Матвеевы обиды

Поселился однажды в столичном околотке такой Матвей – видом обычный Матвей, без великих затей. То есть мужчина он был, конечно, умный, только очень чувствительный, а потому обидчивый. И чтобы угрызать промозглый процентик на свежем воздухе, это быстро стало Матвею очень обидно ввиду окружающей столичной офисности.
Тогда умственным усилием перебрался Матвей добывать свой процентик в пластмассовую пыль одного торгового как бы центра. Хотя никакого центра там, конечно, не было ни снаружи, ни внутри, а был всё тот же базар, но с элементом подкрышной цивильности. То есть какому другому, не столь душевно чувствительному Евсею или Досифею, эдакой карьерности хватило бы, пожалуй, на год вперёд, а с Матвеем вот как вышло.

Прибывает он, значит, как-то раз на испытательно вверенный ему продажный пост, расхаживает перед своей домохозяйственной витриной вдоль и поперёк, а реализации никакой – ни творческой, ни финансовой. Уже и Тимофей два пылеглота уговорил, и Малафей утюжок спровадил, один Матвей пребывает в досаде и бесприбыльности.

Но вот подступились к его витрине две раритетные дамочки в шляпках и принялись в Матвеево разнообразие тыкать морщепальчиками и задавать обычные дамские вопросики про энергоупотребление и длинноту шнуров. Спасибо производителю, он все агрегатные плюсы догадливо развёл по разным моделькам, чтобы дамочкам не утруждаться многодумными сопоставлениями. Но Матвеевым дамочкам приспичило исчислить тут полный консенсус, и чуть не час пропотел Матвей с их казуистикой.

А между тем повдоль витрины уже начали прохаживаться другие дамочки, без шляпок, но Матвей им ноль внимания, потому как у него ж клиенты и мыслительный процесс. Ну, те другие, бесшляпные, и сгинули, а эти, шляпные, всё никак не могут решиться и изыскивают к Матвеевой бухгалтерии всё новые придирки. Оглянулся тогда Матвей в тоске на свою блистательную витрину, расчувствовался и сделал такое лирической отступление, что лучше бы он кого другого обслужил, без всяких шляп и бухгалтерий.

Дамочки на это очень изумились, синхронно глазомазками прихлопнули и кипуче проследовали в конкурирующий точко-салон напротив. А там как будто только и ждали, чтобы затараторить их всеневозможными исчисленьями!.. Матвей же в растрёпанности возмущённого чувства лишь к вечеру снизошёл до расставания с завалящей мини-кофеваркой. Благо инструкция к ней мусолилась рядом и заинтересовался ею гражданин в очках, сумевший-таки самостоятельно изучить её во всех необходимых направлениях.

И всё бы ничего, ведь всякий умный Матвей знает, что в такой нервной работе день на день не приходится, да как на грех случилось в тот день полное начальственное присутствие. И указ вышел Матвею такой, чтобы совершенствовать ему своё профессиональное мастерство в растудыть точко-салоне напротив, а Тимофей и Малафей, мол, способны ныне и двуглаво отразить любой клиентский натиск.
 
Слёзный процентик для вакцинации душевных ран Матвею натурально выдали, но хватило его только для покрытия жилецкого долга за позапрошлый месяц. Так очутился Матвей в прохладном июньском вечеру уносящим пожитки от квартирной хозяйки, изрыгавшей ему вслед всякие обидные слова. И нервическим наитием поспешил он тогда к большой дороге, дабы слиться с толпой других добрых молодцев, на челах которых не был бы столь чувствительно обозначен разнос по всем фронтам.

Но, как уже было сказано, при себе имел Матвей внушительную клеёнчатую суму, потому за гарцующего селезня на вечернем променаде сойти никак не мог. Что было, надо сказать, весьма досадно, ибо на местном перепутье трёх дорог сошлись в этот час такие Марьи-искусницы!.. И выстукивали они каблучками такие нетерпеливые румбочки перед трёхглазым регулятивным змеёнышем, что ноги буквально сами несли всякого добра молодца тем румбочкам вслед. Матвей же, как глянул, так уж и глаз не мог отвести от распрекраснейшей просто какой-то Елены Прекрасной – златокудрой, златокожей, которую непонятно даже что за циклон занёс на таких-то тонких шпилечках на этот раздолбанный перекрёсток.

Но не было, конечно, ходу Матвею ни за Еленой Прекрасной, ни за какой Марьей-искусницей, а только за весьма кстати случившейся на перекрёстке Бабулькой-Ягодулькой со сворой разномастных брехливых псов. Ибо только такая путеводительница могла вывести его к жилью, не брезгующему сумчатыми ночными путниками. И закорками-задворками вскорости навела-таки шустрая Бабка-Ёжка героя нашего на хоромы вполне подходящей серой этажности, где и скрылась с металлическим грохотом в серединных дверях.

У левых дверей, под приятно мерцающим фонариком, восседал на лавке весьма приличного и строгого вида старичок в бейсболке «Феррари», к какому смутительный Матвей, понятно, и не решился бы обратиться. Зато у правых дверей собралось более многолюдное и демократическое общество, имевшее на балансе даже пару лишних пластиковых стаканов – туда-то, к добрым людям, и ломанулся Матвей со своей кручиной.

– А ты, собственно, кто таков? – сделало ему общество вопрос, освобождая малость места на скамейке, однако не предлагая стакана.
– Я, собственно, Матвей с непросроченной регистрацией, – как положено отрапортовался Матвей с паспортным предъявлением.
– Ну, если с непросроченной, то можно и ко мне, – обратился к нему один дрогоногий, проползя очками по документации.

Однако от его гостеприимства Матвей вынужден был со всей деликатностью отказаться. Ибо предлагаемый нумер нависал непосредственно над головами демократического общества – Матвей же, как человек обыкновенно подневольный, к такому часу нуждался уже в компании Морфея, а не какого-нибудь освобождённо-громогласного Дорофея или Тимофея.

– Ну тогда тебе к Завьялычу, – указали ему добрые люди на соседа у левого подъезда. – Возьмёт он тоже недорого, этаж у него восьмой, но старик с норовом, так что его надобно будет слушаться.

Тут кто другой мог бы и взъерепениться по молодости да по глупости, но, конечно, не Матвей. Потому как Матвей был мужчина с понятием, и понятие у него было такое, что ерепениться ему сейчас уже невозможно.

– Вот такие будут твои коммунальные обстоятельства, – показал ему Завьялыч девятиквадратный чистеньких раёк в своих многодверных хоромах. – Но есть три условия. Первое: опосля двадцати трёх нуль-нуль – ни на двор, ни со двора, потому как у меня распорядок строгий. Второе: шума я не люблю, потому, когда у тебя вдруг раз в месяц день рождения – если баба, то без водки, а если водка, то без баб. И третье, самое наиважнейшее: вон видишь у тебя балкончик красивой шторкой зашторен? Так вот ты на этот балкончик ходить не моги и шторку эту не трогай. А ежели у тебя душа к книжному или ещё какому свету тянется, то для таких случаев имеется электрическое освещение – уясни себе это наверняка, чтобы тебе не лишиться моего благорасположения, а с ним и хаты.

Для уяснения дёрнул Завьялыч дважды за шнурочек электрического освещения и утёк по своему строгому распорядку. А Матвей, что ж – первые два условия показались ему очень даже разумными, и на них он кивал с большим понятием, и кивнул также и на третье, хотя и без понятия. Но ежели такой распорядок, да с таким уютным диванчиком, да без предоплаты, то почему бы и не кивнуть, думалось ему тогда, клоня к диванчику прочь от всяких думок.

Так стал Матвей жить-поживать при электрическом освещении и устроился вскорости в другой электрический точко-салон – не который напротив, а через один. И обидно ему, конечно, было, что опять с испытательным сроком. Но теперь уж Матвей уяснил насчёт начальственных клиенто-ориентаций и никакого гу-гу себе не позволял, изливаясь о мировой несправедливости разве что Завьялычу за вечерним чаем.

А тот – вот странный раритет – вроде бы и кивал Матвею по-стариковски, но с какой-то такой хитринкой в глазах, что поневоле начали закрадываться Матвею всякие думки, и особенно про шторку с балкончиком. В самом деле, это что же за распорядок, что нельзя человеку глянуть на окружающий ландшафт и дыхнуть свежим воздухом на приписанном к егойной аренде балкончике?.. И такая досада брала Матвея от этих думок, что однажды, когда Завьялыч как раз отошёл по своим стариковским делам, решил Матвей: нечего тут добру молодцу бояться – как ни хитёр дед, а за полквартала не прознает. И тут же, не откладывая своей решимости, тихонько шторку отодвинул, шпингалетик самое легонько принажал да и выскользнул на балкончик.

Однако там ожидало его некоторое разочарование. То есть воздух-то был ничего, по-местному вполне себе свежий, а вот с ландшафтом не сложилось. Ибо весь ландшафт застила ему близёхонько стоящая домина современной столичной этажности, которую Матвей обычно обходил вдоль забора аккурат с этого угла. Впрочем, и здесь было, на что поглядеть, и шторки за забором были, конечно, не чета Завьялычевым, а люстры – Боже ж мой!..

Так стоял Матвей, водя глазами, как вдруг прямо перед ним открывается тоже балконная дверь и выходит из неё человек – не блатырь, не богатырь, но морда гладкая, загарчик электрический, джемперочек белый – и смотрит на Матвея с каким-то показательным прищуром. Однако, что тот прищур показывает, Матвей разобрать не успел: сосед современной этажности и минуты на лоджии не пробыл – развернулся, унырнул назад и портьерку за собой задвинул.

Ну и Матвей, чтобы судьбу-то не искушать, постоял ещё маленько и тоже подался восвояси, задрапировав шторку в прежние складочки, как будто ничего и не было.
Вскоре и Завьялыч подошёл, заглянул к жильцу, но ничего как будто не заметил. И Матвей уж было успокоился в своей удачливой хитрости, ан, как стали ввечеру чаёвничать, старик на него брови насупил и говорит:

– Ты пошто меня не слушал? Пошто шторку трогал и на балкончик выходил? У самого за прошлый месяц не плочено, а туда же, своевольничать!..
У Матвея аж сердце рухнуло. Как догадался? Как прознал? Неужто вытурит сей же час? Или хоть до конца месяца даст дожить…

Но Завьялыч посупился ещё малость на его испуг и навроде как смягчился.
– Ладно, – говорит, – на первый раз прощаю. Но чтоб больше этого не было, это уж я тебя официально предупреждаю.

Матвей не помнил, как чай-то дохлебал – урылся в постель, даже зубоклацев не почистив. И снились ему той ночью всякие ужасы про колдуна Завьялыча, и бывшая квартирная хозяйка тоже там чего-то колдовала и летала. От этих кошмаров натурально трижды вскакивал Матвей в зашторенной темноте, и скорбным итогом на работу, конечно, проспал – да не так, чтобы на пятнадцать минут, а на целых два часа.

Логически вызвал его после обеда хозяин, но заговорил, однако ж, не про эти два часа, а про то, что они с Матвеем вообще не подходят друг другу в качестве соучастников рыночного процесса. Потому как очень, мол, дезориентирует клиентов Матвеево смурное выражение лица. А каким ему, выражению, спрашивается, ещё и быть-то, когда человеку слова нельзя сказать и всю обиду приходится в себе держать?..

В общем, Матвей с хозяином весьма фасонно согласился, что да, мол, не подходим мы друг дружке, с чем и покинул рыночный процесс, отложив расчёт до завтра. И, не зная расчёта, побрёл он на всякий экономный случай домой пешком, порешив, однако, возместить эту экономию заходом в супермаркет. Ибо взыскательная душа его требовала по таким обстоятельствам успокоительного средства не абы какого, а в ассортименте.

И вот заходит он в суперраздвижные двери, направляясь прямиком к той витрине, которая во всяком маркете по прибыльности самая длинная, а тут вдруг она – золотистая от локонов до каблучков Елена Прекрасная. И в тележке у неё, конечно, всякие распрекрасные салями и йогурты, но притом стоит она и сообразительно морщит лобик перед соседней витриной со слабо-успокоительными средствами. Это сразу показалось Матвею подозрительным – и не зря: загрузила Прекрасная Елена в свою тележку не одну, не две, а целых пять банок из модной рекламы – и шасть к кассе.

Матвей тогда тоже, не разбирая ассортимента, схватил, что первое под руку попалось – и натурально встаёт в соседнюю кассу. Рассчитали его по малотоварности даже быстрее – тут бы галантность соблюсти, распахнуть двери перед Еленой Прекрасной, ан двери-то самораздвижные. Но всё равно помусолился, помедлил Матвей, чтобы её показательно пропустить.

А она будто и не заметила, дефильнула мимо – и цок-цок-цок к личному автотранспорту. И, конечно, вылазит оттуда бугай самого неприятного освобождённо-панамного вида – такие как раз и выдувают по четыре пива за вечер – и ладно бы галантно вылазит! Так нет, бубнит чего-то косорото, волчеглазо. И пусть бы ещё то, откуда он вылез, называлось каким-нибудь «Мерседесом» – но ведь просто завалящая «Шкода», а вот поди ж ты!..

Словом, не день, а сплошное расстройство получилось у Матвея, только на пятой стопке утешился малешко. Так-то - на пятой малешко, на шестой вдумчиво - а после седьмой почуялась ему уже такая всемирная свобода, что само собой потянуло ощутить себя среди окружающего ландшафта – и вот же он, балкончик! И вышел Матвей на него, ничуть не робея и прочувствованно задышал полной грудью.

В домине напротив тоже не спали: где загривок складчатый мелькнёт, где дамский локоток, ближний сосед шевелился за красноватой портьерой – или, может, это ветер её шевелил. Ну, Матвей постоял, повздыхал с чувством о своей общности с остальным человечеством, а потом как-то засовел, зазевал да и свалил на боковую, даже балкончика за собой не прикрыв.

Но утром проснулся и, само собой, первым делом шпингалетики, складочки – всё путём, а сам назад на диванчик, потому как временно освобождённый. Так и проспал до полудня, да и дольше бы проспал, ан Завьялыч разбудил – навис в своей мухоморной кепке, брови наколючил и говорит:

– Ты что же это, а? Не тебе ли было сказано, не лазь на балкон! Что, с двух раз запомнить не можешь? Правильно тебя с работы-то погнали!..
– Да кто, что? – моментом выпростался из койки Матвей. – Кто меня погнал? Я, между прочим, сам ушёл! Потому что меня не устроило…

И с этими словами, уже как-то в ботинках и в брюках, вышмыгнул вон, а рубашку уж потом, в лифте натягивал. Тут ведь первопринцип – дать старику отойти до вечера, а после расчёта это ж будет совсем другой разговор, ну и работу, оно конечно, сегодня же найти не помешает.

Да только не нашлось Матвею работы ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Уж он и все электрические точко-салоны в своём центре обошёл, и все технические, и даже писчебумажные, ан лишь на четвёртый день сыскалось ему место – и где! – на самом неходком углу, в посудной лавке, вот ведь какая некарьерность-то вышла.
 
Ну ничего, благоустроился Матвей на табурете в посудной лавке – лавка это ж вам не точко-салон, чтобы повдоль витрин расхаживать, зато и начальства, почитай, никакого. Хозяйка раз в неделю только наезжала – бухгалтерию сверит, повздыхает, голубые чашечки с розовыми местами поменяет – и до следующей побывки. Ещё, бывало, спросит эдак в пространство, какое там, типа, в пространстве мнение, как бы ей эффективность продажную повысить. А Матвей, что ж – пожмёт тоже пространственно плечами, потому как всякому ясно, что ежели посуда не электрическая, то и продажность у неё соответственная. Да и потом, окладик ему положили такой, что по нему именно что только мнение иметь, а не советами эффективными благодетельствовать.

Впрочем, здесь Матвеевыми советами вообще редко интересовались, особенно клиентки. Подойдёт эдакая форсистая фря - и тут же прям лучше всех знает, чего ей надо! Смешно бы смотреть, если бы не так досадно на её рыночную безграмотность.

Но хотя плошки да кошки с фарфоровых тарелок весьма поскрёбывали разборчивую Матвееву душу, посудный процентик по уму его вскоре пошёл прирастать аж лучше прежнего, электрического. И ближе к осени до того Матвей устаканился, что стал частенько заглядывать в супермаркет – хоть бы и за макаронами.

Ну и глянулась ему наконец золотистая осенняя удача - и шла она, конечно, со своими распрекрасными салями и йогуртами, и долго выбирала расписные красные яблочки, и, что самое прекрасное, слабо-банку взяла только одну. Да и то сказать, в тележку уж столько навалила, что больше бы ей и не снести, и так два пакета битком. И цык-цык, значит, она с этими двумя пакетами – как Матвей, убедившись, что личного транспорта ей ноне не предусмотрено, конечно, подсуетился.

И вот идут они рядком, теперь уж Матвей с двумя пакетами – своим и Елены Прекрасной – и, само собой, заводят представительный разговор. И очень любопытно ей показалось, как это Матвей сразу угадал её по имени, а звалась-то она действительно Еленой. Даже остановилась и глянула на него своими золотисто-карими глазами – по-настоящему, напрямик, хотя сперва разве что искоса озирала. Сердце у Матвея так и запрыгало электрически, и чует он, что пошло на лад, ан тут спрашивает она, мол, какое у него, Матвея, дело жизни и карьерная специализация?

Смутился Матвей малешко этим вопросом, однако отвечает, как положено: мол, дело моё обычное, менеджерское, а специализацию я как раз недавно поменял на более перспективную, так что новой карьеры, собственно, пока не составил.

– Торгуешь, что ли, чем? – усмехается Елена Прекрасная. – А что, офис-то от дома далеко?
– Да нет, пятнадцать минут пёхом… ну то есть одна остановка на метро, – совсем растерялся Матвей: эк загнула – офис!..
– А-а, – пофыркивает, сощурившись, Прекрасная Елена и явственно сворачивает к подъезду. – То-то я смотрю, ты уж не первый раз так, пешочком. Что ж, одна остановка на метро – удобно.

Тут уж Матвей вовсе напружинился, пакет Еленин на скамейку шмякнул и говорит:
– Машина у меня, между прочим, тоже имеется. Только я нахожу не умным рулить за три дома в магазин, и одну остановку на метро тоже. Ходить, между прочим, по современности полезнее – так что будьте здоровы.

Развернулся и ушёл - и того не видел, как удивлённо глядела ему вслед Прекрасная Елена, а лишь досадовал: зачем она его врать заставила?! Что ж, если вся из себя такая столичная да прекрасная, так сразу ей и машину, и карьеру подавай? Вот и таскай им после этого салями-йогурты…

Словом, обратный путь завернулся у Матвея опять-таки через супермаркет. Потому как возжаждала душа его внести свою горькую лепту в демократическое общество, дабы осудило оно всякий такой золотистый недемократический элемент. Но общество, похоже, разъехалось на каникулы, только бабка-собачница гоняла своих псов по общественному газону.

Тогда затворился Матвей у себя и стал поправляться самостоятельно в обиде уже и на отсутствующее общество, и на этих вот, от которых псов ступить негде, и на строго-чайного Завьялыча – туда, понимаешь, не ходи, сюда не трогай!.. И в полночь вывалился Матвей на балкон очень показательно – с топотом, с треском – а пусть! Пусть гонит, ему же хуже – денег за месяц лишится, старый пень, а Матвею-то с таковской экономией перекантоваться, между прочим, раз плюнуть. Мало, что ли, хат с диванами в столичном-то околотке? Да и сдался он, в конце концов, этот столичный околоток – вон, говорят, уже и в Матвеевом родном околотке два торговых как бы центра отстроили, и клиентура там небось уж без всяких противорыночных идей и шляпочных затей.

Но утро вечера, как известно, мудренее, а для некоторых бывает вдогонку и муторнее. Потому в своё выходное утро выбрался Матвей пред Завьялычевы насупленные брови, уже как-то позабыв анархо-демократическую установку и лишь осторожно маясь повинно-повисшей головой. А Завьялыч посверлил его глазом, посопел сурово да и говорит:
 
– Я бы тебя, конечно, сей же час… Но свезло тебе: сын мой хочет с тобой познакомиться. Так что морду чисть и лети, давай, мухом – он у меня человек занятой, учёный, и ждать всякого опохмела ему некстати.
 
Сказал – и с кухни прочь пошмыгал. А Матвей стоит, глазами вдумчиво хлопает, но выдумать ничего не может.
– А куда лететь-то? – через минуту крикнул Завьялычу вслед.

Высунулся старик из-за двери, смерил его недовольно:
– Как куда? – говорит. – Такой же этаж, квартира направо... Да ты что же, не понял ничего? – расшамкался он смешливо на Матвеев глазохлоп. – Эк тебя чувством логики-то обделило! Все же говорят, похожи мы...

И тут, как лампочкой электрической, включилось у Матвея чувство логики: а ведь и правда похожи – тот же прищурчик показательный, и губоскладочка, и вообще...

– Я, собственно, потому не понял, – обидчиво вспетушился Матвей, – что ситуация у вас уж больно недемократическая. Может, это в столицах так принято, но вот у нас, например, если сын проживает в хоромах повышенной комфортности, то странно ему не обеспечить родителю покойной старости и наблюдать, как он по нужде осуществляет покомнатную сдачу внаём.

– Ежели б ты понимал чего в демократии! Это он так уважает мою финансовую независимость, – отвечает Завьялыч. – Но наблюдать, как из егойной бывшей детской вываливаются на балкон всякие-разные граждане, ему, конечно, неприятно. Потому и правило такое было, что я его чувства тоже уважаю. Тебя, Матвеюшка, по распорядку следовало бы выставить после первого же нарушения, но Сергей-то мой уж больно заинтересовался твоей рыночной персоной, оттого тебе и послабление вышло. Теперь всё понял? Ступай давай.

Ну, Матвей собрался по-быстренькому и пошёл. Познакомились. Усадил его Сергей Завьялыч в широкое кожаное кресло и стал всякие вопросы по профессии задавать – прям с самого начала, как ещё лампочками на рынке торговал. Матвей, значит, рассказывает по воспоминанию своему, а тот всё чего-то пишет, пишет себе скоренько и снова вопросы задаёт.

Так проговорили часа два, но добрались только до первого точко-салона, потому что уж очень дотошен оказался Сергей Завьялыч. Впрочем, оба, кажется, остались довольны знакомством и договорились назавтра продолжить. Матвей даже взялся на час раньше с работы уйти – чем дамочкам преимущества китайской продукции над французской разъяснять, с умным-то человеком поговорить завсегда приятнее.

Так и повелось, что Матвей уж заранее, на работе, стал рассказы на вечер заготовлять – затрётся в лавке в самый угол, что будто и нету его, и изобретает, как, значит, свою опытность понатуральней преподать. Очень полюбил Матвей эти философские вечера – в кресле, с кофеём, под электрически освежающим кондиционером.

Однако к исходу недели, как дошли уж до нынешнего его положения, призадумался: недемократично всё-таки получается – всё о нём да о нём, а Сергею Завьялычу-то, чай, и о себе интересно малость пофилософствовать. Ну и вечером за кофеём, заготовившись фразой деликатного обращения, говорит ему тогда Матвей:

– А вы сами-то, собственно, по какой части будете, по философской или по практической, что такой у вас интерес к достижениям моей особы?
– Да что ты, какая уж тут философия! – засмеялся на него хозяин. – Нет, я, дорогой Матвей, исключительно по практической части сочиняю. И твои достижения мне очень кстати, потому что я как раз сейчас книжку пишу – «Ошибки начинающего менеджера». Так что, как напечатаю, с меня пузырь.

Матвей чуть кофеём не подавился, хотел уж пасть раззявить, но стужился, чашечку культурно отодвинул и, процедив пристойно: «Ну будьте здоровы вам с вашей книжечкой», – маршем проследовал на выход. И не то ему обидно показалось, что «начинающего», и не то даже, что «ошибки» – это бы ещё можно перетерпеть, но «пузыря»!.. То есть он, значит, неделю парился, добровольно снижал себе норму прибыли, надиктовал этому столичному философу полкнижки, а тот вместо демократически-законной доли ему один пузырь?!

Придя на хату, сурово утрамбовал Матвей свои манатки в клеёнчатый баул и, заглянув напоследок к Завьялычу, сделал ему такое сообщение:
– Всё, съезжаю я. Собственно, к вам у меня претензий нету, но на сына вашего я в принципиальной обиде. Так, знаете, со специальными соавторами не поступают! Так что, если я вам чего должен, вы это с него возьмите, по-родственному. За сим долгих вам лет, как говорится, и неказённых проводов.

С тем и утопал нагруженный Матвей - натурально, куда глаза глядят. И поначалу казалось ему, что глядят они через центр как бы в противуположную часть столичного околотка. Однако уже в метро вдумался и понял: нет, поцентральней они глядели, на вокзал.

Эдак, будто бы вдруг, одним чувствительным наитием возвернулся Матвей в родной околоток – и очень вовремя, чтобы по столичной опытности своей тут же получить место в новом электрическом точко-салоне. И вышло вскоре так, что по некоторой недоразвитости околоточной торговли стали захаживать в его точко-салон самые распрекрасные местные Елены, так что можно было ещё и выбрать, какая позолотистей.
А когда спрашивали они его, как жилось ему при столичных хлебах, то отвечал Матвей, что устроился путём, по уму, и процентик там выходил, знамо дело, не чета здешнему, и знакомства интересные, между прочим, водились, но вообще человеку с чувствительной душой делать в этих столицах, конечно, нечего.