***

Что за…

Не знаю, как вам это объяснить. Просто – я там живу.
Автор

Пролог

Если вы идете и напеваете знакомую вроде бы мелодию, а она все не заканчивается, уходя в новые и новые пируэты, находя новые и новые лазейки для импровизации, так что даже не знаешь уже, где ее конец, а где начало, а она летит все дальше и дальше, вбирая в себя краски заката, звездного неба и случайного костра у дороги;
если зонтик в ваших руках превращается поочередно то в шпагу, то в тросточку, то в волшебную палочку, а то во фламинго, не меньше вашего удивленного таким поворотом дела;
Если из-под земли перед вами возникает…
Если возникает, значит, я уже упустил момент сказать вам – добро пожаловать! Вы тоже нашли сюда дорогу, как и я когда-то. Значит, всего остального вам читать просто не нужно, потому что для вас правдой будет совсем другое,– то, во что даже я, может быть, не поверил бы, если бы однажды…

Но давайте-ка лучше все по порядку.

Когда маршрутка панически дергает в синюю даль из-под самого носа, как будто я являюсь, на ее взгляд, самым что ни на есть расчудовищным проявлением бытия, – причем именно тогда, когда мне до зарезу нужно в эту самую синюю даль,– ну, ждут меня там, в этой самой дали, что делать?! – это один из моментов, которые я люблю и ненавижу одновременно, потому что, помимо опоздания на работу, это вдруг дает мне миг какой-то неописуемой, необъяснимой свободы, волной злой радости захлестывающей меня… Такое себе локальное сатори, беспредел на полчаса – гуляй, душа!!! – и совершенно перестает занимать предстоящее начальственное ворчание, лучшим ответом на которое будет просто включить машину и уткнуться в монитор, потом пойти, сделать себе эспрессо и проснуться, потом, может, поиграться полчасика… или часик, если работы нет – уж и не знаю, к чему такая спешка с самого утра, если все равно еще как минимум час мозги пребывают в блаженной полудреме…
Именно в такой момент это и произошло в первый раз, и теперь происходит регулярно – по пути на работу меня просто нет. Я свободен, как птЫц, мои обязанности перед этим миром ослабевают настолько, насколько это возможно – и, естественно, меня утягивает туда. Где ласково руки чудовища лижут, где звезды поярче, где небо поближе, где жемчугом мостят дорожки в саду…
Когда я там появился в первый раз, я не испугался. Возможно, когда – вместо вагона метро в час пик – вокруг меня вдруг, откуда ни возьмись, возник чудный парк, я просто не успел испугаться, потому что сходу налетел на старика с тросточкой-зонтиком (удобная вещь, кстати), и он чуть не упал. Я его подхватил, он с негодованием стал вырываться, но я выпустил его, лишь когда твердо поставил на ноги. В ответ на мои извинения он строго заявил: – Сперва возьми в руки книгу своей жизни, а потом говори со мной,– и двинулся восвояси.
Уже гораздо позже я узнал, что встретить старика в начале пути считается здесь настолько доброй приметой, что даже на новорожденного младенца первым должен посмотреть старик, и (обязательно!) поворчать (хотя об этом редко приходится просить отдельно, поэтому, возможно, этот «хвостик» приметы возник несколько позже)… Так что этот Мир встретил меня настолько гостеприимно, насколько это было возможно, в его понимании.
Но тогда я этого знать не мог, и некоторое время был еще снедаем раскаянием – ну, нет у меня привычки на улицах сшибать с ног почтенных старцев… Потом, случайно взглянув себе под ноги, я понял причину смутного «что-то не так», возникшего где-то на краешке сознания. Я шагал по дорожке, вымощенной жемчужинами размером с теннисный шарик. Она словно светилась мягким, переливающимся внутренним светом. И нигде не маячило в этом пустынном парке обезумевшей толпы с намерением разобрать эту самую дорожку на составляющие в поисках легкой наживы…
И тут же мое внимание привлек… нет, слово «привлек» здесь слишком нейтрально – скорее, на мое внимание НАБРОСИЛСЯ огромный бодун, который галопом несся ко мне, задорно топоча (молотя?) по дорожке мягкими кожистыми лапами и мотая рогатой головой в такт этому самому галопу, от которого подрагивала земля… Для первых двух минут это было немного слишком. На что я залез с перепугу, я не помню, но залез довольно высоко. Чем немало разочаровал это игривое чудовище, которое огорченно заукало и стало тереться твердым лбом о то, на что я залез, которое при этом не преминуло предательски трястись. (бодун – это название животного с тремя рогами на морде и пр., которое в тот момент шатало дерево, на котором сидел я – пр. авт.)
Однако испуг мой почему-то быстро прошел – в общем-то, наполовину он был вызван простой неожиданностью, а в остальном, это косолапое чудо-юдо имело довольно забавный и совсем не грозный вид, за исключением своих размеров, конечно, поэтому – сам себе удивляясь – я понемногу слез со своего трясущегося прибежища, к неописуемому восторгу этой трехрогой твари, тут же начавшей всячески выказывать мне свое благое расположение, и к моему немалому удивлению, у меня не то что переломов, но даже приличных синяков от этого не осталось. Вообще-то, бодун – неуклюжее, но чрезвычайно милое и добродушное существо, в чем я немедленно убедился, почесав его холку в короткой, как у боксера, шерсти – и еле успел отпрыгнуть, потому что зверюга немедленно грянулась на спину, подставив свой розовый пузик и умильно ворча от удовольствия. Умилившись чуть не до слез, я принялся его чесать, а он комично ворочался, подставляя поочередно то левый, то правый бок.
– Банни! Банни! Ты где? – послышался издалека женский голос. Чудовище вскочило на ноги, виновато (насколько это возможно, имея на морде роговую маску) взглянуло на меня и затрусило на приближающийся звук этого голоса.
– Предатель! – зашипел я ему вслед. Потом, не особо раздумывая, пошел следом, возможно, повинуясь чувству взаимной симпатии, сходу возникшему у нас с этим чудом природы.
– Вот ты где, непоседа! – из-за поворота показалась женщина лет тридцати, довольно полная, в облегающих бриджах и футболке навыпуск. Увидев меня в радиусе действия обаяния своего «пупсика», она с вежливой и заранее извиняющейся улыбкой осведомилась: – Надеюсь, он не слишком утомил вас выражением своего благорасположения? Это стихийное бедствие иногда просто невозможно удержать, если он заметит живое существо, о которое еще не терся своей мордашкой…
– Нет, что вы, мы отличная пара…– я поперхнулся остатком фразы, поскольку моя «пара» настойчиво сунулась мордой мне под руку – дескать, гладь, нечего отлынивать! Его роговая маска, на лбу вытертая до блеска, в остальных местах была покрыта серой с зеленоватым оттенком щетиной, на ощупь напоминающей короткий ковровый ворс. Из этой маски торчал розовый любопытный нос, неподражаемо сопящий и поворачивающийся в разные стороны, в зависимости от положения интересующего его объекта.
– Что, нашел себе нового приятеля! – с ласковым упреком сказала эта милая дама. Ответом ей был комично-виноватый взгляд, без отрыва от протирания дыр в моей одежде.
– Глядите, он к вам моментально привязался. Это хороший знак. Можете оставить его себе, он теперь ваш навеки. Кстати,– запоздало спохватилась она,– меня зовут Лайза.
– Алексей,– представился я в ответ. И обеспокоенно добавил: – Не уверен, что это самая лучшая идея. – Словно поняв, о чем речь, бодун возмущенно засопел и укоризненно посмотрел на меня.
– Почему? – искренне удивилась моя новая знакомая. – Бодун в доме – это ничуть не хлопотно, купите ему дюжину чесалок для рогов и пару раз в день выходите с ним гулять или просто выпускайте на улицу – пищу он способен находить сам…
Я хотел возразить, что я сам не знаю, каким образом я здесь вообще очутился, и что, в конце концов, у меня нет дома, но сделать это мне помешали три вещи.
Во-первых, зачем пугать эту милую даму или взваливать на нее свои проблемы? С этим мне, судя по всему, предстояло разбираться самому…
Во-вторых, Банни вдруг совсем по-собачьи тоненько заскулил – никто меня не любит! – должно было это означать,– опустил голову и хвост и медленно побрел куда-то – этим он просто разбил мне сердце, честное слово!
А в-третьих…
В-третьих, я откуда-то знал, что у меня здесь ЕСТЬ дом. Более того, я знал, где он. Представление мое о нем было немного туманным, однако, к своему удивлению, я даже мог бы его описать.
Видимо, по-своему истолковав борьбу чувств на моем лице, Лайза деликатно сказала:
– Не стану слишком настойчиво вас убеждать взять его себе, но он действительно влюбился в вас с первого взгляда. И потом, если вас беспокоит, что я останусь без семейного любимца… Поверьте, это не так – у меня их трое, – тут она смущенно улыбнулась. – Только пусть это не выглядит для вас, как попытка избавиться от лишней живности в доме, – я их действительно очень люблю!
После всего этого вкупе, отказаться выглядело сущим свинством. Поэтому, усмехнувшись, я позвал свое новое домашнее чудовище:
– Пойдем, Банни! Не такой уж я законченный изверг, как ты было обо мне подумал! И спасибо вам огромное, Лайза, – добавил я, обращаясь уже к великодушной хозяйке. – Мы, пожалуй, отлично поладим, и вам не придется волноваться о своем любимчике!
Словно только этого и ждал, с жизнерадостным хрюканьем Банни бросился ко мне, с твердой решимостью запрыгнуть мне на руки, написанной на его морде такими огромными буквами, что я почти всерьез испугался за свою жизнь. Благо, он был иначе воспитан, поэтому ограничился лишь дружеским пинком, чуть не сбившим меня с ног, – хоть рога в дело не пустил, и на том спасибо…
– Возьмите, – Лайза протянула мне что-то, напоминающее свисток (которое при ближайшем рассмотрении и оказалось свистком). – С этим он вас услышит за три версты… Иди ко мне, мой пупсик, дай я тебя обниму на прощание!
И мы с «пупсиком» отправились восвояси. Видимо, устав от выпавших на его долю эмоций, Банни смирно косолапил рядом, изредка ныряя в заросли по сторонам дорожки и чем-то там со вкусом хрупая. А я шагал – и тихо сходил с ума от того, с какой внезапностью я оказался в этой стране чудес, успев при этом обзавестись этаким зверюгой и, кажется, еще и домом в придачу. И что мне, собственно говоря, прикажете со всем этим делать?..
– Я назову тебя Малыш, – вдруг заявил я кустам. Хотя, пожалуй, больше ты все же похож на Карлсона, с твоей-то комплекцией…
Когда мне, если верить моей невесть откуда взявшейся «памяти», нужно было свернуть с аллеи, чтобы оказаться перед своим гипотетическим обиталищем,– я, к своему несказанному удивлению, вдруг оказался у себя на работе. Причем вместо загривка Малыша, в моей горсти оказалось вдруг плечо шефа. Которое, к тому же,  я – по инерции – довольно энергично трепал, что, судя по выражению шефового лица, не слишком способствовало его душевному равновесию.
– Что такое? – недоуменным и заспанным (он еще и спал, сидя в кресле!) голосом спросил он. Нужно было срочно как-то выкрутиться…
– Вы просили напомнить вам … – наугад начал я.
– Ах, да, конечно! Спасибо, что разбудил! – и, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, мой шеф галопом унесся куда-то, на ходу одной рукой поправляя галстук, а другой срочно кому-то мобиля. Ух ты! Попал! Как прекрасно иметь такое занятое начальство!
Я с удовольствием повалился в его необъятное клевое кресло. И тут же понял, что в течение последнего получаса все происходит, повинуясь моим тайным желаниям. И страхам, иногда. Поскольку я частенько мечтал… Ну да! – оказаться однажды утром в таком месте… И даже шеф – и тот унесся куда-то, причем – я готов был спорить сам с собой на что угодно – именно потому, что мне было не до него. Так значит…
Спокойно! – сказал я себе. – Я еще вернусь.
 
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1.

–…Да нет же, не все здесь наоборот! Это слишком примитивно, и потом, что за интерес – зеркальное отражение чего бы то ни было, пусть даже целого мира! Просто вероятное и невероятное играют здесь в довольно причудливую игру, только и всего.
Я вдруг понял, что слушаю эти излияния (обращенные ко мне, между прочим!) в течение уже доброй четверти часа, вместо того, чтобы добросовестно болтаться в вагоне метро. Но как одно сменилось другим, я снова не успел заметить, и у меня было довольно серьезное подозрение, что некоторое время я провел, находясь одновременно и там, и здесь…
– Например,– продолжал тем временем мой неугомонный собеседник,– если на небе тучи, то, скорее всего, пойдет дождь; но если ты приехал куда-нибудь впервые, то, вопреки очевидности, ты наверняка встретишь там своего старого знакомого. Поэтому, отправляясь в незнакомый город, здесь обычно берут с собой подарки…
Как все просто, с ума сойти… Подарки с собой берут…
Голова привычно шла кругом, и я разрывался между двумя желаниями: пристать к своему словоохотливому экскурсоводу с банальным «кто ты такой?» или…
Я выбрал «или».
– Скажи, а если я, как всегда, с утра пошел на работу…
– Радость моя, это – самая непредсказуемая и восхитительная из карт-бланш, которые судьба может тебе подарить. Если ты делаешь что-то «как всегда», действительно всегда, то стенки этой ситуации истончаются на нет, если ты позволишь мне такую метафору. Есть, конечно, опасность создать себе глухой коридор, когда реальность устанет от твоих «всегда», это немного похоже на мозоль длиной в целую жизнь – но это не твой случай… Поэтому из этого твоего наивного «как всегда» тебе открываются такие дали, что ты бы просто испугался, если бы смог увидеть хотя бы половину…
– Неужели все так страшно! – возглас вырвался невольно, и шутки в нем содержалось разве что процентов сорок – я таки действительно испугался!
Ответа я не получил – по совершенно банальной причине: рядом со мной никого не было. А вот происхождение этой премерзкой причины, как и недавней лекции о карт-бланш, вероятностях и мозолях, – кто бы мне его объяснил?!
Но времени на раздумья мне не оставили. Оно и к лучшему, если разобраться…

Я стоял перед домом. И откуда-то знал, что это МОЙ дом – ну, мой он, и все тут…
А еще из растительности вокруг него вывалился мой Малыш, так что насущная необходимость остаться в живых затмила все остальные мысли до лучших времен. Несколько минут поиграв в прикладное выживание, я почувствовал себя совершенно другим человеком, и окружающая действительность наконец-то перестала казаться дурным сном.
Мой дом был довольно удачным компромиссом между евроремонтом и бронзовым веком. Достаточно сказать, что вода в ванной поступала из родника в бронзовую лохань, избыток ее непрерывно вытекал по бронзовому же желобу, а чтобы искупаться, нужно было обливаться из кувшина, тоже бронзового, причем, при желании, можно было устроить сауну, включив подогрев под гладкой каменной лежанкой, расположившейся рядом, или парную, плеснув под нее ковш воды или кваса… Такое суровое великолепие повергло меня в трепет, прерываемый иногда приступами истерического веселья. Однако сие веселье было, скорее, признаком того, что мне здесь нравится, чем наоборот. Я откровенно потешался над дверным звонком (вызывающим в памяти народное выражение «звонить в рельс»), который действительно представлял собой хороший такой кусок железа и фигурный молоточек, привешенный рядом.
Но, без сомнения, больше всего на свете меня умилило то, что Банни, прежде чем войти в дом, старательно вытер пятки о половичок, сперва передние, потом задние. И по всему выглядело, что я здесь гораздо более дома,– в том Мире у меня даже и дома-то не было… А здесь, когда я пришел, в камине горел огонь, а подвал был набит таким количеством вкусностей и просто еды (часто незнакомой, но эта неизвестность способна была скорее заинтересовать, чем напугать), что я никак не мог отделаться от мысли, что меня здесь кто-то ждал. Оставалось только решить – это банальное сумасшествие с уходом от реальности по полной программе, или… Естественно, я снова проголосовал за «или», уже хотя бы потому, что мне пришел в голову этот вопрос. Но до сих пор меня покусывает сомнение, что истина была где-то посредине…
Однако диспетчер чудес в моей жизни решил, что не стоит давать мне расслабляться. Не успели еще мои восторги от интерьера остыть настолько, чтобы их потребовалось разогревать перед тем, как подать на стол, как в мой «рельс» кто-то позвонил. И кого это я мог ожидать в гости, спрашивается?! Тем не менее, я начал лихорадочно вспоминать, где находится гостиная, чтобы через нее пройти к входной двери. Этот домик был построен еще и с тем расчетом, чтобы его и без того более чем впечатляющее двухэтажное пространство казалось еще громаднее за счет нескольких закоулков, заблудившись в которых, начинаешь воспринимать этот дом как старинный замок с лабиринтами и привидениями… Да где же здесь выход, черт бы его побрал?!
В прихожей я (по традиции?!) налетел на еще одного почтенного старца, который, видимо, решил, что ему так и суждено коротать малый остаток своих дней на моем пороге, но потом вознегодовал против такой участи и решил лично разобраться с несправедливой судьбой. После соскребания его со стены, отряхивания и непременного поправления величественной патриархальной бороды, обильно политой моими слезами раскаяния (это так, метафора), мы прошли в гостиную – уж ее-то я найти сумел – с зелеными кожаными диванами и некрашеным натертым до блеска дощатым полом (ничего себе сочетание, но мне пока оставалось лишь крепиться). Старик был похож на старца из восточной легенды и одет во все белое, причем это «все» действительно напоминало кимоно. Он весело осмотрелся и одобрительно-насмешливо покачал головой.
– Встреча началась несколько сумбурно, но, кстати сказать, меня это даже радует, – заявил этот очаровательный старец, устроившись на диване. – В вашем доме все странно, но в этой странности присутствует некий здоровый консерватизм вперемешку с самоиронией, что вполне в вашем стиле…
– Если вы немедленно не объясните мне, чем вас мог обрадовать такой прием, в этой комнате появится свежий труп, скончавшийся – по вашей вине, между прочим! – от скоропостижного приступа любопытства, – заявил я и приготовился к смерти.
– Не прогневайтесь, всего я вам объяснить не смогу, – тут старец, к моему изумлению, достал из кармана «тетрис» и, не прерывая нити общения со мной, стал в него резаться, да так, что любой тинэйджер обзавидовался бы. – Заметьте, я не сказал «не захочу», так что в вашей смерти, – он усмехнулся,– главным виновником буду все же не я, а ваше нетерпение… Просто объяснения, хоть сколько-нибудь логичные, даже с опусканием многих подробностей, грозят затянуться до послезавтрашнего утра, а меня, уж не обессудьте, ждут еще и другие дела… Так что вам придется принять что-нибудь сильнодействующее от любопытства, а потом приступить к постепенному и самостоятельному сбору фактов. Медицина, знаете ли, редко поощряет радикальные подходы… Но пришел я за другим. Вы позволите задать вам несколько нескромных вопросов?
– Насколько нескромных? – ехидно поинтересовался я, непроизвольно впившись глазами в крошечный экранчик, на котором мой новый знакомый, словно невзначай, творил такие «чудеса на виражах», что любо-дорого глядеть.
– Скажите, вам здесь нравится? – старик внезапно прервал свое странное занятие, подняв на меня взгляд, в котором я с удивлением обнаружил неподдельное волнение и напряженное ожидание. Но меня понесло:
– Не прогневайтесь, но этого я вам тоже не смогу объяснить, – выдал я, припомнив его давешнюю реплику. – Заметьте, я не сказал «не захочу», так что…
– Понятно, – неожиданно успокоился он. Тогда второй вопрос: чем вы намерены заняться?
– То есть, как? – опешил я.
– Договорились, – заявил этот лучший из собеседников, таким удовлетворенным тоном, будто я, по меньшей мере, предоставил ему расписание себя на год вперед плюс бизнес-план. – И последнее: вы должны заплатить налог. Нет, – он жестом остановил меня, – не спрашивайте, какой налог и как вы его заплатите. Просто помните о нем, и однажды он у вас вычтется. А теперь – прощайте, мне пора идти. – С этими словами он поднялся и, слегка поклонившись, вышел. В окно я увидел, как он сел на бодуна и уехал, покачиваясь в седле.
А я все сидел пень пнем, вперед-назад катая во внезапно опустевшей голове эти «нескромные вопросы»…
Сначала были ответы без вопросов. Потом пришел гость без приглашения, назадавал вопросов без ответов и преспокойно ушел без промедления и лишних слов. Слишком много событий «не склеивалось» в моей несчастной голове, и снова от мрачных мыслей я был отвлечен несколько утомительным, но весьма милым образом. Образ звали Малыш, и я с радостью сграбастал (ну, попытался, так скажем) это косолапое чудище в охапку, как спасательный круг из омута тягостных раздумий.
А потом повторил экскурсию в погреб, вернувшись оттуда с полутонной всего вкусного, и принялся поднимать себе настроение. Все пачки и пачечки, банки и баночки, склянки и скляночки, а также пакетики, бутылочки, флакончики, судочки, бочечки, ящички и даже вмурованный в стену чудовищных размеров куб, несли на наклеенные себе заботливой рукой этикеточки, бирочки и ярлычки, поэтому незнакомые вещи пробовать было не так страшно, по крайней мере, был шанс хотя бы знать, от чего умер… И создавалось впечатление, что в этом погребе воплотилась маленькая домовитая часть моей натуры, как возвышенно-бестолковая воплотилась в парапете с ажурными перилами вокруг крыши, увитой диким виноградом, с остроконечными башенками по углам, с которой открывался изумительный вид на череду горбатых гор, покрытых лесом, среди которых в синей долине вилась речка… И вообще, все было правильно. Даже вопросы и ответы, которые заплетали ум и разум в косичку на затылке…
А еще я с крыши рассмотрел – вокруг было полно домов, разбросанных довольно хаотично – просто по воле хозяев, благо, места было более чем достаточно, – и то, что я поначалу принял за парк, на самом деле оказалось селением. Я почему-то сразу захотел попасть в дом, стоявший на вершине горы – единственный из всех. Точнее, даже не то чтобы захотел – я просто откуда-то знал, что у меня – ноги, мне – туда.
…Вблизи он оказался не таким крошечным, каким виделся с крыши моего дома. Зато теперь я вовсе не был уверен, что смогу найти дорогу обратно, но это было неважно. Пока мы топали в гору, неотвязный Малыш немного внушал мне опасения по поводу реакции хозяина, но оставить его дома не представлялось возможным без риска для жизни, а когда я увидел этот дом вблизи, то почему-то все мои опасения отпали сами собой. И в этом был повинен не сам внешний вид дома, а что-то другое, невидимое и едва уловимое, исходившее от него. Или, может быть, просто запах хорошего кофе, тоже, кстати, из него исходивший. А потом я увидел…
«Где ласково руки чудовища лижут,
где звезды поярче, где небо поближе»…
Добрые минут десять я неотрывно разглядывал замшелую глыбу серого гранита, на которой темнела стилизованными бронзовыми буквами эта надпись, и не понимал ничегошеньки. То есть, с чтением у меня проблем не возникло, даже наоборот. Прочтя первую строчку, я мог бы процитировать все остальные… Самое обидное было в том, что я же их и написал! А теперь…
Теперь они были в бронзе, на нетесаной глыбе гранита, вросшей в землю, и не собирались никуда исчезать, всем своим видом говоря – живем мы тут!
– Что, нравится? – вопрос заставил меня подпрыгнуть от неожиданности.
– Да… – честно пролепетал я.
Потом обернулся. Передо мной (вернее, сначала это было за мной) стоял довольно невзрачный, но ехидного вида тип. И насмешливо на меня смотрел.
– Пойдем, есть кофе, и притом неплохой. Можешь начинать задавать вопросы, если к тебе уже вернулась способность их внятно формулировать…
– …Видишь ли, оказавшись здесь, ты был просто обречен наткнуться на эту глыбу, – заявил мой новый проводник по этому миру, устраиваясь в кресле с крохотной кофейной чашечкой в руках.
– И что, давно уже она там лежит? – все еще не придя в себя, поинтересовался я.
– Как тебе сказать… Она появилась, как только здесь появился ты. Хотя нельзя сказать, что раньше ее там не было… То есть, она возникла не сегодня, эта красота, – если ты заметил, она еще и мхом обросла, то есть, хотя бы на вид, ей больше одного дня. Ты ведь тоже не сегодня родился, хотя раньше бывал здесь разве что когда тебе случалось достаточно напиться… И тоже можно сказать, что ты свалился сюда неизвестно откуда. Хотя на самом деле все известно.
– Кому? – сказал я из глубины очередного нокаута, нанесенного разгулявшейся реальностью.
– Хороший вопрос, – неожиданно обрадовался мой собеседник – я сильно подозреваю, эта его радость была вызвана появлением хоть какой-то артикулированной реакции с моей стороны. – То есть, если бы ты был камнем, тебе не сложно было бы сказать, откуда взялась эта твоя глыба… Черт, чем дальше говоришь, тем больше запутываешься. Довольно скользкая тема для слов, ты не находишь?
– Нахожу. Можно сказать, давно уже нашел… – растерянность окутывала меня ватным коконом, словно куколку шелкопряда.
– Ну, вот и славно. Это – главное, что от тебя требовалось, – безапелляционно заявил этот Калиостро.
– Хорошо… А что от меня требовалось? – запоздало поинтересовался я. По его выражению лица я подумал, что сейчас он заставит меня съесть мою чашку вместе с блюдцем. Но он неожиданно рассмеялся:
– Не выдумывай себе проблем, ты уже вполне достаточно их выдумал. И не пытайся что-либо объяснить, особенно словами. Тогда начнешь понимать, начнешь видеть дальше слов… Ну, и прочая мистическая чепуха, долго еще ты, блин, будешь меня заставлять читать тебе лекцию, или все же давай поболтаем?!
Я хотел было спросить «о чем», но потом понял, что идиотских вопросов на сегодня уже хватит. Возможно, на завтра тоже… И еще мне очень понравился его свободный переход – или, скорее, перепрыг – от размашистого наставнического слога к нормальному человеческому языку. Поэтому я жирным фломастером записал очко в его пользу в вахтенном журнале своего сердца…
– Записал? – вдруг ехидно спросил он, – тогда вставай, пошли на крышу… Кстати, меня зовут Марко – совсем некстати заявил он.
Я так и не решился его спросить, к чему был его вопрос, но мой вахтенный журнал стал длиннее еще на одну заметку. Пока он становился длиннее, мы оказались на крыше. И оно того стоило! Пока мы с Малышом (который теперь тихонько поскуливал внизу – ему было не одолеть такую лестницу!) топали сюда, окружающая местность была надежно завернута в деревья, поэтому дальше метров двадцати от дороги было ничего не разобрать. Но теперь окружающий пейзаж предстал передо мной зеленой сказкой в лазурной дымке тумана – было еще утро, хоть и не раннее – и я снова понял: я отсюда. Или уж, по крайней мере, сюда…
– Нравится? – самодовольно улыбнулся Марко, как будто он своими руками нарыл эти горы, посадил на них деревья и пустил между ними речку. Хотя – не знаю уж, почему – я, наверное, не очень удивился бы, узнав, что так оно и есть…
– Ты уже спрашивал, – я вспомнил его реплику у достопамятного монумента моей мании величия.
– Ну, мало ли…
– Мало, – огрызнулся я. Я вообще неприхотливый, мало ли какая гадость мне понравится…
– Вот только не вздумай преуменьшать своих драгоценных впечатлений. Если ты тут же словесно не подтвердишь тот восторг, который довольно-таки неряшливо намалеван на твоем лице, то этот мир рухнет, а я непременно вызову тебя на дуэль на рогах зверя Ру, и это будет твоим последним воспоминанием, потому что, во-первых, я фехтую лучше, а во-вторых, мир этот ст;ит гораздо больше твоей куцей жизни, которая, не в пример моей, не так уж преисполнена бессмертными подвигами во имя человечества…
Неожиданно он таки действительно извлек из какого-то ниоткуда два рога, и каких! Рог зверя Ру – это что-то, и это что-то ст;ит того, чтобы его описать. Во-первых, он длинный, никак не меньше метра, и тонкий, почти как шпага. К тому же он витой, как будто его позаимствовали у единорога, но любой единорог заработал бы себе радикулит от таскания такого дива на носу. И еще – что меня поразило больше всего – на нем есть ручка, снабженная сетчатым эфесом – ни дать – ни взять, шпага! Оказывается, этот «эфес» служит для защиты чутких ушей зверя Ру, которые тот прячет, если он напуган или рассержен. И эти рога сами отпадают каждую дюжину лет, так что местные оружейники – на самом деле весьма мирные скотоводы, которые просто выращивают этих удивительных созданий, а те взамен снабжают их своими рогами. Пока я (в который раз!) находился в ступоре, созерцая это чудо природы, мой экскурсовод встал в стойку – все честь по чести, левая рука за спиной – и вдруг ринулся на меня с воплем «кошелек или жизнь!», видимо, окончательно перепутав себя с лихим рубакой.
Но тут мне пришлось развеять его самодовольство, вспомнив несколько уроков моего незабвенного друга Джерара, худо-бедно запихнувшего в мою голову теорию, а с практикой я всегда предпочитал разбираться на месте. Поэтому через пару минут он уже носился от меня по всему дому с криком «полцарства за коня!», за ним носился я с криком «маленьких обижают!», а за мной, восторженно повизгивая, носился Малыш, без криков, но, наверное, больше всех довольный таким поворотом дела.
Наконец, Марко отшвырнул свое «оружье» с глаз долой и, закрывшись руками, с размаху рухнул в кресло, прохрипев «тайм-аут!»; я тут же последовал его примеру, рухнув в кресло напротив…
О боги! Я снова оказался на работе. В кресле шефа. До чего вовремя – с ума сойти можно! – как раз звонил телефон…
 
2.

И снова в чашке дрянной, но сладостный своей халявой эспрессо, по чудачеству шефа изготавливаемый на столь навороченной кофеварке, что за ее цену можно купить весь наш офис и взять в рабство нашего арендодателя лет эдак на триста. Я снова только-только «оттуда» (откуда, умник? Если даже ты само слово это пишешь в кавычках?) и мне, черт побери, есть, над чем подумать, да что там – по разрешимости такую проблему можно сравнивать с проведением пролетарской революции в Золотой Орде или заглаживанием Великого каньона детской лопаточкой. В том смысле, что моих скромных мозгов явно не хватало, интуиция вопила что-то неразборчивое и брызгалась слюнями, а все естество пребывало в состоянии, похожем на тихое умиление заключенного, обнаружившего на пути своего подкопа сначала сундук с бриллиантами, а полметра спустя – гранитную стену: конечно, занятно, но что с этим делать-то теперь?!
Марко «там» не было. То есть, не было совсем. Не было и его дома на горе – да что там, – словно в насмешку, не было самой горы. На ее месте мирно шумел лес. Плоский. В смысле, на ровном месте. Галлюцинация просто такая вот, бродячая… Хочу – там, хочу – здесь… И, по зрелом размышлении, что собой являет этот мой презагадочный «мир» («иной?») за «истончившейся тканью реальности»?!
Осталось просто написать скорбному и безутешному человечеству прощальное послание и тихо отправиться в шизиловку, во избежание всяких чреватостей…
Одно плохо. Не хочу я туда…
«А надо!» – сказал кто-то строгий внутри меня. «Тебе надо, ты и иди», – заявил я ему, чем немало его озадачил. Он заткнулся, этот мой шизофренический двойник, но я чуял сердцем, что ненадолго. Срочно, сию минуту необходимо было что-то предпринять!
И тут в кармане я нашарил контрдовод…

Нет, не то, о чем вы подумали, и без каких-то переносных смыслов.
Я нашарил в своем кармане жемчужину,
которую  отковырнул-таки от пешеходной дорожки,
да и ковырять-то мне особо не пришлось, она была отколота,
ну, да дело ведь совсем не в том,
НЕ  В  ТОМ  ВСЕ  ДЕЛО-ТО!!!
Жемчужину, величиной с теннисный шарик!
У себя в кармане!
Лично!
(еще не хватало, чтобы КТО-ТО ее у меня в кармане нашел) –
А это значит…(!!!)
Да, это ЗНАЧИТ!!!
Моим запыхавшимся восторгам не было конца. Вы когда-нибудь держали в руках жемчужину размером с теннисный шарик?
А просто теннисный шарик?
Тогда вообразите тяжелый и прохладный теннисный шарик, который, не как все нормальные вещи – а кто вам сказал, что это нормальная вещь?! – не имеет собственного цвета (кто-то находчивый назвал его перламутром, но пусть кто-нибудь объяснит мне, ЧТО это за цвет!!!) и поэтому заимствует его у радуги и, кажется, мягко лучится изнутри. Когда на него смотришь, взгляд уходит куда-то внутрь и, похоже, насквозь, так что смотришь уже не на него, а в него. Причем глаза самым нахальным образом отказываются повиноваться, когда пытаешься их отвести куда-либо еще, подают ноту гражданского протеста и грозят разрывом контракта по пункту «Самоотвод». Впрочем, самоотводиться они, хорошенько подумав, тоже отказываются.
Теперь можно было стать в позу властного старичка-профессора, утомленного непрекращающейся смертной борьбой со вселенской глупостью, и гордо спросить (у себя): где тут у нас по дороге на работу рассыпаны жемчужины (дальше с нажимом) размером с теннисный шарик?! Да где у нас тут вообще хоть что-то плохо лежит, по дороге на работу?!
У моего придирчивого второго меня оставался, конечно, довод, что это ваще не жемчужина, а тоже злобный и изощренный глюк, и что в шизиловку меня уже тоже не возьмут, поздно уже пить боржоми, и ваще все плохо, но он предпочел воздержаться от такого последнего обструкционного аргумента, после которого мы с ним рассорились бы напрочь, и поэтому сидел и помалкивал.
Стало несравненно легче, но этого было – ой-вэй, как этого было недостаточно! – для водворения в пределы моей страждущей души беглого душевного покоя… Все можно было понять – кровожадного Марко на бульдозере, с безумным блеском в глазах сгребающего свой дом в неопрятную кучу, а потом срывающего гору шагающим экскаватором – на такое моего воображения еще худо-бедно хватило бы, будьте покойны… Но этот мир, хоть и милый моему сердцу, похоже, приобрел зловредную привычку ставить меня в тупик. Глядя куда-то внутрь жемчужины (просто трудно было смотреть куда-нибудь еще), я вновь, как с горки, съехал в воспоминания о своем незабвенном визите…

…Стоило только отправить не солоно хлебавши одну из действительностей, оказавшись в объятиях другой, как я тут же начал об этом жалеть. Чувство приходило постепенно, – лилось медленно, но верно, как вино за хорошей беседой. Или, может, чуть быстрее – как пиво.
Местность вокруг показалась мне смутно знакомой. Привычным жестом взобравшись на дерево от своего любвеобильного центнера костистых выпуклостей, – не высоко, а так, чтобы просто думать не мешал – я задумался. Раздумья мои по тяжести были сравнимы с теми, которые протекают в голове человека с огромного похмелья , который пытается у зеркала вспомнить свое имя. Вертя головой, я производил в уме довольно сложную топологическую операцию, чтобы узнать, как будет выглядеть местность под моими ногами, если ее немного конусообразно приподнять. Получалось довольно похоже. Для полного сходства не хватало двух вещей. И одного человека, если быть точным.
Однако, в задумчивости притопав домой, я обнаружил одну из вещей – самым нахальным образом, перед входом в мой особняк с лабиринтами лежала – все такая же замшелая – глыба с трогательным отрывком не очень удачного стихотворения, написанного мной на первом курсе института и теперь вдруг увековеченного в бронзе. Приятно, но непонятно. Для верности, я оглянулся – гора исчезла. Дом на ней тоже исчез. Марко – если не исчез, то переехал. И никаких тебе следов масштабных земляных работ – не то чтобы они украсили бы собою ландшафт, но мне было бы как-то немного спокойнее.
Погрозив на всякий случай пальцем своему Диспетчеру чудес, я все-таки решил, что не ст;ит похабить окружающий вид для успокоения одного меня, что было бы не совсем рентабельно. И тут же получил тому подтверждение в виде радуги, которая выгодно дополнила картину и по которой шагала прозрачная тень со вполне антропоморфными очертаниями.
Я помахал ей рукой, и тут один из концов радуги весьма прозаичным образом переместился мне под ноги, и тень зашагала в мою сторону. Несмотря на большое искушение, я благоразумно решил не экспериментировать с радугохождением, но не смог удержаться, чтобы не попробовать радугу на ощупь. Она была довольно осязаемой и чуть влажной, и –
Тут я услышал сдавленный вскрик, и на лужайку перед домом шлепнулось что-то, оказавшееся кем-то, которого я, судя по яростному взгляду, уже умудрился чем-то задеть за живое…
Точностью последнего фразеологизма очень относительна, если речь идет о жителях радуги. Как и самого слова «житель», которое стоило бы заменить на «обитатель», но уж так оно притерлось к своему месту, что его, поразмыслив, решили оставить.
К счастью (хотя иначе, в общем-то, и быть не могло), все ранения моего «гостя» свелись к раненому самолюбию, но общаться с ним от этого стало не легче, чем с раненым слоном. После первого нечленораздельного обмена любезностями типа «чем небеса были разгневаны настолько, чтобы допустить твое появление здесь», он неожиданно сменил тему, заявив, что с меня причитается пятьдесят процентов. Когда я, не моргнув глазом (и, естественно, даже не трудясь понять, о чем речь) заявил, что это грабеж, он сослался на моральный ущерб и внеурочное время, но я был непреклонен, сбив в конце концов ставку – правда, всего до сорока восьми.
Но как только он произнес сакраментальную, как потом оказалось, фразу «По рукам?», как сцена пополнилась еще одним участником, если не считать бодуна, на котором он восседал. Вернее, она.
– Нет, вы только посмотрите на этого наглеца! Сорок восемь процентов – и все потому, что напал на новичка! – возопила Лайза (это была она). – Сделки не было, поэтому я требую справедливости – десять процентов, и ни песчинкой больше!
– Сделка была! – кукарекающим задиристым тоном взвился житель радуги, – я сказал «по рукам»! Сказал ведь? – повернулся он ко мне.
– Регламент требует произнесения фразы обеими сторонами, причем одной из них – с утвердительной интонацией, – строго сказала Лайза, глядя на каждого из нас с разными вариациями легкого упрека. И в течение не более двух минут, – ледяным тоном добавила она, упредив новое кукареканье говорящей тени.-
– Но я требую компенсации за моральный ущерб! – возмутилась та.
– А я требую компенсации за порчу лужайки! Нельзя было, что ли, выбрать более удобное место?
– Нет, так невозможно работать! – плаксивым тоном наемного убийцы (с тем же успехом) залопотала тень. – Черт с вами, – сказала она вдруг сухим деловым тоном. – Неси лопату.
– Что?
Естественно, последняя реплика принадлежала мне…
Полчаса спустя, действительно-таки основательно испортив чудную лужайку перед домом, я был взмокшим, грязным и богатым. Не могу сказать, чтобы я стремился хотя бы к одному из этих составляющих, но, как оказалось, жители радуги этим промышляют. Ст;ит только второму концу радуги оказаться у ваших ног – и горшок золота вам обеспечен. Правда, кроме этого вам обеспечено получасовое препирательство с жителем радуги, которые во всех остальных отношениях (то есть, когда проходят мимо) удивительно милы, но если дело касается золота – тут они настоящие монстры и готовы на все. Хотя, в сущности, могут они немногое, всего только препираться да радугу переставлять, – и слава Богу. А не то честному человеку приходилось бы опускаться (во всех смыслах) до геологических изысканий.
Житель радуги – это тень, которая появляется после дождичка в четверг, и до темноты ей нужно успеть найти как можно больше «клиентов», потому что с темнотой она исчезает – до следующего четверга. Казалось бы, зачем кого-то искать, знай бери да носи, но тени – настолько деликатные создания, что даже земное притяжение действует на них с некоторой неохотой (хотя все относительно, – я проверял), а уж вырыть классическую яму глубиной в сажень – на это можно даже не надеяться. Вот и бродят они в поисках живой души в окрестностях сорока миль (территория поделена!), щедро раздаривая перебранку и горшки с золотом, собирая свою «дань» и пряча ее на другом конце радуги, найти который не может никто, кроме хозяина. Причем они предпочитают «обработать» человека без свидетелей, – с одним спорить легче.
Интересен также принцип раздела добытого горшка с золотом, поначалу показавшийся мне не вполне справедливым по отношению к теням. Во-первых, учитывается соотношение усилий, затраченных обеими сторонами. Во-вторых, как ни крути, без человека тени не видать золота, тогда как человек, при отсутствии таких теней, все равно умудряется его добывать. В-третьих, теней гораздо меньше, чем людей, можно даже сказать, несопоставимо меньше, так что тень находит за день до двух десятков человек (причем скупая и упрямая находит меньше, обратно пропорционально своей скупости и упрямству, поскольку время уходит на препирательства), а человеку такое счастье приваливает хорошо если один-два раза в год. Поэтому, по рассказам, король Безмен, чрезвычайно любивший точность и справедливость (причем первое явно больше, а второе так, для порядка) из этих трех положений вывел, что доля человека должна быть, по меньшей мере, в восемь раз больше доли тени (поскольку восемь – это два в третьей степени). Говорят, после издания этого закона, не оценив глубины его содержания, больше ни одна тень не пришла к нему, и он умер в нищете, не додумавшись издать закон о налогах.
С этими странными и удивительными существами связано великое множество историй – от правдивых до легендарных. После ухода моего нежданного и, в общем-то, непрошеного благодетеля, бормочущего под нос всякие гнусности об «этих скупердяях» и уносящего честно заработанные золотые, Лайза рассказала мне несколько таких историй, сидя на бревенчатой скамейке под навесом моего дома. Как обычно, речь шла о всяких крайностях – о премерзком типе, который однажды умудрился стребовать с жителя радуги весь горшок золота целиком и два золотых в придачу, но потом вынужден был стать святым, поскольку работать не умел, а тени радуги больше не желали иметь с ним дело; о счастливчике, наткнувшемся на хранилище одной из теней – однако потом ему всю жизнь не везло в трех вещах: в картах, в которые он просадил одну половину своего фантастического состояния, в покупках, на которые он истратил вторую, и в тапочках – он всегда, вставая с кровати, промахивался мимо них; о том, как…
Тут Лайза спохватилась, что выехала из дому совсем по другому делу, и, напоследок вновь напомнив мне, что с жителями радуги следует держаться строго и с достоинством, укатила на своем бодуне, не преминув потрепать по холке своего (теперь уже моего, по ее же милости) Малыша.
Золото – это хорошо, наверное. Знать бы теперь, что с ним здесь делать, только подумал я, как передо мной тут же – причем явно из воздуха – возникла одна весьма любопытная личность.
– Добрый день! – голос его был похож на звук, издаваемый пустым бокалом, когда в него говоришь. – Назовите, пожалуйста, сумму, полученную вами от многоуважаемого жителя радуги.
– Добрый день. А почему это вас так интересует? Не говоря уж о том, кто вы и откуда вы об этом узнали? – вопросил я, возмущенный такого рода вторжением.
– Я полагал, что моя должность освобождает меня от подобных вопросов, но я сделаю для вас исключение. Я – Государственный доверятель Его Величества и Их Незнания, и по специфике своей должности имею право знать все и появляться из воздуха. Цель моего вопроса – взыскать с вас сумму, превышающую восемьдесят восемь процентов золота, изначально находившегося в горшке. Если тень радуги оставила вам менее восьмидесяти восьми процентов, вы можете ничего не платить, – неожиданно просто усмехнулся старичок.
– Исчерпывающе, – с некоторым холодком отозвался я. – Скажите, следует ли мне ждать кого-либо после вас?
– Вы имеете в виду – налоги сверх установленных? Что вы, максимум разорения могут вам теперь принести лишь ваши гости, – мягко одернул он меня, и мне даже стало немного неловко – он был слишком безупречно корректен. – Эти средства необходимы Его Величеству для поддержания в порядке жемчужного покрытия дорог (тут он заговорщически подмигнул мне – он действительно все знал, и даже то, что лежало у меня в карманцах!) и, по остаточному принципу, парка в резиденции Его Величества и проведения традиционных торжеств, на которые я принес вам приглашения, – он вдруг – как полагается, из воздуха – извлек огромный белоснежный конверт формата А3. Он (конверт, а не старичок) был скреплен пятью печатями алого сургуча с замысловатым гербом, подписан великолепным почерком с множеством чудных завитушек, весь в голографических знаках, а вместо марки на нем был нарисован мой портрет. Мало того, присмотревшись, я обнаружил – мой портрет был также на всех голографических знаках, пестревших на конверте.
– О’кей, давайте считать, – ошеломленно согласился я, завороженно разглядывая сие послание…

«Любезный Алексей!
Счастлив приветствовать тебя от своего имени и от имени Их Незнания (что бы ты ни думал по поводу искренности моих чувств). Не желая показаться слишком настойчивым, тем не менее, от всей души (см. примечание выше) приглашаю на торжества, посвященные дню рождения славного барда Прихода Незабвенного, Дню Прилета Аистов и Белым Ночам, причем даю слово короля – будет сделано все, чтобы ты не только не пожалел о своем визите, но и весьма наоборот.
Король Арлекин»
Чудненько! Внизу скромно красовалась сносочка: «Я не говорю “будет сделано все ВОЗМОЖНОЕ”, поскольку это логически вытекает из того факта, что невозможного не бывает. – прим. кор.». Причем, скорее всего, это было «примечание короля», а не «примечание корреспондента». Никогда не встречал такой аббревиатуры, но это, в общем-то, не важно; а еще – так до конца и не понял фразу «невозможного не бывает» – в смысле не бывает того, что невозможно, или возможно все, и поэтому ничего невозможного нет? – но это тем более не важно, поскольку фраза справедлива для обоих случаев…
Как водится, удивляться я продолжил уже на работе – оказавшись там в своих испачканных землей брюках и мокрой от пота рубашке, с рукавами, закатанными по локоть – хорошо хоть умыться успел… Хорош босяк, – с жемчугом в кармане… Черт, в следующий раз нужно оставаться спокойным, как Будда – глядишь, протяну «там» пару дней… Или, как вариант, – не заниматься всяким непотребством, типа выкапывания горшков с золотом, потому что шеф пообещал (и я, в общем-то, на его месте повел бы себя так же), что в следующий раз либо вычистит меня пылесосом, либо выбросит в мусорный бак, если процент грязи окажется больше…
Ну, не объяснять же ему про «параллельные миры»?! Хотя – надо будет попробовать…
 
3.

Откуда, откуда мне знаком этот странный профиль с барашками-кудряшками вокруг? Этот профиль, заставляющий думать одновременно об Ахматовой, Кинг Кримзон, сквозняке из разбитого окна, неизбежном БГ и портвейне, о клетчатом мире – то пугающем, то потрясающе уютном, – и тысяче других вещей, – при виде которого жизнь привычно сворачивает набекрень и хочется плакать сквозь смех или смеяться сквозь слезы? Всего лишь видение, но к таким видениям живущий во мне неандерталец относится со священным трепетом, зная – без слов, которые ему чужды – что се, человек! – чей хохот сотрясает пределы вселенной; чьи слезы драгоценнее, чем вино из бочки, зарытой в землю мозолистыми руками деда в день твоего рождения; мгновения с которым столь горько вспоминать, – так они коротки, – и который сделал тебе самый большой из подарков – тот, который до сих пор лежит в укромном уголке твоей души и к которому ты так и не притронулся, и виной тому – частью твоя скупость, частью боязнь его потерять, а частью забвение, которое укрывает его, как падающий снег… И когда же ты, дурья башка, поймешь, что, боясь и сожалея, обкрадываешь лишь себя, что за утекший миг, за потерянный день даже целая жизнь – слишком малая плата!
Да, всего лишь видение, – но какой малости бывает достаточно, чтобы голова вдруг пошла кругом, не оставляя никаких шансов не утонуть в потоке воспоминаний…

Я ничего не помнил. Ничего. Постепенно в мозгу всплывали обрывки информации, и продолжение зависело именно от того, что там всплывет. Только одно я знал наверняка: это ТОТ САМЫЙ день. Я вернулся в него по чудесному совпадению, споткнувшемуся о мое невысказанное желание, (в такие минуты, наверное, можно творить чудеса) – а теперь просто не знал, что мне делать. Мне необходимо было сделать что-то очень важное, хотя с виду оно совсем пустяк, но самое главное – успеть узнать, что же это. Потому что это – тот самый день, да, тот самый!
Когда не стало Ольки.
Что-то – да не что-то, а все! – зависело от меня, потому что я один знал об этом, а я, пень пнем, топтался на месте, путаясь в наплывавших видениях, решая ребусы судьбы, плутая наудачу в лесах вероятного и невероятного, – но в конце каждой загадки неизменно оказывался знак вопроса, и я понимал – не то, снова не то, все время не то! – и время неумолимо уплывало…
И я, в конце концов, опоздал, и хотелось опустить руки, и хотелось бежать в никуда – ото всех, от всего вокруг, от самого себя, чтобы ни одна собака не нашла – но тут появилась Олька, и она тоже не знала, что должна – б ы л а! – погибнуть, но не погибла, что-то у судьбы там не сложилось, и мне давался очередной шансик оправдаться перед собой, но к черту все – я испытывал чувство просто огромного, ошеломительного подъема, зная, что теперь уж – дудки! Судьба может утереться, Ольку я никуда не отпущу теперь.
От огромного чувства я не проходил в двери, подпирал плечами небо, терся щекой о влажные клубы туч. На этот раз от меня потребовалось лишь быть там и з н а т ь. Это было похоже на контрольную, когда готовишься к большему, а делать приходится сущие пустяки, но я знал, что это чувство обманчиво – спросится все, до последней полушки, – значит, просто не пришло еще время…
Пробуждение было, наверное, самым большим разочарованием в моей жизни. Один только мой неандерталец знал что-то еще, но он не умел этого сказать, а я не умел услышать. Со всеми этими внутренними бореньями, я опять пропустил момент, когда…
– Привет, Лешка! Давно уже тебя сюда не заносило, – сказала…
Олька. Колокольчик. Олька-колоколька. Тот самый профиль, который…
– Ты смотришь так, как будто сам ты – не привидение, а воплощение реальности и здравомыслия. Ты – здравомыслитель! – рассмеялась она. Сей возмутительный диагноз меня не задел, хотя при обычном раскладе… Но это не был обычный расклад. Если уж разобраться, то и слава Ему.
Я тихонько сполз спиной по дереву и сел на землю. Она уселась рядом. Она утонула шесть лет назад. Ее унесло течением в море. В голове моей было пусто – там не было даже ветра, и слова, мои верные помощники и вечные мучители, оставили меня одного. И вдруг она сама заговорила об этом, – я никогда не решился бы спросить…
– Ты скажешь мне – меня нет, привидений не бывает, я утонула в море. На самом деле, это моря не бывает. Море – это стихия безумия, и я так увлеклась, что забыла взять с собой тело – и я потом не могла достучаться до вас, негодяи! – она топнула ногой во внезапном приступе ярости. – Вы все ходили с постными рожами, а я – целый год, наверное – носилась от одного к другому, крича и хохоча, я вопила вам в уши о зеленом небе и кадастровых канистрах, трубным гласом из водосточных труб вещала о вечном и вещном, я злилась на вас и визжала, катаясь без седла на кошмарах ваших снов, а вы все спешили по своим делам, вместо того, чтобы остановиться и увидеть, – эх, вы!
– Оленька…
– НЕЕЕЕЕЕТ!!! Никаких «Оленек»! Я готова тебя порвать, как Тузик грелку, за то, что ты целую вечность медлил и боялся протянуть руку, чтобы подобрать свою жемчужину, – из всех, кого я знала, ты последний меня нашел, и не смей криво глядеть на творения Сашки Фудзиямы, особенно на то, которое ему продиктовала я! И я вызываю тебя на дуэль на рогах зверя Ру! – безо всякого логического перехода (какой, к дьяволу, логический переход?!) заявила она, и в следующее мгновение я обнаружил, что отмахиваюсь длинным и острым рогом от яростно наступающей Ольки, но – о чудо! – эта маленькая ведьмочка знала, что делает, и ее притворная ярость, вкупе с неистовыми атаками (пара из которых действительно могла стоить мне жизни), привели меня в чувство – я с каждым мгновением просто физически ощущал, как на меня изливается знание, – и минутой позже, не прекращая своей смертоносной забавы, мы уже хохотали, как сумасшедшие, пока не рухнули обессиленно на траву, и всё хохотали, хохотали, пока дыхание не остановилось и слёзы не застлали взгляд, и потом долго-долго валялись на спине и смотрели на небо с красивыми кучевыми облаками на горизонте…
Потом, испортив размеренный ритм плавно качающегося мира, эти красивые облака как-то неожиданно оказались над нами, и из них полил очень мало умиротворяющий ливень.
– Черт тебя подери, гостеприимный хозяин! – завопила Олька, сорвавшись на ноги и уже летя к моему дому.
– А неча тут бузить! – завопил я, летя вслед за ней, счастливый через край, под этаким небесным душиком…

Следующие четверть часа были посвящены ее ношению по дому, возгласам «ух ты!» и «ну ты даешь!» сквозь неудачные попытки засмеяться – не потому что не было смешно, а потому что смеяться просто не было сил…
– Ты – это нечто! – вопила она, – воздвигнуть такооое – это ж каким надо быть законченным кабинетным романтиком, с полным отсутствием вкуса, цвета и запаха, это ж законченный замок с привидениями, помноженный на голодные студенческие годы и поделенный на дядю Толкиена! На стол подавай, хозяин, если уж ты такой хоббит в душе, эй, а это…
В этом месте она увидела Малыша. И засмеяться у нее все-таки получилось, просто-таки захохохоХОтать, к моему ужасу за ее здоровье, душевное и физическое. Она каталась по полу, тыча пальцем в недоумевающее животное и не в силах вымолвить ни слова, из глаз у нее ручьем лились слезы, и я лихорадочно раздумывал, что ей больше поможет – ведро холодной воды или смирительная рубашка. Но здесь моя нерешительность оказалась весьма уместна, потому что ситуацию разрешил Малыш – своим обычным способом. Олька тут же вцепилась в мое чудо природы, обняв его за шею и восторженно визжа, только после этого удосужившись спросить у меня – это кто такое?!
– Не поверишь, – мое домашнее зверье. Только я не стану пока тебе говорить, как оно называется, – боюсь я за тебя, – скажу только, что его зовут Малыш…
– Здравствуй, танчик! – набросилась на него Олька, да с таким энтузиазмом, что через минуту он сдался – боже мой, такое, оказывается, тоже бывает! – и, унесся восвояси, поскуливая и опасливо оглядываясь. – Пошли предаваться гедонизму, а то я счас твой танчик съем без хлеба! – заявила она.
– Пошли. Покажу тебе свой погреб – там я сам еще не знаю, что где лежит и кто где живет. Вытащишь меня, если провалюсь куда…
Минут через сорок, после бурного лазанья по закромам Родины и поглощения оттуда добытого, мы были довольны жизнью настолько, что шевелиться перестали почти совсем. Лежали на спине и тихонько постанывали. Но, как никогда, меня не покидало чувство ирреальности происходящего, поэтому, перекатившись на бок, (охнув, когда живот перекатился вслед за мной), я спросил, пристально на нее глядя:
– Диво дивное, откуда ты взялась, ты мне скажешь?
– Лешка, не задавай таких вопросов, особенно таким тоном, я же не могу больше смеяться! – простонала она.
Я повиновался. Если подумать, – такое продолжение меня вполне устраивало. А если еще раз подумать, то она права, и все мои вопросы…
– Расскажи, что было, когда меня не было, – вдруг попросила она. – Я могу сказать тебе, откуда я, но это будет примерно так же нелепо, как пересказывать тот сон, из которого ты меня вытянул, подлец… Хотя, с другой стороны, местечко ничего себе, – тут она почему-то одобрительно посмотрела на меня.
– Да, мне тоже нравится, – рассеянно сказал я, наматывая на ус новый узел загадок этого щедрого мира. Ус был явно короток, и его безнадежно не хватало.
– Балда ты, Лешка, – безапелляционно заявила она, – но это качество в тебе выражено до такой степени, что в нем отражается бесконечность бытия, так что таким и оставайся…
Обижаться или протестовать не было сил. Да и то, что раньше воспитание не позволяло ей так меня назвать, не мешало мне время от времени читать это на ее лице, семьдесят вторым кеглем. Плюс улыбка в довесок. Порой казалось, что ее это мое качество даже радует. Обидься тут…
– Только попробуй, – сказала Олька. Читает мысли. Ну и пусть.
– Пусть…
 
4.

Олька за первые несколько часов просто замучила меня расспросами, но еще больше – своими комментариями к ответам. Она искренне потешалась над рассказом об «истончившейся ткани реальности» («ты ведь говорил с самим собой!»), над моей растерянностью перед загадками этого Зазеркалья («дома ты просто перестал их замечать!»), например, над моим суеверным ужасом перед исчезновением дома на горе – вместе с горой («это же был Марко – Дважды Магомет, который путешествует не к горе, а вместе с горой!» - «да ему ведь было не больше тридцати!» – «да тебе сейчас вообще тринадцать!»), а когда я честно признался, что ничегошеньки здесь не понимаю, она за шкирку потащила меня гулять («заодно сама разберусь»). Причем за эту прогулку мы дважды успели напроситься в гости. Точнее сказать, собственно напросились один раз, а во второй нас, с позволения сказать, «напросили», да так, что мы оттуда с трудом выпросились обратно.
Ну и прогулочка, должен вам сказать!
В перерывах между безуспешными попытками самообороны от трогательных (в первые десять секунд), но рогато-непреклонных полчищ бодунов (почему-то каждый хозяин здесь почитает священным долгом держать у себя штук пяток), которых – та еще коррида! – иногда, под настроение, брался ревниво отваживать от нас мой Малыш (все еще опасливо сторонящийся Ольки); между терпеливым ожиданием, когда Ольке вдруг срочно требовалось поваляться в местной растительности, которую она упорно (причем всю скопом) именовала «рододендронами», или залезть на очередной «рододендрон» (из древоподобных), пока не начнет загибаться верхушка («А ты знаешь, что ты забыл присобачить сюда птиц?» – «Я их забыл приптичить, а присобачить забыл собак»); между крайностями местного рельефа, когда, с периодичностью в десять минут нам приходилось то съезжать с горки на пятой точке, то на первых четырех точках карабкаться в гору, то по колено хлюпать в воде («Смотри, такая прозрачная, что хоть по шею зайди – все равно дно видно!» – «Нет уж, спасибо») вместо того, чтобы просто идти по дороге – мы с нее все время куда-то девались, – так вот, между всем этим мы общались.
Несмотря на длинное «между», общались мы все же дольше. Значительно дольше. Однако такие вот разговоры обычно чреваты тем, что от них остаются не слова или мысли, а ощущения – то есть, о чем говорили – не помнишь, но помнишь, к чему пришли. Хотя, может быть, это и есть самое важное…
Потом мы встретили человека, который просто сидел. Чтобы понять, что значит – просто сидел, – необходимо понять, при каких обстоятельствах мы на него наткнулись. Полил внезапный и жуткий ливень, от которого нас хоть как-то защищали окружающие «рододендроны», под которыми мы пытались найти место посуше – в общем-то, занятие не самое разумное, но я бы посмотрел на любого умника на нашем месте… В пелене дождя мы не заметили предательского обрыва, скрытого теми «рододендронами», что пониже, и ухнули с него по скользкой мокрой земле на добрых метров двадцать, – ощущение просто непередаваемое и долгое-долгое, когда нужно вопить во весь голос просто для того, чтобы встречный поток воздуха, листьев, брызг и страха не вынес душу из тела, но почему-то все так неожиданно заканчивается – и собственное безумное поведение мгновение назад вдруг кажется еще и глупым, и это далеко не синонимы…
Так вот, мы упали позади него, метрах в трех, и он не шелохнулся. Это было не так удивительно – если учесть, что он не шевелясь сидел в одних шортах и тапочках под совершенно невозможным ливнем. На несколько мгновений мы тоже застыли от удивления, а потом ливень закончился.
– Знаешь, – задумчиво сказала Олька через минуту, – он совершенно разбит тем, что погиб какой-то цветок…
– Нифига себе, – пробормотал я, – каковы же ягодки…
– Ты умер, – ни с того ни с сего заявил он.
– Я?!
– Нет же! – нетерпеливо оборвала Олька. "Ты" - это биологический вид цветка… Ничего так цветочек, но он становится частью тебя самого. Он…
– До боли нет смысла – ни в чем, – продолжал человек, сидя на мокрой траве, не обращая внимания на капли, стекающие со всклокоченных волос.
Самым неприятным тут было то, что слова его не требовали ответа, а тон просто не допускал возражений – как это обычно бывает у пьяных или безумцев, но что-то при взгляде на него заставляло исключить его из обеих категорий…
Олька сидела, так и не сменив той несколько неудобной позы, в которой оказалась после того, как мы достигли земли, и во все глаза глядела на него; так они и сидели, пока у меня намертво не отпечаталась на сетчатке их картинка.
А потом все началось. Только не спрашивайте у меня, ЧТО началось, потому что я вынужден буду сказать: не знаю. Я лучше опишу, может, хотя бы вам будет понятнее…
Сначала, как бы нехотя, что-то случилось со светом, и мир вокруг стал похож на отражение в елочном шарике – то есть, близкое стало еще ближе, а далекое – еще дальше. Я даже от удивления забыл спросить – что это за светопреставление?! – что на меня вовсе непохоже… Свет шел как бы ниоткуда, верх и низ превратились в чисто умозрительные понятия, и стало трудно фокусировать глаза. Потом пространство вокруг вдруг свернулось и исчезло вовсе!
…Тут я обнаружил, что сижу один на покрытом короткой, словно стриженой травой склоне, уходящем вверх и вниз, насколько хватало глаз. Создавалось впечатление, что меня просто «выдавило» сжимающимся пространством из одного места в другое. Причем я понятия не имел, где они оба находятся и как (чем?) связаны между собой. Короче говоря, как в сказке – чем дальше, тем страньше…
Посидев и поразмыслив, ничего умнее не придумал, чем посидеть и поразмыслить еще. Ибо вокруг не было ничего, что могло бы навести меня на другие идеи. Склон был довольно пологий, температура комнатная – гуляй душа! – никого вокруг и ничего, не было даже неба – взгляд просто терялся где-то в неопределенности; все безмятежно до невозможности и наоборот, невозможно до безмятежности, и долго-долго. Похоже, вечно…
Хотя все же не давало покоя, зудело и толкало локтем в бок маленькое такое, но настойчивое ощущение: все, что есть вокруг – вернее, все, что я  в и ж у – это просто ширма… Такая себе декорация, за которой кто-то сидит и довольно хихикает в кулачок…
Я встал и пошел вниз, не глядя по сторонам, в каком-то странном угрюмо-отрешенном настроении, по-прежнему без каких бы то ни было идей – просто вниз идти получалось само собой. Довольно долго ничего вокруг не менялось, потом у меня чуть волосы не встали дыбом – ВСЕ ИСЧЕЗЛО. Вообще все! По инерции я сделал два шага в никуда, потом растерянно оглянулся. Как-то выскочило из головы поискать глазами того, кто тут сидит и хихикает… А потом мне пришло в голову сделать два шага в обратном направлении…
И я снова вернулся на свой травянистый склон без конца и края!
– Так, с этим разобрались… – сказал я вслух. Хотя заявление это и выглядело до смешного беспочвенным, звук собственного голоса немного меня успокоил. Несмотря на то, что я действительно убедился – вокруг меня просто ширма! – тем не менее, наличие вокруг ХОТЬ ЧЕГО-НИБУДЬ! благотворно действовало на подсознание, не загоняя рефлексы в глухой угол, и давало возможность худо-бедно мыслить, не отвлекаясь на поиск того, за что бы зацепиться глазами.
Интуитивно я почувствовал, что пойди я вверх – наткнусь на другой конец «коридора», поэтому я повернул наугад, уж не помню, по-моему, влево…
– Стой, архитектор! – кто-то схватил меня сзади за рукав, что вызвало во мне неудобоваримую смесь праведного негодования и сверхъестественного ужаса. Обернувшись, я, к своему несказанному облегчению, обнаружил сзади Ольку.
– Там сплошные демо-версии, ты не ходи туда, ты сюда ходи! – с комичным южным акцентом она потянула меня за собой назад, вверх, откуда я пришел, и где-то на полпути резко свернула…
ААААХХ! Сказал весь мир вокруг, возникая ниоткуда, словно взрыв цвета и шума, но Олька не прекращала болтать:
– То там нет света, кроме горящих вдалеке лесов, то там нет воды – сплошь мертвая пустыня… Глядя на эти недостройки, сразу понимаешь, что ты жил в общаге, – язвила она, не отпуская мою руку и не останавливаясь, пока под ногами вновь привычно не зашуршали «рододендроны»…
– Не нравится – не ешь… – угрюмо ответствовал я, бредя за ней.
– Ну что ты сразу сник? – остановилась Олька. – Эй! Только не вздумай становиться самим собой! – вдруг встрепенулась она, став на мгновение совершенно серьезной, но тут же прибавив с ехидной улыбочкой: – Или тебе наскучил этот лучший из миров?
– Вредина…
– Ой-ой-ой, какие мы недотроги… Здесь же так классно!!! – она вдруг снова сменила тон и пошла выплясывать какой-то немыслимый акробатический этюд. – Почему ты никак не поймешь, что жизнь не стоит тратить на страхи и сожаления! – выдала она наконец, смачно плюхнувшись в высокую траву. – На самом деле, этот тип просто позвал нас в гости… Ну, точнее, мы к нему напросились, – хитренько так улыбнулась она.
– Ах, напросились… То-то я смотрю – прием несколько прохладный, – отозвался я, с удовольствием последовав ее примеру и растянувшись на не просохшей еще после дождя траве…
Продолжение реплики застряло у меня в глотке, потому что Олька вдруг кошкой запрыгнула на меня верхом, вцепилась мне в шею обеими руками и с неожиданной силой стала трясти меня, как собачонку, приговаривая:
– Немедленно прекрати жаловаться на жизнь и не смей больше, а не то УДУШУ!!!
– Вот и поговорили… – прохрипел я, ошеломленно отбиваясь от взбесившейся Ольки.
– Дорогой мой, – заговорила она, чуть ослабив хватку и насмешливо глядя на меня сверху, – не существует ничего из того, что ты называешь «нормальной жизнью», ты возвращаешься туда, потому что сам этого хочешь, так что думать забудь и не вспоминай об этом, если тебе дорог рассудок – хотя бы мой, – заключила она со смехом, встав с меня и отряхивая колени, и вдруг снова, разбежавшись, прыгнула на меня вниз головой, как в бассейн, так что я инстинктивно подкатился, чтобы смягчить падение, а она снова просто засмеялась – такой счастливой я ее еще никогда не видел…
А потом вдруг стала серьезной и безнадежно грустной и сказала:
– Я так рада тебя вновь увидеть… – и, не дожидаясь, пока я задамся вопросом несоответствия ее слов и выражения лица, объяснила: – Меня не будет здесь, когда ты появишься в следующий раз…
Ахх! Меня как будто придавило к земле моей неизбывной печалью, и я только молча смотрел на нее, не в силах заговорить, вбирая в себя ее лицо задиристой ведьмочки, которое я решил было, что вернул, выиграв у судьбы – а теперь вот не увижу больше…
– Увидишь, увидишь, так просто я от тебя не отстану, – с прищуром ухмыльнулась она, – но тебе нужно еще чертовски многое понять и изменить, – ответила она на мои мысли – я успел уже привыкнуть… – Это похоже на игру… Но это гораздо серьезнее. Так! Не раскисай, я тебе не позволю вот так вот запросто отсюда свалить, сам еще проситься будешь – не отпущу! – вдруг заявила она, озорно стряхнув свои кудряшки на глаза. Куда и подевалось то печальное ангелоподобное создание, смотревшее на меня едва не сквозь слезы, – ведьмочка вернулась!
– Иногда этот мир сводит меня с ума, он меня насмерть убивает просто! – вскочив, она топнула ногой. – А иногда мне хочется просто весь его обнять и не отпускать, – до того жизнь бывает классной штукой. Или удачной шуткой… Пойдем, тут еще должно быть выше крыши прикольных мест, – она дернула меня за рукав и – в который раз! – свернула с жемчужной дороги в заросли, полого поднимавшиеся напротив обрыва, с которого мы сверзились перед этим. Уже потом, когда я вспомнил этот момент, мне снова стало не по себе – человек, сидевший на траве так неподвижно, словно собирался провести там остаток своих дней, – исчез. Но когда я об этом вспомнил, спросить было уже не у кого…

Эти дни прошли у меня под знаком легкого безумия, яркого и текучего, как вода в напоенном солнцем ручье, и столь же прозрачного, и сквозь него видны были далекие-далекие горы, за которыми сияла заря моей радости, и тогда совсем не важно было, что она погаснет вскоре – эти минуты были дверью, ведущей в вечность, поэтому я знаю – они всегда будут для меня открыты, что бы ни случилось …
Состояние это похоже на сон или игру, когда знаешь – спина надежно прикрыта, обойма карабина полна, хлеба хватит на неделю, впереди чисто, – и отдаешься этому ощущению до конца, шагаешь, сколько хватает сил, смотришь, сколько хватает глаз, и кажется, если оттолкнуться от земли чуть сильнее – взлетишь…
Так мы и летали по окрестностям, ночуя где попало, питаясь исключительно в гостях, предоставленные себе в поисках чудес – слава Богу, хоть переодеться додумался перед уходом, – мне не хотелось представлять, во что мог бы превратиться мой рабочий костюм, будь он на мне весь этот поход… Благо, в чудесах недостатка не было, словно мой диспетчер чудес решил отыграться на год вперед – день проходил на одном дыхании, каждый из них настолько не похожий на другие, что, играя в жмурки с судьбой, просто не было времени оглядываться назад, чтобы тебя не унесло в кювет или не переехало очередной загадкой, если она свернет на встречную полосу…

…и вдруг мы снова вышли к порогу моего дома – это было для меня настолько неожиданным и отчего-то показалось настолько дурным знаком, что я остановился, как будто налетев на стену. Оглянувшись, я увидел, что Олька сидит, обессиленно откинувшись на дерево, она выглядела такой опустошенной, как будто ее только что стерли ластиком, оставив лишь невыразительный контур, – я за нее просто ужасно испугался и кинулся было к ней... И тут я понял, что – ВСЁ. Приехали. Зазеркалье уходит из-под ног, – все это время оно держалось только на ней… Сколько я пробыл здесь? Неделю? Две? Я не помнил.
– Две недели с лишним… – выдохнула Олька, приоткрыв глаза. Потом судорожно глотнула, и вдруг тихо засмеялась: – Видел бы ты себя… Боже мой, Лешка, какой ты неописуемый олух, и как я тебя за это обожаю… Так, – тут она мячиком вскочила и кинулась на меня, – хорош скорбеть! Давай, выметайся отсюда! – и я получил такой здоровенный пинок, что кувырком полетел на траву, затормозив только – естественно! – о свой родной рабочий стол…
На котором лежала записка шефа:
«Кругом марш! Три недели за свой счет!»
Чудненько… Включив на всякий случай машину, я взглянул на дату – завтра на работу… И пошел отсыпаться. Во сне я видел Ольку. Она стояла и смотрела на меня, улыбаясь. Сквозь слезы…
 
5.

Мне подняли зарплату, и – совершенно пропорционально – домой я стал приходить на два часа позже. Наступила зима, все опало, покрылось снегом и ушло в себя – не исключая и меня тоже. И – то ли эта страна чудес от меня устала, то ли что-то не то случилось с моей разнесчастной душой – я там не был уже полгода. Вначале я считал дни, потом недели… Потом перестал вообще считать, а стал угрюмо констатировать. Для меня это, в зависимости от настроения, служило то источником гордости, то поводом для раздражения, то предметом полупьяных философствований, и нигде я не был по-настоящему с собой откровенен, чтобы признать: я просто  б о ю с ь туда снова попасть. Просто такое вот чувство, что окажись я там – и все, можно будет распрощаться навсегда со всем, чего хотел и к чему стремился всю жизнь, а жалко… Да просто свихнусь я окончательно, вот что!!!
И на протяжении всех этих месяцев я не прекращал сам с собой спорить, и иногда мне даже получалось в чем-то себя убедить, только не помню, какое «я» когда одерживало верх… В результате я превратился в нервного и желчного типа, зло подсмеивающегося надо всем, что есть в мире, потому что я ЗНАЛ, что это – все та же ширма, и склонен был даже верить средневековым рассказам о человеке, дошедшем до конца мира и заглянувшем в бездну – сам в нее глядел…
Может, виной всему было еще и то, что на работу я теперь добираюсь не метро, а раздолбанной маршруткой по бесконечным мостам и переездам, поскольку шеф решил, что фэн-шуй нашего офиса его угнетает, выкинул чемодан денег на исследования «фэн-шуй лаборатории», которая добросовестно облазила полгорода на карачках и – о чудо! – таки нашла на другом его конце (черт бы их побрал) как раз то, что идеально подходит для чувствительной биоэнергетической структуры драгоценнейшего шефа. После этого о своих дурных предчувствиях я стал говорить не иначе чем «ну, как биоэнергетической структурой чувствовал», – вместо привычного скабрезного фразеологизма…
Хотя место оказалось и на самом деле неплохим, хотя бы с эстетической точки зрения – за окном пруд с плакучими ивами, лебедями и всякой пузатой мелочью, зелени кругом – квадратные километры, птичек божиих – только что ветки не ломятся…
И стали мы жить-поживать, норку обживать, играя в «Героев» по сетке в перерывах между очередным перетаскиванием мебели, визитами телефонных мастеров или строителей, воздвигающих новые перегородки, и вообще всячески душевнополезно проводя время, а оно знай убегало тонкой струйкою в песок, а с ним убегало все остальное… И иногда становилось малость весело и жутко от того, что однажды и я вот так вот – выйду весь, убегу себе, как и не было, – пойду по пищевой цепочке, буду сначала червячком, потом птичкой, потом кошечкой, потом китайцем… Если повезет, вместо птички могу стать рыбкой, при этом спектр выбора расширяется: рыбку кроме китайца может съесть кто угодно, от той же кошечки (черт, потом снова китаец) или другой рыбки и до какого-нибудь рыбака, может, браконьера или наоборот, защитника природы, которому ведь тоже надо кого-то есть… Не считая, конечно же, досадных нестыковок, когда кошечку вместо китайца съедают те же червячки на какой-нибудь помойке, и далее, и более… Буду себе дальше обживать другие норки, к чему-то такому стремиться, и тоже ужасно любить жизнь, хотеть (в меру своих способностей) кому-то помочь или кого-то съесть… И все это так текуче, как вода… или как кровь, что, в принципе, одно и то же…
В жизни самой по себе ценности ровно столько же, сколько в листе бумаги, и хоть какую-то ценность имеет лишь то, что на нем написано – приходная ведомость собственного сочинения или Лунная соната верной рукой Творца… Хотя, по большому счету, и это не важно, а о том, что важно, словами не говорят, и не потому, что тайна, а потому что нет таких слов… Есть только Слово, которое несовместимо с жизнью. Оно может лишь ее пересечь, и все зависит от того, что выйдет из такого пересечения, в этом единственный смысл всего сущего от начала времен…
А потом как будто что-то закончилось, и в ожидании нового цикла перемен меня атаковала непонятная мне доселе усталость и рассеянность, когда я перестал видеть смысл в чем бы то ни было ВООБЩЕ, и это было куда тяжелее предыдущих больших и неуклюжих глобальностей, черт бы их всех побрал с этим фэн-шуем… Я перестал ощущать меру – то есть, не совсем так: я не кидался в крайности, – просто грань между большим и малым в жизни неожиданно стерлась на нет, оставив меня среди до ужаса одинаковых вещей то ли Гулливером, то ли лилипутом, в зависимости от самочувствия… И еще – я совсем перестал петь; такого со мной не случалось никогда.
Сегодня я сижу и пишу это, все сильнее осознавая, что я не полон, что часть меня по-прежнему бродит ТАМ – где берут с собой подарки, уезжая в незнакомый город, – потому что в незнакомом городе наверняка повстречаешь старых знакомых, – и оставляют ключи в почтовом ящике в качестве оберега от воров; где покровителя стариков – доброго духа, снисходительного к человеческим слабостям, – зовут Тетрис, ибо почтенные старцы в часы досуга режутся в «тетрис», чтобы забыть о том, что человек смертен (если вспомнишь – умрешь немедля!) и вообще не позволяют себе праздности, сохраняя, таким образом, здоровье и трезвый рассудок до конца дней и являя всем образец несуетной, подлинной мудрости; где любая болезнь – кроме любви – вылечивается, если о ней прочно забыть, и вместо слова «больница» используют эвфемизм «дом забвения» (ах, верьте мне, в таком Доме забвения можно с легкостью провести весь свой век, так ни разу и не вспомнив о жизни вне его стен!); где добрые пожелания считаются дурным тоном, поскольку заставляют думать о горестях и неудачах, которых следует избегать (добрые пожелания – зеркало дурных!) – поэтому добра желают только в начале долгого дела или, например, чьей-нибудь жизни, причем с особым ритуалом, чтобы обмануть судьбу или уж, по крайней мере, договориться с ней по сходной цене, – и где живет столько тайн, к которым страшно прикасаться, если задуматься о них хоть на миг – и потому они находят тебя сами, – где ласково руки чудовища лижут (как там мой Малыш?), где солнце поярче, где небо поближе…
Там я познакомился с таким количеством безумцев и просто чудаков, что при одной мысли об этом рассудок панически забивается куда-то в район левого уха, так что его становится даже немного жаль, но до чего приятно вот так шататься с рассудком набекрень и созерцать превращения тайного и явного, еще лучше – с плеером, который играет что-нибудь из далеких-далеких лет, то, что не выцветает и не скачет вверх-вниз по чартам, а говорит с тобой на языке, знакомом с юности, и поэтому длится так же вечно, как и каждое мгновение твоего пути…

И когда я снова ступил на дорожку, вымощенную жемчугом, - я понял, что эти бесконечные полгода были мне нужны, чтобы выкристаллизовать себя из рамок того, что я по привычке считал своей жизнью.