень приземистые и

пухлые и очень домашние, но отнюдь не величественные. Они просто супер-избы,

вернее, супер-терема, идея их очень древняя и нового в них ничего почти нет. И то,

что среди халуп они были построены, тоже говорит про ту же истину - нет культуры

без окружающей её темноты, из этой темноты культура свой свет берёт, этой

темнотой освещается. Но темнота забывается, а культура остаётся. Тёмный быт века

восемнадцатого для нас тёмен и сейчас, и неинтересен. Теперь это - забава скучных

экскурсий, состоящих из потомков тех самых крестьян, которые фоном и тяглом для

этой самой культуры были. И собой её удобряли.


Я любуюсь белым минаретом на горе за рекой и он, не знаю почему, внушает мне

смутное предчувствие счастья. Бесполезно и праздно,а к тому же и пусто - церковь

заперта и разорена - стоит он, а вокруг копаются люди, строятся коровники,

рождаются дети и греются на солнышке старики. Стоит он праздно, пусто и

бесполезно, но если бы не стоял он, это место было бы пустым и праздным во сто

раз более. Ибо труд и копошение вокруг - это темнота, забота утробная, муравьиная,

а белый столп на гору вознесённый - это красота, лучше ничего на свете нету. И

наверно не только красота, её одной ещё и мало человеку, но и доброта какая-то.

Это как маяк, чтобы можно было в заботе каждодневной от земли глаза оторвать и

увидеть, и сказать с радостью, словно это впервые - вишь, стоит на горе, это наша,

это наше, и ради этого высокого, белого, к небу летящего, ложно-готического,

опиумного кирпичного пустоцвета - и жизнь, и труд, и смерть.


И минарет этот и два дуба тех, что на поле - это то, что беречь надо. А если не

сбережёшь, разрушишь, то тогда уж пустота настоящая, жуткая пустота, темнота

без света придёт. И будешь аукаться в этой темноте-пустоте с самим собой и ничего

тебе не откликнется, кроме стаи ворон, живописно над навозом летающих. Да

троллейбуса, зачем-то брошенного на краю деревни.

                05/77