Пятак

   Нас познакомил мой приятель из бригады, в которой я работал на мебельном комбинате. Мы сидели в кафе «Морозко» после смены, домой не торопились. Пили кофе, смотрели на местных красавиц. «Пятак» - наш ровесник, плотного сложения, невысокий, со шрамом на левой щеке и проседью в висках был другом детства моего приятеля. От нас он отличался тем, что выглядел старше и рассуждал о жизни в черных тонах.

 Когда нас познакомили, он сходил к стойке, взял бутылку «КВК», три стакана, не спрашивая нас, налил почти по полному, свой стакан выпил залпом и уставился на девочек, сидевших за соседним столиком. Те, чувствуя обращенное на них внимание, начали кокетничать, а Пятак пошел к ним знакомиться. Приятель сказал мне, что Пятак служил в Афгане, а сейчас работает в уголовке.

 «Шрам оттуда привез?» - спросил я.  - «Ага». Мне всегда интересно было поговорить с «афганцами». Когда-то, в восьмидесятом, я сам писал рапорт добровольца, но повоевать мне не удалось. Правда, о рапорте после  первого разговора с афганцем я больше никому не говорил, но услышать «про войну» всегда хотелось. Трудность состояла в том, что афганцы замыкались в себе в ответ на мое любопытство, и разговорить их можно было к концу второй, а то и третьей бутылки.
 
С Пятаком  я решил не торопить события, поэтому, когда он вернулся, обозвав девочек, не желающих знакомиться, я не стал у него ничего спрашивать. Разговор не клеился, через пол - часа мы разошлись по домам.

   Прошло около месяца. Возле крайкома партии проходил митинг в защиту резервистов, которых хотели отправить в Баку. В Нагорном Карабахе воевали армяне с азербайджанцами, а «партизаны» - резервисты должны были их там «разнимать». Было шумно, митинг (скорее, пикет) шел уже больше суток. Ночью дежурили жены этих самых злополучных резервистов и активисты (из афганцев), а днем народу было – не протолкнуться, в основном, любопытствующих.

 В числе последних оказался и я. Я специально отпросился с работы; шла перестройка – что-то вроде «мирной революции». Коммунисты постепенно сдавали позиции «демократам», в Москве уже сидел Ельцин. На митинге произошла потасовка активистов с милицией, я оказался рядом, мои «революционные устремления» подтолкнули меня к драке, тем более что среди афганцев я увидел Пятака. Я обхватил сзади и оттащил от него нападавшего милиционера, тут же получил оглушающий удар дубинкой по голове. В глазах вспыхнуло, потом потемнело.

 Пришел в себя не сразу – тошнило, голова кружилась. Меня запихнули в милицейский «бобик», который я тут же и облевал. На запястьях у меня оказались наручники. Кроме меня в машине было еще несколько человек, в том числе и Пятак. Он меня не сразу узнал, удивился, как я оказался с ними. Сказать по - правде, я и сам удивился. В отделении нас часа три продержали в клетке, потом отпустили. Голова у меня болела, каждый шаг отдавался чугунным звоном. На темени была здоровенная шишка. Пятак предложил зайти в «Центральное» на углу Красной и Мира. Там мы выпили по сто водки, потом еще по сто.

 Разговорились. Он думал, что я тоже афганец, раз оказался в потасовке. Пятак ждал неприятностей на работе, но не особо переживал, потому что не сильно дорожил своей «собачьей» работой. Я обратил его внимание на то, что он как- то зло относится ко всему, на что он странно на меня посмотрел и сказал: «Жизнь – дерьмо. Я видел такое, после чего тошно жить. Если ты думаешь, что я оказался в активистах по идейным соображениям, то ни хрена ты не знаешь жизнь.

 Я просто не могу, как ты, каждый день утром вставать в одно и то же время, ехать в трамвае на работу, возвращаться в пять часов к жене и телевизору, а завтра опять идти по этому кругу. Я должен хотя бы раз в день врезать по морде какому-нибудь фраеру, понял? Все эти пидоры, которые сидят в креслах, должны мне то, что ты тут назвал «позитивным отношением к жизни», и они платят мне своими разбитыми мордами. Они сказали мне однажды, что у меня есть долг – интернациональный.

 Я тоже так считал, потому, что с октябрятско – пионерских лет мне это внушили. Я отпахал пол - года в пехотной учебке в Душанбе, а потом меня посадили в самолет и послали в Джелаллабад. Полтора года, за которые у меня есть орден «Боевого Красного Знамени», две медали, однокомнатная квартира и сраная работа – поменяли мое отношение к жизни. Я восемь раз – восемь!.. был в рейде. Восемь аулов, восемь «караванов», восемь раз я таскал к вертушке «двухсотых»… В первом у меня на руках помер мой «замок».

 Единственное, что он успел сказать – «За что?» Ему оставалось две недели до «дембеля». Во втором я впервые в жизни убил человека – в упор, с пяти шагов. Он упал прямо к моим ногам – я испачкал сапоги об его мозги. В третьем я получил свои шрамы – пуля прошла вскользь через каску – по щеке в плечо. Я был «легкий» раненый – две недели санбата. «Плана» и «Морфуши» там – хоть отбавляй. В следующих рейдах я специально искал «план» среди дерьма, в которое мы превращали очередной аул.

 После рейдов мы делили с комбатом добычу – видики, телевизоры – всякое барахло, за которое здесь, на «гражданке», люди жопу рвут. Мы на спор расстреливали «Сейко», мой первый комбат отправил домой контейнер всякого хлама – а сам застрелился накануне отправки в Союз. Его родня до сих пор, наверное, радуется «халяве». В четвертом рейде я расстреливал «мирное население» - у них с семи лет каждый пацан умеет стрелять. Человек двадцать согнали в одну саклю, три РПГ превратили ее в кашу, а оставшихся мы добивали из автоматов. Был приказ – уничтожить аул – мы выполнили приказ.

 После того рейда смотрел передачу из Москвы – как наши солдаты сажают деревья в Кабуле. Я расстрелял телевизор…   В пятом рейде я первый раз после «гражданки» трахнул бабу, а потом она проткнула мне ногу. Я убил ее прикладом автомата. Нога потом месяц гноилась – нож был ржавый. В шестом рейде от роты осталось двенадцать человек – мы попали под минометы на марше. Нас доукомплектовали «молодыми». У моего взводного скрипели сапоги и портупея. В седьмом рейде его снял снайпер – лейтенант не слушал, что ему говорили, не переоделся в форму рядового.

 До конца службы я был за взводного – новый был баран-бараном, от каждого выстрела бледнел, а один раз даже наложил в штаны. С каждым рейдом дом становился все дальше и недоступнее, чем-то нереальным, как сон. Мне снился один и тот же сон: я спускаюсь по трапу самолета, а внизу, вместо бетонки – вода, приглядываюсь - это кровь вперемешку с дерьмом. В последнем рейде, за неделю до «дембеля» я не вылазил из БТРа, срал в котелок, потом выкидывал его из люка. Мне очень хотелось дожить до «дембеля», очень…

В Ташкенте мне выдали «дембельский червонец» и хотели отобрать баксы. Я отсидел неделю на губе, а тот майор, наверное, не меньше месяца – в госпитале… 
   Так вот, я и говорю тебе: жизнь – дерьмо, и стоит она одной пули, калибра 5,45мм.,  вот такой, маленькой…»  Он положил на стол патрон от АК-74 и залпом выпил третьи сто грамм.

   Мы долго не встречались. Потом встретились пару раз на улице, он всегда был пьяным. Недавно я узнал, что Пятак застрелился из табельного «Макарова». Он так и не женился, в квартире осталась жить его старушка-мать…

                1996