Стук в окно

                                                                    Был солнечный день, и ему захотелось погулять.
                                                   Но он и двух шагов не прошёл, как сразу же очутился
                                                   на кладбище.
                                                                    Франц Кафка. Сон.

                 ...безжалостно врезался в процесс. Оторвал. Отложить теперь ручку, закрыть тетрадь и, выйдя из-за стола, пересечь зал. Сквозь живописно-морозную белизну окна не видно ничего. Глеб открыл внутреннюю раму и положил ладонь на колючую холодом поверхность. Представил, как снаружи он выглядит тенью, как проявляется на стекле отпечаток растопыренной пятерни. Пала;дин отнял, наконец, руку и, приблизив глаза вплотную к проталине, вгляделся в слабо освещённую темноту крыльца.
                 Громадов?! Надо же, Андрей Громадов с четвёртого! Машет руками, приплясывая от стужи. Впусти, мол. Вот взяли привычку... А впрочем, всегда, наверное, так и было. Вот только если заведующая узнает, ни одна сторожевая вакансия в этой столовке им больше никогда не улыбнётся, а это не есть хорошо. А может быть, она знает? Народ у нас любит не только нынешних актёров, но и будущих.
                 — Паладин, ты?! Разве сегодня твоя очередь? — Громадов будто шибко удивлён, хотя...
                 С некоторых пор Глеб недоволен вдруг обретённой привычкой за словами и действиями искать подтексты или контрабандные цели. Прощал это дурное свойство себе, лишь относя его в разряд профзаболеваний. Таких же, например, как усталость и преждевременное старение лица или постепенное, но неотвратимое, понижение зрения. Он подал руку, убеждая себя, что Громадов удивлён искренне:
                 — Я могу спросить тебя тоже самое. Моя очередь, моя. Привет, и почему ты — не в общагу?!
                 — Спрашиваешь! По такому-то морозине в общагу только идиот да самоубийца попрутся.
                 Да, действительно, ведь транспорт уже иссяк, подумалось ночному сторожу, глянувшись на часы, засиделся возвышенно и трудолюбиво за белым листом, писатель херов. Он пропустил гостя вперёд:
                 — Да, действительно, что ж это я?! И впрямь поздновато.
                 — Представляешь, Глеб? — начал не то зло визитёр, не то весело. Скорее и так, и этак, как будто кому-то мстя, Андрей объяснил. — Задержался тут у одной. Ну, мало, ****ь, мне показалось, понимаешь, ещё захотелось, и всё тут! А она ведь честно предупреждала, что под утро мужик её приезжает. Ну, в общем, всё равно в конце концов съёбываться надо, на улицу выставила. Недалеко тут живёт, вот я и припёрся в столовку, куда деваться-то?! Правда, я почему-то думал, что сегодня Ган дежурит.
                 — Обломился, значится? — намеренно подзадержался с сочувствием и вопросом Паладин.
                 — Да, вот так. — махнул рукой «старший товарищ». — Плевать мне на неё, по большому счёту-то, салабона нашла. Надоела до смерти уже. Хватит мне по горло этого семейного патриотизма. Сама же, с-сука, трётся с кем попало и всем расписывает, как она мужа любит. Ох, и наслушался же я от неё об этом рогатом счастливчике.
                 — То-то в общаге целую неделю тишь да гладь и не с кем воевать. — опять же намеренно проставил паузу «младший товарищ», давая понять старшему, что тема его не волнует, зато он вдруг придумал, как извлечь выгоду из нежданного «ночеваки». — Ты спать будешь? Или, может, пофехтуем на досуге-то, глядишь, чему научишь?
                 От неожиданности Громадов оправился в приятное удивление:
                 — Ты хочешь сказать, что у тебя здесь рапиры залежались?
                 — У меня здесь их даже не парочка, а четыре штуки, — Глеб, как смог, спрятал гордость. — и почти каждую ночь — тренировки.
                 — Класс, только «за». — сидя за столом и грея руки, взяв стакан горячего чая, похвалил Андрей. — Пофехтуем, коли так. Отосплюсь на мастерстве. А когда у вас зачёт-то?
                 — Семнадцатого, — почти вздохнул, но в меру бодро, Паладин. — Через четыре дня, блин.
                 — Через три.
                 — Ну да, через три уже, конечно. В этюде должно быть, как минимум, три оригинальных трюка.
                 — Сикока-сикока?!
                 — Да вот три! — подтвердил Глеб. — Чего ты удивляешься?
                 — Гордон просто с цепи сорвался! У нас за каждый лишний шаг трясся, как корова беременная. И как же это вдруг его распёрло?
                 — Ну, не знаю, как, но распёрло. Мы ночами вот и выдумываем здесь. Сегодня, правда, у всех приступ насчёт поспать. Вот я и в счастливом одиночестве.
                 — Ничего, уже не в одиночестве, потренируемся. Кстати, ночь длинная, я со своей машки откупную взял. Стаканочики-то найдутся?
                 — Найдутся, столовка никак. — Глеб покорился судьбе.
                 Вопреки кликухе, Громадов был низкоросл. Наружности типичнейше пролетарской. Социальный, бля — хоть ударник, хоть хулиган, герой премиальных пьес. На сцене не нравился Глебу так же, как и в жизни, наверное, впрочем, как и сам ему приятелем не был... Слишком точное понятие даёт общага. Стало вконец неуютно, и сторож-студент-актёр-писатель с сожалением смахнул в сумку предусмотрительно закрытую тетрадь и пошёл за чистыми стаканами и за рапирами. Ибо, это, конечно, были не шпаги, а спортивные рапиры с гильзами на остриях... Стоп! Вместо остриёв, вот так.
                 — Глеб, ты, говорят, что-то пишешь? — небрежность обронённой фразы как будто содрогнула его нутро.
                 — Кто? Говорит?
                 — Все вокруг говорят и даже хвалят. Пишешь?
                 — И даже пишу. — он прикинул, не слишком ли колко? Но нет, сошло.
                 — Почитай что-нибудь? — Громадов не услышал ответа и, чуть поднажав, спросил. — Или не в настроении?
                 — Нет, просто не хочу. — Глеб выбрал две, похожие как две капли воды: свою и Гана. Просто потому, что они так похожи. — Не знаю, почему. Может, в другой раз как-нибудь...
                 — Зря! Если что-то классное, поставили бы на нашем курсе. Я тут собрался на режиссуру поступать, вот и пригодилось бы. — Громадов взял ганову рапиру, стал разглядывать, продолжая ненавязчиво и так как бы невзначайно совсем хамить. — Ты ведь читал эту штуку кому-то из наших баб. Им очень понравилось. Уж очень понравилось. Но они ведь бабы, что с них взять.
                 Ох уж мне эти... бабы. Говорила ведь Маринка, не мелочись тщеславием... Но Громадов-то, на режиссуру?! Охренеть и не расцвести! Его же и близко подпускать нельзя. Это, конечно, сугубо личное мнение... да какой из него ко дьяволам режиссёр?!
                 — Это, конечно, сугубо личные мнения, Андрей. Доверять им, наверное, нельзя?
                 — Можно. Этому сугубо-личному мнению даже я доверяю. — с мрачным видом будущий инженерище человеческих душищ, пророчище массового сознаньища и учителище страстищ и — надо же, ведь правда — правильной жизни отложил на соседний стул холодное как-бы-оружие. — Но я не люблю упрашивать. Не хочешь, не надо! Дело хозяйское.
                 Глеб поймал себя на том, что хочет как-то как будто бы и извиниться, что ли.
                 — Я ведь не представляю даже, возможно ли это поставить на сцене. Так, пыль подорожная...
                 — Поставить на сцене можно всё, даже «Задачи союзов молодёжи». Не мечи бисер перед свиньёй, мистер Зазнайка! — ну, вот началось, не успел подумать Паладин, как тут же Громадов переменил и тон, и тему. — У Парфёнова покупали? Покажи-ка своё шило!
                 — Да, кажется, у него, Ган брал. Вот та — его, а эта — моя.
                 — Да-да, да, точно! Так и есть, наши родные. Смотри! — Андрей, крепко сжав пальцами гильзу, с большим трудом... отвинтил её. — Видишь, над резьбой заточены? Это для того, чтоб в сцене могли торчать и красиво так раскачиваться. Нас сначала отругали, а потом похвалили за находчивость. Ну, мы в начале года... а-а! Так ты этого видеть не мог!
                 — Конечно, не мог. — подтвердил Глеб, разглядывая остриё.
                 Ночевак Громадов разлил по полстакана «Сибирской» и, оглядев стол с более чем скромной снедью, оставляемой ночному сторожу, поднял «грани», как любят выражаться покрасивше «деды» в школе, сказал:
                 — Люблю «Сибирскую», потому что она на пять градусов крепче. За то, чтоб тех, кто тоже крепче хотя бы на пять, тоже любили соответственно! — и выпил, не ожидая ни реакции Паладина, ни самого его.
                 — Хорошо сказано. — согласился тот и последовал ему.
                 А потом последовал долгий монолог не по своей воле напивающегося в плохой компании с презираемым и, вполне можно сказать, ненавистным товарищем хама.
                 — И не только сказано хорошо. Я знаю, почему нет «Уральской водки». Потому что её просто не может быть! Но, если б она вдруг даже и была, она не была бы такой, как «Сибирская». Понял? Ты мне сразу не понравился на сцене. Не обижайся, на правду нельзя обижаться! А я всегда честен, именно потому меня люди любят. Ты мне не нравишься как актёр. Дружок твой, второй «уральский самоцвет»... Кстати, а ты знаешь, что к вам приклеили такую кликуху на двоих? Уральские самоцветы, как ни странно. Так вот, Витёк-то покрепче тебя будет, настоящий мужик. Да и в жизни он попроще. Свой парень, каких много, в отличие от тебя. Ты, собственно, мне и в жизни не нравишься. Слишком высокого о себе мнения. Постой, помолчи-ка пока, дай и мне сказать. Если это не так, потом объяснишь. У нас вся ночь впереди. И не волнуйся, я сегодня спокойный, можно сказать. Давай просто поговорим, а?
                 Глеб слушал с интересом, решив подбрасывать по мере надобности необходимые для поддержания диалога реплики, как сейчас:
                 — Давай. — они выпили по четверти.
                 — Ты почему старших не уважаешь? Пробегаешь мимо и не то, чтоб руку пожать, даже не замечаешь! Что, невысоки... наши заслуги? Дак и твои пока Оскарами не отмечены. Рано нос задирать. Подожди, успеешь ещё возразить. Ну ладно. Сейчас уже вроде здороваешься. Вроде! Но как? Ты всегда смотришь куда-то в сторону. Или вниз. Не замечал? А это бесит! Ты понимаешь? И не меня одного! Объясни мне, как понять, и я пойму! Ты кого-то убил? Или чью-нибудь жену оттрахал? Товарища обокрал? Или ещё в чём провинился? Ну, так будь мужиком! А может, наоборот? Ты настолько свят, что просто не замечаешь нас, смертных? У тебя очень плохие манеры!
                 Глеб невольно улыбнулся и попытался пробиться к нему, строгому судье, почувствовав, что, наливая новую порцию, Громадов предоставил возможность ответного слова:
                 — Андрей, да я даже... я растерян, честное слово! Даже не мелькнула мысль, что так нехорошо выгляжу, Поверь только, что в действительности ничего подобного просто нет. Наверное, привычка такая, от меня и не зависящая вовсе, портит наши отношения. Я впервые слышу такое...
                 — Ладно! — отрезал Громадов. — Смотрю на тебя сейчас и думаю, как уже много раз думал: «Ну, почему я не могу ударить тебя по этой... ну, не знаю, какой — роже?!» А ведь и вправду не могу, много раз хотел... Видно, есть в тебе что-то такое... не знаю, что...
                 И тут снова раздался — о, Боже, только не это! — стук в окно. Та-та-Тра-та-та! Условный стук, Глеб вздрогнул. Что теперь делать?!! — заколотила височным спазмом паника. Скорчить удивлённую гримасу, само собой. Сейчас или потом? Посмотреть в окно и удивиться как бы? Вот оно, проклятое! Актёрство-лицедейство, чтоб его — совсем на части, в ошмётки...
                 Но поздно: этого гада как ветром сдуло из-за стола! Поспешить.
                 Поздно: удивлённое лицо Марины. Всеобщая растерянность.
                 Слишком поздно. Громадов, её брат, прошаркал мимо, многообещающе прошипев... или как будто пропев вполшёпота:
                 — Так-так... нехорошо-с... нехорошо-сс-с получаеть-сс-ся, граждане мои...
                 Марина стояла как в воду опущенная. Глеб закрыл дверь и прошептал в отчаяньи:
                 — Что делать?

                 В тот день, когда их впервые представили всему курсу, собравшемуся после каникул, Глеб не запомнил никого по имени, и мало кого — в лицо. Другое дело — Витька! Он-то чувствовал себя свободнее, легко входя в разговоры, травил анекдоты, рассказывал, в основном, почему они двое — Виктор Дернов и Глеб Паладин — оказались здесь за тысячи вёрст принятыми на первый курс прямо посреди учебного года.
                 — Скандал был на весь институт. Со всеми пришлось поссориться: с руководителем курса, с завкафедрой, с деканом. А после всего ректор Воронкова заявила, что собственноручно сама вычеркнет наши с Глебом фамилии из списков абитуриентов, когда, мол, обратно к ним прибежим и на коленях умолять будем. Восстановиться-то на первый курс нельзя, так что поступать надо заново. Пришлось обидеть и эту добрую женщину, сказав, что даже в кошмарном сне не вернёмся. Так и выехали, как только своего добились. Ох, и неприятное это занятие — свою правоту доказывать. Самое смешное, никто: ни мы, ни они — так и не поняли, зачем нужна была вся эта стервозная канитель. Столько нервов друг другу попортили. Я, правда, усомнился один раз и чуть не покорился всеобщему напору — чуть не остался, да только вот Глеб взял и поставил очень хорошую пластинку. Сперва — как ножом по сердцу, а потом — бальзам на душу. И на следующий же день все точки сами собой расставились, документы, как дожидались этого, справились за пару часов.
                 А Паладин, не умея сосредоточиться, на вопросы отвечал смутно, лишь изредка с пользой дополняя не на шутку разошедшегося друга. Всё успокоилось, когда началось мастерство, и, воспользовавшись уроком, в голове зашуршала кропотливая работа по перевариванию впечатлений. Главным вновь стало то удовольствие, которое они получали, просто учась у своего Мастера. Он же, не усомнившись ни на секунду, взял местного быка за рога: предложил Витьку в старосты, так как доверяет ему и знает, мол, что тот справится, а Глеба — в ответственные за музыкальное оформление. Поручительство — тут же, в углу: два чемодана с винилом, нашим и импортным, да штук сорок бобин. Дернов на трёх вокзалах шахом и матом на говно исходил, пока таранили. Предложение принялось без проволочек, явно было, что новый преподаватель мастерства очень быстро завоевал доверие и уже пользовался авторитетом. В перерыве ребята достали хоть и не супер, но всё же — аппаратуру, и Глеб поспешил всех удивить: включил нечто из октябрятско-пионерского детства. Бони М завернули знакомство на рельсы ностальгической лирики. Курс был в восторге. Когда докрутили до «Грустного», к нему подсела Марина и спросила:
                 — Шеф столько о вас рассказывал. Всё это правда?
                 Паладин увидел искрящийся, как придумал описание потом, смех в глазах элегантно растрёпанной блондинки:
                 — Конечно! Всё, до мелочей! Потанцуем? — точно угадал, и она кивнула, а он продолжил. — Разве кто-нибудь из вас... в частности, ты... находитесь уже на стадии скепсиса и недоверия к теориям нашего мастера, чтоб не доверять ему? Рановато.
                 — Нет, конечно. Разве ему можно в чём-то не доверять? Он нам глаза открыл.
                 — Да уж. За то время, пока нам с Витей пришлось пожить здесь до скончания каникул, я эту фразу слышал от пятерых из шести... это, ну... сокурсников. Как и в случае твоего вопроса, у меня тоже появился повод усомниться.
                 — В чём усомниться? — она даже приостановила на мгновение движущуюся плавность танца, вглядываясь в его глаза.
                 — В вашей искренности, например. Неужели так уж все прямо и прозрели вдруг? В таком случае я, наверное, огорчу, если скажу, что там, откуда мы прибыли, поклонников его школы было не так уж и много. Скорее, наоборот. Наверное, там были честнее, а мастер, как и любой гений, склонен ошибаться, радуясь тому, как его принимают. Он ещё долго не разгадает тех многих, которые просто подстроились под нового руководителя курса. Согласись, что изобразить понимание его теорий проще, чем действительно их понять?
                 — Ну, если так рассуждать, то в первую очередь пятёрка по мастерству достанется тем, кто хорошо замаскировался. И, теперь согласись ты, получат они эти свои пятёрки заслуженно, как настоящие актёры, выдержав долгий и трудный экзамен?
                 — Да и слава богу! Потому что они, действительно, станут актёрами. Сознательно, минимум. Жаль только, что не только на сцене, но и в жизни подчинят себя этому ремеслу. Но это относится к тем, кто не верит и не хочет поверить. А к искренним адептам школы нашего мастера я, честно говоря, отношусь с ещё большей осторожностью.
                 — Ты меня удивляешь, Глеб! Совсем запутал уже.
                 — Да я и сам удивляюсь себе. Такой в высшей степени рациональный подход к миру, которым я, к своему жуткому сожалению, обременён, очень противоречит учению, которому я следую. Так что он там вам о нас понарассказывал?
                 Спросил, едва не дотрагиваясь губами её уха, а волны качавшегося на ветру хлопка музыкальных ямайских плантаций немецкого производства вели их, мягко тревожа, во многопредвещающем танце. Это только потом, гораздо позже, выяснилось, что Марина замужем.

                 Марина стояла как в воду опущенная. Глеб терялся всё сильнее:
                 — Пока я делал вид, он пошёл открывать. Я даже не заметил, а потом опоздал.

                 Капустник стал триумфом и всего курса, и новичков, в частности. Дернов выдал такого толстого в лучшем и добром понимании слова изящного и обаятельного Бегемота, а Паладин — такого справедливого и мудрого до жестокости Воланда, что зал и хохотал, и в нужный момент зашёлся от нагнанной жути. После бала:
                 — Ну что, вас очень измучили? — спросил Глеб, сгорбив вокруг себя вонючее на вид, как и его ночная сорочка, одеяло.
                 Нетрадиционно задумчиво и тихо звучал в сгущённом воздухе Бах. Чуть громче, чем едва слышная музыка, Марина ответила:
                 — О нет, мессир. — Дернов потёрся об её ногу и сел, достав из кармана в шерсти стаканчик, гранями рассёкший провальную черноту зала.
                 — Выпейте, моя королева!
                 — Фи, я не пью водку!
                 — Стал бы я королеве предлагать водку! Это спирт... кристэл клир, между прочим, как ваши слёзы. — Но Марина настоятельно отвергла соблазн:
                 — Нет, нет и нет! Что скажет графиня Марья Алексевна?! — Зал замер в ожидании очередной шутки. Ган хмыкнул, снял рыжий парик с головы, стряхнул воображаемые пылинки с него и, одев снова, преобразился, пародируя:
                 — Для начала Марья Алексевна просто выгонит и только после этого произнесёт своё напутствие: «Вон из учильщ’, сюда вы боль’ нь’ хы-адок! Н’стая-ащ’й актё-ор нь’ нуждай’ца в ыскусьсьтьвьннай сьтьмуля-аци’ сва-ае-эй чуфьсьтьвьннай фа-анта-азь’йи! У вас, милай дев’чк’, есьсьть сцэ-эн’! Ысстава-айтьсь, ы штаб эт’ва больш’ не б’ла... заметн’, ва фсяк’м слу-уч’й!» — Дав публике отсмеяться, Глеб спокойно объявил, ни к кому не обращаясь:
                 — Ночь ещё не кончилась, я ужинаю в тесной компании приближённых и слуг.
                 — Ах, как я взволновалась, когда этот барон упал! — тоном восторженной русской провинциалки на улице Нью-Йорка залепетала Марина, обращаясь к Гану. — Вы и вправду застрелили его, Азазелло?! Вы, наверное, хорошо стреляете, да?!
                 — Натурально. — тот скромно похвастался. — Ведь это совсем не то, чтоб на уроках литературы разбомбить письмами сердце Виктора Леонидовича!
                 — Откуда вы знаете?! — Маринка вроде как будто даже испугалась.
                 — Что это за Виктор Леонидович? — поинтересовался Паладин, и Маринка зачастила почти виновато:
                 — Да есть тут препод один, но он же сам и виноват! Задал нам сочинение в эпистолярном жанре. А знаете, что это такое? Вот, он задал, а отвечать никому даже и не собирается. Только знай себе пары ставит, да ещё и высмеивает перед всей группой прямо на уроке.
                 — Но зачем же было самой-то трудиться? Попробуй угадать, кто самый лучший в мире сочинятель эпистол? Правильно. — мессир пнул шерстистого. Тот восторженно заорал:
                 — Конечно, лучше меня никто!!! — и выхватил букет цветов, и пополз в зал по-пластунски, как бы увёртываясь от пуль незримо, но громко слышного выстрелами и рикошетами, зазвучавшего обстрела, и запричитал грозным и урчащим голосом:
                 — Я вам пишу — чего же боле?
                 Что я могу ещё сказать?
                 Теперь, я знаю, в вашей воле
                 Меня презреньем наказать.
                 Сначала я молчать хотела;
                 Поверьте, моего стыда
                 Вы не узнали б никогда,
                 Когда б надежду я имела
                 Не видеть на неделе вас
                 Так часто — ежедневно раз.
                 Как страшно слышать ваши речи,
                 Вам слово молвить, а потом
                 Всё думать, думать об одном —
                 О двойке и о новой встрече.
                 Ну, знайте! Вы — неотразим,
                 Средь желторотых вам всё скучно,
                 Ведь мы... ничем мы не блестим,
                 Хоть вам и верим простодушно. — и вручил букет и — «О-о, боже!», наиграл Леонидыч — очередное письмо. Большой такой конверт, такой ярко и крупно расцелованный.
                 Всё, что происходило, в полном соответствии с капустным жанром имело отношение к училищу непосредственно и к первому курсу, в частности, и закончилось вручением этому курсу нового Мастера. Аплодисменты взорвались в лиричной тишине, и манерная свита задёрнула занавес. Потом его на несколько секунд открыли ещё раз — для поклона — и снова задёрнули. Тогда Глеб нашёл руку Марины и развернул её к себе лицом, резким движением захватив внимание всех, кто оставался ещё в закулисье, и достал из-под чёрного с красным подбоем плаща букет язвительно-жёлтых хризантем. Казалось, мир остановился, Марина выдохнула:
                 — Спасибо, Глеб! — и быстро поцеловала его. Горячо, что мог оценить лишь только он, что только ему и предназначалось так порывисто и так безоглядно. Время вновь набирало свои обороты. Может быть...
                 То есть вполне возможно, что никто и вправду не обратил внимания. Но скорее — наоборот: не сговариваясь и не морализуя, все стали заговорщиками-попустителями. Только Ган брякнул, выводя их из транса:
                 — А не спутал ли кто быль со сказкой?!
                 Возможно, и этого не заметили, ведь органичность его феноменальна. Понять, серьёзно говорит или шутит, играет или искренен Ган, не мог никто. Никогда. Глеб завидовал ему, ему всегда хотелось вот так же... брыкнуть, чтоб у других от неловкости мурашки по коже... Кадр сдвинулся, Марина сорвалась с места и через карман сцены убежала куда-то. Удивив, пожалуй, только Паладина. Мастер откровенно пребывал на верху блаженства, другие педагоги оказались довольны тоже, что курс, на котором поставили было крест, наконец-то вдруг проявил себя так чрезвычайно ярко. Кроме того, испарились наконец недоверия и неверия в двоих «уральских самоцветов», принятых, честно говоря, по весьма рискованной протекции — супротив положений об образовании.
                 Глеб самодовольно грянулся в пьяную слепоту обезумствлевающей любви.
                 Со всеми вытекающими последствиями.

                 Она стояла как в воду опущенная. Не зная, что предпринять. Паладин предложил:
                 — Лучше будет, если ты сейчас уйдёшь, а я попытаюсь сам поговорить с ним.
                 Таким жалким он ещё не бывал, и она не хотела видеть его таким. Она — тот самый страшно ожидавшийся и, как всегда случается, вдруг затянувшийся узелок. Узел. Подняла глаза, полные отчаянья, положила ему на грудь ладони и... отказала. Наотрез.

                 Сказал, что проводит до электрички. Она не возразила. Но ни то, ни другое и не требовалось, потому что, выйдя из театра, они незаметно для всех и для себя, что наиболее счастливо или, как ныне принято говорить, круто, отделились от остальных. Одну за другой миновали две остановки, с которых можно было уехать на один из перронов пригородной линии. Марина жила в Петровске, это неудобно: слишком рано приходилось вставать утром и слишком поздно уезжать вечером. Никак не могла подвернуться под руку какая-нибудь подходящая квартирка или комнатёнка, которую можно было бы снять задёшево с подругой на двоих. Совсем невозможно стало получить место в училищной общаге. Глеб чувствовал вину за собой: им-то с Витьком место в общежитии выделили сразу. Но не только потому и не только перед ней. Как ни странно, перед всеми сокурсниками. И это хреново. Они-то честно и тяжело прорвались через все туры и заслужили своё место в училище.
                 А вот Паладин с Дерновым честно поступали летом в отнюдь другое учебное заведение, конкурс в котором конкурсом-то и назвать-то нельзя было б. Мастер оттуда ушёл, приехал сюда и через пару месяцев вызвал их. Не судя о Дернове, с коим особо хорошо сошёлся только в последний месяц в кульке, в своих талантах Глеб вдруг круто усомнился. Закомплексовал, думая, что если бы по-честному, то в театральное и собеседования и не прошёл бы. Первого, не финального. Идя по тротуару рядом с Мариной, неся её пухлую заплечную суму и глядя на носки модных своих сапог, студент первого курса актёрского отделения театрального училища, как приучил уже рекомендовать себя, Паладин поймал себя на том, что уже поделился самыми больными сокровениями с идущей рядом девушкой. Он думает о ней. Постоянно. Он уже очень много думает о ней. Наверное, любит её.
                 — С чего ты это взял? — спросила Марина, досадуя. — Тебе это только кажется. Мастер не мог ошибиться. Думаешь, кому-нибудь из учителей в школе нравится брать на себя ответственность за искалеченные судьбы? Поначалу взять, а потом, когда убедились в ошибке, отчислить за профнепригодность?
                 — Они уже давно привыкли, что так приходится делать. И Мастер, он ведь тоже человек, более того, он — часть системы, и ему тоже свойственно когда-нибудь да ошибаться. И сколько бы он не отдавал нам своего времени, на каждого в отдельности всё равно не хватает. Во всяком случае, столько, сколько б он хотел, понимаешь? Там я выделялся из всех, как и Витька. Здесь я стал одним из многих.
                 — Вот именно, Глеб! Просто для вас ещё не нашлись ещё полочки с стеллажах, по которым давно уже разложили всех нас. Вот и получается, что внимание к вам всё-таки усиленное, построже, чем к другим, а времени помочь вам освоиться ни у кого не хватает. Боритесь сами. Это пройдёт.
                 — Да, Марина, я могу понять это умом. Но хотел бы я иметь твою уверенность.
                 — Ага, самоуверенность, правильнее сказать. Или совсем по-простецки — наглость. В школе, когда разоткровенничаются, называют это «кураж». А ты, между прочим, сейчас почему-то совсем не похож сам на себя. Стушевался?
                 — Ха. А откуда ты знаешь, какой я на самом деле? Может, как раз сейчас я такой, какой... может, именно сейчас я такой, какой на самом деле?! А поначалу просто рисовался, чтобы всем понравиться? Тебе вот так не кажется, а, Марина?
                 — Не знаю. Если это так, то тем более бояться нечего. Тогда ты сам — уже готовый актёр, на фиг. В любом случае, мне... — она не договорила, толкнула по-свойски в бок. — Вон наш трамвай! Побежали?!
                 Заполненный вечерней городской усталостью трамвай громыхал по фешенебельному району старинной, начала века, застройки. Света фонарей хватало, чтоб видеть проплывающие подъезды с двойными высокими дверьми, с крыльцом, декоративно оформленные цоколи, пилястры, ниши, эркеры, колонны, высокие арки окон нижних этажей, почти всегда расцвеченные рекламной пестротой неоновых трубок.
                 Когда на перроне ожидали очередного расставания, болтали о чепухе, но, глянув на часы, Марина вдруг оборвала какую-то незначительную тему:
                 — Глеб, ты такой несовременный, такой старомодный любовник. — и прикоснулась кончиками пальцев, сняв перчатку, его щеки.
                 Кажется, что тогда она была всё ещё легкомысленна. Он накрыл её руку своей, прижал и, повернув лицо, но продолжая глядеть в глаза, поцеловал внутреннюю возведённую им тут же в почти религиозный символ сторону ладони. Быстро отняв руку, Марина коротко коснулась его губ своими, чуть-чуть лизнув, и заскочила в электричку:
                 — До завтра, Глеб!
                 — До свидания! — Паладин многозначительно вложил в слово его естественный смысл, а потом тихо, только для себя забормотал в манере «голоса за кадром». — Конечно-конечно, я слишком старомоден во времена нонешней-то скорострельности. Даже поцеловать вот не смею. Дурак, наверное. Нужно продолжать куражиться? Или нет?! Не нет, а да! Куражиться — навсегда!

                 Наотрез:
                 — Ты моего братца не знаешь! Я, конечно, люблю его, но дерьма в нём, честно говоря... не на один взвод хватит. И не только на всю эту ночь, но и надолго после. Одному тебе этого дурака не обломать!
                 — Но я сам должен поговорить с Андреем!
                 — Да брось! Пойдём-ка к нему. На разборки. — вздохнула, во взгляде не осталось ничего, кроме отчаянья, и даже подтолкнула Глеба. — Сама виновата: преподнесла, называется, тебе сюрприз. Ой, что сейчас будет! Хлебушка, давай теперь прежде, чем рот раскрывать, думать будем! Иначе с этим психом невозможно.
                 Громадов, сидя к ним спиной, ждал и, когда услышал шаги, махом допил чай и вялым жестом уронил стакан на пол. Вместе с коротким глухим взрывом кубиков-осколков разнеслось:
                 — ****ь!

                 — Зачем? Зачем теперь ты преследуешь меня?
                 — Милый мой глупыш! Не зачем, а почему!
                 — Какая разница?!
                 — А ты спроси правильно, тогда и узнаешь!
                 — Почему теперь ты преследуешь меня? Бессмыслица какая-то!
                 — А теперь — без «теперь», пожалуйста. А?!
                 — Хорошо, попробую. Почему ты меня преследуешь?
                 — Потому что я люблю тебя.
                 — Да я всё равно не верю, прости. Ты балуешься мной, как... ну, игрушкой, что ли.
                 — Что ты говоришь?! Игрушки бросают, когда они приедаются. Но я-то ведь...
                 — Вот именно! Возвращаются к старым или находят новые!
                 — Я не возвращаюсь и не ищу. Ведь я давно не ребёнок. Успокой себя хотя бы тем, что я не ребёнок, и ты — не временная легкомысленная привязанность.
                 — Всё равно мне кажется, ты балуешься со мной, а я не могу понять, зачем тебе это?
                 — Как ты не хочешь понять, что игрушки — пусть будет так, раз ты настаиваешь — даже игрушки живут не «зачем», а «почему»?! И единственный ответ ты давно знаешь. Один — ноль! Но ты для меня — никак не игрушка, уж прости. Ты — старомодный, очень старомодный любовник. Не подростковый «мой парень», не «партнёр» из учебников, не модный «бой-френд», не простонародный «кобель», не издевательский «хахаль», и, тем более, не «супруг». Ты больше. И ничего другого я не ищу.
                 — Это пока. Только пока. Честнее было бы с самого начала... ну, сразу же сказать мне.
                 — С самого-самого?
                 — С самого-самого!
                 — Это как? «Здравствуйте, Глеб, меня зовут Мариной и я замужем за Парфёновым!» Так что ли?!
                 — Всё равно. Если и не с самого, то когда всё это... завернулось.
                 — Мне и в голову не приходило, что ты не знаешь! Два — ноль.
                 — Как я мог догадаться? Подумай сама. У вас ведь и фамилии-то разные! Два — один.
                 — В нашей-то школе?! Здесь не бывает тайн, покрытых мраком: все знают, кто с кем спит, кто с кем целуется, кто кого за нос водит, а с кем — наслаждается, и это всегда — не одно и то же! Не забывай, все здесь лицедействуют по мере таланта. Я ни за что не поверю, что тебя ни разу никто не предупредил. Хотя бы по дружбе-пьянке. Три — один, этого просто не может быть.
                 — Но, как ни странно, так оно всё и получилось, верь ты или не верь. Я не могу понять, почему так произошло.
                 — Стечение обстоятельств. Опасное. Очень опасное стечение обстоятельств. Тайна, которая сохранилась лишь потому, что её никто не хранил!
                 — Три — два: об этом не знает рогатый муж. Три — три: непредсказуемо-идеальный брат — тоже. Три — четыре, потому что не знает и счастливый любовник...
                                                     Нет, я не убивал,
                                                     в экстазе пошлого скандала
                                                     мозг трепетал,
                                                     рука дрожала
                 ...я узнал совершенно случайно и, что хуже всего, принародно. Обошлось. Совершенно случайно, и слава Богу, что никто в этот миг не увидел моего лица. Я-то как-то ещё вынес удар, а вот тот, кто увидел бы меня со стороны, умер бы на месте со смеху!
                 — Четыре — четыре: все думали, что ты знаешь! Как знаешь и то, что играешь с огнём. Все и думали, что ты осознанно играешь с огнём. Это так совпало с первым впечатлением о тебе. И, тем более, все были уверены, что ты знаешь, что делаешь. И делаешь со знанием дела.
                 — Хороши братья по разуму. Я подозреваю, что они...
                                                     да, я люблю его сестру,
                                                     он не поверил в то, что это без обмана,
                                                     раскрылся поутру
                                                     цветок дурмана
                 ...просто решили поразвлечься, посмотреть, чем закончится этот бредовый романтический этюд. Клянусь, если я получу хоть одно подтверждение в сознательности такого заговора против меня, то они рискуют заполучить опасного для окружающих мстительного параноика. Я хочу верить, что никто и вправду... хочу верить в них. Пять — четыре! Моё незнание доказывает лишь твою ослепительность.
                 — Твою ослеплённость и, значит, любовь! Пять — пять, Хлебушка? Э-эй, поцелуй же меня наконец!.. И ещё!.. Ты что, хочешь замучить меня, да?!
                 — Нет, не... да, наверное, хочу!..
                                                     нет, это был не сон,
                                                     горяч и глупо опрометчив,
                                                     себя готовил он
                                                     к кровавой встрече
                 ...Ты права, любимая. Конечно, не «зачем», а «почему». Потому что я люблю тебя. Потому что я люблю говорить тебе: «Любимая!». Потому что я люблю твоё имя. Хоть имя есть у каждого, и только в школе Марин — штук десять...
                 Только теперь, Марина, знаешь, я боюсь...
                 — Я тоже боюсь. Придёт кто-нибудь из ночеваков, и — всё!!!

                 — Стерва позорная!
                 — Андрей, не посидеть ли нам в тишине? Минут пять? Успокоиться, подумать, — Глеб будто ждал, когда всё станет из рук вон плохо. Глядя на нарочито медленно встающего Громадова, мрачно закончил. — о том, что хотим сейчас сказать друг другу.
                 — А не пошёл бы ты в ....., козлище драное!
                 Паладин спокойно подумал, увидев его глаза: «Какой великолепный актёр!», и добавил сразу же: «Сегодня». Но сама Марина оказалась резче, чем нужно, наверное, пытаясь опередить надвигающуюся грозу:
                 — Ой, Андрюша, перестань, а?! Не надо слишком красивых поз и некрасивых слов! Это пошло и неискренне. Глеб...
                 — Глеб сейчас будет пошло и искренне стаканы мордой считать! — не спеша Громадов обошёл было стол, но сестра толкнула голубой квадрат, ударив его по бедру. Крепко прижатый к стене стол, оказавшись между парнями, преградил путь. — О-ох, ты! Сучка блудливая! ............ давно не получала, да?!
                 Паладин ещё не был взбешён, но чувство вины испарилось бесследно:
                 — Заткнись, пожалуйста! Каждое такое слово — это взнос в клуб преисподней!!! — едва не отвалив челюсти, брат и сестра уставились на него, а он, чувствуя прилив вдохновения, постарался не выдать мимолётного торжества необходимой, хоть и маленькой пока победы. — Ярость является врагом номер один твоего разума. Она надевает на глаза чёрно-красные фильтры, а уста забивает вонючими кляпами сквернословия и оскорблений. Ты выбрал новую роль, так соответствуй же ей во всём! Начни с речи, измени её, сделай достойной твоих благородных чувств, не знающих грязи, и вложи в слова чистый смысл, не исполненный лжи. Если сможешь!
                 Не строя особых иллюзий, он всё-таки понадеялся на очередной взрыв, но — уже не действий, а слов. Так и вышло.
                 — Ах, да! Я, кажется, забыл, в каком месте мы тут все учимся!! Ведь мы должны быть интеллигентами!!! Сраными интеллигентами. «Будем как солнце!», да?! — прислонившись к короткому эху короткого залпа, Андрей закончил очень спокойно, указав большим пальцем вниз. — Вы двое, вы свой билет в этот клуб уже оплатили, твари похотливые. Животные с инстинктами. А тебя я всё равно убью.
                 Он вернулся за тот стол, где они с Глебом распивали, и, налив, выпил полстакана. Ждал, конечно, и оправданий, и извинений, и всего-всего прочего. Хотя нет: ни того, ни другого! Они должны молить его о пощаде, на коленях в пыли ползать должны, подонки! Не дождался, съев весь ужин сторожа, выпивая и закусывая, чавкая и рыгая. Потом отвалился на спинку стула, будто это и не стул был, а какое-нибудь кресло-качалка, и поглядел на снисходительно-внимательного Паладина и вовсе презрительную Марину так же, как и они, снисходительно-внимательно и презрительно. Оба курили, разойдясь порознь. Казалось, в молчании прошла вечность, и все тут разучились говорить, а сейчас боялись открыть рот и оказаться смешными. Вдруг язык не послушается и повернётся как-нибудь не так? Но нет, они просто ждали, и он спросил вслух сам себя:
                 — Или я оглох?! — и заорал сразу истошно. — Да?!! Я спрашиваю!!!
                 — Не кричи. — тихо ответила Марина, не вздрогнув, давно усвоив его повадки.
                 — Так вот. — снова спокойно заговорил Громадов. — Понимаете, Глеб, я вас всё равно убью. И не могу иначе, потому что как, по-вашему, я должен завтра смотреть в глаза моему лучшему другу?
                 — Никак. — Паладин подумал, что, если б мог посмотреть на себя со стороны, увидел бы белую, как морозные окна, физиономию и вставшие дыбом волосы. Им овладело сильнейшее чувство дежавю, сделав безвольным зрителем и слушателем собственных поступков и слов. Спокойный, каким-то не своим движением — жестоким — он раздавил в пепельнице окурок. — Никак. Даже если вы собираетесь доложить ему.
                 — Как это понимать? Я должен научиться под вашим шакальим руководством дурной манере отводить глаза в сторону?
                 — Нет, вам такой урок не осилить, и не пытайтесь. Я говорю о другом: либо вы смотрите в глаза друга со спокойной совестью и сознанием исполненного долга, что устраивает вас, либо вы вообще не докладываете ему, что устраивает меня. До поры, до времени. В обоих случаях кто-то должен поступиться своей честью. Есть, правда, способ не запятнать её, не оскорбив при этом другого. И этот выход, если...
                                                     всё здесь смешалось, плач и гром,
                                                     слеза и радость, ненависть с любовью,
                                                     меня он счёл своим врагом
                                                     и жаждал крови
                 ...быть до конца откровенными, единственный. Я предлагаю вам вызвать меня на дуэль. И да рассудит нас Господь!
                 — Щенок! Ты изволил предложить, как если б дал высочайшее дозволение! — Андрею, начинавшему каждый раз со злостью, всё-таки удавалось к концу посылки умеривать пыл. — Да кто вы такой? Раскиньте вашими излишне гордыми мозгами. Всего лишь ночной ворюга. Ребёнок, оказавшийся в магазине без мамочки с папочкой. В вашем возрасте нужно уметь сдерживать позывы похоти, молодой человек, если таковые вдруг зашевелились в ваших яйцах!
                 — Да вы что?! Взбесились оба? Если б вы только слышали, какую чушь порете! Лябсюрд абсолю. Если твой друг опасается какого-то там позора, пусть подаёт на развод, и точка! — зло ворвалась в обмен репликами Марина.
                 Хотела сказать ещё что-то, но брат оборвал бесцеремонно:
                 — Ты сказала «какого-то там позора»?! Знаешь, шлюха, чью мясу съела! Заметь, сестричка, ты сама произнесла эти слова! Только сейчас я по-настоящему понял твою безудержную радость, когда тебе снова дали общагу, и твою безмерную тоску, когда снова выставили из неё. Так помолчи и подумай о спасении своей бесноватой души, мразь!
                 — Я более не намерен выносить оскорблений в адрес вашей сестры!
                 — И вашей... кажется, это называется «любовница»? Пусть она не встревает в мужской разговор. Прошу. — Громадов указал на стул напротив своего и сел сам. — Садитесь. Нам есть что обсудить, не так ли?
                 Конечно-конечно, выбрать секундантов, дать им возможность обсудить правила и назначить срок поединка. Позаботиться обо всех алиби и тэ дэ. А что «так далее»? Не только далее, но и по минимуму нет ничего. Чем проще, тем жёстче. Жесточее что ли? Чтоб не подводить лучших друзей, можно обойтись и без секундантов, это раз. Поединок не откладывать, лучшего времени и места просто не найти, два. Какие ещё могут там быть правила на поединке чести? Да никаких: подлец ведь всё равно останется подлецом, ради этого и должен сдохнуть. А победитель в любом случае прав. Это три. Только Маринку вот жаль. Она при любом исходе теряет: не меня, так тебя. Да и  оружие, кстати, под рукой.
                 — Марина, шла бы ты домой! — начали оба одновременно и замолчали, разозлившись ещё больше от этакого-то несуразного совпадения.
                 — Ага, сейчас! — ответила она. — Давайте-давайте, обсуждайте! Весело у вас получается, ничего не скажешь! Хором, да ещё и слово в слово!
                 — Заткнись! — крикнул брат.
                 — Сам заткнись! — дуэтом ответили Паладин и Марина и, тоже разозлившись, встретились досадливыми взглядами. Им показалось самим, что они чего-то застыдились.
                 — Вот- вот, сестрица, осталось только нам с тобой вдвоём пропеть.
                 — Ну так спойте! — с последней надеждой на разрядку предложил Глеб и отсчитал для удобства. — Раз, два, три!
                 Секундное замешательство оборвалось тихим, но вполне нервным смешком. Все трое вздохнули, и Марина с Андреем спокойно ответили:
                 — Не выйдет. — одновременно и слово в слово.
                 Началась истерика, помноженная в каждом из них на две другие. Потом три этих произведения сложились — истерика стала общей.
                 И получилась смерть.

                 Как так могло случиться? Как вообще могло такое произойти?! Стояли над трупом молодой прекрасной девушки два молодых благородных мужчины: брат и возлюбленный. Всего нескольких секунд оказалось достаточно для того, чтобы схватить шпаги, свернуть с неподготовленной гильзу и, не увидев, что Марина заметила это и всё поняла, скрестить оружие. Они успели сделать только лишь по одному выпаду каждый и, точно выбрав момент, когда противник показался им открытым, нанесли колющий удар. В тело, будто из отвердевшего воздуха вставшее между ними. Потеряв головы, забыв страшное правило, они испуганно подались назад, вырвав из тела вместе со своими клинками и саму жизнь его.
                 Они не знали, вскрикнула она или нет. Может быть, кричал кто-то из них, но скорее всего — все вместе... Им, конечно, лишь показалось, что она, может быть, ещё жива, и они ринулись к телефону — в кабинет заведующей. Безусловно, Марина была уже мертва, но ни тот, ни другой не могли бы, даже если б и очень возжелали того, но такое ведь невозможно, поверить в это. Мысль, что вызов «скорой» повлечёт за собой и милицию, просто не возникла. Не могла возникнуть. Они оказались на равных, хотя ранее — всего лишь не понимали и предыдущего равенства. Сейчас же, когда появился, казалось бы, повод для настоящей смертельной мести, желание драться и убить пропало вдруг навсегда.
                 Поздно. Слишком поздно.
                                                     кто виноват, что есть предел
                                                     всему, что обещало долго длиться,
                                                     сам дьявол, видно, захотел
                                                     повеселиться
                 А он не струхнул, этот в лоск вылизанный щенок! Андрей сам скрутил с острия гильзу, когда тот схватился за подготовленную уже к смертельному поединку рапиру. Всё-таки он трус! Поэтому надо быть внимательным вдвойне! Страх часто выигрывал у справедливости. Так было с Пушкиным, например. Она ничего не заметила и, если чего и боится, так только синяков и царапин. Пусть остаётся в неведении. Как любая баба, она, само собой, кровожадна, потому как тщеславна, и мозги её, к тому же, как свойственно наивным первокурсницам, до сих пор запудрены романтической театральщиной. Пусть гордится, что за её честь, которую сама так не ценит, вступился её брат. Пусть дурит свою похоть мыслью о почти настоящей дуэли... да что там! — о вполне настоящей, самой настоящей, что ни на есть, дуэли, — сучка! А я всё равно убью его.
                 Тут же забывая мимолётные тени мыслей, Громадов сделал резкий выпад. Паладин едва успел отбить и отступил. Андрей вновь напал и отвоевал ещё пару шагов. Ещё одна атака, подумал он, и наглец не уйдёт от расплаты — он просто упрётся спиной в стену! Марина вскрикнула:
                 — Андрюша, остановись! — и бросилась к брату.
                 Он едва успел отвести клинок в сторону, и в этот миг резким рвущим грудь толчком металл вошёл в его сердце. С запозданием пришла боль, и секундой позже мозг кровавым туманом залила последняя ясная мысль, высказанная зачем-то вслух. неузнаваемо сдавленным и хриплым голосом:
                 — Лезвия всё-таки туповаты ещё...
                                                     я слышу чей-то смех,
                                                     вы что? — смеяться на убогим —
                                                     последний грех,
                                                     меня убьёт в дороге
                                                     ваш сатанинский смех.
                 Глеб по-прежнему оставался на пике вдохновения и готов был, подобно Сирано из «Сирано де Бержерака» или Пьеро из «Золотого ключика», сочинять по ходу пьесы стихи, нанизывая их на острие шпаги. Но тот уже был мастером, а этот ещё новобранцем в фехтовальщиках. Пусть не бездарным, но малоопытным. Так что времени и возможностей для разговоров, обидно не оставалось. Марина кричала истерично, натурально ревела белугой. Ей срочно необходимо было съесть какое-нибудь сильнейшее успокоительное. Такое, чтоб всё происходящее воспринималось в неестественно-кинематографическом тумане, не иначе. Но самое сильное успокоительное, самое сильнодействующее, предназначалось Громадову!
                 Паладин, как ни странно, был уверен в себе и, возможно, и хотел обойтись бы малой кровью, но разогретый гневом и возбуждённый водкой противник не давал никак остановиться, наседая всё с большим остервенением, всё хуже и хуже защищаясь. Если так будет продолжаться, едва успел подумать Глеб, отбив два подряд выпада, волей-неволей придётся подловить его по-серьёзному. Одновременно он был опьянён двумя страстями: азартом смертельного экзерсиса и страхом, что человека-то неизбежно всё-таки придётся убить!
                 Он отступил ещё шаг и ударился локтем левой руки в стену. Электрически-нервный разряд взорвал его чувства, и какая-то неведомая и жуткая сила, пробудившись на всего лишь пару мгновений, нанесла роковой — прямой колющий — точно в сердце Андрея, после которого схлынуло всё остальное: грохот разлетающихся в стороны стульев и столов, истерические причитания и всхлипы Марины.
                 И всё остальное. Лишь усталость завладела им, оставшись в одиночестве после взрыва бессознательного совершенства. Андрей сглотнул по-рыбьи, ещё раз, и наконец, когда смог, прошептал:
                 — Ты был неправ, Глеб. Расплата... впереди...
                 Странное ощущение нереальности происходящего ужасом наползло от этих излишне эффектных слов. Брат Марины повалился грузным расплывчатым звуком, заливая медленной кровью каменный пол столового зала. Марина упала в обморок, наконец смолкнув, но Паладин успел подхватить её и усадить на стул у стены. Она вновь поехала в сторону безвольным мешком, тогда он положил её на стол, судорожно отправившись за кулисы столовского зала в поисках воды и шепча-крича, вздрагивая от громкости собственного голоса:
                 — Я не хотел этого! Марина, он сам!! Я не убивал, нет, ни за что!!!

                 Громадов встал из-за стола и протянул Паладину руку.
                 — Да. — по-прежнему рассеянно Глеб ответил на рукопожатие.
                 Марина закурила в очередной раз, в очередной раз решив про себя, что последнюю сигарету, и закрыла глаза, обронив устало в пространство вокруг — липкое и глухое, звонкое и несчастно-прозрачное — одновременно, так иногда случается:
                 — Ну и слава Богу.
                 Громадов оделся, помедлил ещё чуток, не зная, как отрешиться от деловитой неловкости, к чему бы ещё умозрительно придраться, чтоб оставить за собой хотя бы видимость, пускай дурацкого, но — последнего, слова...
                 Ушёл. Кажется, его покачивало порядочно. Только сейчас по-настоящему спокойно и свободно вздохнул Паладин, подходя сзади к Марине, вроде как будто заснувшей, положил ладони ей на плечи, спросил тихо:
                 — Ты, наверное, устала?
                 — Страшно устала. — еле слышно, почти одними только губами подтвердила Марина и неожиданно вдруг широко открыла глаза, глядя на него, удивившись собственным словам, которые произнесла чуть следом. — Знаешь, Глеб, а ведь мы все трое друг друга тут попереубивали!
                 Стукнула дверь на сквозняке, надо пойти закрыть за Громадовым, подумал Паладин.